Старик сидел на земле, опустив ноги в придорожную канаву, налитую водой после ночного дождя. Вокруг раскинулась побуревшая от долгого зноя степь, полоса дороги рассекала ее надвое. Направо поглядеть или налево, дорога тянулась куда-то до горизонта, и еще дальше,
Давно уже (годов он не считал) старик шел и шел по дороге, как она вела его, не обременяя себя раздумьем, где он есть и куда идет. И всюду на бесконечном пути его встречала война. Поля были истоптаны сапогами, искалечены колесами, деревья и кустарник обглоданы пулями, осколками снарядов.
Солнце припекало, старик чувствовал его плечами сквозь ветхий полушубок, но всё никак не мог унять озноб. Холщевые штаны его были мокры, от дождя или от недержания, и земля под ним была сырая, с ночи.
Ноги у старика болели. На левой и вовсе багровела открытая рана.
Старик огляделся. Место хорошее. Только и есть вокруг земля и небо. Если здесь зароют, будет лежать на приволье.
Вдали на дороге показались трое верхами. Старик, сощурясь, высматривал: что за люди. На своем веку он перевидал и обдумал несметное множество разных людей, но пристальное любопытство по-прежнему неугасимо влекло его к ним.
Трое приблизились. Под передним, наверно, главным, был серый конь хороших кровей, под другими двумя – лошади простые, крестьянские.
Всадники приметили старика и остановились.
"Кто такой?" – сурово спросил главный.
Его кожаная куртка была перехвачена хорошей офицерской портупеей с большой, тяжелой кобурой на поясе.
"Хожу по белу свету".
В глазах у старика светлело небо.
"И далёко ли ходишь?"
"Земля просторная".
"На что тебе простор? – У главного подергивалась щека: контузия, должно быть. – Тебе и трех аршин хватит".
"Хватить-то хватит, да свои три аршина не сразу сыщешь".
"Это ты не сумневайся. – Главный положил ладонь на кобуру револьвера. – Мы тебе твои три аршина враз определим".
"Это у вас быстро", – согласился старик.
Молодой конник, почему-то в матросской рубахе под солдатской шинелью, выехал чуть вперед и принялся стаскивать висевшую на спине винтовку.
"Из попов, небось? – засмеялся он. – Бородищу-то отрастил".
"Погоди, – остановил его главный и снова повернулся к старику: – Какого рода-звания будешь?"
"Звания самого простого – человеческого. Другого вроде бы и не имеется".
"Звание имеется разное, – строго сказал главный. – Красный и белый, буржуй и пролетарий, господа и народ. Так оно по-нашему выходит..."
"Да разве все они не люди? Добрые, злые, хорошие, плохие, а – люди".
"Были – люди, – встрял в разговор третий всадник, чернобородый, в крестьянской одежде. – Были люди, когда с мужика шкуру драли. А теперь – дай нам наше в людях походить".
"И как же это – в людях?"
"Землю, скотину промежду собой поделим поровну, а господ да буржуев – к стенке", – объяснил чернобородый.
"Да отчего же непременно к стенке? Не надоело убивать-то?"
"Нам не убивать никак нельзя, – сказал главный. – У нас с капиталом последний, смертельный бой. Либо мы его, либо он нас. Пока врагов революции не уничтожим до последнего, новую жизнь не построим".
"Вы разве новую строите?"
"Ты что, незрячий? По земле ходишь и не видишь, что вокруг делается".
"Вижу: телега перевернулась кверху колесами, каждый запрягает и волочит в свою сторону. А дорога – вот она. Если телегу опять на колеса поставить да сесть всем вместе, можно мирно решить, по-божьи".
"Я говорю – из попов, – засмеялся молодой в матросской рубахе. – Ишь, стелет!"
"По-божьи народ завсегда в дураках останется, – сказал чернобородый. – А телега твоя, может, и вовсе давно без колес".
"А ты старик – опасный, – дернул щекой главный. – Тебя за твою агитацию расстрелять надо. Да пули жалко: сам долго не протянешь, вон колотит-то всего".
Лошади нетерпеливо переступали ногами. Черные искры дорожной грязи летели
из-под копыт..
"Ну, не меня, хоть пулю пожалел", – улыбнулся старик.
"Ты, старик, смотри." – главный похлопал ладонью по кобуре и тронул коня.
"Смотрю..." – отозвался старик.
Он когда-то много думал о смерти, как о пробуждении.
Такое и произошло с ним.
Приговоренный к смерти течением болезни, докторами, близкими, газетчиками (уже и последние слова произнес, которые впору напечатать в любой биографии), он вдруг и впрямь пробудился: откуда-то снова явились силы, и снова всё ему удавалось, – невидимый ушел он от всех, от болезни, от докторов, близких, газетчиков, заполнивших маленькую, прежде неведомую железнодорожную станцию, ныне прославленную тем, что он здесь умирал, и, отныне сам никому неведомый, двинулся в путь по открывшейся перед ним бесконечной дороге. Годы прошли (годов он не считал), и теперь ему суждено быть погребенным на этой дороге, если, конечно, среди прохожих и проезжих найдется добрый самаритянин, который не поленится вырыть яму и закопать его. Говорят, в древности мудрецы завещали хоронить их на большой дороге, чтобы ноги живых, идущих дальше, топтали и разносили по миру их прах. А тут, надо же, всё само образовалось.
...Лихорадка не унималась. Рана на ноге кровоточила. Когда-то, в давней жизни, о которой он почти разучился вспоминать, врачи нашли у него воспаление вен. Ему давали порошки, меняли повязки. Слуга Илья Васильевич возил его по дому в кресле-коляске на высоких колесах. Старик в недоумении покачал головой. Стал вспоминать, когда же это могло быть, но не вспомнил.
В отдалении, в той стороне, куда проехали конные, послышались частые выстрелы. Люди продолжали убивать друг друга.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2017/Nomer2/Porudominsky1.php
