Агата все же решила пойти в этот незнакомый институт, на эту ненужную ей лекцию по теоретической физике, которую она с детства ненавидела. И не понимала. Должно быть, поэтому и ненавидела. И преподавательница, как она школьницей догадывалась, тоже ничего в ней не понимала. Все рассказывала по учебнику. Ни словечка от себя. Но ведь этот человек, ну, тот иностранец (англичанин он или американец?) получил за эту науку самую высшую и самую престижную в мире награду – Нобеля.
И вот ее хороший знакомый, блестящий физик, всю жизнь остающийся в тени, не то в силу собственного характера, не то из-за особой злокозненности российской научной системы, не благоволившей к гениальным одиночкам, да к тому же евреям, сказал ей по телефону, что обнаружил в теории этого англичанина (или он все же американец?) страшный прокол. Можно задать вопрос, только один вопрос, и все. Теория лопается. И как это могли не заметить коллеги, научное сообщество, нобелевский комитет? Никто, в сущности, не проверяет результаты. Можно морочить всем голову несуществующим открытием. Главное – работать в хорошем месте и иметь влиятельных друзей.
- Какой вопрос? – нетерпеливо спросила Агата. – И почему бы тебе не пойти на лекцию этого лауреата и не задать его? Надоели сплошные фальшаки и симулякры!
- Вопрос? Изволь, я тебе скажу, - Володя хрипло рассмеялся и прочистил горло: – Уважаемый сэр! По какой причине вы не учли в своей итоговой формуле мощное излучение, идущее на Землю с Венеры? Оно проверено множеством новейших экспериментов. Их можно назвать переворотными. Они меняют всю картину земных излучений и заставляют по-новому взглянуть на источник земной жизни…
- Браво! – вскричала Агата. – Иди и скажи ему это в лицо. Что у нас осталось, у бедных людишек от науки – Нобель! И тот хотят подменить!
- Я, конечно, не пойду, – Володя резко понизил тон, став сразу в представлении Агаты не большим ученым, а робким, забитым российской системой человеком. – Мне наплевать на эту их мышиную возню, на эти их премии…
- Ну так я пойду! – снова вскричала Агата. – Мне опротивело наше всеобщее молчание, «молчание ягнят»! Да, я не волк. Я самый маленький ягненок в стаде. И я не специалист в этой вашей физике. Я занимаюсь никому не нужным сейчас делом – литературой. Но я верю тебе. И я задам ему этот вопрос. Он ведь в Москве? Я правильно тебя поняла?
Володя нервно рассмеялся, как всхлипнул.
- Надеюсь, ты шутишь?
- И не думала шутить! (Откуда в ней взялось такое нахальство?)
- Да тебя в Ляпуновку не пропустят! Там по пропускам.
- Пропустят! (Потом она только удивлялась своей глупой, опять-таки какой-то нахальной уверенности.) – Адрес я найду в Интернете. Назови только день и час его лекции.
- Завтра в три часа дня. Четыреста тридцатая аудитория. Ты что, действительно пойдешь?
Агата не стала повторяться. Она спешила выспросить Володю.
- Ты где-нибудь опубликовал свои возражения?
- Опубликовал в одном журнале. Но их в упор не видят. Я не в струе. Меня никакие академики не поддерживают. Мне так и говорят: «Нужно, чтобы вас поддержал академик». А за ним целый институт, нобелевский комитет, все научное сообщество, так сказать. Стадо баранов.
- Заметано. – Агата в ужасе зажмурила глаза. Все же она понимала, что идет на авантюру. – Я, Агата Рапопорт, задам ему этот вопрос, раз все молчат.
Володя что-то мычал в трубку, пытаясь ее остановить, но она положила трубку на рычаг, чтобы он не спугнул ее нахальной решимости.
Завтра. В 3 часа дня. Что-то должно измениться в жизни науки, в ее жизни, в жизни всей планеты. Она задаст вопрос, ответ на который должен поколебать важнейшие научные представления последних лет, сам взгляд на источник сил, которые движут Вселенную. Она – самый маленький из молчащих ягнят, воробушек, который всю жизнь всего боялся. Зубной боли, выходить замуж, смерти мамы, лестниц, мышей и пауков. Она, Агата Рапопорт, проявит смелось и восстановит попранную справедливость…
Был будний день, кажется, вторник (она не очень была уверена). На работу идти не надо – зачем считать дни? И не надо спешить в родной институт, потому что ее уволили. Взяли и сократили. В стране уже не хватало денег на гуманитариев. Не потому ли она приняла такое странное решение – бороться за справедливость в науке?
С ней самой и впрямь поступили несправедливо. Она много лет работала в институте гуманитарных исследований. Занималась античными мотивами в современном искусстве. Писала статьи и книги, которые специалисты хвалили.
А до этого она училась здесь же, в заочной аспирантуре, - в очную евреев не брали. А вот на работу каким-то чудом взяли – директор говорил, что с удовольствием читает ее статьи в журналах. «Как романы» - смеялся он, старый, испытанный временем человек с несколькими гуманитарными образованиями, в том числе - с философским. Он оставался директором при всех режимах, умея к ним приспособиться, но все же сохранял научную проницательность, добросовестность и (редкое качество!) - доброжелательность к талантливым сотрудникам. А вот халтурщиков, даже тех, по поводу которых звонили «сверху», - старался не брать. Но какое-то время назад директора «ушли», говорили, что из-за возраста. Между тем, он и в свои 80 был бодренький, одевался в светлые костюмы и пропускал дам вперед. Пришел же молодой «старичок», вялый и безвольный, послушная игрушка в руках интриганов.
У Агаты были сложные отношения с заведующим отделом. На его вкус - замшелого, еще советских времен номенклатурного работника, она писала слишком «живо», без той тягомотной занудности, которую подобные чиновники привыкли считать «научным стилем» (эту-то «живость» старый директор особенно ценил в ее писаниях). В последние годы заведующий уже не скрывал своей ненависти к ней и не засчитывал часть ее плановых статей. Сам же он ничего нового уже давно не писал, без конца переписывая и чуть подновляя современной словесной риторикой свои статьи еще советских времен. Ничего нового написать он был уже решительно не в состоянии. И отчасти это печальное обстоятельство диктовало его ненависть. Но тут добавлялось что-то еще, может быть, скрытый антисемитизм, может быть, нечто иррациональное, связанное с неведомыми космическими процессами. И вот этот-то заведующий, Кирилл Иванович Хвостов, оказался в ближайшем окружении нового молодого директора.
Первое, что сделал новый директор, взобравшись «на трон», - сократил в их малюсеньком институте трех человек: корректора при институтском издательстве (грамматическими ошибками уже никого не удивить!), уборщицу (сами уберемся) и ее, Агату Рапопорт, якобы за «систематическое невыполнение научного плана» (одновременно с приказом об увольнении вышла ее книга, которая была включена в институтский отчет).
Она написала докладную записку. Она пошла на прием к директору. Она кипела негодованием. Но с кем говорить? С кем спорить? Один сочувствующий ей институтский сотрудник, приближенный к административным кругам, встретив ее в коридоре института, растрепанную, с пылающим лицом, с кипой журналов в руках, - поглядел на нее с сожалением и посоветовал «отступиться». Пока. Этого директора, по слухам, скоро уберут.
- А тогда вас снова примут. – В его голосе слышались маниловсая мечтательность.
- А если я уже не захочу возвращаться? – С вызовом сказала она.
- Ваше дело. – Спокойно заметил «сочувствующий» сотрудник. – Да ведь и мир велик. Вы, кажется, печатались в американских журналах?
Ага, вот в чем дело! Ей не только указали на дверь, а хотят ее отъезда из страны. Меньше будет научных конкурентов! А она не собирается покидать Россию! Она ее любит (ее, а не этих наглых, беспринципных чиновников)! Она хочет, чтобы здесь восстановились добро и справедливость, и чтобы не нужно было радоваться той справедливости, которую установили для себя жители иных земель. Без ее участия. Она и лотерейных билетов не покупала, потому что ждала денег только от тех чудес, к которым прикладывала какое-то собственное усилие. Впрочем, сейчас ей не помешал бы внезапный лотерейный выигрыш. Деньги, накопленные отцом и оставленные ей в наследство, стремительно таяли. Мудрый папа в свое время поменял рубли на доллары. В противном случае ей не на что было бы жить уже сейчас. А дальше? Кризис затягивался. Гуманитарии были самым слабым звеном в государственной цепи, - никому не нужны! Едва ли она найдет работу.
Спасало какое-то врожденное легкомыслие. А вдруг доллары еще подскочат в споре с рублем? А вдруг она наконец выйдет замуж? А вдруг случится нечто, чего она и вообразить не может (разумеется, хорошее)? Плохое, частую мигрень, ноющую боль в правой ноге, безудержное сердцебиение, - она отбрасывала как несущественное. До пенсии было недалеко, но эта перспектива ее не радовала. Она хотела быть молодой и чувствовала себя молодой.
Нужно было решить очень серьезную проблему: как одеться, чтобы не выглядеть сухой «ученой дамой», но и не показаться смешной. Она выбрала черный цвет – брючный костюм из итальянской шерсти. Его сшили на заказ, что, в сущности, было анахронизмом. Но ей нравилось думать, что такой костюм есть только у нее. Строгую черноту костюма она разбавила ниткой жемчуга и жемчужными сережками-слезками. Макияж был самый простой. Она с юности подкрашивала глаза и губы, что очень ее оживляло.
Она была еще вполне себе ничего, вполне сходила за «молодую» - подтянутая, худая, с красивой рыжеватой стрижкой и живым взглядом выпуклых темных глаз. Ей необходимо было себя в этом убеждать, так как поблизости не было ни одного мужчины, готового ей это сказать, Володя был не в счет – абсолютный фанат науки. Она всю жизнь вызывала «любовь издалека». Приблизиться к ней не решались, а сама она не делала никаких призывных жестов. И это, как и костюм, сшитый на заказ, было теперь страшным анахронизмом…
Агата даже не слишком волновалась и не задавалась вопросом, стоит ли ей идти на чужую лекцию по чужой науке в чужой институт. Да и пустят ли ее? (Это тоже как-то не особенно ее волновало.) Какие-то силы (космические?) несли ее, не оставляя места для сомнений и колебаний…
До Ляпуновки ее домчало такси. Она вышла, отметив, что шофер открыл ей дверцу, - значит, она ему понравилась. Это было сейчас очень важно. У входа сидел грозного вида вахтер. Она надела на нос очки и помахала перед вахтером билетом Союза писателей.
- Пресса, – с веселым вызовом проворковала Агата и, не оборачиваясь, прошла мимо. Ее не остановили.
Зал ее не разочаровал. Он был такой, как на давних лекциях, когда выступали Аверинцев или Лев Гумилев, - взволнованно гудящий, ожидающий чудес, заинтересованный.
Она расписалась в листе присутствующих, поставив во всех пунктах какие-то закорючки, и невольно увидела, что тут собрались ученые из разных научных центров.
Женщин было совсем мало, и они были какие-то незаметные, словно мужчины давно указали им на их место в физической науке – очень незавидное. Ей показалось, что все ждут от этого американского (все же ей удалось выяснить в Интернете, что он американец) ученого каких-то откровений. Как давно, однако, в мире не случалось ученых уровня Эйнштейна!
Биография американского лауреата, размещенная все в том же Интернете, была какой-то сбивчивой и темной. Происходил из Восточной Европы. В конце 80-х годов оказался в Америке. Его взяли в Гарвард, где он сделал ряд важных открытий. Занимался развитием теории ноосферы Владимира Вернадского, обогатив космологию новым понятием – «фантомасферы». Сбивчивость и темнота же заключались в том, что совершенно не писали о его доамериканской жизни. Ни где он учился, ни об учителях, - словно прошлого у него вообще не было (или он сознательно хотел его зачеркнуть). И имя у него было типично, до стертости американское – Джон Смит, какое едва ли дают мальчику из Чехии или Венгрии. Может, он происходил из англоязычной семьи?
Фотографии его тоже удивляли – все были какие-то смазанные, везде он, как преступник, старался ускользнуть от объектива, отвернуться, зажмуриться или завесить лицо бейсболкой с огромным смешным козырьком. Лицо этого человека, на фотках везде почти закрытое, пробудило в Агате какие-то смутные, неопределенные чувства. Словно он ей когда-то снился. Ей хотелось увидеть, какой он в реальности, – на лекции ведь не завесишься бейсболкой!
Она села поближе к трибуне оратора, с краю, как делала всегда. Нередко она убегала со скучных лекций, и место с краю ей в этом помогало. Она не загадывала, как пройдет эта, но на всякий случай обезопасилась. Вокруг нее сидели мужчины интеллектуального вида, часто бородатые или плохо выбритые, с запущенными космами волос на головах. Агата подумала, что дремучая волосатость этих мужчин резко контрастирует с поголовной уродливой выбритостью – не только подбородка, но и черепушек - всех этих современных «людей дела», от олигархов до менеджеров.
Но и тем, и другим не хватало артистизма, какого-то врожденного изящества, которое она в мужчинах особенно ценила. Она почти не волновалась. Дело было в том, что она хорошо подготовилась. Английский она знала вполне прилично. Но накануне вечером ее стал мучить страх, совершенно панический, что она не сумеет задать вопроса на английском, что запнется, забудет слова. Может, и в сам вопрос вкралась ошибка? Для верности она позвонила своей знакомой, «заслуженной учительнице», спросить, все ли у нее верно. Потом записала текст на бумажке и теперь держала эту бумажку в руке.
В научной правильности и убийственной силе Володиного вопроса Агата не сомневалась. Володя был, как и она, из гонимых. В России в эту категорию попадали, как правило, наиболее талантливые и яркие. Но сам он так устал и изверился в любом действии на научном поле, что даже свой «убийственный» вопрос передоверил ей.
Она то снимала, то надевала очки. Они ей как-то мешали, делали более степенной, а она до сих пор была по-юношески легка и свободна. Вот, даже и замуж не вышла! Сколько в зале мужчин, а ее никто из них не интересует. Только Джон Смит, которого она собирается смутить или даже «убить» своим вопросом. Зачем? Для торжества космической справедливости, выражаясь высоким слогом. А проще – в Америке, провозгласившей себя свободной, можно было более требовательно отнестись к научной истине. Но в Агатиных действиях было и нечто иррациональное, такого же порядка, как в действиях ее заведующего – Хвостова, когда тот прикладывал серьезные усилия для ее увольнения…
Боковая дверь открылась и оратор вышел. Зал загудел сильнее. Что-то было в его облике, что мгновенно взволновало Агату, до его появления редкостно спокойную. Непроницаемое загорелое лицо, лохматость, но, в отличие от лохматости сидящих в зале физиков, выглядящая довольно артистично – седая «львиная» грива, оттеняющая загар. Иногда он ее приглаживал загорелой рукой. И снова, как тогда, когда она рассматривала в Интернете его фотки, Агате что-то припомнилось, смутное, как сон. Где-то, в какой-то другой жизни, она уже видела эти тонкие, выгоревшие на солнце брови, эту устало-скептическую складку у губ, эту высокую сухощавую фигуру…
Джон Смит решил, вероятно, нарушить все каноны. Свою лекцию он читал по тетрадке, которую в России называют «общей». А вместо формул на экране компьютера высветилась голова американской статуи Свободы. Словно бы он афишировал свое нынешнее место жительства и свою теперешнюю свободу. Свобода лектора простиралась так далеко, что он не стал утруждать себя и публику долгим выступлением. Все длилось не более получаса, причем в голосе выступавшего слышались усталые нотки, словно ему самому было уже смертельно скучно выступать на тему, за которую он получил Нобеля.
Между тем, зал ловил каждое его слово с напряженным вниманием. Английский его был по-американски невнятным, то есть трудно понимаемым для российского слуха, что усиливало эту напряженность. Сидящий на председательском месте дядя, еще не старый, но грузный, с торжественным выражением мясистого лица, словно он присутствовал на похоронах, поблагодарил оратора и спросил, есть ли вопросы.
Накатившее на Агату волнение было такой силы, что она решила немного подождать, «отдышаться» и послушать других. Вопрос задал хиленький старичок, сидящий в первом ряду, судя по всему, - академик. Но его английский был настолько невнятен, что какой-то молодой человек, вероятно, аспирант старичка, под ропот зала повторил его более четко. Вопрос, вероятно, показался Джону Смиту совсем пустячным. Он выдавил из себя несколько слов, всем своим видом показывая, что спрашивают ерунду.
Агата напряглась, разглаживая скрутившийся листок. Судорожно нацепила очки.
- Кто еще? – важно спросил председатель, оглядывая зал.
- Я, я! – приподнявшись, выкрикнула Агата. Она понимала, что это последний шанс. Дальше волнение и страх заставят ее выбежать из зала, благо место у нее крайнее.
- Пожалуйста, - председательствующий скользнул по ней холодным равнодушным взглядом. Мысленно он уже, вероятно, закрывал заседание.
Бумажка дрожала в руке и буквы расплывались перед глазами. Она подняла голову, посмотрела на Джона Смита сквозь очки, и это было так дерзновенно и так страшно, что она тут же отвела взгляд и проговорила куда-то вбок, в гулкую преграду стены:
- Why don’t you… - (Боже, что она делает?) – Don’t you… take into account the radiation of the Venus?
И почувствовала воспаленным лицом, кожей, липкой от пота рукой, в которой дрожала ненужная, глупая бумажонка, как зал затих. Вот он – роковой вопрос!
- Что-что? – громко переспросил старичок из первого ряда, повернувшись к аспиранту. - Это про Венеру?
Кое-кто из физиков рассмеялся.
Джон Смит внезапно надел очки, висевшие у него на шнурке. Это совпало с ее противоположным движением – она очки судорожно сняла. Если бы она этого не сделала, то увидела бы, как он отыскивает ее глазами, находит, вглядывается, покрывается краской, буквально багровеет, чего не может скрыть даже американский загар.
- А, это опять вы! – в ярости бормочет на чистом русском языке. Резким жестом захлопывает тетрадку и решительным шагом уходит, хлопнув боковой дверью. Правда, старая институтская дверь издает скорее стон, чем хлопок.
Зал затихает в недоумении. И председатель, с перекошенным лицом, закрывает заседание, но совсем не так, как было намечено заранее: с бурными аплодисментами, цветами и приветственными речами…
…Агата убегала, пробираясь сквозь толпу и чувствуя, что все взгляды устремлены на нее. Она стала виновницей скандала. Но что случилось, она и сама не понимала. Что так рассердило именитого американца? Ее вопрос или она сама? Скорее всего, он принял ее за какую-то навязчивую журналистку, которая преследует его по всему свету. Но все равно оставалось много загадок, включая и переход лауреата на русский язык.
К Агате продрался сквозь гудящую толпу председатель, выглядевший вблизи еще более гневно.
- Кто вас впустил? Из какого вы института? Наверняка, из «космических проблем», у них там все такие сумасшедшие! Сорвали выступление блестящего ученого, золотой головы!
Агата хотела сказать, что она вообще не физик, но он ей не давал и слова вставить бесконечным потоком выговоров и упреков. С другой стороны к ней подкатился маленький вертлявый человечек, весь в курчавых волосах и с подвижным мартышечьим лицом, - он сунул ей в руку визитку.
- Приходите завтра сюда же в 3 часа. На мой семинар. Будем обсуждать Джона Смита и первым пунктом послушаем вас.
- Но я не физик! – Агате наконец удалось произнести эту фразу так, чтобы ее услышали.
- Физик - не физик, – рассмеялся курчавый, поглядывая по сторонам и с кем-то оживленно здороваясь. - Не важно. Главное, чтобы дело сказали. Кстати, меня зовут Лахов. В визитке прочтете полное имя. А вас?
- Агата Рапопорт.
Третий человек подошел к ней сзади и иронически произнес:
- И здесь не обошлось без евреев!
Агата повернулась, готовая хлопнуть говорившего по физиономии, но физиономия оказалась вполне семитского вида, к тому же дружелюбно улыбающаяся.
- Я Дима Друскин. Один из немногих оставшихся и чудом оставленный. Завтра я тоже буду на обсуждении. Приходите! Про Венеру всегда интересно! – Это снова было сказано с иронией и смешком.
Агата продралась к выходу и, провожаемая взглядами, выскочила на улицу. Такси домчало ее домой…
…Этот вечер она провела в лихорадке и ознобе, беспрестанно прокручивая в голове случившееся. В «Новостях культуры», которые она случайно включила, вдруг показали сюжет о Смите. В сюжете его уже без обиняков назвали «выходцем из России», не забывшем родной язык. Агата с ужасом ждала, что покажут и ее, задающей вопрос. Но этот момент не показали, зато показали другой.
Все выглядело странно до абсурдности. Кадры были смонтированы так, что все акценты сместились. Сначала обозначилась красивая фигура Смита в этих его «львиных» сединах, читавшего доклад по школьной тетрадке. Статуя Свободы на экране делала из него настоящего революционера от науки. Потом показали, как он покидает трибуну, почему-то безумно разгневанный, с лицом яростного Саваофа. И вдруг на весь экран продемонстрировали ее, Агату Рапопорт, окруженную не известными ей физиками. Она и не знала, что выглядит так нелепо – с какой-то безуминкой во взгляде, взлохмаченная, со съехавшей на сторону ниткой жемчуга. Комментарий звучал так: «Физик Агата Рапопорт обсуждает с коллегами доклад Нобелевского лауреата». Но злобная физиономия председательствующего, тоже попавшая в кадр, противоречила благостности комментария.
В тот же вечер ей стали названивать. Несколько приятельниц, в том числе и «заслуженная учительница», были в шоке от той быстроты, с которой она сменила профессию. В их голосах Агате слышались зависть и тайное недоброжелательство. Неожиданно позвонил бывший директор института и поздравил с дебютом в качестве физика. И как она ни старалась его убедить, что это ошибка, он ей не верил. Зрительный экранный образ и закадровый телевизионный комментарий – все пересилили.
Самое занятное, что позвонил и новый директор. Он пригласил ее на завтра в институт – к трем часам. Возможно, он немного погорячился…. Его подтолкнули…. Он не знал…. В голосе директора слышались жалобные нотки. Это был человек, подверженный наиболее громким влияниям среды. Но среда вдруг стала издавать противоположные сигналы. И он совсем запутался. Он увидел ничтожного сотрудника своего института, безнадежного кандидатишку, которого он уволил с необычайной легкостью, в окружении знаменитых ученых-физиков. Агату Рапопорт включили в их круг, с ней что-то обсуждали. Этого нельзя было подделать. То есть, конечно, можно, - как все вокруг! Но Петю (все его так называли с детства и до теперешнего директорства) не волновала истинная суть вещей. Его волновали «мнения», трепыхания воздуха вокруг «vip-person». И вдруг оказалось, что Агата Рапопорт каким-то образом к ним приближена. К знаменитому Джону Смиту и известнейшей Ляпуновке…
- Не могу я завтра, - проговорила Агата не без удовольствия, - меня пригласили на физический семинар (до этой минуты у нее и в мыслях не было туда идти).
- Хорошо, жду вас послезавтра, в три.
(Раньше трех он вообще в институте не появлялся, в отличие от прежнего директора, который не то из-за старческой бессонницы, не то в силу академической добросовестности, являлся на службу ровно к десяти утра.)
- Не знаю, не знаю, – вошла во вкус Агата, - постараюсь, если не будет другого семинара.
Вот с Петей она вовсе не хотела ясности и точности. Она радовалась «мифу», который складывался у него в голове в отношении ее нового поприща. В этом случае снова торжествовала попранная было «космическая справедливость».
Кто не позвонил – Володя. Да ведь у него дома и телевизора не было!
Позвонила она сама, потребовала, категорически потребовала, чтобы он сопроводил ее завтра в Ляпуновку. Ей надоело быть его толмачем. Пусть он сам расскажет о Венере и ее излучении.
- Там некому меня слушать! – уныло твердил Володя. – Все настоящие ученые или уехали, или изгнаны.
- Будет Дима Друскин, - с важностью произнесла Агата.
- Друскин? Читал одну его дельную статью… - проговорил Володя и согласился…
…Она все откладывала что-то важное, что-то очень-очень важное, о чем должна была подумать. Этот Смит... Но разве он Смит? Опять какая-то очередная подмена, мистификация! И ночью она поняла, кто он…
Он… Тогда она еще училась в аспирантуре и переехала от родителей в квартиру одинокой тетушки, расположенную в центре. Агате было ближе до института, где она работала в библиотеке над своей научной темой. Тетушка часами раскладывала пасьянсы. Агата покупала продукты. Питались они отдельно. У Агаты были свои – особые – пристрастия в еде. Просто, естественно, быстро и вкусно, без мяса и жиров. Тетушка этого не понимала и подолгу стояла у плиты, готовя мясо или рыбу по старинным рецептам. Но к Агате она не цеплялась, не учила ее «правильному питанию», за что племянница была тетушке несказанно благодарна. Агата радовалась своей свободе, она вообще была склонна к самостоятельности решений, при том, что в обычной жизни всего боялась и часто хворала какими-то непонятными недугами, в которых врачи были не в силах разобраться. В какой-то момент Агата попала и к гомеопатам и с тех пор лечилась только у них. Все ее хвори были тесно переплетены с нервами, а в этом разбираются лишь волшебники и гомеопаты. Однажды она набрела на гомеопата «Томочку» и «Томочка» стала ее домашним врачом.
У Томочки жизнь кипела, она сходилась и расходилась с мужчинами, рожала детей, колесила по свету. А Агата боязливо сидела на месте, замуж не выходила и детей у нее не предвиделось. Что за притча? Ведь ее богиней с детства была «золотая Афродита», Венера, распространяющая свое влияние на все земное и космическое. Но не от того ли, что любовь была для Агаты чем-то сверхценным, - ее было до ужаса мало? Лишь какие-то вспышки, проблески…
Курчавый симпатичный юноша, увиденный из окна троллейбуса, куда-то весело идущий, воодушевленно помахавший ей рукой.
И еще – увиденный в сумерках человек на дорожке Чистопрудного бульвара – с тонким, интеллигентным лицом, который сказал ей: «Вы прекрасны!», а она смутилась и ускорила шаг.
И еще какой-то человек, случайно ей позвонивший и звонивший потом по вечерам, уже вполне осознанно: «У вас такой красивый тембр голоса! Он меня успокаивает».
И еще множество подобных историй, ни к чему не ведущих, вполне фантомных или даже фантоматичных, как выразился бы Джон Смит – еще один фантом, придумавший свою жизнь, свое прошлое, свое имя….
Тайное свечение любви, до того слабое, что могло показаться, будто оно и вовсе исчезло…
…Однажды у них в доме испортился лифт, и она поднималась на свой седьмой этаж пешком. Дверь на пятом этаже резко отворилась, и она увидела высокого молодого мужчину в красивом халате. Он вышел не сразу, а, повернувшись, что-то продолжал говорить старушке в глубине коридора. Старушку Агата знала. Возвращаясь домой из институтской библиотеки, Агата часто встречала ее на лавочке возле подъезда, судачащей с соседками. И всегда до ушей доносилось одно и то же: «Мой гениальный внук». Вероятно, это и был «гениальный внук».
Тетушка знала соседку с пятого этажа, знала даже имя – Галина Иосифовна Садикова. Агата, услышав это имя, сразу подумала, что случилась подмена, - прежде наверняка была Цадикова – от хасидских праведников.
На безобразную старушку внук был совсем не похож – рослый, с красивым бледным лицом, весь в темных кудрях. Прямо Аполлон. И шелковый халат ему очень шел, добавляя ему артистизма и изящества. Агата горячо взмолилась «золотой Афродите», чтобы та посодействовала ее знакомству с этим необыкновенным человеком, поразившим ее воображение. «Сердца не круши мне тоской-кручиной! Сжалься, богиня!»
Но он ее тогда, кажется, даже не заметил…
…На расспросы Агаты о соседке тетушка рассказала и о ее внуке, о котором постоянно слышала от Галины Иосифовны, сидя на скамейке у подъезда. Внук еще учился в университете на биофаке, но был уже женат. И даже дочка у него имелась. А женат он был на дагестанке с именем Медея. «Такая красивая, полная женщина с высокой прической. Выглядит немного старше мужа. Лицо у нее какое-то надменное. И никогда первой не поздоровается! Учится на зубного врача, может поэтому о себе возомнила? Да ты наверняка ее видела! Они живут в соседнем подъезде. Аркадий иногда забегает к бабке прямо в халате»…
…Однажды он неожиданно позвонил. Дело было в субботу, тетушка вышла прогуляться, а Агата писала очередную статью о современной поэзии. В те годы она начала активно печататься в журналах.
- Это сосед. Аркадий. Мы несколько раз виделись.
Несколько раз? - удивилась Агата. Она его видела один единственный раз.
- У меня жена заболела, срочно нужен аспирин. У вас не найдется одной таблетки?
Агата попросила подождать, но тут же в смятении поняла, что у нее никаких таблеток нет. Вообще никаких! Одна гомеопатия. Разве только у тетушки? Она забежала в комнату тетушки и на столике у кровати обнаружила упаковку анальгина.
Схватила трубку и, задыхаясь, сказала, что есть только анальгин. И гомеопатия.
- Годится! – сказал он уже гораздо бодрее и, помедлив, спросил в некотором смущении: - Не помешаю?
- Заходите!
Бог мой, она не одета, не причесана. Не в халате, как он при их, как ей казалось, единственной встрече, а в простом домашнем платье. Голубеньком. Решила не переодеваться – не успеет. Быстро нацепила сережки, провела щеткой по волосам, ярче накрасила губы…
Он явился. Высокий, громкий, чуть растерянный. Словно сам от себя не ожидал таких решительных действий по спасению жены от простуды. Агата сразу же протянула ему лекарство. Он схватил и рассеяно сунул его в карман.
- Может, чаю? – спросила она, стоя с гостем в коридоре.
- Я на минуту… Нужно срочно…
Агата прошла на кухню и поставила на плиту чайник. Вынула из шкафчика печенье и конфеты. Она была из сладкоежек, и конфеты в доме не переводились.
Гость присел на краешек кухонного табурета.
- Жена, понимаете, заболела… Лекарство…
Он повторял одно и то же!
Увидел на кухне случайно оставленный Агатой томик Пушкина.
- Я тоже люблю поэзию.
И понеслось!
Поэзия, Пушкин, Пастернак, последний фильм Андрея Тарковского, вечер Окуджавы. А как вам Татьяна Толстая? Неужели не нравится? Я был на ее выступлении. Она ужасно некрасива, но к этому быстро привыкаешь.
Оказалось, что они не сходятся ни в одной точке! Все, что нравилось ему, - не нравилось ей. Они сразу вступили в спор, который по накалу был гораздо горячее того, чего были достойны часто совсем незамысловатые фильмы и книги тех лет. Что-то тут еще подмешивалось. Оба не хотели уступать. Но она была гуманитарием, а он нет. Не оттого ли она все время ставила его в тупик? Он замолкал, искал аргументы для возражений, снова спорил. И вновь она какой-нибудь хлесткой репликой заставляла его умолкнуть. Странная она была особа! Вымаливала у Афродиты эту встречу, но подарка богини не оценила. Смотрела на гостя с непонятным самой разочарованием и ей все время хотелось спросить: А как же ваша жена? Не умрет без анальгина?
Он пил уже третью чашку чая и уходить не собирался. Словно нашел, наконец, место, где ему хорошо (хотя они и спорили до крика!). Раздался телефонный звонок, испугавший обоих. В трубке она услышала решительный голос Галины Иосифовны Садиковой:
- Аркадий у вас?
Агата в замешательстве передала трубку гостю. Тот молча слушал, что говорит его бабка. Потом молча повесил трубку. «Сейчас уйдет», - с малодушным облегчением подумала Агата, словно возникающая на глазах жизненная проблема решалась сама собой, рассеивалась в воздухе, как фантом. Но гость не уходил. Он продолжал спорить с Агатой и пить чай с печеньем. Как будто он доказывал им обоим, что это его настоящее место. И он не уйдет!
Позвонили в дверь. Агата подумала, что тетушка забыла взять с собой на прогулку ключи. Но за дверью стояла Галина Иосифовна Садикова. Она преувеличенно вежливо поздоровалась с Агатой, гневно сверкнув на нее глазами сквозь очки. Просеменила на кухню, взяла внука за руку (он гипнотически поднялся с табуретки) и также без слов увела его из квартиры. Так крысолов уводил завороженных с помощью дудочки детей.
Увела из чужой квартиры, которую внук не желал покидать! А больная жена? А аспирин-анальгин? А зловещее имя жены? (Через некоторое время, случайно оказавшись в булочной, расположенной в их доме, с Галиной Иосифовной, Агата услышала, как та говорит знакомой, что за ней должна зайти Медеюшка, сейчас, мол, придет, - и в приступе неодолимого ужаса сбежала из булочной, так и не купив свежего хлеба.)
Потом они с Аркадием несколько раз встречались во дворе, но так смущались, что разговора не получалось. А еще через некоторое время Агата услышала от тетушки, что «гениальный внук» с семейством укатил куда-то за границу.
Галина Иосифовна Садикова все так же сидела на лавочке у подъезда и, когда подходила Агата, с особой интонацией восторжествовавшей справедливости, произносила, что ее гениальный внук, Медея и Ниночка теперь вне опасности. Что она имела в виду? Опасность, исходившую от государства, или от нее, Агаты?
Знала бы эта злая волшебница, как безразлично отнеслась Агата к исчезновению «гениального внука»! Или все случилось слишком быстро и Афродита не успела внушить ей безумную страсть к уведенному бабкой внуку? Впрочем, какие-то «легкие покалывания» любовных токов она тогда, безусловно, испытала.
…Не этот ли ее бывший сосед предстал теперь в образе известного американского ученого Джона Смита? Прошлое было для него столь неинтересно и непереносимо, что он попросту от него отказался, начал все с чистого листа, вплоть до смены имени, как при монастырском постриге. Но это прошлое настигло его в лице Агаты. Или дело все же не в ней, а в заданном вопросе? Не стоит придавать слишком большого значения той встрече, которая, в сущности, ни к чему не привела. Возможно, он помнит об этой встрече только из-за испытанного тогда унижения.
Сама Агата, припоминая подробности того единственного свидания, а также восстанавливая в памяти теперешний экстравагантно-артистичный и гораздо более мужественный облик «внука», начала испытывать не просто «покалывания», а какую-то постоянную, почему-то упоительную боль в области сердца. И не на шутку взволновалась.
Зачем она теперь нобелевскому лауреату, выгнанная из родного института, приближающаяся к «пенсии по старости» - ужасное словосочетание, вызывающее у нее отвращение? Но легкомысленное, как она сама, Агатино сердце все ныло, заставляя ее вздрагивать от перемежающихся приступов ужаса и счастья.
Явившегося к ней в два часа Володю она поила чаем с печеньем все на той же кухне, где когда-то сидел сосед. Тетушка оставила ей свою квартиру.
Они опаздывали, и Агата заказала такси, хотя Володя, вечный «демократ», настаивал на метро. Оделся он тоже сверхдемократично – в какую-то мятую серенькую рубашку и вытертую по швам куртку. Одежда была вне круга его интересов, как, впрочем, и вся обыденная жизнь. Агата давно заготовила галстук ему в подарок на день рождения. И сейчас она спешно его вынула из шкафа и надела ему на шею. Яркий галстук очень украсил бледноватую Володину одежонку. Но пока они препирались о такси, Володя успел подойти к зеркалу, увидел себя в новом галстуке, - и тут же его снял. Слишком ярко для него. А он не привык привлекать к себе внимание! Как это было на него похоже! Они и познакомились в сходной ситуации. В студенческой столовой Володя робко попросил у буфетчицы сдачу. Та стала кричать, что он не давал ей десяти рублей. Стоявшая за Володей Агата отчетливо видела поданную десятирублевку и вступилась за него. Но Володя отданную ему с криком сдачу так и не взял. Он смертельно боялся любых житейских склок. Зато они познакомились и стали перезваниваться.
- Нас не пропустят! – твердил Володя всю дорогу.
И их действительно на вахте не пропустили, словно магическая Агатина аура в Володином присутствии перестала действовать. Агата позвонила Лахову, и их провели. Сам Лахов встретил их в дверях аудитории № 430, но, увидев Володю, перестал улыбаться и явственно поморщился. Да и с Агатой он теперь был далеко не так любезен, как при первом разговоре. Маленькая его фигурка и изменчивое лицо излучали какие-то скрытые опасения. В руках он вертел желтенький блокнот и сразу приступил к вопросам, как будто был журналистом или чиновником отдела кадров.
- Милая Агата Рапопорт – я правильно вас называю? Так кто же вы по специальности?
- Вам же это было безразлично! – удивилась Агата.
- Мне – да, - сухо сказал Лахов. - Но у меня есть начальство.
- Страшно недовольное моим выступлением, - смеясь, продолжила Агата.
- Не скрою, - недовольное, - Лахов слегка улыбнулся, но тут же сделал серьезное лицо. – Итак, вы – физик?
- Я же сказала, что не физик.
- Ну, тогда биофизик, биолог, математик, космолог или, на худой конец, философ? Угадал – философ?
- Я литературовед!
У Лахова вытянулось лицо:
- Так что же, черт возьми, вы делали на физическом семинаре? И откуда взялся этот ваш вопрос?
Он бессознательно перевел взгляд на Володю, тоскливо переминающегося с ноги на ногу.
- Он?
Агата кивнула. Лахов черкнул что-то в блокноте и обратился к Володе:
- Итак, уважаемый. Ваше имя?
Володя назвался. По лицу Лахова было видно, что это имя ему ничего не говорит.
- Вы тоже не физик? – ироническим тоном поинтересовался он. – Или физик-самоучка? Современный Кулибин?
- Нет, я как раз профессиональный физик!
- Кончали университет?
- Педагогический. (Словно Лахов не знал, что в университет евреев не брали, а фамилия Штерн была достаточно красноречивой.)
Лахов что-то отметил в блокноте и продолжил:
- Где служите?
- Нигде! – запальчиво ответил Володя.
- Володя дает частные уроки, - вклинилась Агата.
- Физики? Неуспевающим школьникам? – иронизировал Лахов.
- Нет, иврита, - пояснила Агата. - Вот его он выучил самостоятельно!
У Лахова, кажется, иссякло терпение. Он нервно захлопнул блокнот.
- Степени, конечно, не имеете. Публикаций – тоже.
Тут Володя словно проснулся.
- Отчего же не имею публикаций? Имею, и в солидных журналах!
Он перечислил несколько иностранных журнальных названий.
- За последние годы у меня вышло 10 статей по проблеме излучения Венеры.
- И что же вы писали в графе «место работы»? – ехидно спросил Лахов.
Володя гордо молчал.
- Он писал: «Павелецкая площадь», - пояснила Агата. - Он на ней живет.
- Как ваша фамилия? – подкатился к Володе только что зашедший в аудиторию Друскин. – Штерн? Я читал ваши статьи. Удивительно интересные! Я даже хотел вас разыскать! Но у меня есть некоторые возражения.
Человек десять физиков, собравшихся в аудитории, столпились у доски – возле Димы Друскина и Володи Штерна.
Агата отошла в сторонку, наблюдая за происходящим. Тут же вертелась и группа из кинохроники. Друскин взял мел и написал на доске какую-то формулу.
- Излучением Венеры в этом случае можно пренебречь!
Володя отобрал у него мел и написал рядом другую формулу.
- Экспериментально доказанными фактами пренебрегать нельзя! Мы не фантомы изучаем, мы хотим понять реальность!
- Это абсолютно архаический подход, - запальчиво буркнул Лахов, стирая Володину формулу с доски. У уха Лахов держал мобильник.
- Коллеги! – провозгласил он тоном Левитана, объявляющего о конце войны. - К нам едет сам Джон! Я имею в виду Джона Смита. Он уже поблизости. Через пару минут прибудет.
Агата встрепенулась и поняла, что нужно срочно уносить ноги. Не хватало еще, чтобы он ее тут заметил и произнес в капризном негодовании: - Опять вы!
Словно она и впрямь его преследует!
Она потихоньку пробралась к двери. Володя был занят научным спором, и мир перестал для него существовать. И она в том числе. У выхода из института Агата заметила, что какая-то машина развернулась и остановилась. Он? Но она не стала оглядываться, а, наоборот, ускорила шаг. Добралась до дому на такси, бесконечно жалея, что пришлось, как Золушке, бежать с бала в самом его разгаре. Происходящее на семинаре в аудитории № 430 сильно ее занимало. Кое-что она узнала из двух разных источников, отчасти друг другу противоречащих.
Тем же вечером позвонил Володя и сказал, что ее искали.
- Кто искал?
- Я искал. Ну, и все остальные тоже. Даже этот Нобель сказал, что хотел бы ответить женщине, спросившей про Венеру. Тут все стали тебя искать. Пройдоха Лахов сообщил ему, что ты еще недавно тут была и что тебя специально пригласили.
- На каком языке?
Володя не понял.
- На каком языке шел разговор?
- На русском. Смит пояснил, что выучил его в Гарварде. У него очень небольшой американский акцент. Говорит почти свободно.
- Так, может быть, он ответил тебе? Ведь вопрос исходил от тебя!
- Держи карман, - невесело рассмеялся Володя. – Лахов выскочил вперед и сказал, что вопрос был уточнен на теоретическом семинаре по физике, который он возглавляет. Тут он показал на доску с формулами. Ты видела, как он стер мою формулу? Спасибо, Друскин ее восстановил под шумок. Мы с ним, к сожалению, не успели доспорить. Тут-то Смит и спросил про женщину. То есть про тебя. И все стали огладываться и тебя искать. Я только тогда увидел, что ты исчезла.
- Володя, какой же ты плохой кавалер! Твоя дама исчезла, а ты даже не заметил!
В трубке воцарилось молчание. Володя просто не знал, что сказать и был смущен. И, вероятно, раздосадован. Он не воспринимал Агату как «даму», она была «другом», хотя ему и импонировало, что она привлекает мужское внимание.
- Володя, не сердись! – как всегда, сгладила острые углы Агата. - Все же, что он сказал об этом твоем излучении?
Тут Володя снова оживился.
- Он меня просто поразил! Он сказал, что прежде был уверен, что излучением Венеры можно пренебречь. Мало ли посторонних шумов и излучений в космосе? Это как любовь. Нас всю жизнь преследуют ее легкие касания. Но ведь живем мы практически без любви! Ведь каждый день, - он так и сказал, Агата, - проходит у нас без любви – в заботах обычной жизни, в гонке за научным результатом, в семейных дрязгах… Он сказал, что ему необходимо подумать. Так ли уж безопасно пренебрегать этой исчезающей величиной? Ведь и в жизни без этой угасающей искры мало что останется! Это он сказал почему-то по-английски и так тихо, что какой-то старичок-академик стал переспрашивать. А я был так потрясен его сомнением, что подбежал пожать ему руку. Оказалось, он настоящий ученый! Сохранил способность сомневаться. Разумеется, Лахов стал меня от Смита оттаскивать. Но тот не дал. Он спросил: - Вы кто? - А этот идиот Лахов быстренько ответил, что я преподаватель иврита и что меня привела «та самая женщина».
Что-то тяжелое зашевелилось в груди у Агаты, какое-то нехорошее предчувствие.
- И что дальше?
- Дальше Смит представил нам свою жену. Она с русскими корнями – тележурналистка. Снимает о нем фильм.
- Медея?
- Ты о чем?
- Жена – Медея?
- Да что ты, какая Медея! Я же говорю, - русская.
- Красивая?
- Я не рассмотрел. Лахов затолкал меня в угол, чтобы я не смог ничего вякнуть. Мне все это надоело, и я ушел. Понимаешь, я теперь у них прохожу не как физик, а как «преподаватель иврита с Павелецкой площади». Анекдотический персонаж. И все для того, чтобы не брать мою теорию в расчет! Одна надежда на Смита, может он разберется, хотя ему это не выгодно…
Агата перестала его слушать, разозленная. Володя был в своем репертуаре. Дал себя оттеснить. Ее исчезновения не заметил. И вдобавок, «не разглядел» жену Джона Смита. И этот человек занимается излучением Венеры? Хотя каким только ликом не поворачивается Венера в человеческой жизни! Вот она, Агата, испытывает к Володе чувства почти материнские. Тоже какая-то таинственная трансформация любви.
Поздно вечером Агата увидела кусок хроники, заснявшей происходившее в аудитории №430. Кусок во всю пиарил Смита. Теперь он был потомком русских эмигрантов, изучившим русский язык в Гарварде. Вот он, в светлом костюме, с развевающейся гривой седых волос, моложаво и весело входит в аудиторию, помахивая присутствующим рукой. Что-то фальшивое почудилось Агате в этих кадрах, и Смит ей тут совсем не понравился. Далее шел текст о теории, за которую он недавно получил Нобелевскую премию. После нее – все возможно. Нет никаких границ для воображения, для фантомов сознания. В этот момент на экране возник Джон Смит, склонивший голову в раздумье. В кадр попал и Володя, горячо пожимающий лауреату руку. И даже Лахов, отталкивающий Володю в сторону. Комментарий не обращал внимания на все эти детали. Закадровый мужской голос с выражением проинформировал зрителей, что группа российских ученых-физиков во главе с профессором Лаховым предложила Смиту участие в совместных проектах. В конце сюжета в кадре появилось женское лицо – роскошная блондинка продемонстрировала все свои безупречные, невероятно белые зубы. Тот же голос пояснил, что это жена Джона Смита – американский тележурналист и кинопродюсер, Татьяна Волкова, русская по происхождению, в отличие от предыдущей жены Смита, - афроамериканки, с которой у него было трое мальчиков, впрочем, все, как в Америке принято, усыновленные. Уходя, он оставил ей и детям большую часть премии. Тут снова показали Джона Смита, в обнимку с Татьяной Волковой покидающего аудиторию под бурные аплодисменты присутствующих. И этот кадр Агате не понравился. Она видела Джона Смита (и того, кто стоял за ним) совсем другим. Но странное дело, хроника, напирающая на успешность Смита, подействовала на нее каким-то угнетающим образом. Она, конечно, понимала, что все это внешняя и весьма отретушированная картинка. Но у нее не было и такой.
И самое ужасное, что ее юношески-мечтательное легкомыслие, когда она еще недавно испытывала взрывы то ужаса, то счастья, вспоминая Смита-Аркадия, - теперь сменилось жуткой безнадежной тоской, словно она падала куда-то в бездну. Во всем, буквально во всем она была проигравшей! И все в ее жизни рассыпалось и не склеивалось. Ночью она почувствовала, что заболевает, - лихорадит, тяжело дышать, а в ушах «звон непрерывный», как выразилась древняя поэтесса, когда с ней случилось нечто подобное. Эта странная болезнь навалилась внезапно, вызывая не свойственные Агате мысли и сожаления. Почему она не тележурналистка? Почему она не молода и не может тягаться с журнальными красотками? Почему в ее жизни не случилось настоящей большой любви? Или она ее пропустила по дурости?
И внешний мир, словно почувствовав ее слабость, - по-волчьи оскалил зубы.
Утром ей позвонили из секретариата института и сказали, что встреча с Петром Петровичем откладывается. Он сейчас безумно занят важной работой.
Конечно, конечно – не увидел ее в телевизионной хронике и решил подождать и посмотреть, как все обернется. Человек, доверяющий не себе, а исключительно внешним «шумам», - прессе и телевидению. А она? Почему она сразу не отказалась от каких-либо встреч с директором? И вот – отказали ей! Одно к одному.
Позвонили из редакции солидного литературоведческого журнала и сказали, что ее статью выкинули из номера, а поставили нечто более актуальное. Ее статью (она касалась древнегреческой любовной лирики) перенесли на следующий год. А ведь Агата была их постоянным автором! И вот, - статья не актуальна!
Лишь тебя увижу, уж я не в силах вымолвить слова…
- Что вы сказали?
Редактор повторила, что в редакцию звонил какой-то мужчина и спрашивал Агатин телефон. Но они не дали. Мало ли, как Агата к этому отнесется.
- Прекрасно, замечательно отнесусь! – выпалила Агата и в негодовании повесила трубку. Эти старые девы решили вмешаться в ее жизнь, все испортить!
Хотя хуже, кажется, уже и некуда. Кто бы это мог быть?
Зеленее становлюсь травы…. И еще «о дарах»: кто не принял дара, - придет с дарами! Держи карман, придет! И о сокрушенном сердце – сердца не круши мне тоской-кручиной. Боже, как все точно!
Все боялась «сокрушенного сердца» и осталась при смутных вспышках любовных фантомов. В ушах же – звон непрерывный. Что принять? Кого позвать? Может, лечь в постель? Томочка в отпуске. А больше – ни одного приличного врача! Ни одного приличного друга! И в холодильнике пусто. И голова кружится - на улицу не выйти. Вот оно – счастье одиночества. В ушах же – звон непрерывный… Кто поможет? Золотая Афродита? Ха-ха! Нужно позвонить в 7-ой континент. Привезут всякой ненужной дряни, но и хлеба, и сыра, и конфет, - на несколько тысяч. Денег не жалко, жалко себя…
И снова телефонный звонок. Может, это тот самый, звонивший в редакцию мужчина? А вдруг это?..
Пошатываясь, подошла к телефону. Трубка в руке дрожит.
Зеленее становлюсь травы, в ушах же – звон непрерывный…
- Что, что?
Голос в трубке женский, вкрадчивый и очень противный.
- Госпожа Рапопорт? С вами говорит Татьяна Волкова, тележурналист. Я бы хотела подъехать к вам со своей группой. Нужно кое-что отснять. Включить интервью с вами. Джон мне говорил, что знал вас когда-то. Вы бы могли рассказать, какой он был в российский период. Его мало кто здесь помнит. Okay?
- Нет! – у Агаты даже голос задрожал от возмущения. – Нет, я не хочу! Я больна, у меня температура. И вообще, я не тот человек, который вам нужен. Снимайте профессора Лахова. Он вам все расскажет. Я не хочу!
- Госпожа Рапопорт, не упрямьтесь! – с искушающей интонацией проворковала теперешняя жена Джона Смита. – Это ваш шанс стать известной. Я узнала, что вы теперь не у дел. А с нами вы попадете в общество знаменитостей.
- Не желаю! Мне не интересно! – вскрикивала Агата.
- Агата, я хочу с вами поболтать о Джоне, - понизив голос, сказала Татьяна Волкова. – Может быть, и вам это будет интересно. Он так странно на вас прореагировал… Я просто в недоумении! Я в бешенстве! Я в азарте! Я мечтаю вас увидеть!
- Нет! – снова вскричала Агата, словно ее хотел посетить наемный убийца, а не хорошенькая американка. – Я не могу вас принять. Я уже сказала, что больна. Если вы приедете, я вам не открою!
Трубку наконец повесили. Ну и напор у этой дамы. Агата подумала, что когда он сказал о «семейных дрязгах», - это было, наверное, об их с Татьяной Волковой жизни!
С ней, Агатой, не было «дрязг», а были только едва различимые космические сполохи, только исчезающие искры какого-то сильного излучения…
…Она все же легла в постель. Время было обеденное. В 7-ой континент она так и не позвонила. Может, попросить Володю что-нибудь привезти? Нет, он занят – иврит, ученики, гениальные теории… Не до нее! Может, попросить соседку купить хотя бы хлеба? Гречка у нее есть. Сварит кашу. Почему ее так трясет?
Зевса дочь бессмертная, кознодейка!
Звонок в дверь.
Агата накинула халат, подошла к двери и крикнула - откуда только силы взялись?!
- Я же сказала, что вас не впущу! Уходите!
Секунда тишины и тихий, странно вздрагивающий, единственный мужской голос:
- Это я, Агата!
- Вы, это вы? Подождите минутку!
Агата заметалась по комнате. Что нужно сделать? Постелить постель? Подкраситься? Переодеться? Это уже было когда-то?
Накинула на постель покрывало, подкрасила губы и глаза – дрожащими руками. Обычный ее макияж. Переодеться уже не успеет! Боже, на кого она похожа. В тапках, в старом голубеньком халате, без сережек! Сколько же лет прошло? На кого она похожа? Уж, наверное, не на себя прежнюю!
Сжалься, богиня!
Рывком распахнула дверь.
Его лицо закрывал огромный букет, - как в картинах Магритта или Натальи Нестеровой. Но он по рассеяности или из-за волнения ей его не дал. Вошел в прихожую, прижимая букет к груди, расправил плечи в элегантной светлой куртке и сразу, не взглянув на нее, заговорил:
- Мы не доспорили… Еще когда-то давно. Вы даже и сейчас со мной спорите, хотя ничего в физике не понимаете…
Меньше всего Агате хотелось сейчас с ним спорить. Она почти вырвала букет у него из рук:
- Может, это не мне? Может, он для вашей жены? Она собиралась приехать!
(Букет она в такой же растерянности положила на кресло. А ведь это был дорогущий букет из красных роз!)
- Вот новости! Она звонила? Как она узнала ваш телефон? Я сам приехал по старому адресу, наугад. Надеюсь, вы не замужем? То есть, не надеюсь, а…
Тут он снова запутался, замолчал и впервые посмотрел на нее.
- Что с вами? Вы больны?
- Больна! Должно быть, температура. И ничем не могу вас угостить, даже хлеба нет.
- Булочная на месте?– деловито спросил он. - Та, что была в доме? Я сейчас.
Она не успела его остановить.
Минут через 10 он уже стоял в прихожей, весь в пакетах с булочками, конфетами и пирожными.
- Я вас когда-то объел! Слопал целый пакет пряников. До сих пор помню, – такие вкусные. Так чем вы больны? Вид у вас какой-то бледноватый! А на моей лекции прямо пылали. Можно мне пройти в комнату? – Он говорил без остановки, словно боялся, что возникнет пауза.
Но она все-таки возникла.
Агата в изнеможении опустилась на покрывало, которым была прикрыта расстеленная постель.
- Вам не кажется, что нужно спешить? – спросила она. – Доспорим в другой раз, если он будет.
Она вдруг заметила, что он мелко дрожит и кульки с пирожными, которые он все еще держал в руках, тоже дрожат.
Он уловил ее взгляд и раздраженно поморщился.
- Я тоже, должно быть, болен. Простудился тут, в Москве. Трясет какой-то озноб.
Он положил кульки на письменный стол, прямо под настольную лампу, - явно не понимая, что делает. Небрежно бросил на стул куртку.
- Все эти годы мне хотелось доспорить, - сказал он нарочито громким, самоуверенным голосом. – И все мои женитьбы, сколько их было? Кажется, три? Тоже были словно бы аргументами в споре. Правда, проигрышными… Но была и наука, и премии, не только Нобелевская. И они тоже становились аргументами…
Он замолчал, и она узнала то выражение глубокого сосредоточенного раздумья, которого прежде у него не видела. Но недавно углядела в какой-то кинохронике.
- Мне все кажется, что нас прервут, - сказала она. – Вас отыщут. А мы не успели, не успели даже…
Чуть поколебавшись, он присел рядом с ней на покрывало. И коснулся дрожащей рукой ее пальцев.
- Какие горячие!
- А вас как трясет!
- Мы оба с вами больны, – с непонятной веселостью констатировал он. – Нас обоих жутко трясет!
- Да, и еще в ушах звон непрерывный, - пожаловалась она.
- И у вас?- удивился он. – А я-то все думал, что у меня с ушами?
Он прикоснулся губами к мочке ее уха.
- Тут звенит, да?
- Боже, - прошептала она. – Какие мы были глупые. Сколько времени мы потеряли!
- Но тогда мы еще не знали, что заболели, - сказал он, осторожно, словно она из хрусталя, обнимая ее. - И что это почти смертельно!
- Мы можем так сидеть и сидеть, правда? И ничего нам больше не нужно, ведь правда? – проговорила она, сильнее к нему прижимаясь, что было совершенно на нее не похоже. Но, видно, золотая Афродита слишком рьяно взялась за свои кознодейства!
- Нет, почему же? – взволновался он. – Не такие мы старые! Но, Агата, я за себя боюсь. Меня так трясет и я столько об этом думал…
- В другой раз, - шепнула она ему на ухо. – Обещаю. Где бы мы ни оказались, в любом пространстве…
И тут прозвенел звонок.
Агата нервно вскрикнула.
- Что на этот раз? Татьяна Волкова? Афроамериканка? Лахов?
- Давай не будем брать трубку, - предложил он дрожащим испуганным голосом, что так не вязалось с его мощной фигурой, красивой мужественной сединой.
- Нет, я возьму!
Ее голос тоже дрожал, но от возмущения. Неужели его опять может кто-то увести? Неужели никаких выводов он не сделал?
В трубке она услышала сипловатый голос Володи:
- Агата, ты дома? Представляешь, я тоже засомневался, как и Джон Смит. Только он засомневался, можно ли пренебречь излучением Венеры и не учитывать его в финальной формуле. А я – наоборот. Может, к черту это излучение? В космосе столько разных планет, комет, частиц, - и все они что-то излучают. Может, теперешняя формула Джона Смита в принципе верна?
Гость в это время обхватил ее сзади за талию и осторожно целовал в шею. Ей стало щекотно, она рассмеялась и повесила трубку. Володя, должно быть, на нее обиделся…
Вера Чайковская - литературный и художественный критик, историк искусства, кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник НИИ теории и истории изобразительных искусств РАХ. Автор книг «Божественные злокозненности», «Удивить Париж», «Светлый путь», монографий «Три лика русского искусства (Роберт Фальк, Кузьма Петров-Водкин, Александр Самохвалов)», «Тропинка в картину (новеллы о русском искусстве)», «Тышлер. Непослушный взрослый», «К истории русского искусства. Еврейская нота». Живет в Москве.
