Книга стихов и поэм Ури Цви Гринберга "Реховот hанаhап" (Улицы реки), составляющая два тома в 19-томном академическом собрании сочинений поэта и посвящённая жертвам Катастрофы, ещё ждёт переводчика, ибо русскоязычный читатель обязан познакомоиться с этой книгой, занимающей совершенно особое место в еврейской поэзии. Книга впервые вышла в 1951 г. в Израиле и потрясла современников, многие из которых сами прошли через ад. Только отдельные произведения из книги "Улицы реки" переведены на русский язык. Поэма "Венец плача всему Дому Израиля" – одно из них.
Как вели вдоль лугов, расцветавших в те дни,
полных жизни евреев? – И знали они,
что рука Амалека над их головой,
что из них ни один не вернётся живой.
А вокруг пенье трав и цветов – до небес,
и листвою шумит у обочины лес;
и глядят, удивляясь, стада у реки,
как идут, не мыча, на закланье быки.
Ковыляют евреи: неровен их шаг,
имена позабыли, окутал их мрак,
словно впадины глаз им забило песком,
словно: «Слушай, Израиль, Господь наш един!»
не впитали их души с грудным молоком…
А над ними – сияние Божьих долин.
Чёрный ворон кружит, дожидается их:
чёрный ворон из детских кошмаров ночных.
Он готовится к пиру, он крылья простёр!
Клюв нацелен на них…
Он кричит: приговор!
А они уже знают – и страшен их взор.
Солнце в небе чужом, золотое, как мёд,
точно смерть нашу празднуя, с неба течёт.
Наполняется день приговором суда.
В этот час, когда солнце не прячет свой лик,
нет спасения в мире для нас – и тогда,
как иглу, мы глотаем наш собственный крик.
Это кара галута…
Молчит Адонай.
И повсюду тевтонский отрывистый лай
гонит «грязных евреев» в раскрытые рвы:
«В адской бане, пожалуй, отмоетесь вы!»
И евреи идут, словно божьи стада
А над ними – сиянье небес голубых.
Сеть Эйсава крепка: не сбежать никуда,
ибо ярость Креста собралась против них.
И все царства Эдома, все семьдесят стран –
злобный дух охватил их, тяжёлый дурман,
и клыки их измазаны кровью из ран.
Старики и невесты и жёны идут,
и младенцы, что грудь безмятежно сосут,
на вершину страданий – и в яму, и в прах
сходят вместе – туда, где кончается страх.
Почему в этом мире их дни сочтены? –
Быть святым иудеем – нет большей вины!
И Рахель (2) из могилы не встанет своей,
и не будет на смерть провожать сыновей,
плач их слушая, голову скорбно склонив:
«Мать Рахель! Посреди колосящихся нив
на заклание гои ведут твой народ,
и прекрасны цветы и роса их, и мёд,
а на нас приговор – и никто не спасёт!»
В наших долгих скитаньях что было у нас?
Миллионы мужчин, а с мечом – ни один;
близорукость овечьих испуганных глаз,
синагоги, мезузы, талит и тфиллин.
Магазины, амбары, и утварь, и кладь,
под чужие знамёна стремление встать,
словоблудье пустое, святые слова,
и у края дороги – сухая трава.
Бесконечной тоскою наполненный мех,
и печаль и тревога, и сдержанный смех,
и пейзаж – как в тумане сиянье луны,
грязь на лицах детей и безгрешные сны,
золотое шитьё вместо красок весны.
Мир, в котором сирень никогда не цветёт,
где роса, но не виден рассвет голубой,
мир, где бархат и шёлк и блаженство суббот
в дни, когда не грозят нам резня и разбой.
Как в давильне, где гроздь превращается в сок,
так евреи-волы, проходя бороздой,
в тесноте давят плугом свой жалкий кусок
каменистой земли под холодной звездой.
Седина их широких бород – как завет
для детей Авраама: сиянье и свет.
Но опасны, с мечами, Леви и Шимон (3),
чёрный цвет их бород – загорается он,
точно уголь, и в душах пылает костёр…
А у этих блестит только меч-разговор.
Только жалкий костыль в одряхлевшей руке,
только скарб их осенний в заплечном мешке,
только ненависть к "гою" в бессильном плевке.
Расцветают лишь дочери чудом у них:
в их весенних телах – сладость струй дождевых.
А отцы носят штраймл (4), как корону царей,
и вино для кидуша – подслащивать яд
грустных будней, в бокал наливает еврей:
в ту минуту с ним праотцы рядом стоят.
Разделенье и спор, и нарыв и мозоль,
и сиянье и мрак, и смятенье и боль;
разноцветные птицы в мозгу – и туман,
постиженья, надежды, мечты и обман.
Миквы Бога, куда омовенье идут
совершать,
и великое море – Талмуд…
Дом Израиля! Вера – надел их и труд!...
Мрамор тел и огонь, и отточенный ум,
шёпот уст – словно леса великого шум.
На чужбине Израиль – ревущий поток!
Страсть могучих желаний и сила в руках;
мастерство и ученье, базар и лоток,
и невидимых крыльев орлиный размах.
Их плевками встречали, их бил камнепад,
а страна Амалека цвела, будто сад.
И у них прежде были и пашня и дом,
а теперь их надел – яма в поле чужом…
Избавителя ждали, молились во сне,
но пришёл поджигатель в крови и в огне,
но явился убийца в доспехах стальных –
и следа на земле не осталось от них.
Там над ними метель наметает снега,
там журавль над колодезным срубом скрипит;
золотятся поля, зеленеют луга,
и с небес птичья стая на город глядит.
Там подсолнухи зреют…
На ржавчине крыш
голубятни пустые…
Там сумрак и тишь.
Ибо Мойшелех, Шлоймелех, где они?
Прах!
С бородатыми старцами вместе во рвах
среди гнили – и кровь запеклась на губах!
Наши светочи где?
Разметал ураган
золотые короны во мрак и туман…
Словно Майнц, словно Вормс (5) в дни меча и креста,
дом за домом мертвы, и равнина пуста.
И не будет ни хал, ни субботних гостей,
ибо там все евреи – в долине костей!
Не услышим о них: в сердце каждого – нож!
Нет к ним больше тропы…
Вечный ужас и дрожь!
Сны им снились: луга зеленели травой,
и тяжёлый висел на ветвях виноград.
Источала земля аромат полевой,
и вечерние арфы встречали закат.
Там в цветущей долине стоял балдахин,
там плясали евреи, звенел тамбурин.
В небесах они видели Иерусалим,
и в постелях своих было сладостно им –
ибо с Богом отцов их Завет нерушим,
ибо ангел укрыл их крылом золотым.
И приснилось однажды: сошли они с гор,
и убитыми птицами полон простор,
и в открытых глазах у них мёртвая сталь,
и проснулись евреи – и страх, и печаль.
Ибо тьма охватила пределы Земли,
не горит небосвод ни единой звездой,
солнца нет и луны, реки вспять потекли,
и не поят колодцы студёной водой.
Вечерами никто у домов не сидит,
только ужас живой во все щели глядит,
и рыданье великое в мире стоит.
Их вели по деревне…
Минуя загон,
мимо яблонь и хат вёл их к смерти тевтон.
И глазел и толпился народ с двух сторон,
словно этого часа ждал издавна он.
Словно не было зрелища лучшего тут,
чем смотреть, как евреев на гибель ведут.
И любой на подарок надеяться мог –
на ботинки с жидовских трясущихся ног:
если немец кивнёт – по ботинкам тогда)
подходящего ищет крестьянин жида).
И святыми руками мой брат, наклонясь,
и свой лоб приближая к враждебной земле,
отдаёт ему обувь свою, торопясь,
и не видя ни солнца, ни неба во мгле.
Мир расколот: поля, где колосья цветут,
и дороги, которые к смерти ведут.
По которым их гонят, евреев босых,
и в овечьих глазах – звёзды страха у них.
А удары сердец – словно волны морей.
Отдаёт мужику свою обувь еврей,
и стоит перед ним, ожидая, что гой
быстро схватит его заскорузлой рукой,
и топор занесёт над его головой.
Он стоит перед гоем, несчастный мой брат,
а вокруг него – жизнь, и природа цветёт.
Он ещё не убит, он ещё не распят,
но над ним приговор, и померк небосвод.
В жаркий день бьёт озноб его тело, а взор
видит в сумрачном свете мужицкий топор:
значит, пиру совместному псов и ворон
в этот день предназначен крестьянином он.
И смеётся мужик, и топор занесён…
Или там, где прибрежные ивы в цвету
будет в речке лежать он с лягушкой во рту?
Но не рубит и лишь ухмыляется гой.
Загребая песок, наступает, босой,
на колючки, на камни, на мусор еврей;
как баран, что со стадом идёт на убой,
так на смерть он шагает с общиной своей.
И босые, как он, тащат ноги в крови
вместе с ним Реувен и Шимон, и Леви! (6)
Может, сбудутся здесь, как бывает во сне,
чудеса, и сойдёт с опалённых высот
Элиягу-пророк на небесном коне,
и к спасенью их Облачный Столп поведёт?
Если б Лестница Якова (7) вдруг от земли
протянулась бы вверх, и они бы взошли
в своих грязных лохмотьях, в крови и пыли,
сквозь Ворота Печали в Небесный Чертог –
стих бы хор серафимов, умолк бы орган,
и слезу уронил бы горячую Бог
сгустком крови в кипящий под ним океан…
Гои камни бросают – и скорчился жид.
Меткий камень – и глаз у младенца пробит.
Плачет глаз его правый хрустальной слезой,
а другой – вытекает кровавой росой.
На святой этот глаз осторожно кладёт
мать безумная руку свою – и кричит...
И покорно евреи шагают вперёд,
с приговором согласны – и Небо молчит.
Словно в зимнюю стужу тела их дрожат,
и, затравленный, в ужасе мечется взгляд.
Может быть, шли в толпе мой отец
и моя
мать –
и сёстры мои, дети их и мужья.
И они, проходя через лес вековой,
чуда Божьего ждали с предсмертной тоской:
чтобы вышел могучий еврейский отряд
и в шофар затрубил бы на весь этот лес!
И пришёл бы с отрядом к ним сын их и брат…
Но не сжалился Бог, не явил им чудес.
Не послал меня в Польшу с отрядом моим –
Лик Всевышнего скрыт! Нет спасения им!
Не пойму, почему так безропотно шли
наши братья, когда их тевтоны вели?
И босыми ногами мели они сор.
Не смогли они зубы в муку раскрошить,
и глотать их, как пыль – и забыли позор:
лаял страх в их сердцах, и хотелось им жить.
Почему, как дрова, их сжигали в печах,
и удобрил поля Амалека их прах?
Запах плоти сгоревшей там нюхает пёс…
Почему в наши ноздри тот запах не врос?
Видел глаз человечий, и каждый комок
ощущал –
но не видел, не чувствовал Бог,
что его сыновья самых нищих бедней,
что они головёшек истлевших черней,
и что мерзость они до конца своих дней!
Как случиться могло, что стояли в снегах
наши жёны нагие с детьми на руках?
И мужья, не прикрыв наготу, без меча,
обречённо глядели в глаза палача.
И в крови своей каждый к собрату приник,
видя то, что ничей не опишет язык,
видя кости Ехезкеля: ужас и крик.
Как случиться могло, что поставили их
у дверей, за которыми тьма и конец?
А потом прямо в облако газа, нагих,
затолкали их всех, словно кур и овец.
И когда ангел смерти им дверь открывал,
был задушенных братьев им виден оскал,
и к печам их еврей полумёртвый таскал.
И катились вагоны, и лязгал засов,
выгружая евреев для адских котлов.
Между ними и нами бурлит океан –
и забвенье и чёрная даль, и туман
меж душой и душой…
Не послышится звук –
только смрадных вагонов немолкнущий стук.
Только ночь – нет рассвета на этом пути,
и не выйти из мрака к росистой траве,
чтобы солнечным полем без страха идти
и сияющий воздух вдыхать в синеве.
А у нас, в доме предков, плясали шуты.
У тельцов и телиц были корм и уют.
Было нам не до братьев, до их суеты,
И ломился наш стол от обилия блюд.
Не хотели мы слышать о тех, кто сожжён,
не хотели терять ни одну из забав.
Обнимали мы каждую ночь наших жён,
на затылке и брюхе слой жира набрав.
Если б наши святые увидеть могли,
устремив к нам залитые кровью глаза,
как из вспаханной заново нашей земли
прорастают колосья, и вьётся лоза!
Если б видеть могли, опускаясь в Шеол (8),
восходящий, мерцающий наш ореол!..
Только что нам резня, что нам прах мертвецов?
Мы презрительный клеим на братьев ярлык.
Здесь отрезано много еврейских голов,
но никем не отрезан змеиный язык…
Может быть, в первый раз не накрыв своих плеч
белой тканью талита, в горящую печь,
как и все, без одежды, отец мой шагал.
У него на глазах, без своих покрывал,
мать и сёстры мои шли в удушье и дым,
и взывали к Создателю криком немым –
и удобрено поле их прахом святым.
Эта польская нива всегда в моих снах:
дождь осенний стучит по сгоревшим телам;
прячут в зимнюю пору снега этот прах,
а весной он ложится под ноги волам.
Счастлив пахарь и весел на этой земле:
режет жирную почву легко его плуг;
добрый хлеб вырастает на нашей золе,
ибо скошено там всё еврейство, как луг.
Как живут там в сиянье весны и любви?
Как журчит родниками там сладкий таммуз?
Как черешни краснеют на нашей крови?
Как несёт грешный мир на себе этот груз?
Смерть не то, что мы думали раньше: за ней
есть не только виденья тоскливых ночей,
когда призраки близких приходят в наш сон...
Но как образ живой: отзывается он,
можно встретить его и окликнуть в пути –
так из тлена убитые могут придти.
Потому что убитый не мертв – на виду!
Мы сидим рядом с ним на скамейке в саду,
и в кафе за столом, и в театре вдвоём,
и когда говорим меж собой о своём,
и когда тихим вечером к ложу идём.
Так сидит в поздний час на коленях моих
сын сестры моей, Шмулик – один из святых.
Он к отцу моему, как к коленям моим,
прижимался, на гибель идя вместе с ним:
«Я любил тебя, дядя, я знаю: ты смел.
Почему же наш дом от беды ты не спас?
И Давида от сна пробудить не сумел,
и оставил в руках погубителя нас?
И в Хевроне (9) отцам не поведал о том,
как в золу превращает евреев Эдом?
Как ты ешь, как ты спишь, как живёшь без семьи,
как по городу носишь одежды свои?»
Я ему отвечаю – без слов, как немой:
«Да, грешил, искажал, преступал я, святой!
И горит мой позор от макушки до ног,
потому что ничем я помочь вам не мог!
Лучше быть мне в полях Амалека травой,
чем с посыпанной пеплом ходить головой!
И смотреть на крупицы и видеть ваш прах!
И разбрызгивать кровь вашу в горьких стихах!
И последний ваш крик слышать вечно в ушах!
И носить в себе твой, Дом Израиля, плач:
ждал Машиаха ты, а явился палач!...
Как в сиянии дня, на поляне в лесу,
рыть глубокие ямы заставили их!
А затем их, венец Иудеи, красу,
без молитвы туда побросали нагих!
Истекающих кровью с лица и спины…
И скрепили печатью своей – сапогом!...
Нет нигде больше в мире такой тишины,
как в лесу этом польском, где зелень кругом.
Мать мою и отца там зарезал злодей,
и сестёр с их мужьями и малых детей…
Срезан тот виноград – гроздья крови моей!
Может быть, их не в солнечный день, а зимой
Вместе с братьями гнали по снегу и льду?
Может быть, их убийца пришёл к ним домой,
где молились они, ожидая беду?
Между ними и Небом – чужой окоём.
Кровь по полу лилась в доме детства моём.
В сточный жёлоб стекала она за окном.
Как убил их злодей? Резал их или жёг?
В их словах моё имя расслышал ли Бог?
И пока умирающим эхом не стих
этот вопль моих близких, моих дорогих,
был мой образ последним видением их.
Если б чудом сестра моя кинулась прочь
из вагонного смрада в безлунную ночь,
и нашли бы её мужики среди пней,
и один за другим забавлялись бы с ней…
Как снесённая гибельным вихрем сосна,
так в лесу бы навеки осталась она.
Если б всё-таки, после насилья, живой,
дочь Израиля эта, по чаще лесной,
меж деревьев, как серна, бежала, пока
не блеснула бы вдруг перед нею река,
и её не позвала бы голосом струй:
«О, сестра, о, невеста! Приди, не тоскуй!»
И она бы вошла в эти воды – не в тлен
чёрной почвы земной…
Я сказал бы: «Амен!».
Но всплывают тела и не тонут в воде,
и плывут мимо леса и луга – везде…
И печаль пережить, от которой темно,
только сердцу еврейскому Богом дано.
А убитые наши – они не мертвы!
Ибо каждый из них вместе с нами – и ждёт,
что наступит расплата за печи и рвы
в день отмщенья, когда мститель крови придёт.
Даже если б им выбор был дан роковой:
воскрешенье их тел или меч у того,
кто за них отомстит – отвечал бы любой:
мститель крови с мечом пусть живёт за него.
Утешенья из них не найдёт ни один,
пока будет взывать к нам из ямы чужбин
неотмщённая кровь их: кармин и рубин.
Как молиться смогу, если в сердце надлом,
потому что Шехи́на небесный свой Дом
не оставила, чтобы укрыть под крылом
те святые общины…
Последний их стон –
как же в гамме небес не услышан был он?
Почему серафимы у входа в Чертог
в этот час не исполнили ангельский долг,
и не пели мелодии тех синагог,
где расстрелян весь хор, и где кантор умолк?
Как сидеть за столом, улыбаться при всех,
отвечать на любовь, на обьятья, на смех?
Как я жизнь проживу раздобревшим тельцом,
господином в костюме, с холёным лицом,
пока в мир их костей не сойду мертвецом?
Как мне петь полным сердцем святые слова,
если близкого нет не земле существа,
если лучшие в мире – песок и трава?
Если нет постигавших Божественный Лик,
и земной понимавших и звёздный язык? –
И горды Небеса…
А в душе моей – крик!
Нет надежд! Не вернутся они всё равно!
Лучше в море опустимся – к рыбам на дно.
Там изгнанников встретим, там братьев найдём:
под водою на рейде Стамбула (10) их дом.
Мы посеяли сон, а пожали мы – тьму.
Не провидцы вели нас – глупцы…
Почему
мы дошли до ворот, от которых назад
никогда не вернуться? До жёлтых заплат
нас тропа довела, за которою – ад.
Только знаю я, знаю, что надо молчать!
И хотя раскалённые угли в груди,
на слова моей скорби пусть ляжет печать –
и откроется плачущим свет впереди.
Ароматной водой нужно смыть наш позор,
привести музыкантов весёлых во двор,
и тогда раскрошу я зубами свой гнев,
снова арфы Давидовой слыша напев.
Сгустком алым извергну я гнев изо рта,
и отчаянье выплюнут с кровью уста,
и душа обновлённая станет чиста.
Есть Рука: разделённых она соберёт:
ничего той Руке неподвластного нет.
Ибо царский венец ожидает народ,
чьей короною был на чужбине Завет.
Кто скрижали Синая нести не устал,
кто подножьем Синая незыблемым стал.
И как видели мы горе наших чужбин,
так увидим восход наших древних долин,
и не станем добычею рыбьих глубин.
Ибо рыб этих сладких, что выловят тут,
на пиру у Мессии к столу подадут.
Мы вернём к размышленью упрямых глупцов.
Мы возьмём сыновей закосневших отцов
от ворот пустословья – и к разуму, в путь,
поведёт их тогда ореол мудрецов,
объясняющих им нашу тайную суть.
Ибо то, что считается нашей виной –
это наше достоинство: облик иной.
Знает юность, и знает у нас седина:
наша вечная сущность – как солнце одна;
нет её – нет и нас: неизменна она.
И тогда будет мудрость, как лук с тетивой,
и на вензеле царском – ствол пальмы живой;
ибо встанет в Израиле воин-пророк,
потому что галута закончился срок.
Потому что сияет обещанный знак,
и вчерашний из клетки не вырвется враг.
И тогда мы увидим, что к морю пришли,
где на якорь поставил Магог (11) корабли,
и разбрасывал их по поверхности вод,
и смеялся во весь свой оскаленный рот –
но настал и ему рухнуть в бездну черёд.
Ибо есть для стремящихся к Царству закон –
для идущих к Нему от начала Времён:
те, кто в пламени боя – у их сыновей
море есть и страна – до скончания дней!
Примечания
(1) ряд псалмов Давида начинаются словами: «Давиду – золотой венец». Здесь – горькая ирония Гринберга
(2) праматерь Рахель. Книга пророка Иеремии 31-15
(3) Берейшит, Бытие, 34
(4) меховая шапка, головной убор ультраортодоксальных еврев
(5) знаменитые еврейские общины средневековья, уничтоженные во время крестовых походов
(6) имена сыновей патриарха Иакова, родоначальников колен
(7) Берейшит, Бытие, 28, 12-15
(8) потусторонний мир
(9) могилы праотцев еврейского народа в Хевроне
(10) в 1942г. на рейде Стамбула неизвестными было потоплено судно с еврейскими беженцами
(11) в данном случае, у Гринберга, Магог олицетворяет Рим и Запад
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2017/Zametki/Nomer2_3/Grinberg1.php
