Дом погружён во тьму. Чуткая ночная тишина лишь изредка нарушается поскрипываниями, пощёлкиваниями, шорохами: обветшалые стены, лестницы, мебель живут своей скрытой, непонятной жизнью. Северный ветер всхлипывает за окнами, колотится в ставни, пытается протиснуться в щели, словно ищет в мрачном особняке себе приют. Кому, кроме непутёвого вихря, взбредёт в голову попроситься на ночлег в такое жилище – угрюмое, насквозь пропахшее старостью, запустением, болезнями, смертью…
Иссякли серебряные рудники в местных горах, год за годом неурожаи разоряли окрестные селенья, и жизнь мало-помалу затихала в некогда весёлом и богатом городке. Особняк старого Вейса Леонэма не являлся исключением. Дети выросли и разъехались – что молодым честолюбивым аристократам делать в глухой провинции? – жена умерла, дела постепенно пришли в упадок. В конце концов Вейс распустил почти всю прислугу, велел закрыть большую часть комнат и жил затворником, практически не выходя из своих покоев.
Единственным существом, нарушавшим уединение старика и раздражавшим неуёмной жизнерадостностью, была десятилетняя Пея. Вейс уже не раз жалел о том, что взял осиротевшую внучатую племянницу на воспитание. То она разобьет старинную вазу, то вздумает прыгать по галерее на одной ножке, то крестьянские песенки петь… Сразу видно, что росла без должного присмотра. А силы у старика уже не те, чтобы планомерно выбивать из девчонки дурь. Так что Вейс попросту поручил её заботам няньки и попытался забыть о существовании надоеды. Не до того ему было.
Серьёзно и обстоятельно бывший командир Королевской Сотни, глава городского совета, полный кавалер ордена Золотого Меча, ветеран четырёх победоносных войн готовился умереть. Вейсу уже почти отказали ноги, речь стала медленной, невнятной; и со многими другими болезненными, унизительными подробностями старческой немощи пришлось ему сжиться в последнее время.
В конце лета в Старую и Новую столицы были отосланы письма, в которых сдержанно и с достоинством сообщалось, что сыновьям не мешало бы проведать отца, ибо встреча может оказаться последней. Прежде чем запечатать третье письмо, адресованное на скандально известный Вольный Остров, в Порт-Ин-Виа, Вейс долго сомневался, хмурил брови, что-то угрожающе бормотал, раскачиваясь в кресле и пугая слугу полубезумным видом. В итоге последнее послание всё же отправилось в дальний путь.
К осени старшие дети ответили, что непременно приедут, как только немного разберутся с делами. Младший сын молчал.
– Проклятый – он и есть Проклятый! – сплетничали нянька с кухаркою, не обращая внимания на отирающуюся поблизости Пею. – Порождение демона!
В тот вечер Пея узнала много интересного. О том, что покойная госпожа Вейс в молодости якобы спуталась с нечистой силой и родила ребёночка, не похожего на предыдущих. И даже имя ему дали какое-то сомнительное – Налентэм, на одном из старых наречий то ли «нежелающий», то ли «нежеланный». Вейс тогда был в силе и подозрения от своей семьи отвёл без труда, но с женой поссорился всерьёз и надолго. И с мальчишкой намучился, хоть плачь. Чем строже воспитывали маленького Налена, тем яростнее были припадки его непокорства. Так что поползли упорные слухи, будто младший сын Вейса проклят и душа его разделена надвое. И в любой момент на месте хрупкого, молчаливого мальчугана может оказаться его двойник – злобная тварь, наделённая нечеловеческой силой. Говорят, иногда его приходилось привязывать в детской, – а орал и выл он так, что было слышно по всему дому. Отец не сдавался и долго пытался сделать из сына нормального человека, но в конце концов проиграл эту битву. Налену не исполнилось и четырнадцати лет, когда Вейс, невзирая на слёзы жены, выставил мальчишку прочь – прямо посреди ночи, полуголого и босого, как утверждали неизвестно откуда взявшиеся свидетели. А перед этим в доме словно бы громыхал гром, молния сверкала, черепица с кровли сыпалась. И сам Вейс две недели после исчезновения отпрыска ходил с перевязанной рукой.
Затем доходили смутные вести, что Нален, потеряв крышу над головой, не растерялся и не сгинул в ближайшем лесу. Проклятая тварь удивительно споро пробивала себе дорогу наверх, ничем не гнушаясь, позабыв о чести древнего рода, в котором Налентэм появился на свет. А позже у изгоя ещё хватило наглости дважды приезжать в родной город, якобы для свиданий с матерью, – при этом демонстративно останавливаясь не в гостинице, а в самом поганом притоне, выкупив бордель на неделю вперёд и закатив безобразную оргию.
Дойдя в своем красочном повествовании до этого места, нянька внезапно заметила, что её питомица, разинув рот, слушает разговоры взрослых.
– Ах ты, пуговица! От горшка два вершка, а уже уши развесила! А ну-ка марш в опочивальню, я тебя уложу, и чтобы никаких ночных прогулок, а то придёт призрак прапрадедушки Шрама и съест непослушную!..
Пея шустро шмыгнула в свою комнату. В привидения она верила. И как в них не уверовать в таком огромном, пустынном, сумрачном доме? Более того, девочка порою встречала в уединённых закоулках странное существо. В первый раз, заметив полупрозрачную фигурку, рассеянно бредущую прямо сквозь покрытые серыми чехлами кресла, Пея так испугалась, что крик ужаса застрял у неё в горле. Она прижалась к стене и не могла пошевелиться, пока серебристый силуэт проплывал мимо, едва касаясь пола, обдавая всё вокруг промозглым холодом, и перевела дух, лишь когда призрак с тихим стоном втянулся в камин.
С тех пор девочка видела это создание ещё пару раз. Оно печально кружило по особняку, словно навсегда заблудилось в пространстве и времени. Пея умирала от любопытства, но всё ещё старалась держаться подальше, наслушавшись страшных сказок.
Теперь, когда наступила осень и ночи стали длиннее и темнее, девочке полагалось бы смирно затаиться под одеялом, опасливо вслушиваясь в таинственные звуки дремлющего дома. А уж никак не красться по коридору, осторожно переступая по ледяному полу босыми ногами.
И ведь что её заставило покинуть тёплую безопасную постель? Дурацкий сон о том, что кто-то стоит перед дверью чёрного входа – кто-то, кого необходимо впустить. Вот так и пропадают маленькие девочки, унесённые нечистью в чужие края, – сколько раз ей няня рассказывала!
Замирая от страха, обзывая себя самыми неприличными словами, какие знала (например, «шестилапая лягушка» и «общипанный воробей»), Пея отодвинула тяжёлый засов и потянула на себя холодную медную ручку. Створка подалась удивительно легко, словно кто-то нажимал на неё снаружи. Девочка взвизгнула и резво отпрыгнула в сторону, когда буквально к её ногам свалилось нечто большое, тёмное и растрёпанное.
– Как это по-женски: распахнуть дверь перед первым встречным, а потом верещать! – существо заворочалось, пытаясь подняться с пола, Пея различила в сумраке обращённое к ней лицо, глаза казались тёмными провалами, цепкие длинные пальцы ухватили её за руку повыше локтя.
Девочка попятилась, хотя понимала, что вырваться не сумеет.
– Не бойся, я не кусаюсь. Помоги мне встать, я ранен. И закрой, наконец, двери! – человек вновь пошевелился, вздрогнул и поморщился. – Или юная дама назначила кому-то полуночное свидание? Не рановато ли для столь нежного возраста? Да и вид у тебя не слишком романтический: ночная рубаха, причёска в стиле «ураган на сеновале» и самое идиотское выражение лица, которое я когда-либо видел.
Тут девочка поняла, что вся эта чушь произносится лишь для того, чтобы заглушить боль, – довольно сильную, судя по тому, как напряжённо и прерывисто звучал голос пришельца. Эта мысль вывела её из ступора. Она наклонилась, подхватила тело под мышки, ощутив, как часто и сильно колотится сердце незнакомца, изо всех сил потянула вверх – и человек, охнув, рывком встал на ноги. Пея повела было его вверх по лестнице, но они поднимались так медленно, мужчина так отчаянно цеплялся за перила, едва удерживая равновесие, что девочка усадила его на ступеньки и помчалась звать на помощь.
Остаток ночи прошёл в суете, беготне, охах и ахах разбуженных служанок, сердитой воркотне приглашённого лекаря. Пея путалась у всех под ногами, но никому не удавалось её прогнать. Округлившимися глазами девочка наблюдала, как из плеча ночного гостя щипцами вынимают пулю.
– Дайте-ка взглянуть! – произнёс раненый, требовательно протягивая руку. – Так я и знал: серебряная! О Тьма, и Тьма, и Тьма, какие же суеверные идиоты… Какие же… Да уберите отсюда ребёнка, в конце концов!
Тут уж Пее не удалось отвертеться.
К обеду обитателей дома собрали в трапезной, чего на памяти Пеи не происходило никогда. Длинный стол был пустынен, три прибора смотрелись на нём сиротливыми странниками, бредущими по бесконечной белоснежной равнине скатерти. Горстка слуг: лакей, нянька и даже кухарка – все чопорно выстроились вдоль стен, пожирая взглядами двери в покои хозяина. Девочка робко встала у предназначенного ей места. Послышалось неспешное старческое шарканье, и в комнату вошёл Вейс, поддерживаемый под руку давешним незнакомцем. Пея поразилась тому, насколько похудевшим и сгорбившимся выглядит её дядя. Она не видела его около месяца, за это время он весь скрючился и словно усох. Седая голова заметно подрагивала, одно плечо было выше другого, рот кривился в саркастической усмешке:
– Налентэм Вейс Леонэм почтил нас своим присутствием. Вероятно, в надежде на близкое наследство.
При этих словах ничто не дрогнуло в лице молодого мужчины. Он бесстрастно усадил отца во главу стола и молча опустился на соседний стул. Двигался он удивительно свободно и уверенно – для человека, который накануне едва держался на ногах.
Пея зачарованно переводила взгляд то на отца, то на сына. Неудивительно, что многие отказывали им в родстве. У Налентэма тёмно-карие глаза, грубоватые черты лица, высокие скулы, выразительно очерченный рот, каштановые кудри до плеч – по варварской моде южного побережья. Красивым его назвать трудно, но привлекательным – несомненно, можно. Старый Вейс же даже в глубокой дряхлости сохранил следы прежней аристократической красоты. Глаза его, теперь слезящиеся и выцветшие, некогда были голубыми, седые поредевшие волосы в лучшие времена отливали ярким золотом, а профиль украсил бы собою любую камею.
Обед прошёл в гробовой тишине, лишь серебро звякало о фарфор.
Наконец Вейс, вяло ковырявшийся в заливном мясе, отодвинул тарелку, давая понять, что трапеза окончена. Пея подошла поклониться ему. Налентэм внезапно повернулся и сказал, разглядывая девочку с холодным любопытством:
– Значит, ты тоже из Леонэмов, полуночница. А я было принял тебя за служанку и хотел одарить парой золотых. Хорошо, что не успел оскорбить благородную особу столь примитивной благодарностью.
И усмехнулся, то ли насмешливо, то ли печально.
Вечером Пея то и дело почему-то оказывалась неподалёку от комнаты, в которой поселили пришельца. И любопытство было вознаграждено – из дверей выбежал раскрасневшийся, тяжело отдувающийся Шага, домоправитель, а вдогонку ему вылетела большая унгарская ваза и весело взорвалась, оставив царапину на стене, звонко осыпавшись на пол множеством пёстрых нарядных осколков.
– Началось! – испуганно прошептал Шага, безуспешно пытаясь сделаться крошечным, незаметным, словно надеясь забиться куда-нибудь в щель.
Но он был толстый, рослый, усатый, совсем не похожий на мышку. Вот Пея при желании могла бы сойти за мышонка – быстрая, маленькая, отчаянная и пугливая одновременно, да ещё вечно одетая в серое шерстяное платье.
Вслед за погибшей вазой – и почти так же стремительно – в коридор выскочил Налентэм, взъерошенный и страшный. Он схватил домоправителя за шкирку и, приподняв в воздух, прижал к стене. Мельком глянув молодому Леонэму в глаза, почти чёрные от расширившихся зрачков, Шага зажмурился, словно в ожидании неминуемой смерти.
– …Я пробуду здесь столько, сколько захочу! Слышишь, ты, жирный червяк! Это и МОЙ дом тоже, но я приехал лишь потому, что меня позвали. И уберусь отсюда в тот же день, как старик отдаст концы, – а ему уже недолго осталось. Когда его тело остынет, я даже не доставлю себе удовольствия разворотить этот сарай и полюбоваться на руины.
Невероятно, но у Шаги хватило мужества полузадушенно прохрипеть:
– Разве можно так говорить, господин, о живом-то человеке…
В ответ младший сын Вейса встряхнул толстяка так, что у того голова чуть не отделилась от туловища, и промурлыкал почти ласково, но голосом, наполненным невыразимой угрозой:
– Отчего же? Мой отец умирает, это очевидно, и он умрёт скоро. Но, может быть, здесь кто-нибудь желает опочить, не дожидаясь своего срока? Прямо сейчас? Например, ты? Или та скотина, что постелила мне рваные простыни? Или соплячка, что целый день за мною шпионит?
Пея замерла, сообразив, что последняя фраза относится к ней.
Нален выпустил, наконец, управляющего, и тот, дрожа и кланяясь, попятился прочь. А опасный – смертельно опасный – человек обернулся и шагнул к девочке. Под сапогами захрустели тонкие черепки.
– А я разбила уже две таких вазы, – тихо произнесла Пея, поднимая взор на Налентэма.
Тёмные, бешеные, пожираемые внутренним пламенем глаза встретились с приглушенной серо-голубой сталью, осенённой длинными изогнутыми ресницами. Мужчина прищурился, остановился и спросил:
– Ну и как – тебе понравилось?
– Нет, не очень. Шуму было много, и няня потом ругалась весь день. И вообще я их случайно толкнула – просто играла рядом…
– Играла… Неужели в этом доме можно играть? – казалось, Нален разговаривает сам с собой. – Неужели в этом доме можно жить? Дышать? Его стоило бы поджечь, а потом сровнять с землёй то, что останется. Тогда, лет через сто, это место очистится от скверны. Только мне нет до вас дела. Подыхайте в вашей мышеловке.
И он, резко крутанувшись на каблуках, исчез в своей комнате.
Пея разжала кулаки и посмотрела на ладони, на которых отчётливо отпечатались следы ногтей. Похоже, служанки не врали насчёт двойника. В существе, только что здесь стоявшем, мерещилось нечто нечеловеческое, и оно разительно отличалось от того Налентэма, которого девочка накануне пыталась тащить вверх по лестнице. Оно было пугающе чуждым, чёрный огонь пылал в его душе. Казалось, само дыхание его ядовито, а взгляд способен намертво пригвоздить к полу. Девочка поразилась, как это она смогла разговаривать с таким монстром, не выдавая страха.
В последующие дни сын Вейса вновь стал собой – холодным, сдержанным, ироничным. Он бесстрастно выслушивал колкости, которыми награждал его отец, аккуратно и бережно поддерживал старика, когда тот шаркал из комнаты в комнату на непослушных, подгибающихся ногах, и не проявлял ни малейшей брезгливости, хотя Вейс буквально на глазах превращался в отвратительную развалину с трясущимися руками, бессмысленным взглядом и капающей изо рта слюной. Нален был безупречен, сосредоточен и вместе с тем отрешён от происходящего. Говорят, он даже бровью не повёл, обнаружив однажды утром родителя уже бездыханным. Невозмутимо закрыл мертвецу глаза и приказал привести тело в порядок:
– Полагаю, всё необходимое для погребения подготовлено заранее, – насколько я знаю фамильную предусмотрительность Леонэмов. Догадываюсь также, что отец завещал провести тризну где-нибудь в городе, а не в доме, ибо народу на дармовщину набежит столько, что пушкой не пробьёшь. Сожалею, что мне придётся присутствовать на церемонии. Предпочёл бы откланяться немедленно, но раз уж я оказался здесь единственным взрослым представителем фамилии… Нельзя же заставлять Тэопею дирижировать всем этим фарсом. Её там попросту затопчут.
«Оказывается, он знает моё полное имя», – удивилась девочка. Она не стала возражать против распоряжения остаться дома и не ходить на торжественное прощание – ограничилась лишь тем, что положила рядом с телом скромный осенний букет, не без труда отыскав в цветнике несколько ещё не увядших предвечников.
А ночью ей вновь довелось лицезреть Налентэма в его второй ипостаси. Он явился ближе к полуночи, невообразимо пьяный, но всё ещё стоящий на ногах, и возжелал непременно войти через давно заколоченную дверь в южном крыле. Остановить его было невозможно: он рычал, словно дикий зверь, и при малейшей попытке его урезонить хватался за рукоять семейной реликвии – старого, но ещё вполне годного в дело меча.
Нален бился в запертую дверь неутомимо, исступлённо и яростно. В конце концов высадил её напрочь вместе с косяком и, грязно ругаясь на нескольких наречиях одновременно, отправился на второй этаж – туда, где некогда располагались комнаты детей. Слуги, сопровождавшие молодого хозяина, сетовали, чуть не плача, что тот на похоронах перессорился едва ли не со всем городом, а на попытку нескольких аристократов вызвать его на благородный поединок ответил тем, что безжалостно отметелил их прямо у края могилы – свирепо и безо всяких правил.
Пока челядь суетилась возле развороченной двери, неугомонная Пея зачем-то последовала за Налентэмом, хотя и боялась его безумно.
При её появлении хмельной мужчина, сидевший прямо на полу у какого-то столба посреди пыльной, затянутой паучьими тенётами комнаты, поднял голову и довольно внятно сказал:
– Поздравьте же меня. Старый мерзавец сдох наконец. Один из лучших воинов и полководцев своего времени. Честный и храбрый. Умный и сильный. Как бы я им гордился. Если бы он хоть немного меня… Если бы он вообще считал меня сыном. Если бы не бил смертным боем. Если бы не вогнал маму в гроб вечными придирками. Если бы не верил в это дурацкое проклятие, якобы превратившее меня в собственного двойника. Пусть теперь пропадает во Тьме… Или царствует в Свете – мне плевать. Ненавижу его и… и всё равно ненавижу.
Налентэм ухватился за столб, поднялся на колени. Потом задумчиво, закрыв глаза, провёл пальцами по гладкой древесине:
– Здесь это случилось в последний раз. Меня иногда привязывали к этому столбу, потому что я стал защищаться. Всякому терпению есть предел. Отец избил меня тогда до беспамятства, а когда я очнулся – комната была полна дыма, все кричали, что я исчадие Тьмы, что я вызвал колдовской огонь, что меня нужно прикончить… Надо отдать должное Вейсу – он всего лишь вышвырнул меня на улицу. Для меня и это было благом.
Пея вздрогнула, почувствовав вдруг леденящее сырое дуновение. Очень знакомый сквозняк… Из стены появился струящийся, мерцающий силуэт. Теперь его можно было разглядеть подробно. По мере приближения всё отчётливее проступали черты лица, полупрозрачная бледность сменялась красками жизни. Через миг во внешности пришельца не осталось ничего потустороннего. Волглый холод рассеялся. На людей широко открытыми тёмными глазами смотрел маленький мальчик. Худенький и чем-то безмерно напуганный. Тонкие запястья стянуты пеньковой верёвкой. Он остановился в двух шагах от столба и очень тихо прошелестел несколько слов.
– Что? – Налентэм обернулся и ахнул, увидев привидение. – Не может быть!..
Кажется, с него мгновенно слетел хмель.
– Кто ты?!
Странно, что мужчина не замечал разительного сходства между собою и призраком. Мальчик вновь зашептал нечто невнятное, умоляюще протягивая вперёд связанные руки.
Пея глубоко вздохнула и заявила неожиданно взрослым, рассудительным тоном:
– Это же ты, разве не видишь? Значит, много лет назад ты отторг часть души – ту, которой было особенно больно и страшно. И не впускал её обратно. А потом и вовсе покинул дом.
Нален глянул на девочку так, словно вместо неё предстало незнамо какое чудище, к тому же – заговорившее человеческим голосом. Пея от такого взгляда смутилась и, сразу утратив нравоучительные интонации, сконфуженно пояснила:
– Он так сказал. Ты его не понял, потому что не хочешь ничего такого слушать.
Нален действительно не хотел. И это ясно было написано на его лице. Так же ясно, как на лице мальчика обозначилось выражение безнадёжной обречённости.
Пея сделала осторожный шаг вперёд, испугавшись, что молодой Леонэм сейчас просто развернётся и выскочит вон из комнаты:
– Этот малыш всё время тебя ждал. Его… тебя никто тогда не защитил, не пожалел, не утешил. Сделай это сейчас. Не прогоняй его.
Но Налентэм отодвинулся прочь:
– Кому нужна жалость? Бесполезное, бессмысленное чувство. От него только хуже. Другое дело, если можешь помочь и что-то исправить. Но уже слишком поздно.
Призрак заморгал часто-часто, слёзы заструились по его щекам, капая с подбородка. Мальчик опустил голову и стал торопливо вытирать лицо тыльными сторонами ладоней. Делал он это судорожно, неуклюже, верёвка ему мешала.
– Нет, я никогда не плакал, – севшим голосом сказал Нален, внезапно подавшись вперёд, обнял ребёнка и бережно прижал его к себе.
Человеку привычно ожидать, что привидение окажется совсем бесплотным, бестелесным, – но спутанные волосы и вздрагивающие плечи под пальцами Налентэма были вполне материальны. Мужчина чуть отстранился и, взяв мальчика за подбородок, приподняв его лицо, посмотрел в лихорадочно блестевшие глаза долгим, внимательным взглядом. Потом неуверенно улыбнулся:
– Боюсь, что отныне мне будет жить куда сложнее. Но если я тебе так уж необходим… иди ко мне.
Краткая, но ослепительная вспышка осветила комнату, а когда люди разомкнули ресницы, маленький Нален бесследно исчез. Налентэм оглянулся вокруг, словно пробуждаясь от глубокого сна:
– Вот зараза, совершенно не помню, где в этом доме отыскать зеркало. Раньше я ненавидел зеркала…
На рассвете Налентэм – бледный, осунувшийся, но странно умиротворённый – приказал седлать себе коня.
– Не имеет смысла дожидаться, пока братья слетятся делить наследство. Если старый упрямец что-нибудь мне завещал – то наверняка это большая и красивая дырка от бублика. Я и так неплохо держусь на плаву.
Сказано это было куда-то в пространство, в светлеющее у горизонта небо. Затем молодой Леонэм примолк и улыбнулся, словно услышав ответ. И повернулся назад, к Пее, торопливо сбегавшей с крыльца, крепко прижимавшей к груди узелок.
– Позвольте узнать, барышня, – далеко ли собрались? Если со мной, то хочу напомнить, что в столь одиозной компании вы рискуете в этих краях схлопотать пулю. И вряд ли вас утешит то, что она будет серебряной.
– Ничего, я из неё закажу перстенёк. А потом ещё один, и ещё. Так и наскребу на приданое.
Налентэм насмешливо фыркнул:
– Ну, уж приданым-то одну маленькую нахальную родственницу я обеспечить способен. Да и рано тебе об этом думать. Кажется, после вчерашнего ты вообразила себя чересчур взрослой. Подрасти сначала.
– Где мне подрастать? В этом доме? Да я здесь состарюсь за два дня!
Мужчина задумчиво окинул взглядом обветшавший унылый особняк.
– Н-да. Скорее всего, семейная обитель пойдёт с молотка. Только кто ж такую страхолюдину купит… И останутся в ней жить ветер, пауки, крысы да бестолковое эхо. Даже привидений там больше нет. Так что придётся мне, видимо, прикупить уютный белый домик, приютившийся на утёсе. Здесь его непременно обозвали бы замком. У меня на верфях в Порт-Ин-Виа быстроходный парусник заложен, к весне будем на воду спускать, – окрещу его Тэопеей, и отправишься на нём в новые владения. Кстати, тебя как в раннем детстве звали?
Пея потупилась:
– Тёпой…
– Какая прелесть! Ну нет, Тёпой я, пожалуй, корабль нарекать не стану, уж извини.
– А как насчёт Леонэма? Или Налентэма?
– Чересчур спесиво.
– А если именем какого-нибудь святого?
– Тогда точно утонет. Что ему в грешном мире делать?
– А… меня раньше дразнили «фэрэ» – «дикая»!
– Вот это мне больше по нраву. Ладно, путь до побережья не близкий, ещё сто раз что-нибудь придумаем.
– Значит, едем?!
– И она ещё спрашивает!..
Старый дом подслеповато щурился ставнями, восходящее солнце отражалось в помутневших оконных стёклах. Ещё одна ночь пережита, а сколько их будет – никому не известно. Внутри, в глубине заколоченных покоев, всегда полумгла. Люди уйдут, пауки заткут коридоры и комнаты серебристой дымкой, камни покроются мхом, трава прорастёт на крыше – буйный вихрь принесёт семена из полей и перелесков. Запах старости, болезней, смерти, аура боли и страха – всё постепенно выветрится и исчезнет бесследно. Останутся лишь смутные воспоминания, бережно вложенные быстротекущим временем в руки вечности, чтобы претвориться потом во что-то иное.
Игреневая лошадка с жизнерадостным цокотом спешит по дороге – прочь из города, дремлющего на заре. Девочка смеётся, когда мужчина поднимает скакуна в галоп. Цикада, чудом уцелевшая после первых холодов, запевает о том, как бесконечно долог лежащий впереди день.
