Борис Карафелов - талантливый живописец, и в юности, и в зрелости человек гармоничный и красочный, как его картины. Они, кстати, в наличии в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве, в музее Братиславы, в галереях Лондона, Берлина, Парижа. В Израиле Борис с семьей с 1990 года. Живет ныне в Мевасерет-Ционе.
- Расскажите для начала немного о себе – люди и годы, жизнь и живопись…
- То есть, кратенькая такая автобиография томов на пять – «Моя жизнь в искусстве»? Вот это точно не мой жанр. Если действительно коротко, пунктирно, то это так: родился в Голодной степи на нефтеразработках, а вырос в благодатной Украине, в Виннице. Учился в Крыму, в Симферопольском художественном училище, впитывая свет Крыма, воздух его…Занимался и педагогической деятельностью, оформлял спектакли, участвовал в выставках…Приехал в Израиль в 90-м. И опять – преподавал, оформлял спектакли, писал и пишу картины, выставляюсь…Мне кажется, очень органичная, хоть и заунывно звучащая, биография человека моей профессии.
- Вы разрабатывали эскизы декораций и костюмов для спектаклей Театра на Таганке, «Мерлин-театра» в Будапеште. Театральный художник – это особая стезя, отдельное ремесло?
- Знаете, однажды, очень давно, мы с Диной возвращались поездом из Гагр в Москву, и в купе с нами ехал один очень старый человек. Много лет он был заведующим дома творчества писателей в Переделкино, и, насмотревшись на писательскую братию, тоже решил что-то такое сочинять. Получались стихи. Он решил обратиться к поэтам за «мнением». И кто-то из приятелей устроил ему консультацию с известным в то время поэтом Луговым, который часто отдыхал и работал в Переделкино. – Только смотри, - сказал приятель. – Он в девять занимается йогой, сидит в позе лотоса. Постучись тихонько, войди и читай ему свои стихи... Престарелый поэт так и сделал.
- Я постучался к нему, вхожу, и правда: сидит Луговой в позе лотоса. Глаза закрыл, так, вроде, медитирует. Я замер, думаю – на хрена ему мои стихи? Но все же (уже вошел, деваться-то некуда!) начинаю потихоньку читать свои стихи. Он молчит, медитирует… Я дальше читаю! Прочел все, всю тетрадь, все, что сочинил! Читал минут сорок! Луговой открывает глаза, и говорит – а знаете, неплохо, неплохо… Одно только замечание: у вас там слово «стезя». Так вот, «стезю» - к е..ни матери!».
Если уже без анекдота: театральный художник – это особое мышление. Я был знаком с замечательным театральным художником Давидом Боровским, и бывал свидетелем: когда мы разбирали с актерами какой-то текст и его сценическую реализацию, мышление Боровского сразу оперировало театральными образами. Я был поражен. У меня «работала» другая образная система представлений… Поначалу это было просто нахальство дилетанта, и какое-то чутье, но до уровня театрального мышления оно развито не было. Конечно, наше искусство апеллирует к чувствам. Но в пределах этого чувства есть свои градации: от чувства – к мышлению, которое можно назвать наглядным мышлением. Возьмите, к примеру, Петрова-Водкина. По природе не выдающийся колорист, он сумел развить свое цветовое ощущение до цветового мышления. И стал одним из самых интересных в цветовой области художником.
- Нынче Интернет создал, скажем так, «сверхмассовую литературу» - знай пеки тексты да суй стряпню в мир. А как Сеть повлияла на живопись?
Думаю, в живописи идет тот же процесс, что и в литературе, хотя, возможно, новые реалии в каком-то пост-пост-пост-модернизме спровоцируют некие формы суперсовременной выразительности.
- Художник Саша Окунь в своей гротесковой книге «Камов и Каминка» утверждает, что в Израиле искусство захватили злобные гоблины, кураторы Иудеи, диктаторы халтуры. А Ваше мнение?
Мне кажется, что в израильском изобразительном искусстве проявляются те же тенденции, направления и силы, что и в мировом. Те же формы и способы представления творческой продукции, что и в эстетическом пространстве искусства так называемых развитых стран. Хотя, возможно, с отдельными особенностями национального и регионального характера.
- Ваши выставки проходили в разных местах – от Питера до Кипра. Выставка – это как выход книги, место встречи с читателем картин? Или просто некая важная вешка на тяжком пути художника?
В разные периоды мне было важно то одно, то другое. Сейчас мне интересна выставка, как пространство, созданное моими картинами определенного этапа. Созданное, как будто для меня, лично, - для анализа проблем моего ремесла в определенном отрезке времени. И как возможность сформулировать задачи, дальнейшие ходы, пути развития моего творчества. Ну, и уж после того интересен, конечно, и зритель, и реакция его…и его мнение.
- Одна «тройка» была у меня в школе на Руси – по рисованию. А у вас есть педагогическая жилка – вы и в Виннице преподавали, и в Москве. Так живописи можно научить?
У меня тоже была тройка по рисованию и по чистописанию. Причем, они были натянуты, просто неудобно было в четверти ставить двойку ученику, у которого пятерки по арифметике. Рисование, как и другие предметы нам преподавала та же учительница…Очень она меня доставала. И вдруг в школе появился новый преподаватель рисования. Это был профессиональный художник. На первом же уроке он натюрморт: украинский глэчик с яблоком. Рисунок с натуры. Я, как обычно, что-то накалякал, очень лохмато и неаккуратно. В конце урока он шел от парты к парте и ставил оценки. Ученицам-отличницам, которых всегда хвалила наша учительница, он…ставил тройки! А дойдя до меня, молча забрал мой рисунок и пошел к доске... Я с тоской посмотрел на «Доску позора», где висели грязные дневники и тетрадки,…и подумал, что вот теперь вызовут маму, и станут объяснять ей, какой я нерадивый ученик. Но учитель продемонстрировал мою работу классу и сказал: «Вот так надо рисовать!». Представляете? В шестом классе я изобрел и сделал сам телескоп из папье маше и двух пар бабушкиных очков – одних для дали, других для близкого чтения. Я был чокнутым астрономом, я вел тетрадь движения созвездий по ночному небосклону… А тут впервые услышал, что кто-то одобрил мою мазню!.. Из чувства признательности учителю я пошел и записался в кружок по рисованию, который он вел. Но это был не совсем кружок по рисованию, это скорее был кружок по истории искусства. И там разбирали какого-то Сурикова, какую-то Боярыню Морозову…Я отлично знал звездное небо; но совершенно ничего не знал о живописи. Потом художник получил заказ в артели художественного комбината и ушел…Я забыл про рисование. И вот, после восьмого класса, когда начались летние каникулы, я вдруг – внезапно! – захотел рисовать. И это желание не оставляет меня до сего дня.
Так можно ли научить рисовать? Уже здесь, в Израиле, у меня появилась ученица. Я, вообще-то, педагог требовательный, а ученица оказалась отнюдь не вундеркиндом. Кое-как мы продвигались. И однажды приходит ее мама и говорит: вы знаете, моя дочь после ваших занятий часто плачет. Ей кажется, что она то ли вас не понимает, то ли вы очень строги. Я сказал ей – послушайте, не нужны эти страдания. Я вас познакомлю с двумя-тремя замечательными педагогами, возможно, с ними ваша дочь найдет общий язык. Но мама ответила – нет! Она хочет заниматься только у вас. Меня это озадачило; я подумал: эта девочка с недостаточным цветоощущением, чувством формы, но она умненькая, и в ее рисунках есть чувство архитектоники. Исходя из этого, я начал придумывать ей задания, развивая навыки рисования через психологический склад ее личности. Спустя какое-то время она стала делать очень интересные, возможно, не блестящие, но по-своему очень глубокие работы…Более того: в конце года на выставке она даже продала несколько своих работ! Правда, когда я уже для себя решил – как с ней надо дальше заниматься, она подошла ко мне, поблагодарила, сказала: курс рисования я уже взяла. На следующий год я возьму курс гитары. А до этого она «брала» курс балета. Просто, она не была художником. Это способ жизни, манера дышать, думать… Научить быть художником нельзя. Но можно развить человека, его вкус, научить какой-то изобразительной грамотности, и просто воспитать любителя пластических искусств.
- Художник, по-вашему, это профессия или мироощущение?
Это и то, и другое, но еще и третье: это способ одолевать эту жизнь, такое состояние, без чего невозможно существовать. В «Годах странствий Вильгельма Мейстера» Гете описывает пребывание Мейстера в одном из монашеских братств. Насколько я помню, по уставу этого братства человек должен приобрести какое-то ремесло. В принципе, лучше всего ограничить себя одним ремеслом. Если человек не очень далекий, то эти навыки и останутся с ним в жизни, именно как ремесло, его ремеслом. Для ума более обширного, станет искусством, а истинно высокий ум, высокоразвитая личность, занимаясь чем-то, как бы занимается многими областями человеческой деятельности. И -как там говорится у Гёте, и как это не звучит парадоксально, в том, что он «делает хорошо», виден символ и смысл всего, что хорошо сделано.
Так вот, во многих восточных учениях, человек, занятый той или иной деятельностью – будь он врач, портной или кто-то еще, он так или иначе постигает мир через свое ремесло. Тем более, - художник. Я просто благодарен живописи, что проживая с ней и в ней свою жизнь, я не перестаю думать о самых глубоких мировоззренческих вещах и процессах.
- Заставить читать бездарное нельзя, как ни сверли мозги. А вот с полотнами – другая картина, тут вполне можно убедить публику, что перед ней «великие шедевры». Неужели и сегодня реально швабру превратить в ёлку?
Ситуация в литературе и в изобразительном искусстве, в принципе различная. За «своего» писателя читатель «голосует» тем, что покупает его книги. Прикиньте: стоимость книги, допустим, 100 шекелей. А стоимость полотна - минимум в двадцать-тридцать раз дороже. И любитель искусства, небольшого достатка, не может позволить себе купить картину. Зато, сплошь и рядом ее может купить состоятельный человек, который в искусстве не разбирается, но знает, что в доме должны висеть картины. Естественно, он обращается к дилеру, куратору…Те из каких-то своих соображений могут посоветовать ему – в какую мастерскую наведаться или с какой выставки купить картину. Словом, возможностей влиять на раскрутку художника, гораздо больше.
- У ваших картин есть национальность? Как живется профессиональному художнику на Святой земле, в краю обетованных красок? Нет ностальгии по черноземным зимам?
С красками как раз проблемы. На Святой земле особое светоизлучение, и в той форме живописи, в какой я работаю – в картине, - трудно создать цветовой эквивалент этой световой силе. Свет– основное содержание живописи. Но сам свет передать невозможно. По словам Сезанна, «солнце изобразить невозможно, но можно изобразить его цветовой эквивалент». Не зря картина как форма живописи была изобретена в других широтах, других ландшафтах, другой световой среде. Поэтому я часто ездил, делал серии работ в странах, где картина как бы «дома», давая отдохнуть сетчатке глаза. И опять пробовал решить проблему, при всех помехах.
- Вы человек верующий, соблюдающий традиции – так было всегда?
Нет. Но, видимо, религиозное чувство переживания мира во мне всегда присутствовало, и мне кажется, без этого чувства не бывает ни настоящего художника, ни писателя, ни музыканта, ни ученого.
- Вы с вашей женой, писателем Диной Рубиной сделали общую книгу «Окна». Можно о ней поподробнее?
Это такая неожиданная идея была. И Дина пишет об том в предисловии к книге. Просто, мы переводили мои картины из старой мастерской в новую, построенную у нас на втором этаже – с таким чудесным окном в потолке. И пока перевозили, обнаружили, что чуть не во всех моих картинах присутствуют окна или окно. Дина задумалась и сказала, что у нее в текстах тоже есть много окон разного свойства, разных смыслах…В это время у нас гостила наш друг (к сожалению, покойный) Надя Холодова, литературный агент, издатель, редактор…Вечером, сидя за чаем, она предложила объединить наши окна, издать книгу, в которой писатель и художник дополняли бы друг друга своим видением пространства и «взглядом из окна в мир»…И несмотря на то, что Дина уже работала тогда над первой книгой своей трилогии «Русская канарейка», она прервалась на работу над совместной нашей книгой. Написала девять новелл, к которым мы выбрали 54 моих картины…
По следам этой книги одна из питерских галерей предложила мне одноименную выставку в недавно отреставрированном Шереметьевском дворце. Это был, конечно, праздник.
- Кого бы вы могли назвать своими учителями, кто на вас повлиял, чье творчество вам близко и важно?
Я учусь до сих пор. У меня, правда, были конкретные учителя и в худ. школе и в училище, но мои интересы и мои желания были гораздо шире школьной программы. Где-то лет в шестнадцать я пережил серьезное потрясение, вызванное появлением книги Синявского и Голомштока «Пикассо», - был настолько поражен пластическим метаморфозам рисунка Пикассо, - это был рисунок быка, - что впал в творческую депрессию. Впрочем, осознал, что Пикассо - далеко, а чтобы анализировать и синтезировать реальность, мне нужен метод. Я постарался изучить все в то время доступное из литературы, что было издано на эту тему, и выбрал для себя метод Чистякова – учителя Серова, Врубеля, Борисова-Мусатова и многих других. Поехал в Киев, в музей русского искусства – там был зал Врубеля, чтобы изучать ранние врубелевские акварели. Не «Демона», не символизм Врубеля, а именно метод Чистякова: передачу формы через плоскости граней. В дальнейшем на меня оказывали влияние многие художники, но это скорее были не наставники, а друзья, беседуя с которыми мысленно, я разрешал те или иные профессиональные проблемы, которые меня волновали.
- Литература и музыка – как они присутствуют в вашей жизни?
Думаю, в нашем интеллектуально чувствительном пространстве существуют зоны, отвечающие за изобразительную, литературную или музыкальную части нашего восприятия. Но восприятие наше целостно, и если активизируется один из этих отделов, он заставляет активизироваться и остальные. Так, читая художественное литературное произведение, мы с одной стороны как бы мысленно видим, о чем рассказывается в книге, с другой стороны, если это талантливая литература, она ритмична, и в ней непременно есть «музыкальный окрас». Так же и живопись: ее тактильные и зрительные образы провоцируют литературные и музыкальные ассоциации. Все взаимосвязано. В музыке моей первой любовью был Бетховен, затем, Шостакович…Сейчас, когда работаю, слушаю Баха или Моцарта. Из литературной классики мне ближе всего «Тамань» из «Героя нашего времени» Лермонтова и Чеховская «Степь». И тот и другой тексты очень изобразительны и музыкальны.
- Как вы работаете – по вдохновению или это регулярный ежедневный труд? А как, интересно, происходит зарождение и «кристаллизация» картин – мелькнувшая мысль, запах упавшего яблока, луна за окном?
Спровоцировать рождение картины может все, что угодно. И мелькнувшая мысль, и луна за окном, и лежащие драпировки. И даже последние известия. Но чаще всего это, конечно, зрительный образ, подчас, навязчивый, как идея фикс. Работаю я ежедневно, регулярно, и как боевая лошадь перед боем, начинаю «вдохновляться», разогревать себя до рабочего состояния.
- Насколько я знаю, вы член Международной художественной ассоциации при ЮНЕСКО (правда, сама эта организация, по-моему, абсурд в стиле Ионеско). В нашу эпоху высоких технологий миру вообще не до искусства, оно загоняется в низшую нишу? Как по-вашему, дальше – хуже?
Трезвый анализ ситуации говорит мне, что дальше будет только хуже. Но я работаю, совершенно не думая об этом. Вообще, когда я работаю, я – оптимист. К тому же, стараюсь не зацикливаться на том, что все равно изменить невозможно.
- Если бы вы были не художником, то кем?
В детстве мечтал стать астрономом, демонстрировал хорошие способности в математике. Но сейчас уже даже странно рассуждать, что было бы, если… Я благодарен судьбе, что я - художник, и что занятие искусством позволило мне прожить этот мир сознательно, синтезируя свои мысли и чувства в плоскости картины.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2017/Nomer3/Judson1.php
