***
Сегодня новый день. Сегодня — снегопад.
Быть может, я вернусь, но только не сегодня…
Я помню этот шаг — несмелый шаг назад,
И улица была, как в детстве, новогодней…
Сегодня в путь ночной меня отпустит дом,
И звёзды зазвенят, нетронутые вовсе.
О, если бы понять, пусть с мукой и с трудом,
Но всё-таки понять, зачем и отчего всё.
Я плачу о тебе. Прости за прямоту.
Светлейший Божий дар, бесценнейшее горе, —
Я всё тебе прощу, в ночную темноту
Впадая, как река — в отчаянное море.
Не ухожу, не лгу, не прячусь, не бегу —
В любой земной дали я все равно с тобою.
И вертится земля в сиреневом снегу,
И полон каждый миг её незримой болью.
Сегодня новый день…
***
Время для снега и музыки неба,
Небо устало от слёз.
Сколько пушистого, чистого снега
Вечер декабрьский принес!
Время для счастья и тихого света.
Спрятав крыльцо под крыло,
В доме трепещет и теплится лето,
А за окном — так бело,
Так за окном всё исполнено снами,
Словно здесь не были мы,
Словно впервые исполнилось с нами
Детское время зимы.
***
Ты ещё читаешь Блока…
Георгий Иванов
Сквозь шум времён, как прежде, лечит раны
Печальный свет его небесных строк.
Лишь вслушайся: Россия, Вечность, Блок —
Какой союз немеркнущий и странный.
Всё длится путь; дойдя до середины,
И ты его не в силах завершить.
Так хрупко всё. Так больно в мире жить,
Так жизнь и смерть немыслимо едины.
Так больно жить средь горечи и смеха
С ненужной этой музыкой в душе,
И умереть, не ведая уже,
Кто плачет, кто зовет и чьё ты эхо.
Но в этом небе, нежном и глубоком,
Как прежде, свет весенний тих и чист.
И рвётся к жизни каждый тонкий лист,
И рвётся жизнь из тонкой книги Блока…
***
Коль в числе моих предков действительно были цыгане,
Будет вольной душа, как бы ни было горько скитанье.
Если это лишь миф, и во всём ошибаться судьба мне, —
Можно, я обману тебя? — Просто ладонь свою дай мне.
Я увижу скрещение тонко начертанных линий,
По которым, конечно, гадать никогда не умела...
И скажу: ты счастливый, но будешь намного счастливей,
Если встретишь судьбу — черноглазую девушку в белом.
И подумав: напрасно цыганкам ты не доверяешь —
Я скажу, на улыбку твою отвечая упрёком:
Если мимо судьбы ты пройдёшь и любовь потеряешь,
Не узнаешь покоя ни в близком краю, ни в далёком…
Улыбнись же опять — я выдумывать дальше не стану,
Из ладони ладонь отпущу, словно птицу из клетки…
Табор в небо уходит. Лишь небо сердечную рану
Исцелит навсегда — это знали весёлые предки.
СУЛАМИФЬ
О, если бы ты был мне брат (…) Тогда я, встретив бы тебя
на улице, целовала бы тебя, привела бы тебя в дом матери
моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным
вином, соком гранатовых яблок моих…
Песнь Песней
1
Возлюбленный мой, твоя Суламифь — не царская дочь.
И в косы её не солнце вплелось, а тёмная ночь.
И губы её — не сладостный яд, не мёд роковой,
А робкий цветок из диких лесов, шумящих листвой.
И песни её — не праздничный гимн любви и весне,
А тихая грусть, что в сердце твоё приходит во сне.
Не яко печать, а яко печаль на сердце твоём…
Но счастье зажжёт его, как заря — небес окоём.
Никто не сравнит девичьи мечты и мудрость царя,
Не стою тебя, как Царства Небес — земная заря.
Но знай же, что я богаче стократ прекрасных цариц:
Я вижу твою улыбку, твой взгляд и трепет ресниц.
Ты держишь в своих чудесных руках ладони мои,
Как держит Господь в ладонях Своих все жизни земли.
Ты держишь меня в объятьях своих, как в горестный миг
Он держит детей, объятых тоской, в объятьях своих.
2
Возлюбленный мой, ты ранишь меня, нет боли сильней.
Как вырваться мне из этих сетей пылающих дней?
Как дикий зверёк, бежала к реке тропинкой лесной —
Упасть на траву и выплакать боль, и стать тишиной.
Забыться в дожде, обняться с листвой, угаснуть огнём,
Но тих и глубок небес океан и чист окоём.
И в памяти нет приюта душе, и в будущем нет.
Лишь очи твои сжигают меня и дарят мне свет.
Напрасно бежать, напрасно молить — нет боли сильней.
Далёк от меня, в молчанье своём, над пропастью дней
Ты держишь в своих чудесных руках ладони мои,
Как держит Господь в ладонях Своих все жизни земли.
Ты держишь меня в объятьях своих, как в горестный миг
Он держит детей, объятых тоской, в объятьях своих.
***
Ты слышишь дождь, он долог, невесом
И над землей так бережно несом
Осенним небом… Ты почти не пишешь
Четверостиший.
И строки, долгие, как этот дождь,
Впитали горечь, обманули ложь,
Открыли всё, что ты за смехом прячешь,
О чем не плачешь,
Не говоришь, не видишь даже снов…
Как этот лист обманчиво кленов,
Хоть он осинов. Но не видно дрожи
На листьей коже.
Как светом он наполнен — посмотри.
Он доживет до утренней зари
И до вечерней доживет, быть может,
И не встревожит
Ничьей любви и жалости ничьей,
В кругу других ненужных мелочей
Потрепетав, он остановит трепет,
И дождь прилепит
Его к стеклу ли, крыше ли, зонту —
Так замирает время на лету,
И шепчет вечность, ветром вдаль влекома:
«Пока ты дома»...
***
Сто испытаний, сто приютов
ты выдержишь и посетишь…
Все их местами перепутав,
свернётся память, словно мышь,
клубочком в тёмной-тёмной комна-
те. Долго будут сниться ей
Калуга, Тверь или Коломна,
где нет тебя среди теней.
Пока ты здесь, среди предметов
одушевлённых или нет,
молчишь, отчаянье изведав,
и молишься, изведав свет,
и всё как будто под рукою,
и сонно плещется река...
Фонарь, качаясь над рекою,
уводит улицу в века,
где ничего не остаётся,
всё обратилось в горний дым…
Лишь дождь бескрайний льётся, льётся
над бедным Рыбинском твоим.
***
Приснился тот, кто никогда не скажет
Тех слов, что смог во сне произнести —
Его небесно-чистое «прости»
Не обретёт звучанья и не свяжет
Два времени, в которых он гостил.
Одно то время оторвётся от
Всего, на чём оно едва держалось,
Когда я, словно Мышкин-идиот,
В нелепые слова из птичьих нот
Вложила всю любовь, всю боль и жалость.
Другое время — колкое и злое,
Неизлечимо ломкое стекло.
Оно меня убило и стекло
В пространство под названием «былое»,
Что травами забвенья поросло.
И больше той меня на свете нет.
Родившись на своей же горькой тризне,
И красоту земли, и звёздный свет
Я вижу, словно через вечность лет
Вернулась в дом, где ждали дольше жизни.
***
Уберечь тебя, уберечь,
Убаюкать сердце родное.
Чутко слушать нежную речь
Тихих листьев поздней весною.
За окном, за темным окном
Спят огни, свой мёд расточая.
Говорить о самом родном
За бокалом тёплого чая.
Позабыть о смерти с её
Обещаньем освобожденья,
Только слушать сердце твоё,
Мне знакомое до рожденья.
Уберечь тебя, уберечь,
Даже в прошлом не расставаться.
Целовать любимую речь,
Не успевшую с губ сорваться.
***
Чудесные листья, светящиеся изнутри,
Холодные волны, забытая лодка, мель, камень…
Притихла земля, как дитя, ожидая зари.
Она остаётся единственной. Мы же — мелькаем,
Как листья и травы, цветы, облака и дожди,
Как волны у берега, даже напрасней и тише.
О, сколько угодно шепчи: «Пожалей, подожди», —
Слух времени полон волнами, и время не слышит.
Вот птица отбилась от стаи, вот поздний цветок
Расцвёл перед снегом, как будто вся жизнь для утрат, но
Всё рвётся лишь к жизни, не ведая, долог ли срок,
И вечна ль душа, или тоже уйдёт безвозвратно…
Я тоже не знаю, какой из напрасных дорог
Свой путь продолжаю, лишь волосы ветру навстречу
Опутали плечи, и тихий мой голос продрог,
О нём говорят, что он птичий, а не человечий.
Я знаю зато, что великое счастье — дышать
Господь не забрал у меня, хоть жила так нелепо…
А больше и нечего ждать, и менять, и решать.
У детской земли есть прекрасное, мудрое небо.
***
Когда-то здесь, на улице одной
Почти одновременно, друг за другом
Впервые с удивленьем и испугом
Взглянули мы на яркий свет земной.
В одни и те же веря чудеса,
По городу бродили мы так долго,
Как будто в море обратилась Волга,
А море обратилось в небеса.
Из «Синей птицы» Метерлинка — тот
Чудесный диалог перед рожденьем
Был счастьем, светом и освобожденьем
Для нас, живущих болью слов и нот.
Мы знали, что так будет... Но когда
Родное сердце встрепенется рядом —
Не ведали... Печальным листопадом
Шли дни, и уносила их вода.
Но вдруг... И стихнет, не произнесен,
Метафор звон пред силой расстоянья
От тьмы и слез — до крыльев и сиянья,
От гибели — до жизни... Вот и всё.
***
А напоследок расскажу, быть может,
Как в первом классе, на уроке лыжном
Сбежала в лес — чтоб новые дороги
Найти и прочитать следы зверей.
Вернулась — и полученную двойку
Стереть пыталась бритвой (ай-ай-ай,
Как стыдно!). «Хуже мальчика девчонка!» —
Директор говорил. А за окном
Деревья озарённые молчали,
И храм далёкий в небо звал сердца.
Там было даже кладбище возможно
В окно увидеть, только если очень
Внимательно в бинокль посмотреть…
Посёлок был и страшен, и чудесен.
Как будто рядом с ангельским крылом
Над ним простёрся меч ночного страха.
Там часто умирали молодые
Внезапной и трагическою смертью,
А рядом продолжался детский смех
И тихий благовест воскресным утром…
Учительница ласково жалела
Замученного совестью ребёнка:
«Не плачь, я двойку нарисую снова,
Но больше ты от нас не убегай!»
Устав от слёз, нелепый тот ребёнок,
Который хуже мальчика, домой
Мечтательно и одиноко плёлся,
Портфель со свежей двойкой взгромоздив
На плечи узкие. А по дороге
Не забывая в сердце сохранить
Все голоса, летящие навстречу,
Снежки, летящие ещё быстрее,
Но всё же, к счастью, совершенно мимо,
Приветствия мальчишеские: «Кошшшка!» —*
И чистую рождественскую высь…
И всё-таки я снова убежала,
Чтоб не вернуться больше никогда.
Прости меня, родной и незабытый,
Покинутый и непрощённый край.
Прости меня хоть ты, раз я не в силах
Тебя простить, с тобою примириться
И помнить только светлое — хотя бы
Вот эту двойку первую свою…
* Школьное прозвище автора.
