Повесть

Однажды Владимиров вернулся из очередной отлучки и взялся за «Вишневый сад». Очевидно, это был не давний замысел, а импровизация. Для того чтобы успокоить труппу, нужны большие задачи. Когда репетируешь Чехова, думаешь не своих проблемах, а о том, что он написал.

Ушла в шатер. Многое предстоит выспросить у красотки, рассуждала сама с собой, не посвящая пока Аврама в задуманное. Как решит его впустить к ней, так и скажет, а то еще какую свою приведет, любит на женщин заглядываться, эта мысль уже догоняла засыпавшую Сару.

«Правящая верхушка Союза взбунтовалась. Или, напротив, успокоилась — мы ничего толком об этом не знаем. Но явные перемены и там, и здесь — налицо. После создания Временного чрезвычайного комитета нам объявили надлежащую степень боевой готовности и перевели на казарменное положение. Пишу вам это письмо с единственной целью — чтобы вы были достаточно осведомлены относительно меня в это тревожное время. Не знаю, когда теперь представится возможность приехать домой на выходной, но, надеюсь, что вся эта чехарда продлится недолго. А пока и скучно, и грустно, и бессмысленно пусто, так что отчаяться можно в любую минуту…»

Будильник голосит, как потерявшаяся птица. Хорошо, что люди ходят на работу. Можно отвлечься на обычную жизнь. Часов на восемь. А выходные отменить. Правда, пигалица? Но Агатка уже ушла. Рома сидит у двери с моим сапогом в зубах. Я ещё прихрамываю, но уже бодрее, чем раньше. – Пошли, разбойник, – улыбаюсь я ему. – Пошляемся. И Рома от радости выскакивает из своей шкурки.

«Сейчас у нас начинается подготовка к весенней аттестации училища. Двойки получать запретили, поэтому ряды наши, без сомнения, вскоре поредеют. Ситуация в Ленинграде тревожная, даже хлеба в булочных иной раз не бывает. Времечко надвигается смутное. А еще говорят, что в мае случится какой-то переворот (военный?)…»

«Кроме мамы и папы, у Ёси был еще и хозяин — большой человек с огромной лошадью, такой огромной, что и смотреть было страшно. Лошадь говорила “Иго-го!” и так била копытами, что земля дрожала, а маленькая Ёси пряталась за маму и крепко прижималась к ней. У хозяина были собаки-помощники, гораздо меньше ростом, чем лошадь, но страшнее их, вместе взятых, — и лошади, и хозяина с кнутом. Что такое кнут, Ёси плохо представляла, но хозяин им так “стрелял”, что даже Ёсин папа боялся. А Ёси падала и притворялась мертвой. Это она сама придумала: щелкнет хозяин кнутом — она упадет, и никто ее не трогает…»

«Снега здесь нет. Даже не верится. Зима напоминает нашу осень, даже при желании не замерзнешь. Два последних дня выходили в увольнение. Город старый, раскинувшийся на правобережных террасах реки Прут, улицы тихие, везде в людных местах слышится украинская мова. Из архитектуры больше всех других построек запоминается красивое старинное здание университета из темно-красного кирпича (бывшая резиденция митрополита Буковины), похожее на замок в византийско-романском стиле. Несколько раз проходил мимо и любовался, ощущая особый витающий там дух пленительно-свободного гражданского образования…»

В аптеке он покупал каждый раз новое успокоительное или снотворное, будто ненасытный экспериментатор: лекарство быстро выдыхалось, переставало действовать, не справляясь с мощным тревожным напором «свободных радикалов».

«Сурово сдвинув брови, он держал в руке широкий, хотя и довольно короткий меч. Его боевая железка отдаленно походила на общеизвестный инструмент мясника, то есть специалиста по разделыванию говяжьих туш и подготовки стейков для поджарки на решетке барбекю. Не скажу, что предположения ужаснули меня. Однако зачем предлагать моему спутнику сомнительные догадки, литературные изыски и те бытовые подробности, которые гляделись возле канавы напрочь странными? — Неплохо бы выяснить, как станет развиваться приключение, — заявил я Диньке со всей, полагающейся к моменту, ответственностью. Сбросив со спины рюкзак, я уселся отдохнуть, понаблюдать за двухэтажным строением, куда побежал здешний деревенский мальчик со своим бедным рыцарем…»

Повесть

«Будущий вид наш, без сомнения, достоин кисти самого Верещагина или Рубо: на голове шапка, на плечах — шинель, поверх нее — портупея; ремень на поясе, на котором висят подсумок для трех рожковых магазинов, подсумок для двух гранат, чулки химзащиты, фляга, штык-нож, сзади — саперная лопатка; за спиной автомат и зеленый вещмешок с мыльно-рыльными принадлежностями, парой зимних портянок, котелком, кружкой, плащ-палаткой, ОЗК и сухпаем; к самому рундуку также привязаны фуфайка и ватные штаны (это на ночь); и, наконец, на ногах — сияющие угольно-черной чистотой сапоги. Спать будем в шалашах, для чего беру с собой шерстяные носки. Надо еще помозговать, брать ли присланное теплое белье, ввиду того, что третья наша стоянка будет на болоте. Лишнее, понятно, брать не хочется…»

«…Белый, дымчатый свет заполнил нашу комнату, и все очертания стали в ней мягкими, все плоскости — матовыми, и мне казалось, что свет этот источает Ольгина одежда, и он становится всё мягче, живее от сумерек. Глаза у Ольги стали темными, точно сгорели в сухом огне — обиды ли, гордости — не знаю. Я разве виноват в том, что у нее провел хоть и “просто так” ночь мужчина? И разве я не справедлив в своей ревности — что мне до того, что ему надо “оформить” какую-то там бумагу, пусть даже и для развода?..»

В эти последние годы своей жизни, когда попытки террористов убить царя приобрели серийный характер, Достоевский сблизился с видными деятелями консервативного направления. Тогда же прозвучало и его предупреждение о том, что «социализм полностью уничтожит христианство и цивилизацию. Антихрист придет и на какое-то время победит».