К ВЫХОДУ В МОСКОВСКОМ ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «ВРЕМЯ» РОМАНА СТЕНДАЛЯ «КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ»
— По-быстрому, не задумываясь: французские писатели?
— Мопассан, Бальзак, Стендаль...
— Дюма!
— Это детский. Как Жюль Верн.
Выстраивается памятный ряд: Стендаль — Жерар Филип — «Красное и черное» — «Пармская обитель».
— Мари Анри Бейль. Стендаль — это псевдоним
— Просто Стендаль? Без имени?
— М-м... — «Мари Анри Стендаль — вроде б не говорят».
Кто-то вспомнил: Фредерик Стендаль... нет, Фредерик де Стендаль. А назвался так по городу, в котором служил в Германии.
И правда, есть такой в ГДР. Скоростные поезда его игнорируют. В окне проплывает что-то мшистое — гэдээровское Берендеево царство. На перроне написано Stendal. Только служил он не здесь, а в Западной Германии, в Брунсвике, по-нашему, в Брауншвейге. Но теперь это уже без разницы.
А что сказано о Стендале в энциклопедии, чьи золотые корешки я немилосердно искрошил когда-то, когда разглядывал новейшие марки дореволюционных автомобилей? (Ну, во-первых, гóрода с таким названием нет, по-русски пишется, как говорится: «Штендаль».) Справляюсь в «Брокгаузе», а в ответ: «„Стендаль“ см. „Бейль“»
О Бейле большая статья на две страницы — только о Пьере. «Один из крупнейших французских мыслителей». Про его однофамильца буквально пять строк, на которых взгляд не останавливается, как не останавливается междугородный экспресс (ICE) на станции Штендаль. «Бейль, Мари-Генри, известен под псевдонимом де-Стендаль, родился в 1783 г. в Гренобле; сначала посвятил себя, под руководством Реньо, живописи и потом гражданской и военной службе, участвовал в итальянских походах Наполеона I и в войне 1812 г. с Россией. В 1821 г. был назначен французским генеральным консулом в Чивита-Векиа. Ум. в 1842 г. в Париже».
Не густо. Не говоря о том, что немыслимо в эпоху Реставрации бонапартисту, другу карбонариев, на которого австрияки положили глаз, вдруг сделаться генконсулом — вообще где бы то ни было. Десятью годами позже, после Июльской революции действительно получил место в Чивитавеккье (Папская область), хотя первоначально это должен был быть Триест, жемчужина Австрийской Ривьеры.
К этой скудной и неточной биографической справке добавлено несколько слов о Бейле — историке искусства. «Первые труды Б. по эстетике и истории искусства изданы под псевдонимом Бэмби...», нет, «Бомбе...».
Подсчитано, что псевдонимов у глубоко законспирированного Стендаля было сто семьдесят семь: от «Бедняжки» (Поверино) и «Уильяма Крокодайла» (по-нашему «Крокодил Гена») до «Барона де Стендаля, кавалерийского офицера». Он менял их, как карбонарий — пароли и явки. В фальшивой частице «де» по тем временам самозванства было не больше, чем в фальшивых зубах. Последние отнюдь бы не помешали его совершенно беззубому рту. Плешь ему прикрывал какой-то лиловый тупей. Ради полноты картины упомянем «огромный живот прикащика» и коротенькие ножки. Ни дать ни взять кавалерийский офицер.
«Из романов Б., — продолжает русский «Брокгауз», — наибольший интерес возбудил «Красное и черное» (1 т. 1830, 2 т. 1831; рус.пер. А.Н.Плещеева в «Отеч. Зап.» 1874). В Chartreuse de Parme он дает увлекательное описание жизни при маленьком итальянском дворе. На русском языке кроме «Красного и черного» несколько небольших очерков Б. изданы В.В.Чуйко (СПб., 1883)».
Пятый том «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона» («Банки — Бергер») вышел из печати в 1891 году. Вот если б годом позже, когда вступила в эксплуатацию — как бы мы сегодня сказали — новая линия омнибуса, соединявшая Второе кольцо бульваров с Монмартром. Какая связь? Рельсовый путь пролегал у самого кладбища, и несколько безвестных могил предполагалось снести. Например, какого-то мигранта:
ARRIGO BEYLE
MILANESE
SCRISSE
AMO
VISSE
что в переводе с итальянского означает: «Арриго Бейле. Миланец. Писал. Любил. Жил».
Бедняга миланец не был оригинален. Каждый, кто лежит здесь, на кладбище Монмартр, когда-то жил. Любил? Было бы странно, если б нет — с учетом того, чтó люди в этих краях называют «любовью». Только слово SCRISSE, «писал», открывающее послужной список, лишь оно смутило прокладчиков рельсовой дороги.
И тут удивительное стечение обстоятельств: когда на Монмартрский холм прокладывали рельсовые пути, в Гренобле, известном своим горным ландшафтом, воинственным характером жителей и своей мини-Бастилией, томился скукой один заезжий молодой поляк. Каждый интеллигентный поляк говорит по-французски. Станислав Стржиенский был очень интеллигентен. Не представляя, чем себя занять, он принялся разбирать в местной библиотеке архив, «пыль веков от хартий отряхнув»... ну, не веков — десятилетий. Поразившим его чтением были никому не ведомые романы «Ламьель» (по имени героини) и «Люсьен Левен» («Красное и белое») — полностью опубликованы в 1928 и 1929 годах соответственно. И автобиографические записки некоего Анри Брюлара.
В точке пересечения двух случайностей — решения пустить конку вдоль кладбищенской ограды, несколько при этом нарушив конфигурацию кладбища, и нашумевшей находки польского учителя в провинциальном альпийском городке — заново родился давно почивший да и при жизни мало заметный Стендаль. Можно по пальцам перечесть тех, кто его безоговорочно принял, едва прочитав. Ну, Гете. Ну, Байрон. Ну, Лев Толстой... Вот и все.
Ах да, однажды в Риме, это был декабрь 1834 года, слуга принес ему письмо такого содержания:
«Прибывший из России князь Вяземский узнал, что по воле счастливого случая он оказался под одной крышей с господином де Стендалем, его старым и хорошим знакомым, остроумное, живое и поучительное общество которого доставляло ему столько сладостных и сильных ощущений при чтении «Красного и черного», «Жизни Россини» и «Прогулок по Риму»: на этом основании и в качестве скромного служителя муз своего Отечества он осмеливается просить господина де Стендаля о милости быть представленным господину де Бейлю.
16 декабря».
А годом раньше Вяземский написал Александру Тургеневу: «Le Rouge et le noir» («Красное и черное»),один из замечательнейших романов, одно из замечательнейших произведений нашего времени». И то же самое Пушкину в письме от 24 августа 1831 года: «Читал ли ты “Le Noir et le rouge?“ Замечательное творение».
Греноблю дважды довелось быть родиной Стендаля. В первый раз это произошло 23 января 1783 года в доме мэтра Шерюбена Бейля, персонажа заведомо отрицательного: раз адвокат, значит из тех, кому статья уложения заменяет совесть, а мотивом всех человеческих устремлений представляется желание превратить чужую собственность в свою посредством хитроумного проведения нужного параграфа в дамки.
«Законник» — в этом слове презрение, ненависть, гадливость к тому, чьими стараниями божественное чувство добра и зла утрачивает непосредственное свое значение. Стихийная душа, очарованная душа чтит только один закон — закон сердца.
Анри ненавидел отца, как ненавидел своего отца Жюльен Сорель. Выросший без матери, тоску по ней писатель растворил в своих произведениях: мечта о «вечной женственности» — Das ewig weibliche zieht uns hinan <сноска: «Вечно женственное влечет нас ввысь». Гете, «Фауст». (Пимечания мои. — Л.Г.) > — об идеально-женственном, определяла его жизненный вектор. Путь туда, где красота у себя дома, в Италию, лежал в культурном плане через страну, название одного из городов которой он щедро растиражировал — а всего-то, согласно моему «Брокгаузу», в Стендале двадцать одна тысяча жителей, крахмальное производство да памятник Винкельману <сноска: Стендаль (псевдоним), в отличие от названия города, пишется Stendhal, через h. Иоганн Иоахим Винкельман — родился в Штендале в 1717 г. Крупнейший теоретик искусства, археолог. Заколот в Триесте в возрасте пятидесяти лет. Убийца был колесован. Притом что убийство сопровождалось ограблением, его подоплека неясна.>.
Нет, не все пути ведут в Рим, но два как минимум. Бесспорно, право первой ночи за англичанами. Италию «ревнуешь к ним тем острее, что, как известно, ни одна из европейских культур не подходила к Италии так близко, как английская». Лучше Пастернака не скажешь. Но Германия Гете, Германия Винкельмана, Германия немецкоязычного швейцарца Якоба Буркхардта властно требует у Англии свою долю добычи. Право на нее признал и Байрон — тем, что после выхода итальянских эссе Стендаля вступил с ним в переписку. «Don Giovanni», «Le nozze di Figaro», «Cosi fan tutte» <сноска: Оригинальные названия опер Моцарта «Дон Жуан», «Свадьба Фигаро», «Так поступают все».>. Где проходит граница между итальянской и немецкой оперой? Смерть в Венеции Вагнера. «Смерть в Венеции» Томаса Манна.
Немецкий транзит Стендаля не просто понятен или оправдан, он — единственно возможный. Между Францией и Италией нет волнующей тайны. Они вместе росли и не возбуждают друг друга.
Еще один отрицательный персонаж гренобльского детства: иезуит патер Райян. Он тоже достаточно беллетризован, чтобы без труда перемещаться по страницам книг вместе с латынью, которую семинарист Жюльен Сорель вызубрил настолько, что с ее помощью демонстрирует цирковые номера разинувшим рты хозяевам и слугам. Его незамедлительно берут гувернером и по совместительству, как это принято у них, любовником.
Сюжетные комбинации бесхитростны — что на страницах книг, что в жизни, которая, подобно предметному миру французских художников начала ХХ века, слагается из трех геометрических фигур: треугольника, квадрата и круга. Но художник, оперируя этими тремя элементами, может достигать поразительного эффекта. Простота, откровенность, ясность по своей психологической силе превосходят изломанную нервность декадентского письма. Равнобедренный треугольник «Красного и черного» сотворен из стекла, вот-вот могущего вдребезги разбиться. Своей вершиной он впивается в героя, пронзая его насквозь. А в основании по углам две женщины, сопрано и контральто. Чем банальней схема, тем убийственней ее воплощение, когда в чертежниках у нас великий геометр.
Грудь госпожи де Реналь заменяет Сорелю материнскую, которую Мари Анри Бейль «в своих мечтах покрывал поцелуями». Когда Анриет Бейль умерла родами, ему было семь лет. То, что умерла родами, еще один камень в отца (а не в сестренку). Едва ли не инцестуальная, взывающая к Фрейду, чувственность, приписанная автором герою, заслоняет в памяти Жюльена Сореля юную Матильду де ла Моль. Последняя своми «выходками» компенсирует сексуальную замороженность. «Сказать правду, эти любовные порывы были несколько надуманы». Она глубоко пристыжена тем, что на поверку оказалась «фригидной»: дефлорация не сопровождалась обещанным небесным блаженством. Психологически оправдано превращение Матильды в оскаруальдовскую «Саломею». Остается только заметить, что госпожа де Реналь своему любовнику не мать и не была готова пожертвовать ради его счастья собой и своей страстью.
Финал читателю известен. А коли нет, то больше всего завидуешь счастливчику, который не знает, чем закончится «Гамлет» или «Убийство в Восточном Экспрессе». Разве что всякое корыстное странствие по тексту — а бескорыстного чтения не бывает: у кого-то корысть забыться, убить мучительный тет-а-тет с самим собой, кто-то учится уму разуму, включая писательское ремесло, кому-то нужно написать статью о книге, которую воленс-ноленс приходится перечитать — в общем, путешествие по тексту всегда корыстно, зато и дает дополнительный улов в придачу к гарантированному минимуму, которым читатель обеспечен уже самим фактом прочтения.
Добрый гений гренобльского детства Стендаля — его дед, врач. Поборник просвещения, знаком с Вольтером: пилигримом ездил к нему в Ферней и был им любезно принят. Доктор Анри Ганьон прямая противоположность иезуиту Раньяну — даром что в сердцах бросил провалившемуся на экзамене внуку: «У доски ты только и сумел что продемонстрировать нам свою толстую задницу». Ходульному конфликту с отцом противопоставляется не менее ходульная сердечность в отношениях с дедом. Еще одна набившая оскомину коллизия, известная в диалектике как закон отрицания отрицания. В устах поколения деда это прозвучало бы так: наши внуки отомстят за нас нашим детям.
И внук мстил. Мистический клерикализм а-ля «сакре кёр», «сердца Иисусова», <сноска: После падения якобинской диктатуры иезуиты, формално прекратившие свою деятельность, учреждают «Общество Пресвятого Сердца». Почитание Пресвятого Сердца — часть католической традиции наряду с почитанием Пресвятой Девы Марии.> пришедший на смену вольнодумству, нашел в Стендале яростного врага, не сиюминутного — на все времена.
Наконец он вырывается из-под опеки ненавистной ему парочки: Херувима и Серафимы (своего отца Шерубена и тетки Серафе, состоявших в отношениях отнюдь не серафических). В Париж! В Париж! Так и видишь колымагу с шестью пассажирами на двух трехместных лавках, друг против друга, подушка — забота самого пассажира, под ногами солома. Еще три места снаружи сзади. На облучке подле кучера мужчина устрашающего вида: с подбитым глазом и парой заряженных пистолетов. На крыше обвязанный веревками багаж: тюки, сундуки, почта в мешках. Мари-Анри путешествует с деревянным женским баулом, обшитым вытершейся ковровой тканью — память о покойной Анриетт. Когда дорога ведет в гору, выходят и идут пешком, запряженную цугом четверку лошадей приходится беречь. Их перекладывают каждые шесть-семь лье. Ночлег в общей зале. Скорость три лье в час. Путешествие из Гренобля в Париж занимает шесть дней — летом, зимой — в зависимости от метеоусловий. Хотя Наполеон и сказал: «В России нет дорог, есть направления», во Франции со второй половины ноября до второй половины марта (с фримера по жерминаль) дороги тоже — только одно название.
Мари Анри отправился в путь-дорогу в первую декаду брюмера в седьмой год Республики. Судя по воспоминаниям, коим подтверждение мы видим на исторических полотнах, накануне прибытия их дилижанса в Париж там стояла сухая солнечная погода. В этот день в оранжерее дворца в Сен-Клу в последний раз собрался Совет Пятисот. Уже спустя несколько часов власть Директории пала.
— Уберите-ка мне отсюда эту публику! — скомандовал своим гренадерам Мюрат. Так Наполеон становится консулом, свершив «coup d'état» — государственный переворот.
Приехавший в Париж девятнадцатого брюмера (десятого ноября 1799 года) Мари Анри Бейль и не подумал поступать в Политех — предполагалось, что он запишется в Политехническую школу, ввиду пробудившегося интереса к геометрии. Вместо этого на волне героических событий, используя родственные связи с влиятельным семейством Дарю, <сноска: Пьер Дарю (1767 — 1829) — генерал-интендант Великой Армии, премьер-министр Франции в период Ста дней, один из ближайших сподвижников Наполеона. Его именем названа улица, на которой сегодня стоит Свято-Алексадро-Невский кафедральный собор.> он становится драгунским подпоручиком — сублейтенантом, чей полк в скором времени будет расквартирован в Милане.
Двух с лишком лет молодому сублейтенанту хватило чтобы насладиться романтикой казармы. Уволившись из полка, он возвращается в столицу Империи, где «занимается самообразованием», а именно: совершенствуется в обретении навыков, позволяющих снискать репутацию патентованного бездельника.
Впоследствии, оправдывая свою задвинутость куда-то вглубь литераторского сословия, он говорил, что «слава это лотерея, где мне достался 1935-й счастливый билетик». Что не честолюбец, что равнодушен к вниманию журналистов, этих атаманов читательской черни, — веришь. Веришь, что это искренне, а не «зелен виноград». «Он особенно презирал всякое тщеславие и у каждого собеседника старался отыскать какие-нибудь неосновательные притязания, чтобы уничтожить их огнем своих насмешек». Впрочем, эти слова Жорж Санд как раз настораживают. Так скорей ведет себя страдающий в глубине души неудачник.
Тем не менее под вымышленным именем на могильном камне он распорядился начертать эпитафию на чужом языке, словно и впрямь предпочитал оставаться невидимым. Говоря «лучше быть хамелеоном, чем быком», он подразумевал быка с позолоченными на потребу толпе рогами: мол, вот вам Зевс, похититель Европы. «Меня начнут читать около восьмидесятого года», — предрек он.
Он переоценил французского читателя — на пару лет. С другой стороны, утверждать, что Стендаль так уж ни во что не ставил свой век, тоже нельзя. Мериме писал, уже после его смерти: «Я верю, что какой-нибудь критик ХХ века обнаружит книги Бейля среди литературного хлама ХIХ века и воздаст им справедливость». А Стендаль как бы возражает ему из своего всезнающего посмертного зазеркалья: «Цивилизация ХIХ века займет выдающееся место в ряду всех прочих столетий». Это не помешает Жюльену Сорелю произнести свое сардоническое: «Вот истинно нравственный век!» — при виде подправленных картин в салоне маршальши, на одной из которых «видны были совершенно свежие мазки»: это Аполлону был подрисован фиговый листок.
Стендаль никогда не был тем, кем воображал себя в своих мечтах. Он не был воякой, а был интендантской крысой. Не был первым любовником с пламенным взглядом революционера — и даже не был длинноногим белокурым немцем, каким, по собственному признанию, хотел бы видеть себя в зеркале. Он заведомо безнадежно влюблялся в небожительниц — в их глазах стареющий, неаппетитного вида второсортный литератор. А что он не казался смешон в этой роли, то потому лишь, что в те поры быть влюбленным, добиваться предмета своей любви было составной частью общественных и культурных приличий. Мужчине полагалось вести осаду какой-нибудь крепости. Но в еще худшем положении находилась крепость никем не осаждаемая. Любовник-теоретик, получавший отпущение своим греховным желаниям у профессиональных жриц той религии, которую исповедовал с таким пылом, Стендаль редко мог признаться, что понравившаяся ему женщина и, так сказать, его интимная поверенная — одно и то же лицо. Его «донжуанский список» верней было бы назвать «антисписком». Он совсем как тот лицеист, что разложил перед собой миниатюры с изображениями известных красавиц:
— Этой я обладал, этой я обладал... этой — нет, — запирается в клозете.
В одиннадцатый год безбожной Республики — до коронации Наполеона и возвращения к христианскому календарю оставалось уже недолго — Стендаль до потери сознания влюбляется в актрису Мелани, «меланхоличную и стройную женщину». Когда Мелани получает ангажемент в Марселе, он следует за ней — мы помним, как выглядели переезды в то сказочное время. Там он нанимается «прикащиком», и по истечении срока ее ангажемента оба возвращаются в Париж. Последствия этого любовного обморока еще долго будут давать себя знать. В последний раз в Москве, когда облаченный в мундир французского офицера, он бросится искать ее «по пожарам». В замужестве Меланья Петровна Баркова, а до того актриса в составе французской труппы, выступавшей на Пречистенском бульваре, Мелани так и не повстречалась ему тогда — да и никогда больше.
Другой любовью Стендаля, которой он мучил себя, была Матильда Висконтини— генеральша Дембовская по мужу-поляку, с которым к тому времени уже успела «развенчаться». Увы! Горячая патриотка беззаветно любит Уго Фосколо, поэта, который отказался присягнуть вновь воцарившимся в Милане австриякам и бежал в Лондон, прихватив с собою сердце Матильды. На льстивом портрете Ф.-К. Фабра Фосколо выглядит, как Пушкин у Кипренского.
Стендаль в любовном отчаянии. Загримированный, в зеленых очках, он ходит за ней по пятам. На какие только сумасбродства он был способен из-за нее — этот одутловатый толстяк, у которого за плечами все горячие точки Европы: итальянские походы, «в 1809 году я подбираю раненых под Эслингом и Ваграмом, выполняю поручения вдоль Дуная, на его оснеженных берегах». «Он один из тех людей, — предполагает Гете, — кого в качестве офицера ли, чиновника или шпиона, а может быть и того, и другого, и третьего вместе метла войны швыряла то туда, то сюда». Смоленск, Москва. В Березине тонут полки его тетрадей.
Но это ничто в сравнении с отвергнутой любвью. «Метильда... — так он ее называл, верный своей манере коверкать имена, — Метильда доводит меня до отчаяния. Она умирает. Я предпочитаю видеть ее мертвой, чем неверной; я пишу, утешаюсь и счастлив».
Матильда Висконтини умерла, как и госпожа де Реналь в «Красном и черном», оставив двух детей, но, в противоположность госпоже де Реналь, не уступив ни пяди себя. Друзья, парижские друзья (рассказывает Стендаль), чтобы как-то его утешить, устроили ему по возвращении веселую пирушку. А в соседней комнате его ждал сюрприз: дебютантка Альбертина — уже в кровати, «отличавшаяся от Метильды только тем, что в глазах у нее было распутство». Какой же бурной была общая реакция на его полное фиаско — этим подтверждалась невосполнимость утраты.
«Мнимых метильд» было до жути много. Как комнаты, куда они приводили охотников, кишмя кишели клопами, так ими же самими кишмя кишели улицы. Латинское изречение «по когтям узнаю´ льва», шутливо переиначенное, звучало: «по лекарству узнаю´ болезнь». Аптеки массово специализировались на изготовлении препаратов из ртути. Умирать уже так не умирали, как раньше, но и излечиваться не излечивались. Гнили себе потихоньку, обнадеживая себя мыслью, что большинство людей все равно умирает не от того, от чего лечится. Вероятно, утешался этим и «Крокодил Гена»
Стендаль начал писать лет тридцати трех, до этого писчим материалом ему служили подтяжки, на которых он вел счет своим нечастым победам, гордясь ими, как если б это были победы над врагом. Низложение Наполеона ставит точку в его блестящей карьере квартирмейстера, маркитанта, порученца. Он снова в Милане, снова завсегдатай миланской «Скала» и модных кофеен. Равно как гостиных, где на каждой шашечке мраморного пола титулованной публики больше, чем звезд на заднике в первой сцене «Севильского цирюльника», только вчера написанного. Напомним, что Матильда — тоже баронесса.
— «Il Barbiere di Siviglia» это высшее достижение музыки, не так ли, дорогой Энрико?
— Выше некуда, баронесса. Бьюсь об заклад, что по третьей пьесе Бомарше уже оперу не напишут. Да это было бы и безнравственно: сочинить оперу под названием «Преступная мать». Не так ли, баронесса?
Да, он снова в Милане. Но теперь у него совсем другой творческий потенциал, который не умещается в солонке остроумия. Нужны перо, бумага, чернила.
Первое же сочинение, «Рим, Неаполь, Флоренция», бьет в цель. «Он привлекает, отталкивает, занимает, выводит из себя; короче, не оторваться. Сколько ни перечитывай, эта книга каждый раз чарует по-новому; некоторые места хочется выучить наизусть». В таких выражениях рекомендует Гете «г-на де Стендаля, кавалерийского офицера» своему другу, композитору Цельтеру (от музыки которого сегодня если что-то и осталось, то это альтовый концерт в репертуаре музучилищ). Завершается письмо неожиданным пассажем: «Он многое видел своими глазами, очень хорошо умеет использовать то, что ему рассказывают другие, а главное, умеет присваивать чужие сочинения. Он переводит куски из моего путешествия по Италии и заявляет, что услышал эту историю от некоей „маркезины“».
На суд читающей публики — хотя и не всегда понимающей, что она читает, — представлены: двухтомная «История живописи в Италии», «Прогулки по Риму» (фейрверк остроумия — именно Стендаль ввел в обращение слово «турист»), «Письма о Гайдне», «Жизнь Гайдна, Моцарта, Метастазио», «Жизнь Россини», которой зачитывалось русское столбовое дворянство, не нуждавшееся в переводчике, «Расин и Шекспир» — где гетевское «но древо жизни зеленеет» как бы перефразировано: но правда жизни торжествует. Правда Шекспира.
Публика встречает эти сочинения благосклонно. «Полон живости и огня, страстно любящий музыку, танец и театр... Вольное и дерзкое перо... Эту книгу мало прочесть, ее надо иметь у себя». Тот же Гете — тому же Цельтеру.
Нулевой интерес зато вызвал трактат «О любви», его ars amatoria, <сноска: «Искусство любви» («Наука любви») Овидия, род полезных советов в стихах.> где одного из протагонистов зовут Висконти. Сочинение было написано на пике безумств, схождения с ума по Матильде Висконтини. Продались считанные экземпляры.
(Помню, что купившись на название, я так и не сумел одолеть двухсотстраничное эссе «О любви» — то, что читает Заварцев Шурочке в «Сердцах четырех». Автор оседлал своего конька, отчего вышло безумно скучно. Классифицируются виды любви, перечислены и описаны ее этапы: «первая кристаллизация», «вторая кристаллизация». Самый термин «кристаллизация» поясняется на примере: если в соляных копях Зальцбурга оставить оголившуюся за зиму ветку, то через несколько месяцев она покроется сверкающими кристаллами. В моем представлении о любви — в тот момент сугубо семантическом — веточка должна быть засахаренной. Я читал это очень давно, четырнадцати или пятнадцати лет — тогда же, когда и «Доктора Живаго», тоже не оправдавшего моих ожиданий — антисоветских. Но там, у Пастернака, была «рябина в сахаре», много лет спустя вытянувшая «Доктора Живаго» на одно из первых мест в моем литературном каноне. Что до стендалевской «кристаллизации», то она ассоциировалась с обсыпанными крупной солью хрустящими палочками, подававшимися в пивных.)
Есть такое мнение: начни Стендаль как романист, а кончи как эссеист, все было бы иначе и не пришлось бы ему констатировать, что понимание его произведений — удел «нескольких счастливчиков». Что стоило в первом приступе вдохновенья, когда полон сил и желаний, сойтись с музой молодых: замыслить роман, сотворить поэму? А после, подустав — «всю полноту свершенства испытав» — предаться рассуждениям, как и подобает зрелости. Вообразим себе Ираклия Андроникова, в котором вдруг просыпается Василий Гроссман. Какое разочарование.
Это сопоставление, чересчур лестное для популярного пародиста, навеяно темами его скетчей: Ленинградская филармония — та же «Ла Скала». У Стендаля велика потребность в музыкальном переживании. Это проявляется решительно во всем им написанном. Нередко Стендаль точнее главного авторитета эпохи по части музыки Э.Т.А.Гофмана. Удивительно! Ведь для истинного француза музыка это то, подо что танцуют. За примерами далеко ходить не надо: во Франции «Интернационал» звучит alla breve —вприпрыжку — а не как у серьезных немцев или у русских: «в спокойствии чинном».
Откуда эта глубинная музыкальность в уроженце Гренобля — а не какой-нибудь Тюрингии или венского предместья? Ответ «от Бога» исключается: «Извинить Бога может только то, что Его нет». Стендаль был не напрасно пасынком своего времени, метафизический туман которого все еще озарялся отсветом предыдущего столетия. А оно не жаловало парадоксы — не говоря уж о парадоксалистах. Парадокс разрушителен, он враг логики и красоты. Вот что писала «Фигаро» в 1888 году — в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом! «Этот изготовитель парадоксов сам был ходячим парадоксом. Этот утонченный ценитель прекрасного был урод, коротышка, толстяк».
В глазах современников человек, написавший «Красное и черное», состоял из противоречий, делавших невозможным чтение (понимание) его романов. И это-то при простоте их слога, по тогдашним меркам вызывающей, доходящей до неприличия с точки зрения не то что хорошего — элементарного вкуса. Вы посмотрите на этого Фредерика де Стендаля: атеист, обожающий слушать мессы; эготист-романтик (все правильно, с «т» — что-то вроде воинствующего индивидуалиста) и в то же время безымянный мастер, со средневековым целомудрием прячущий лицо за 177-ю псевдонимами. Одним словом, «на четверть гений, на три четверти негодяй», как без обиняков охарактеризовала его «Пэлл-Мэлл Газетт» (1892 г.).
А еще он хладнокровный вивисектор, благодаря чему в характере Жюльена Сореля сам черт ногу сломит. То смельчак, болеешь за него всей душой — то хитрец и негодяй (яблоко от яблони далеко не падает). Готов на все — но непонятно во имя чего. Омерзительная личность — и смеет быть красавцем. Никакой логики. Однако есть справедливость на свете: автор всегда бывает наказан за порочные наклонности своих героев — тем, что подозревается в них сам.
К тому же эти тексты написаны левой ногой, зато со скоростью ракеты: «Пармская обитель» — за пятьдесят два дня. Проблемы стиля суть проблемы жанра, которому надо четко следовать, иначе будешь, как твой герой: «хочу и того, и этого» — что позволяет Набокову, классицисту, аристократу, озабоченному если не чистотой крови, то чистотой жанра, низвести Стендаля в разряд журналистов. Роман должен быть романом, рассказ должен быть рассказом, статья должна быть статьей. Столь ценимый Набоковым Флобер, облизывавший свои романы подолгу, как ребенок мороженое, пишет — в приватном письме: «Прочитав «Красное и черное», я совершенно не понял, почему Бальзак восторгается подобным писателем».
А Бальзак и не восторгается, он политиканствует. Он как будто знает, что в следующем веке всем припомнят отношение к Стендалю. В статье, известной как «Этюд о Бейле» и писавшейся уже «под занавес» (1840 г.), он объявляет Стендаля «выдающимся мастером литературы идей», одним этим сближая свою позицию с набоковской: что такое литература идей, если не журнализм? Перечислив достоинства «Пармской обители» (с оговоркой: «Я знаю, сколько насмешек вызовет мое восхищение»), он переходит к «погрешностям... не столько против искусства, сколько против обязанности писателя приносить жертвы в интересах большинства. В противном случае г. Бейль рискует оказаться непонятым». Не торопитесь увидеть в этом скрытый комплимент бескомпромиссности художника. Риск остаться непонятым проистекает из того, «чего большой художник поостережется... Главная слабость — стиль... слог у него небрежный... бесчисленные «это», «что», «который» утомляют читателя, как поездка в тряском дилижансе по французским дорогам... Шатобриан говорил в одиннадцатом издании «Атала», что эта книга ничуть не похожа на предыдущие издания, настолько он выправил ее. Граф де Местр признавался, что семнадцать раз переписывал «Прокаженного из долины Аосты». Я желал бы, чтобы господин Бейль также принялся за переработку, за шлифовку «Пармской обители», и тогда этот роман приобретет тот блеск безупречной красоты, который гг. Шатобриан и де Местр придали своим любимым книгам». Надо еще знать, чем были эти два имени для Стендаля, вызвавшего сослуживца на дуэль за то, что ему понравились у Шатобриана слова: «Неопределенная вершина лесов».
«Я повстречал господина Бейля на Итальянском бульваре перед тем, как взял на себя смелость похвалить «Пармскую обитель» — пишет Бальзак. — Его внешность — он очень тучен — на первый взгляд противоречит тонкости ума».
Все как один в плену у шаблона «говорящей внешности», ими же измышленного «в интересах большинства». Как у Горького: красивый — всегда смелый
Должно быть, Стендаль был настолько литературно нерукопожатен и затираем, что не один Флобер — все кругом сочли отзыв Бальзака чрезмерно хвалебным и таковым считали еще спустя полвека после написания. «Бальзак был пьян, когда сочинял эти лживые гиперболы», — предполагает автор уже упомянутой мной статейки в «Фигаро».
За десять месяцев до смерти Стендаль — у которого, помимо венерического заболевания, с возрастом развилось множество болезней: подагра, артериальный склероз, спазмы головного мозга, сопровождавшиеся временной потерей речи, — переносит инсульт. Оправившись и сознавая, что занавес вот-вот опустится, он... едет в Италию и там заводит роман. Он продолжает, как ни в чем не бывало, писать — с того места, на котором остановился. Рука не дотягивается до чернильницы, и приходится диктовать. Для кого он это делал? Не было и в мыслях навести порядок в бумагах. Если б ангел смерти явился ему со словами: «Собирайся, ты, безымянный обладатель сотен имен», он бы ответил: «Минуточку, только закончу предложение». Он не находит ничего смешного в том, чтобы умереть на улице, если это не подстроено нарочно.
Стефано Росси, папкий легат в Чивитавеккье, — кардиналу Лембрускини: «Должен уведомить Ваше Высокопреосвященство, что наш, столь дурно известный Бейль, французский консул, умер на улице от апоплектического удара. Великое учение, оплеванное им в романах, распространяемых под ложным именем Фредерика Стендаля, побуждает нас сожалеть о способе, коим его постигла Божья кара» — другими словами, христианское милосердие не позволяет порадоваться тому, что Стендаль умер, не причастившись и не получив отпущения грехов.
Это случилось 8 марта 1842 года, на улице Нев-де-Капусин, близ Оперы, прямо на панели. (Вздохнем: близ Оперы...) К тому времени смерть была для него избавлением от множества неудобств. «Худшее из мучений в тюрьме это невозможность запереть свою дверь». Теперь он ее запер.
Бальзак восклицает:
— Умер один из самых выдающихся умов нашей эпохи... — заметьте, не писателей. Верный себе в этом отношении, Бальзак поспешил добавить: — Но он недостаточно заботился о форме, писал, как птица поет», — что означает: как Бог на душу положит.
Мне где-то попалось, что за гробом шли четверо: двое анонимов, а двое других — Мериме и Александр Тургенев. И Тургенев сказал: «Еще ни один француз так долго меня не слушал» (слова князя Коразова из «Красного и черного»).
Как бы там ни было, русская судьба Стендаля сложилась счастливо: «в Москве не горит, в Березине не тонет». В 1822 году в «Сыне Отечества» был опубликован небольшой набросок к вышедшей лишь годом позже «Жизни Россини». Как некогда в Париже схватились не на жизнь, а на смерть «глюкисты» с «пиччинистами», <сноска: Кристоф-Виллибальд Глюк (1714 — 1787), австрийский композитор, долгие годы работал в Париже. Глюку принадлежат слова: «Музыка — служанка поэзии», пародирующие средневековое «Философия — служанка богословия». Реформатор европейской оперы, если так можно выразиться, в плане большего ее «онемечивания», он отводил мелодии подчиненную роль. Никколо Пиччини (1728 — 1800), итальянский композитор, был директором итальянской оперной труппы в Париже, приверженец высокого оперного стиля — традиционной «опера сериа». Между «фанатами» этих композиторов шла настоящая война.> так московское общество разделилось на «моцартистов» и «россинистов». Позже Одоевский в статье «О музыке в Москве и о московских концертах 1825 года» упомянет «целое сочинение в двух томах барона Стендгаля («La Vie de Rossini»)», которое «все равно не опровергнет той истины, что Россини сочиняет для удовольствия слуха, а Моцарт к сему удовольствию присоединяет наслаждение сердечное».
Все, имя произнесено: Стендгаль — в полном соответствии с грамматической нормой, предписывающей букву «h» транскрибировать буквой «г». Тогда же в Москве единоразово выпущен «дайджест» иностранной периодики с упоминанием Стендаля как автора «Истории живописи в Италии», точнее, инициалов, под которыми она вышла. А в «Московском Телеграфе» печатаются, заимствованные из «Ревю британик», «Письма англичанина из Парижа», каковым безымянным англичанином опять же оказывается Стендаль. От редакции сказано: «Беглые, но весьма остроумные замечания сии показывают образ суждения англичан о литературе и светской жизни нынешних французов, которые почти во всех отношениях имеют для русского читателя цену любопытной новости».
Ни Вяземскому, ни Тургеневу нет нужды дожидаться 1874 года, чтобы, прочитав «Красное и черное» в переводе Плещеева, признать в нем «одно из замечательнейших творений нашего времени». По счастью, эти русские баре не только франкофонны, но и свободны от чужих предрассудков и фобий.
Когда Пушкин, скупой на похвалу французам — его предметом была Англия, а сердце билось в унисон с заступами декабристов — все же согласился, что да, «хороший роман», он, надо думать, соглашался не с «простодушным» Вяземским, а с Байроном. «Имя барона Стендаля, — писала «Литературная газета», одним из соредакторов которой Пушкин являлся, — вымышленное. Под ним и под разными другими долго скрывался один остроумный французский писатель г. Бель (Beyle). Лорд Байрон почтил г. Беля письмом, в котором сказал много лестного сему автору-псевдониму».
Толстой тоже принадлежал к числу тех, кто мог оценить романы Стендаля без посредничества переводчика. Биографу своему Петру Сергиенке он рассказывает о первом своем литературном опыте шестнадцатилетнего подростка: «Это был философский трактат в подражание Стендалю». На дворе стоял 1844 год. Какому шестнадцатилетнему юнцу во Франции, если только на нем не лежит проклятие Бодлера, пришло бы в голову читать Стендаля? На все вопросы о Диккенсе как о своем главном учителе Толстой неизменно отвечал: «Нет, Стендаль, как я уже говорил». Что правда. Рефлектирующим психологизмом своих персонажей, благодаря чему они отрешены от его безмерного учительства, Толстой обязан Стендалю — а не только, как утверждал в разговоре с Ипполитом Тэном, <сноска: Французский историк, оставил воспоминание о встрече с Толстым.> батальными сценами в «Войне и мире»: «Я обязан ему более, чем кому-либо: я обязан ему тем, что понял войну. Перечитайте в «Пармской обители» рассказ о битве при Ватерлоо. Кто до него так описал войну, то есть такой, какой бывает она на самом деле?.. Во всем том, что я знаю о войне, мой первый учитель — Стендаль».
Ватерлоо в «Пармской обители» не имеет ничего общего с героическим мифом в передаче Виктора Гюго — еще одного, кого трясло от имени Стендаля. Это даже не реализм в изображении войны, что обычно ставили в заслугу Стендалю и Толстому. Это проповедуемая формальной школой «остраненность» взгляда в сочетании с экзистенциализмом, с отчужденностью каждого из нас перед лицом смерти. Вот что делает Толстого, бородатого пацифиста не без тонкого душка ксенофобии, и цинического Стендаля двойниками «во всем том, что они знают о войне».
Необъяснимей всего Стендаль отразился в творчестве Достоевского, который его не читал — так на фотографии или в зеркале вдруг замечают лицо умершего. Не думаю, чтобы французский язык Достоевского позволил ему прочесть «Le Rouge et le noir». Не те университеты, не те гувернеры. Стендаль не упоминается ни в одном из его писем. Это пример вопиющей не-встречи, вопиющей несправедливости, когда рука с эстафетой промахивается. Достоевский — первейший адресат Стендаля в России — и самое загадочное в этом, самое «достоевское», что каким-то сверхчувственным способом послание он все же получил. Почему-то всегда вспоминают Раскольникова. Тут что ни вспоминай, всё в стрóку. И Ставрогин, кусающий губернатора за ухо, как это сделал малыш Анри Брюлар, укусивший родственницу, вместо того чтобы запечатлеть почтительный поцелуй на подставленной ему щеке. И Жюльен Сорель, «добрый молодец, попавший в беду». И дуэт Грушеньки (меццо-сопрано) и Катерины Ивановны (колоратурное сопрано). И ненавистный старик-отец: «Не презирай босоножку — перлы!» — когда босая ножка тетушки Серафе ступает летним утром по газону, возбуждая в ребенке желание стиснуть гадкую тетушку в своих объятьях.
Не-встреча бывает такая, что паче встречи.
Недавно, бродя по Вильнюсу, по «русской Вильне стародавной», я набрел на дом о двух мемориальных досках. На одной было написано по-французски и по-литовски: «В этом доме в декабре 1812 года во время отступления наполеоновской армии останавливался французский писатель Стендаль (1783 — 1842)». На другой, соседней, по-русски и по-литовски: «В этом доме в 1940 — в 1949 году жил известный ученый, философ, историк европейской культуры Лев Карсавин». Из этого дома Карсавина увезут в край вечной мерзлоты, откуда миллионам не будет возврата.
Можно сказать, что ХХ век стал веком Стендаля. «Пармская обитель», «Красное и черное» были переведены на все языки. Включая язык, на котором были написаны: экранизация — тот же перевод. Быть перелопаченным на язык кинематографа, превратиться в костюмированное зрелище — такова судьба книг, которых одни знать не желали, другие вслед за автором считали достоянием избранных, «нескольких счастливцев». Обрадовал бы Стендаля гром рукоплесканий, мировой ажиотаж? Лишь в одном случае: если бы это огорчило Шатобриана, Гюго и иже с ними. Если бы это заставило баронессу Висконтини сожалеть о своей неуступчивости. Если бы патер Райян, подоткнув подол, пустился наутек. Опечалило бы нас с вами, читатель, если бы этого все же не произошло и романы Стендаля остались достоянием книжной полки, а понимание их — уделом «нескольких счастливцев», в том числе нас с вами? Нет ответа.
Не скажу, что настоящим заметкам предшествовала долгая исследовательская работа. Они питались подножным кормом интернета в соединении с тем малым, что удерживала моя память. Главное, уяснить себе, что Стендаль — это очень непросто и менее всего название кинотеатра, куда выстраивается многомиллионная очередь на «Красное и черное» с Жераром Филипом.
Примечания:
)
2. Стендаль (псевдоним), в отличие от названия города, пишется Stendhal, через h. Иоганн Иоахим Винкельман — родился в Штендале в 1717 г. Крупнейший теоретик искусства, археолог. Заколот в Триесте в возрасте пятидесяти лет. Убийца был колесован. Притом что убийство сопровождалось ограблением, его подоплека неясна.
<span lang="RU" auto-style4"="" style="font-size: medium;"> 3. Оригинальные названия опер Моцарта «Дон Жуан», «Свадьба Фигаро», «Так поступают все».
4. После падения якобинской диктатуры иезуиты, формально прекратившие свою деятельность, учреждают
3. «Общество Пресвятого Сердца». Почитание Пресвятого Сердца — часть католической традиции наряду с почитанием Пресвятой Девы Марии.
.
5. Пьер Дарю (1767 — 1829) — генерал-интендант Великой Армии, премьер-министр Франции в период Ста дней, один из ближайших сподвижников Наполеона. Его именем названа улица, на которой сегодня стоит Свято-Алексадро-Невский кафедральный собор.
6. «Искусство любви» («Наука любви») Овидия, род полезных советов в стихах.
7. Кристоф-Виллибальд Глюк (1714 — 1787), австрийский композитор, долгие годы работал в Париже. Глюку принадлежат слова: «Музыка — служанка поэзии», пародирующие средневековое «Философия — служанка богословия». Реформатор европейской оперы, если так можно выразиться, в плане большего ее «онемечивания», он отводил мелодии подчиненную роль. Никколо Пиччини(1728 — 1800), итальянский композитор, был директором итальянской оперной труппы в Париже, приверженец высокого оперного стиля — традиционной «опера сериа». Между «фанатами» этих композиторов шла настоящая война.
.
8. Французский историк, оставил воспоминание о встрече с Толстым.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2017/Nomer2/Girshovich1.php
