Часто бывает, что роковое несовпадение внешности и «внутреннего содержания» приводит к необходимости постоянно что-то доказывать окружающим. Этот конфликт сплетается с множеством других и постепенно разъедает человеческую жизнь, обрекая её на существование только в определённом ограниченном русле.
Если ты похож на Бабу-Ягу, то и жизнь твоя будет совершенно особенной. Такому — если и положено счастье, то тоже своё — далёкое от традиционных представлений успеха и благополучия.
Мы видим, что герой не нуждается в оправдании: любит бабушку, мать, бывшую жену, талантлив, трудолюбив, внимателен ко всему живому (извиняется даже перед шмелём), невольно совершив дурной поступок, наказывает себя ограничением на всю жизнь, более того, мы узнаём, с какой любовью он относится к книгам, да ещё и сам оказывается «писателем»! Жизнь Димы Михайлова выстраивается не по шаблону, чему способствуют его черты характера, увлечения и привычки: беседы с самим собой, любовь к одиноким пешеходным прогулкам, резьбе по дереву, книгам, рыбалке, невероятная скромность в сочетании со спорадическими эпатажными выпадами.
Один из ключевых моментов в рассказе Надежды Кусковой — драгоценный момент понимания, соединяющий двух соседей-«неудачников». Это соединение происходит где-то в точке, расположенной выше отвергнувшего их мира успешности и внешних достижений. И становится понятно, что в «простоватом» соседе-выпивохе тоже сокрыта пока ещё не распознанная никем глубина души — та самая заветная апостольская «рыбацкая заводь», мимо которой можно спешно проплыть и не увидеть ничего интересного.
Ирина КАЛУС
Диму Михайлова в детстве дразнили «бабой Ягой», поскольку внешность его совершенно соответствовала образу сказочного персонажа: «нос крючком, борода торчком». Начинаясь широким лбом, лицо мальчишки завершалось длинным и острым подбородком; к тому же был он сильно сутул, и эта беда обещала с возрастом перейти в настоящую горбатость.
Кличка причиняла Диме немало огорчений. Не раз, забившись в угол чулана в родительском доме, он горько плакал. Заплачешь! — ведь с ним, некрасивым, не хотели играть не только девочки, но и мальчишки, чей вид был порой немногим лучше Димкиного.
В юности кличка сама собой отпала. Но отношение к парню сверстников, а особенно сверстниц, осталось прежним. Дима страдал и изо всех сил пытался доказать, что его внешность совсем не отражает внутреннего содержания, что и у него — обратите, люди, внимание! — есть добрая душа и какой-никакой, но характер.
Жаль, что выливались эти попытки в довольно-таки странные, с точки зрения окружающих, поступки. Михайлов мог, к примеру, в последние минуты перед началом футбольного матча, когда все уже расселись по скамейкам, выехать на велосипеде на центральное поле стадиона, не держась за руль. И так, «без рук», дать по полю несколько кругов, улыбаясь при этом доброй, открытой улыбкой. Вот, мол, как я умею!
Или, набирая из колонки воду в ведро, вдруг на всю улицу начинал громко и выразительно декламировать стихи Есенина. Может быть, в другой обстановке девушки — а это их, конечно же, хотел удивить Дима Михайлов — внимали бы ему, затаив дыхание:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
Первый раз я запел про любовь,
Первый раз отрекаюсь скандалить.
Но здесь, у колонки, слушать его становилось почему-то очень неловко, и те же девушки старались побыстрее проскочить мимо самодеятельного артиста: а вдруг он сейчас еще что-нибудь выкинет, совсем уж оригинальное?
Женился он дважды, и оба раза неудачно. От первой жены ушел сам: бабенка оказалась сварливой и глуповатой. Второй раз решил испытать судьбу, не дотянув года до своего сорокалетия.
— Молодую взял, — радостно и даже несколько победно сообщал он всем знакомым об этом факте своей биографии. И слабая улыбка несколько недель не сходила с его бледного лица.
Но радовался Михайлов недолго: молчаливая и тихая поначалу, молодая жена, взяв волю, стала блудлива, как коза. Уйдет в огород работать, а сама — брык через забор. Дима даже и не выяснял, к кому именно она бегала: стыдно было, досадно. А через год жена и вовсе пропала: познакомилась с каким-то командировочным, да и уехала с ним.
Так к сорока годам Дима Михайлов снова стал холост. И обрел, наконец, досуг, которого так порой не хватает людям в семейной жизни. Постепенно он полюбил одинокие пешеходные прогулки: чуть не каждый день брел по пустынной дороге мимо крашеных, похожих на скворечники, дач, сворачивал к сосновому бору, спускался к тихой лесной речке Каменке. «Ходил прошвырнуться в сосняк», — так это он называл. А домой возвращался с полным рюкзаком причудливых коряг: он наловчился мастерить из них разные поделки для детей и взрослых.
Увлечение это постепенно стало приносить ему и некоторый доход: Димины игрушки начал закупать крупный магазин в городе. А потом мастером-умельцем заинтересовались и журналисты-телевизионщики. Но в назначенный ими час Дима, вместо того, чтобы шагнуть навстречу своей славе и судьбе, сбежал. Да, попросту сбежал! Сначала в огород, а потом в лес, и проходил там до самого вечера, опасаясь до дрожи в коленках, что найдут его, схватят и поставят перед объективом телекамеры — а ну, говори!
Не нашли, уехали. На другой день, однако, он собирался на прогулку особо тщательно: даже пыльную клетчатую рубашку переменил на светлую, а волосы, прежде чем водрузить на голову парусиновый дедовский кепарь, причесал гребешком. И пошел, степенно, сам в себе, как всегда. Идет, из-под заношенного козырька смотрит вдаль, мимо людей, прищурив серые, невыразительные глаза. Никто из встречных не догадывается, что движется им навстречу почти что знаменитость? Ну и пусть не догадываются!
Так идет он, весь в своих мыслях, и даже не замечает, что свернул с привычного маршрута направо. Вот и огород Сашки Кутина. В маленьком городке все друг друга знают, а с Сашкой Дима давным-давно сошелся на любви к Волге и рыбалке. Дима, правда, всегда ловит на удочку, а Сашке это кажется слишком томительным — ждать, когда клюнет какая-нибудь мелочь на крючок. Поэтому Димин дружок предпочитает выходить на Волгу с сетями.
Михайлов же, чуть было не ставший вчера известным на всю область, еще в ранней юности дал себе зарок с сетями к воде не подходить. Потому что случилось с ним тогда кое-что знаменательное.
Пристрастился он в те времена ловить с лодки рыбу в устье Юхоти. Тихо, хорошо там, особенно утром. Солнышко огромным красным шаром выкатывается из-за сосен, выглядывает из-за колокольни сельской церквушки, что стоит в двух километрах ниже по течению. Слышно отсюда, как в деревне скрипит ворот колодца, звонко шлепает о воду бадья, негромко переговариваются чьи-то голоса. А в осоке, у берега, стоит редкая для здешних мест цапля. Тоже рыбы ждет.
В тот раз у Димы не клевало. Он менял места, отплывал то к правому берегу, то к левому, снова и снова закидывал удочку, бормоча чуть слышно:
— Ловись, рыбка, и мала и велика…
Он еще тогда, в молодые свои годы, привык сам с собой разговаривать. Но как-то это поначалу не бросалось в глаза. Даже мать его узнала о такой сыновней нехорошей слабости, — стариковской, можно сказать, — случайно. Вышла однажды во двор, когда Дима дрова колол, стоит и смотрит. А сынок поставит кругляш, да ударит колуном, да как выкрикнет:
— Эй, ухнем!
Располовинит кругляш, засмеется, и снова:
— Эй, ухнем!
Слушала она, слушала, да и подскочила к нему:
— Ах ты, самооговор!.. Смерть не люблю самооговоров!
Сын растерялся и даже обиделся: чего, мол, я сделал-то? Целую гору дров тебе переколол, а ты недовольна.
А там, на реке, подслушивать его было некому — говори сам с собой сколько хочешь. Вот он и болтал. В очередной раз закинул донку, крючок зацепился за что-то тяжелое. Может, за корягу? — подумалось ему. Выкрикнул:
— Тянем-потянем!
И — вытянул полную сетку рыбы. Батюшки-светы! Такого улова за раз у него никогда прежде не было.
— Не рыба — лапти, — бормотал Дима, выпуская на дно лодки золотистых лещей и узеньких длинных плотвичек.
Ершей и другую мелочь рыбную он отпустил на волю:
— Ляд с вами! Плывите к водяному.
Дома бабушка любимая выговорила:
— Куда ты, Митька, столько рыбы натащил? Кто ее есть будет? Лещи невкусные, тиной пахнут…
Внук грубовато, но не зло отругивался:
— Молчи, бабка, сам начищу, нажарю, сам есть буду. А кто хочет, тот со мной.
Потом уж выяснилось, что сетку он проверил у своего собственного дяди, брата матери, поволжского немца Карлухи Цаппена. Сильно удивлялся Дима такому совпадению, но не захотел никому признаться в невольной краже. И с той поры ловил только на удочку.
В огороде у Сашки тепло и парко, пахнет разомлевшей на солнышке садовой земляникой. Радио «Шансон» гремит, забивая птичьи голоса. Пока Дима шел от калитки к беседке — задел куст смородины, потревожил толстого шмеля с поперечными жёлтыми полосками по всему туловищу. Тот с недовольным гудением тяжело полетел прочь — искать более надежное место.
— Ну, извини, — тихонько, чтобы не слышал хозяин огорода, говорит Дима шмелю.
Сашка, скинув клетчатую рубаху, черный от загара, чинит сеть, растянув ее у беседки. Ничуть не удивился он Диминому приходу. Да к нему, веселому говоруну, балагуру, много разного народа ходит. И каждого он рад приветить.
— Выпить хошь? — и Кутин тянется, чтобы достать из-под лопуха бутылку.
— Что ты, жара такая, — останавливает его Дима. Он не то что не одобряет выпивку, но употреблять водку без всякой причины, да еще когда солнце печет, — это уж увольте.
— Нет так нет, — охотно соглашается хозяин огорода. — Это у меня заначка. Ладно, попозже употребим. С копченой рыбкой самое то будет…
В беседке на лавке лежат книжки в ярких цветных обложках. Гость поднимается по ступеням, листает издания-однодневки. И обнаруживает среди них нечто неожиданное — «Человека-амфибию» Александра Беляева.
— Однако… — с уважением смотрит он на Сашку. — Это твоя?
— Моя.
— Ты и такие книги читаешь?
Михайлов удивляется, наверно, слишком уж откровенно — Сашка, обидевшись, сухо отвечает:
— Я всякие читаю.
— А хочешь продолжение этой книги услышать?
И Дима тащит из кармана синенькую школьную тетрадку, свернутую трубочкой, — он ее всегда носит в кармане.
— А, так и ты писатель?
Сашка Кутин одобрительно и примиряюще смеется, показывая из-под черных усов ровные, не испорченные временем, зубы. И уворачивает звук у приемника.
— Ну, валяй.
Дима садится на ступеньки и начинает читать. Кутин, рассматривая прорехи на сетке, слушает сначала рассеянно: надтреснутый голос чтеца доносится к нему как будто издалека, сквозь пленку собственных Сашкиных дум. Потом какое-то место в сочинении приятеля трогает его за живое — он прислушивается, придвигается на своей низенькой скамеечке поближе к автору. И застывает, опустив глаза.
Через час, когда чтение заканчивается, Кутин говорит:
— А героиня-то твоя главная, внучка Ихтиандра — вылитая твоя бывшая жена: рыжая, тихая, глаза светлые… Она у тебя и правда, словно из воды вышла, струящаяся какая-то… Ничего о ней не слышал? Не объявлялась?
Из Сашкиного огорода Дима уходит со странным чувством. Ему приятно, что друг-рыбак верно его понял. Но что-то и смущает в поразительной прозорливости соседа, которого он привык считать простоватым выпивохой.
