Всякие совпадения случайны.
Персонажи вымышлены.
Вчера я сочинил стихотворение.
Хотя в это время за окном гадко хлюпало смесью дождя и первого снега, невинного и злого одновременно, как взгляд юного провинциала, недавно пополнившего славную полицейскую когорту столицы.
А, собственно говоря, почему «хотя»? Может «благодаря» гадкой погоде? Или совсем по другой причине? Например, от избытка внутреннего содержания, моего жизненного опыта и … таланта? Я произнёс – таланта? Вот так непроизвольно слово выскочило из меня. Неспроста. Значит, он есть всё-таки, у меня талант? Скорее, да, чем нет.
Но вы можете не напрягать извилины, а просто поверить, что взял и сочинил. И, по правде говоря, будто бы я долго думал, ломал заточенные перья, грыз химические карандаши, оставляя на языке противные синие разводы или, одетый в дорогой шёлковый халат, сидя на стуле в тишине отдельного кабинета, задумчиво облизывал мундштук трубки, вбивая одним пальцем в клавиши печатной машинки выстраданные сытой жизнью строки. Так нет же. Нет. Набросал в один присест за усеянным хлебными крошками кухонным столом в своей холостяцкой квартире. Потом, правда, немного подчистил, вычеркнув несколько прилагательных, и заменил одну рифму. Вспомнил измазанные рукой гения русской литературы листы бумаги с бакенбардными профилями – даже он писал не в чистую! Всё. Готово.
Никакого шёлкового халата при этом на мне не было. Не в силу того, что я забыл его надеть перед сочинительством, а по обыкновенной бедности. Хотя мыслишки о владении таковым меня иногда посещали. В эти моменты я чувствовал кончиками своих, не привыкших к физическому труду пальцев, холодную гладь мягчайшего, играющего насыщенным цветом, китайского шёлка ручной работы. Шёлка, в котором даже бельевая вошь не живёт! А на шёлке по всему полю драконы. Обязательные золотые драконы с раскрытой пастью… Но не броско. Крадутся дракончики, прячут свои вычурные головы и вдруг, исподтишка выглядывают где-нибудь в районе волосатой груди. Знай, мол, наших! В дорогом халате, несомненно, прибавляются умные мысли у его обладателя. Грудь под халатом вздымается, атлетически развёрнутые плечи гордо возвещают о мощи не только ума, но и остальной натуры, достоинство и уверенность в себе переполняют взор, выплёскиваясь наружу в немногословности и загадочном хмыканьи на слова оппонентов. Волосы на груди придают мужественность и харизму. Молодые домохозяйки, просто, сходят с ума.
Конечно же, к такому халату полагалось и всё остальное. Ну, вы догадываетесь, что именно: о кабинете я вскользь упоминал, есть ли смысл описывать его массивную мебель из итальянской вишни, и дорогой, сияющий свежим лаком, дубовый паркет без малейших намёков на трещины и зазоры, любовно уложенный бригадой безукоризненно-вежливых паркетчиков? И бронзу люстр, и брызги света в хрустальных плафонах, и двери с мозаичными вставками, и любимую печатную машинку-клавиатуру, и даже полосатый пижамный костюм – всё это я описывать не стану.
Об автомобиле я совсем не заикаюсь. Что машина? Самоход, он и есть самоход. Правда, кто-то заподозрит меня в том, что я не люблю автомобили. Ха-ха… Знайте же, неумные глупцы. Их люблю я, но, как говаривал классик – «странною любовью». Странность любви моей в том, что последнее время она проявляется всё более на расстоянии. Нет своей красавицы, что тут не понятного. Была бы, любил бы как квартиру, коня, женщину и тёплый песок на морском пляже одновременно. Единственное, на что бы я не променял автомобиль – на свободу словоизвержения. Это у меня в крови, это не поменяю ни на что. Слушатель с открытым от изумления ртом мне дороже любой самой сладкой конфеты. А слушатель умный, грамотно и вовремя оппонирующий, не тот, что «встаёт в позу» всегда и везде, но иной, умеющий мыслить гибко – ценнее мне втройне. Но любить чужие автомобили, пахнущие новым пластиком салона и коричневым велюром обивки, простите, сердце не велит.
Изощрённому критику скажу, что если он подумал о коричневом велюре, похожем на молочный шоколад, то он ошибся – этот цвет хорош для кожаных сидений. Мой велюр должен быть светло-коричневым, или тёмно-песочным, схожим с любовно напитанным молоком свежезаваренным кофе для сердечников. Тех, кто кофе любит, но пить его не может и посему кладёт в кофеварку лишь малую горсть благородного порошка, вспоминая молодость и танцы до утра в квартире друга с компанией таких же, беззаботных, пышущих здоровьем ровесниц. В то время, когда мама и папа друга на даче, умывшись ключевой водой после прополки грядок и выдёргивания особо упорных сорняков, под писк комаров, почёсывая покусанные ноги, закрывают глаза в блаженной дрёме. Они смотрят на Млечный Путь через износившуюся до дыр занавеску, видевшую лучшие времена в квартире, из которой её депортировали на дачу ввиду возраста.
- Как там наш сынок один дома, справляется? – тревожится за отпрыска мать.
- Он хоть и юн, но не пропадёт. Всё в порядке, - подбадривает её муж.
А юный отпрыск не пропадает: взрослая вольница клонит не утрамбованные опытом мозги набекрень. Домашняя дискотека гремит всю ночь, звон посуды, танцы, громкий пустой хохот девиц несутся жеребчинной песней вдоль всей улицы до самого утра. Спите спокойно мама и папа, если всё сложится благополучно, то к вашему возвращению посуду помоют, битые чашки уберут с глаз, подметут полы, проветрят комнаты, а чадо будет отсыпаться ещё два дня, подобно моряку, вернувшевсяму из трудной штормовой вахты. Спите спокойно…
Но это отступление. Я говорил особо настырным о машине, и я продолжу. Сразу отбросим все универсалы и хэтчбеки. Поэты ездят только в седанах или купе. Если же вы предполагаете, что у поэта должен быть белый Мерседес, то вы близки к истине, но не совсем. Такая машина подойдёт только поэту, сочиняющему вирши для патриотических песен и корпоративных гимнов, которые исполняются на званых ужинах председателей правительств и президентов нефтяных компаний. Тут вы в точку попали. Чин и всеядность обязывают поэта питаться именно от этого стола и носить на званых ужинах костюмы, вышедших из моды фасонов. Нужно маскироваться под своего парня, этакого простачка-недоучку, которому повезло случайно, судьба-с, что с ней поделать. Её фортели таковы, что от нас и не зависит ничего-с. Всё равно эти денежные мешки- тюменские нефтяники и зашоренные межпартийными дрязгами политики ничего не смыслят в высоком искусстве, а лишь губы поджимают и щёки надувают: искусство, мол, соображаем, однако. Не в хлеву выросли. Как же! То, что цена наручных часов любого из них на выбор равна стоимости совокупного имущества сорока среднеазиатских аулов, никак не влияет на ценность абстрактного мышления их владельца в восприятии образов!
Теперь о лириках. Поэту же лирику негоже ездить на Мерседесах. Ему, как существу, отвлечённому от действительности, подойдёт выходящий из моды Пежо восьмилетней давности, припаркованный возле панельной пятиэтажки. Притом, начинающий показывать кариозные ухмылки ржавчины автомобиль, должен быть обязательно жирно процарапан гвоздём вдоль всего кузова завистливой соседкой-пенсионеркой. Через поле лобового стекла тянет нить извилина трещины, по которой соседские дети изучают извилистые русла рек, а вместо одного полноценного колеса у, повторяющего судьбу хозяина Пежо, стоит латаная докатка. Сам лирик при этом тощ и рассеян. В свободное от трудов время кусает грязноватые ногти. Костюм его уныл по случаю бедности. Твидовый пиджак заношен и вытерт на рукавах, на лацкане пятнышко. Маленькое такое, казалось бы, носи пиджак и носи, что там пятнышко. Ан, нет! Заметно, хоть и маленькое. Кофейное. Не отстиралось. Но в остальном пиджачок ещё хоть куда. Джинсы новые. Но из дешёвого магазина, великая восточная держава нас помнит, одевая и поэтов-лириков и свихнувшихся на замужестве студенток, и колхозников липецкой губернии. Нет, вы можете возразить, что, мол, какая разница между дешёвыми и дорогими джинсами.
Э-эх, друзья. Разниц, как говорят в одном портовом городе, несколько. Взять хотя бы фактуру ткани, её рисунок: у дорогих набивка ниток в ткани плотная, из-за чего ткань не тянется, она однороднее и это сразу видно. Крой идеален, в отличие от дешёвки. А при хорошем крое ничто нигде не тянет и не собирается в волны. Нитка опять же качественная, не рвётся после первой стирки. Не грозит обнажить прекрасные окорока их владельца в момент резкого приседания, издавая характерный хруст рвущейся ткани. Окраска без ядовитой химии, поэтому требует натуральных составляющих и массу времени, как следствие более качественная и красивая. Да что там джинсы… Жена поэта растрёпана и сварлива, можно смело без грима и проб брать её на роль ведьмочки в каком-нибудь сериале о вампирах. Эта жизнь - ярмо лирика, которое он добровольно надевает на шею, получая взамен ореол гения в виде нимба над лысеющей головой и крепкую народную молву сумасшедшего-страдальца, умеющего заговаривать бородавки. Таких у нас принято жалеть и подкармливать домашними яйцами, луком и редиской со своего огорода.
Лучше всех живётся поэту, строчащему приторные тексты популярным столичным композиторам. Эти рифмоплёты предпочитают представительские машины – лучше всего тяжёлые, уверенные в себе Майбахи – не будем забывать, что щедрость эстрадных звёзд, поющих песни на слова наших поэтов, зиждется на консервативной, как Майбахи, инерции и приметах: раз уж деньги плывут в руки, то не меняй коней в пути. Конь такой прожорливый с годами, само собой, наш поэт. Ну, или кобыла – здесь как раз часто попадаются особи женского пола, что подтверждает расхожий среди лириков тезис о «фальшивых бриллиантах» песенных стишков. Ценность их низка, хотя и оплачиваема. Легко доступна даже женщинам, кои с трудом пробивают себе дорогу в непроходимых джунглях лирического стихосложения. Элементарно не хватает массы, а значит и инерции. Их стишки поверхностны, легки, саркастичны и простоваты.
Но вернёмся к коням. Поэт-песенник носит белые костюмы, и белые же штиблеты к ним. Хорошо в белом на круизном лайнере махать платочком плачущей подруге в толпе провожающих у мола. Вдали темнеют выси горных хребтов, призывно громко кричат чайки у бортов, ярко одетые пассажиры возбуждены и веселы. А вы машете носовым платком, так и не познавшим жидкость, иногда текущую из носа. Естественно машете украдкой, ведь рядом ваша жена. На круизный лайнер без неё никак. Иначе серьёзные проблемы.
Сам по себе белый костюм, не надетый в летний день в шаговой доступности к морскому бризу, уже нелеп и пошл. Но наши песенники, нося его по всякому праздному случаю воплощают образы детства в явь своей взрослой жизни. В детстве белый костюм ассоциируется с небожителями, не питающимися колбасой и не нуждающимися в деньгах. Все вопросы решаются сами собой. А как иначе? Ведь надет белый костюм.
Поэтессы-песенницы не носят белое, на его фоне слишком чётко выделяются морщины… Чёрный они тоже игнорируют – старит. Зато вовсю щеголяют нелепыми алыми бантами гигантских размеров, приколотыми в самых разных и неожиданных местах: на голове, на груди пиджачка, на поясной ленте, на разрезе юбки. Бедные мужья поэтесс. Видно, дома банты преследуют их повсюду: в шкафах, на кухне в посудных ящиках, под ванной и в холодильнике. Ночью во сне руку под подушку засунул, а там он родимый. Помни, после сорока жена будет ещё долго молодиться… Лучше смирись, и не обращай внимания.
Но моя машина, а я, если помните, начинал рассуждать именно о ней, должна быть пурпурно-красной и какой марки? Ну-ну, шевелите извилинами, дорогой читатель, какой марки? Думаете Порше? Ошибаетесь, слишком вычурно. Фольксваген… Кто так думает? Эх, в глаза бы посмотреть. Я же не совладелец магазина лаков и красок. Бьюик? Ха-ха-ха… Я смеюсь. Именно, смеюсь. Это машина для американского миссионера, волею судеб оказавшегося в странах с недоразвитой демократией. Кто-то догадался, что пурпурно-красной должна быть… Альфа, стремительная и дерзкая, как мои стихи…
Вот я и вернулся к моим стихам, которые я пока что не исторгаю пачками, потому что нет ни густых завитков волос на могучей груди, ни китайского халата. Как без халата строчить незабвенное? Не укладывается в сознании.
Поэтому строчки возникли в голове сами собой, без предварительной подготовки так сказать, а рядом оказались ручка и блокнот.
- Почему бы не записать те, роящиеся в голове рифмы, - подумал я и, стряхнув со скатерти хлебные крошки, уверенно выбросил на серую скрипящую под стержнем бумагу целый ворох слов, уложив их в строфы. Не забыв поставить запятые и иные знаки препинания. Я давно заметил за собой эту странность – ставить на свои места все знаки препинания. Они, как маленькие ненасытные собачки и змеи разной кривизны, выползали из-под пера в самых ненужных местах. Казалось бы: пиши себе и пиши, как другие, обходясь минимумом этих зверьков, всё одно большинству они не понятны и чужды. Нет, моя измученная грызнёй гранитов натура, упрямо изворачивала пальцы даже тогда, когда я сопротивлялся и подленько пропускал какое-нибудь тире, а потом вздыхал тяжело и, возвращаясь назад, втискивал его на своё место. Натура успокаивалась и отпускала меня лишь после всех мыслимых проверок написанного.
Произведя нечто интеллектуальное, я призадумался.
– А ведь неплохо, старина, - шептало самолюбие. – Ты показал самому себе, что годишься не только в философы-спиногрызы, опустошающие кладовые сознания слушателей голодной сворой умных взаимно отталкивающихся мыслей о смысле и разнонаправленности жизни. Не только потребляешь чужое время, для того, чтобы показать мощь своей твёрдой до безобразия натуры, в смысле настойчивости и упорства при достижении цели в споре с оппонентом. А производишь продукт! И какой продукт. Необычный!
Требуется слушатель! – решил я. – Стихотворение мечтает жить собственной жизнью.
Гениальности нужна подпитка в виде дружеских похлопываний по плечу, саркастично-натужных улыбок друзей, ненатуральных объятий и вымученных поздравлений, записок от блаженных девушек с признаниями в любви, притом, что эти девушки не видели тебя ни разу, а полюбили по стихам. Подпитка в виде надоедливых телефонных звонков доброжелателей, открывающих «правду» жене о муже и его связях (с последствиями в виде детей без отца и вложенными в конверты фотографиями несчастных младенцев, тянущих маленькие жалкие ручонки к невидимому папе).
Я окинул взглядом убогость своей нынешней обстановки: линолеум «под паркет», на котором рассекал пространство флагман - старый некогда помидорно-красный диван. В его фарватере барахтались кресла и тумбочка, на которой монументально возвышался герой всех комнат телевизор. Всё это было выменяно по случаю у приятеля на старый автомобиль. Блёклые выгоревшие шторы скрывали ещё более древние рамы окна, вспухающие слоями белой краски. Обои на стенах когда-то казались верхом творения бумажной промышленности, а ныне только и ждали своего времени, когда добрые руки пустят их на свалку. Мои вероятно были не достаточно добры. Одинокий стул с залысинами мягкой обивки… Дешёвенькая люстра, болтающаяся под потолком в каждой третьей квартире. А на кухне пустой холодильник с бутылкой кефира, початым брикетом сливочного масла, тремя яйцами и краковской колбасой со следами моих зубов по краю. Надо что-то менять!
- Старик, это - великолепно, - поворачивая головой из стороны в сторону, как бы не веря до конца в то, что творение вышло из-под моего пера, скажет друг, покусывая нижнюю губу. – Ты мастер, что ещё добавить! Может, я песню сочиню на твои стихи? А? – спрашивает он с надеждой. – Конечно, дружище, - мягко улыбаюсь я, - дерзай. – И трогаю друга за плечо. Слегка, как бы доверчиво, но зная себе цену. И он принимает это похлопывание, именно, как то, что я знаю цену своим стихам…
- Боже мой, какая прелесть! Как глубоко, как тонко подмечено! Особенно вот это… - закатив глаза, скажет бывшая подруга, а теперь замужняя дама, сидя за круглым обеденным столом на просторной кухне. – Прочти-ка ещё разок. Не всегда в авторском исполнении услышишь. А когда разойдётся по стране, по сценам, по студиям, то и вовсе чужие голоса звучать будут. Как легка рифма! Запоминается на лету, не нужно прилагать усилий, зубрить! Смешно: зубрить, - она жмурит глаза, вспоминая секунду назад звучащие строчки. Прочти-ка ещё разок…
Её муж – предприниматель-трудоголик, тряхнув кудрявой смолью шевелюры, негромко в тихом мужском восхищении протянет – Да-а-а… Как всегда оригинально и метко. Можешь, однако. Кто бы подумал! – А я тут сутками этим бизнесом проклятым занимаюсь-занимаюсь... Можно сказать, пашу! Ты меня поймёшь, уверен. Есть, конечно, деньги, - тут он начнёт доставать из карманов пачки купюр, открывать толстенный бумажник, в подтверждение своих слов, - но разве ж они всё решают? Хочется, чтоб душа воспарила. – И тяжко вздохнёт, - Э-э-эх!
- Милый, я никогда не сомневалась в тебе, - глядя так нежно, как это бывает только в порыве страсти, скажет моя девушка. Её серые глаза воссияют от переполняющих сердце чувств. – Я уверена, что у нас всё ещё будет, и красная Альфа-Ромео… - Пурпурно-красная, киска, - шёпотом поправлю я.. – Да, да, прости, пурпурно-красная Альфа, шёлковый халат с драконами, твой кабинет и слава…
Кстати, слава не придёт ко мне совсем незаметно. Однажды утром, в одночасье, я проснусь знаменитым! Телеканалы станут наперебой приглашать меня на свои передачи, журналистки восхищёнными взглядами будут смотреть мне вслед, покусывая губы от желания взять интервью. Мой костюм будет сидеть безукоризненно. Велюровый пиджак вишнёвого цвета поверх белой батистовой рубашки в тонкую вишнёвую полоску. Чёрные вельветовые брюки в мелкий рубчик, слегка лакированные туфли в цвет пиджака. Галстук? Нет-нет, галстук нужен поэтам-патриотам. Бабочка? Не для меня… Бабочка хороша на длинной шее, да к тому же специалистам только сферы шоу-бизнеса. Песенники их любят, так сказать для антуража. Американщина, фи…
Я стану носить под воротом рубашки, расстёгнутой на одну верхнюю пуговицу шёлковый шейный платок с изящно выгнутыми «перцами». И в завершении: кончик белого платка, как парус свежей мысли и символ молодости, виднеется из левого нагрудного кармана пиджака. Вроде бы всё. Ничего не забыл? Часы? Это не важно. Поэту плевать на время, тем более показать сидящему рядом в студии банкиру-недоучке свой дешёвый образец японской часовой промышленности…. Нет, часы не нужны. Очки – вот необходимый аксессуар. От солнца. Хорошие тонированные стёкла в виде капель в тонкой металлической оправе. Иногда можно надевать на безымянный палец правой руки аккуратненький перстенёк с крупным зелёным камнем в цвет моих глаз. Портрет готов.
Сижу я в студии под светом юпитеров и, вежливо, но уверенно улыбаясь, рассказываю людям о вечном, о классическом стихе, о верном друге Пегасе, осёдланном мной некогда. Вскользь упоминаю классиков, как старых друзей, ибо стал классиком современности. Знаменитостей называю по именам, показываю, что знаком с сильными мира сего, вхож в их дома, но не акцентирую на этом. Не раздражаю простых людей. Говорю о благотворительности, о созданных мною фондах помощи бедным молодым поэтам… Литературные критики потупляют взор при виде меня: сказать-то им нечего, придраться невозможно ни к одной рифме, ни к эпитетам, ни к слогу, ни к смысловой нагрузке. И амфибрахий подвластен мне. Да что амфибрахий. Анапестом владею, как саблей джигит. Дактиль мой так сложен и просторен, так замысловат, что простому коллеге по цеху не только кажется верхом творения человеческого разума, но и подавляет собственное эго. Не допрыгнуть! Гекзаметр – вот забытый размер, но и он лёгок под моим золотым пером, как пушинка в руке богатыря.
Пишу смело, дерзко, как душа просит. Изобретаю новые формы. Вот Александр Сергеевич изобрёл строфу в четырнадцать строк и вошёл с нею в историю. И я изобрёл! Свое! Все только и говорят об этом. Завистники шепчут, что это вроде как подражание древним Шумерским баснописцам, но фактов-то у них нет. Не сохранились шумерские стихи в подлинниках. Только со слов финикийцев. А это уже, простите, не факт! Тем более что финикийскую литературу я в глаза не видел, слыхом не слыхивал. Говорят, греки баловались подражанию финикийской литературе, но это не имеет большого значения. Я - оригинален, по сути!
Самые смелые из критиков идут жать руку, пытаясь обнять. Но я отстраняюсь, твёрдо и вежливо, держу их на расстоянии. Здесь же в очереди деканы литературного института. Протирают очки фалдами пиджаков. Пиджачки-то того, не модные. Устарели вместе с деканами. Менять, менять всё старое на новое! Даёшь продвижение молодёжи! Деканы смущённо переминаются в сторонке. Хотят пригласить прочесть цикл лекций студентам (а заодно и сами мечтают конспектировать мои высказывания).
Признан. Перевожусь на сорок языков, зарубежные издательства только успевают перечислять гонорары от многотысячных тиражей на мой банковский счёт. Записи в студиях для школьных программ. Ввели в школьный курс, и что интересно сразу для семи возрастных групп. Ассистент учитывает свободное время, чтобы меня не разорвали на кусочки литературные журналы. Пронёсся слух, что скоро буду номинирован на Нобелевскую премию. Бунин, Шолохов, Пастернак, Бродский, Солженицын и …я. Русское литературное сообщество кипит страстями, обсуждая радостно новость… Лучи славы, что вполне нормально, брызжут вокруг меня на сторону по широте моей души, образуя естественные водоёмы, в которых плещутся мои друзья, приятели, случайные прохожие – мне не жалко…
- Смотрите, смотрите,- громко шепчут люди на улицах, - это же наша знаменитость, самый известный поэт. Где, где? – возбуждённо кричат провинциалы, стараясь увидеть живую звезду. Будет что измученным скучными буднями сослуживцам и собственным детям, потом рассказывать. В каком-нибудь заштатном городке, видевшие меня, обрастут легендами, покрывая себя неувядающими лаврами бывалых путешественников и опытных пройдох. – Ишь, ты! – станут судачить о них в городке. – Наш-то, видали ушлый какой! СамогО в столице видел! Ему только волю дай, он в столицах всех звёзд разыщет.
Вот так будут греть лучи моей славы случайных людей. А что? Мне не жалко. Столичные жители более сдержанны, но и они, улыбаясь хитрым прищуром, норовят, как бы невзначай взглянуть в глаза. Мол, привет, землячок! Мы-то с тобой знаем, что здесь почём. Давай, успехов.
– Ага, спасибо!- так же, не подавая виду, лишь кинув взгляд в их сторону, как бы отвечаю я. – И вам всего наилучшего.
Прошло несколько дней. Голод и согревающие душу лучи славы выгнали меня из дома. Я по обыкновению, поздно проснувшись, шлялся без дела (или в поисках дела) по улицам. Моя девушка исправно трудилась, отбывая необходимую повинность для того, чтобы общество не сочло её недостойной особой. Я же не смел утруждать себя монотонной бездушной работой, выматывающей нутро, как ротавирус, кишечный грипп по-простому. Чужая молва о моей жизненной непригодности когда-то трогала моё сердце, но со временем то место в сердце, которого коснулись чужие языки, загрубело и я стал слеп-глух-и-нем ко всякого рода подобным высказываниям. Более того, они меня забавляли.
Глядя на кассиров супермаркетов, я с ужасом представлял себя, сидящем на их месте. Офисные клерки более импонировали мне, но даже белая рубашка ассоциировалась у меня с подневольным трудом на службе у бестолкового интригана-начальника. Или что хуже многократно женщины-начальницы. О физическом труде я уже говорил, не для меня. Идти воровать? Нет, никогда. При всех моих недостатках, я страшился нарушить закон, как по-человечески, так и с юридической стороны. Служить в органах правопорядка? Здесь правил бал медведь, ибо сами органы стали похожи на дремучую тайгу, где все выживали по странным, не понятным правилам. А попадали туда исключительно люди, не желающие трудиться, но имеющие желание и страсть к обретению лёгких денег. Но сыр, как известно бесплатный где? Вот-вот, им приходилось платить за эту лёгкость другой монетой, не видимой. Нет, это не для меня окончательно поменять совесть на деньги. Так что остаётся? Только творчество или своё дело. Что ж, с годами я видимо, становился умнее, если смог дойти до этой мысли сам, без посторонней помощи.
- Предположим, - рассуждал я, - быть мне поэтом. А каким? Избалованным вниманием денежных знаков песенником, «своим парнем» патриотом или лириком – голодранцем, собирающем крохи в газетёнках заштатного пошиба. Или же, заломив кепку козырьком назад, сочинять слоганы к модным йогуртам? А может переквалифицироваться в шансонье? Нет, для этого надобно поякшаться с гопниками пару-тройку лет. Армейского багажа здесь явно не достаточно. Не потяну за своего, раскусят и снова в результате бедность.
Другие ипостаси поэзии мне не представлялись.
– Конечно,- продолжал мыслить я, - хорошо было жить поэтам пару веков назад. Все они дворяне, имели средства, порой даже роскошествовали, а стишками промышляли, как бы, между прочим. Тот же Пушкин – при дворе императора служить изволил какое-то время, Лермонтов хоть и пониже чинами, но тоже не трудился – воинской доблести искал. Некрасов и вовсе карточной игрой зарабатывал, чуть не разорив отцовское имение. Да что там! Мне-то кем стать, чтобы катать свою девушку в пурпурно-красной Альфа-Ромео с откидным верхом?
Я брёл бесцельно по улице, озабоченный проблемами мироздания, милитаризацией американской военщины и пошлым нытьём в том месте, что находится чуточку ниже полицейской кобуры. Крепчал морозец. Слякоть закончилась. Солнце разогнало тучи.
- Долго не погуляешь, рано темнеет. А зайду-ка я в гости к другу, - пришла мне в голову замечательная и спасительная мысль. Во мне медленно, но верно, пробуждался от летаргической спячки поэтический гений - молодой, здоровый, могучий. Способный парить на таких высотах, с которых можно обозревать всю землю. Но если уж не землю, то страну хотя бы. Что? Кому-то кажется, что страны многовато? Хорошо, пусть город, ниже мой гений не должен опуститься.
Друг мой верный пребывал дома в компании двух незатейливых девиц.
– Присоединяйся к нам! – бодрым голосом возгласил он. Как раз вовремя! Это, Настя, - представил одну из них друг. Ту, что затёрла угревую сыпь на щеках толстым слоем тонального крема. Она собрала волосы в пучок, ярко накрасила губы, надела бусы, в общем, явно готовилась, но при всём том её взгляд томился раздражением. Похоже, раздражена она именно моим другом, таким любвеобильно-неспокойным при виде молодых девушек.
– Здрасьте, - я представился, сделавшись серьёзным, стараясь выглядеть уверенно и немного надменно. Как будто я на самом деле собираюсь сбежать при первом удобном случае, но случай не предвидится, и поэтому нужно быть вежливым по отношению к другу. Настя, при всей своей угревой сыпи, намёк мой невысказанный истолковала именно так, как я того хотел. Онегин этакий, познавший жизнь и скучающий. А заодно разбирающийся в порывах и томлениях женских сердец.
Как полагается, друг накрыл стол. Амаретто для дам и крепкие напитки для себя. Ополовиненная банка с солёными огурцами любовно стояла в сторонке, часть огурчиков лежала в тарелке на столе. Шпроты консервированные, нарезанная колбаса, хлеб и газировка завершали убранство.
- А это…, - друг явно забыл имя подружки, ибо был уже слегка навеселе. – Катя, - недовольно буркнула девушка. Судя по её одежде, она исповедовала все философские течения всех уклонов сразу. Каких-то немыслимых форм несколько трикотажных кофт разных расцветок нависали одна на другой. Брюки схожие с униформой скаута или путешественника. На запястьях то ли фенечки, то ли браслеты… Волосы стрижены коротко, «под мальчика» - удобно, согласен, расчёсываться не нужно.
- Опасная штучка, непредсказуемая, - подумал я, - ещё кусаться начнёт. Но подал руку и ей, - Здравствуйте, Катя.
За окнами начинало темнеть. Долгие ночи, скоро зима, что поделаешь. А жизнь продолжается, бежит по кругу. Пишутся стихи, слагаются песни, рождаются талантливые дети, любовь обнимает своими крепкими руками всех тех, чьи сердца не ослеплены светом нарциссизма.
Сначала разговор за столом поддерживался усилиями друга. Хотя, после того, как содержимое бутылки уменьшилось девушки стали более приветливы и подвижны.
- А вот ещё была история, как мы с ним, - друг кивнул на меня, - в Молдавию ездили.
– И он шумно и весело принялся рассказывать о нашей поездке, о тонкостях виноделия, знания о котором успел почерпнуть из двухсотлитровой винной бочки, от которой не отходил все дни нашего пребывания там.
- Да, кстати, Катя стихи пишет, давайте попросим почитать, - вспомнил друг, между прочим.
- Ой – на - ма! – ёкнуло у меня в груди. – И я сочинитель, вроде как… - Тут у меня зачесалось под ложечкой и мне неимоверного усилия стоило сдержать язык, чтобы не объявить себя тоже поэтом. Известным… Пришлось запихнуть в рот солёный огурец. Это немного отвлекло.
- Что с вами? Вы в порядке? – спросила Настя, окинув мою физиономию своим полу-трезвым взглядом.
- А что? Выгляжу не так? – улыбнувшись, спросил я, выправляя положение.
- Не-е-е-т, - заикнувшись, произнесла она, расплываясь в ответной улыбке. Она приняла мою улыбку за приглашение к дальнейшему общению. Весь вечер она хмурилась, слушая речи друга, так как не приняла решения, кто ей больше нравится: я или друг.
- Всё в норме, Настя, - как можно нейтрально выдавил я. – Зуб чего-то беспокоит, - солгал я на ходу. - Правая верхняя семёрка, - зачем-то усилил ложь я.
- А-а-а, - скисла Настя, расстроившись за мою «семёрку». – А вообще я знаю одно средство, потом тебе расскажу… - И снова сладкая улыбка.
Катя, при упоминании о своём таланте, немного оживилась. Я нутром чувствовал, что она хочет блеснуть перед компанией собственными стихами, что просят её не в первый раз в жизни. Что она привыкла читать свои стихи в такого рода компаниях, ставя при этом интеллектуальную точку под всеми умными речами собеседников.
- Катя, просим, - присоединил я свой нервный голос к голосу друга и Насти, и ненужно зааплодировал.
Катя встала, ничуть не жеманясь, немного подняла голову, выпятив маленький треугольный подбородок, как будто смотрела в глаза слушателю-люстре, и заунывно потянула, мелко тряся рёбрами под многочисленными кофтами:
Ах, для него ты толком ничего не значишь,
Календарь листки роняет грустно зря,
Над любовью ты опять тихонько плачешь,
Никому о ней не говоря. Ревя-ревя-ревя!
Ты не радуешься солнцу и весне,
Радуга взойдет – а ты и не заметишь,
И замрешь, как будто в страшном сне –
Когда вновь его с другою где-то встретишь.
Там было что-то ещё про «уголёк надежды», про «сердца уголок» и рифмы «меня-тебя», а у меня в сознании уже рождался экспромт:
Любовь-морковь, надеясь и любя
как уголёк взойдёт, а ты и не заметишь,
И как молитву, повторяешь зря:
Я для стихов живу на этом белом свете.
- Боже мой, как пошло и противно! – думалось мне.
Катя окончила.
- Здорово, здорово! – хлопала в ладоши Настя. – Ещё, ещё, просим! Катя, за тебя!
Теперь мне стал понятен уровень Насти. Да-с.
- Молодца! – фальшиво вторил ей мой друг, - доставая из загашника ещё одну бутылку амаретто.
Я улыбнулся кислой ненастоящей улыбкой, боясь, что моё лукавство будет раскрыто хитрым прищуром поэтессы, но кивнул Кате головой в знак благодарности, а пить отказался.
Дальше было про эшафот и узника, бредущего на казнь.
Что-то там:
И где-то на полпути к царству бога оборвалась его дорога, и далее, он рассмеялся и мысленно прощался…
Час пробил , - барабаны бьют
И замерли, все в ожидании…
Когда зловещий гильотины звук -
Избавит его душу от страданий …
И вот палач, - на смертный одр взошел
И времени уж нет – на покаяние
Он в дальний путь – пустил предсмертный взор
И голову склонил, как в оправданье ….
И снова, я ощутил жуткий дискомфорт. Внутри клокотало от смеха: "пустил предсмертный взор" - так пускают "голубей", а не взор. Взор опускают. Много возвышенных слов, абсолютно никчемных. Я понял, что писать нужно о том, что знаешь и не пытаться за высокопарностью прятать плохое знание русского языка. В школе, Кате следовало книжки читать, чтобы обрести язык, а не танцевать на вечеринках у друзей, когда родители через рваную занавеску рассматривают Млечный Путь.
- ЗдОрово, - снова фальшиво хвалил Катю друг. – Катя, мы рады, что среди нас, так сказать, обитает небесное создание, ангел, так сказать, - подливал фимиам друг. Уж это он умел, льстить тем, кто остро нуждался в лести. Льстил, в душе, всегда посмеиваясь над нуждающимися. Тут я не выдержал – огурцы на тарелке иссякли.
- Катя, вы не против, если я свои почитаю? – спросил я абсолютно безразличным голосом и встал для уверенности.
Катя одарила меня удивлённым взором и впервые за весь вечер взглянула на меня с интересом, сосредоточивая взгляд на моём лбу. Заодно взгляд её пробежался по всей моей фигуре. – Конечно, - подавив удивление, согласилась она.
- Старичок, ты стихи пишешь? – так же странно спросил друг. – А-а-а, я забыл, прости, - друг решил обыграть ситуацию и тут же утвердительно произнёс, - Он же у нас стихами балуется. Как я забыл? Читай, читай, рази глаголом нас.
Я достал блокнот и начал читать. Медленно, правильно расставляя акценты. Растягивая удовольствие.
Лицо Кати вытянулось. Я не знал, что ожидать от неё: злобной зависти, радости соучастия или выдержанного ледяного безразличия.
Наконец я окончил. Стишок был не слишком долог, хотя и не короток.
- ЗдОрово! – это опять всеядная Настя широко раскрыла глаза, пытаясь показать мне всю свою лояльность.
- Дружище, совсем не плохо! Не ожидал, не ожидал. Как там у тебя? – он попытался вспомнить и повторить. - Ну, и пусть осыпаются листья… ла-ла-ла - ла – снег, я по-прежнему добрый ла-ла-ла - человек… - Захихикал друг, но вовремя осёкся, поняв, что перегнул, - Отлично. Твори дальше. Расти, возвышайся над нами Геркулесом. Но когда будешь во славе, не забывай старых друзей.
- А у тебя есть ещё что-то? – перебила его Катя, показывая другу, чтобы он налил ей амарето.
- Конечно, - как можно более небрежно солгал я. - Много всякого. В основном лирика…
- Прочти, пожалуйста, - призывно, но медленно попросила Катя, язык после обильных возлияний переставал слушаться даже поэтесс.
Тут, я почувствовал, что мой гений начал самостоятельную от моего тела жизнь: он выкарабкался из моего, видимого пока только мне, ореола, как бабочка выползает из кокона, хлопнул крыльями, наподобие ангельских, улыбнулся и взмыл в нескончаемую ввысь.
- Давай потом, хорошо? Я не люблю на память. Одно слово выскочит из головы и вся картина насмарку. В этом блокноте только последнее…
- Так поднимем же чаши за русскую поэзию и нетленное слово, которое… которое, - друга стало заносить на поворотах, - короче за присутствующих дам!
После этого тоста начались танцы. Катя схватила меня за руку и начала проявлять ко мне неподдельный интерес. Настя вздохнула и, сделав наконец-таки выбор, пошла танцевать с дружком. Дело пахло керосином! Катя вцепилась в меня покрепче аптекарской пиявки – вот-вот укусит, а мне всегда не нравились кусающиеся особы. Поэтесса заглядывала в мои, нацеленные на побег, глаза, пошло жеманничала, обвивала руками, применяя большой арсенал средств обольщения. Её фенечки мелькали перед моими глазами быстрее её рук. Друг кружился с Настей в неимоверно-быстром танце: что-то из арсенала американской поп музыки семидесятых. Катя явно имела намерение почитать со мной стихи без свидетелей. Но в отличие от неё я был абсолютно трезв и вынашивал совсем другие планы: мне требовались фанфары, а не сумасшедшие поэтессы бочковой засолки. Кроме того, меня ждала моя девушка, та, которую я обещал читателю катать в Альфа-Ромео.
- А можно ли у тебя умыться? – ненатурально спросил я у друга громким голосом, когда музыка затихла на мгновение.
Катя вопросительно посмотрела на меня исподлобья, проверяя на лживость намерений. Я расстегнул рубаху, чуть ли не наполовину, дружелюбно улыбнулся и принялся обмахиваться чем-то, изображая обуявший меня жар.
- Ты знаешь где, - утвердительно сказал друг, кивнув прижатой к Настиному плечу головой.
- Ага, я сейчас. Не отвлекайтесь…
Приложив невероятную хитрость, обманув ожидания поэтессы, я скрылся, как вор, обчистивший квартиру героев социалистического труда. Тихо закрыл за собой массивную стальную дверь квартиры и побрёл дальше, вкусивши, как поэтический женский дар, так и страшную по разрушительности любовь поэтессы.
Путь мой лежал к моей милой. Той, что неизвестным мне способом удержалась в моей орбите уже более года. Как только я не закручивал свой шарик, как не ускорял, или не замедлял вращение пространства вокруг собственной персоны: разлеталось всё, кроме неё. Нет, она не вцепилась в меня мёртвой хваткой – не пожелаю никому этого. Я – та ещё штучка: мыслитель этакий подзаборно-непризнанный! Работать хочу, но не по-всякому, не везде, не всегда и не тяжко. Любить хочу: но не надрывно, не тяжко опять же, не нудно, не быстро. Есть хочу: не иногда, не столовское, не преснятину, не дорого. Можно ещё говорить о моём зазнайстве, о том, что я выскочка, любитель лёгких заработков, продолжительного глубоко сна и всякого рода красоты.
Как эта девушка терпит меня остаётся загадкой истории. И почему при всех вращениях моего шарика её лёгкий спутник не выносит за пределы системы? Скорее всего, это не лёгкий спутник, а квазар, маскирующийся под таковой, озарялся я порой странной мыслью. Чёрная всепоглощающая дыра с массой в десятки раз больше моего огромного и бестолкового шарика. – Нет, не может быть, чтобы это хрупкое существо проглотило такого скользкого и кровожадного крокодильчика, как я. – Я успокаивался, забывая, что в жизни происходит всегда именно так. Львицами не рождаются, ими становятся. Превращаются в огромных кошек с мощным загривком из маленьких беспомощных рыжих котят. – Нет! Меня минует. Ужо, я не таких видал!
Рассуждая так, я дошёл по морозцу до дома своей девушки.
Она как всегда ждала меня, усевшись за рукоделием. Вышивать крестиком – что тут сложного. А вы гладью попробуйте! Гладью- то куда труднее будет. Нужно не только шить, сначала придумай эскиз, набросок приготовь. Поломай голову над узорами. Готовила скатерти, рушники и платочки в качестве приданого. Кроме вышивки, как это водилось долгими зимними вечерами, она привычно плела чудные макраме из подручного материала, даря их всем друзьям и знакомым, а также освоила технику оклейки лоскутками кожи пустых бутылок чудных форм.
- Вот она, мечта задёрганного икотой холостяка! Женщина, проводящая свободное время за вышивкой и плетением никому не нужных узорных безделиц. Что, поверили? Ха-ха-ха. Всё намного прозаичнее, друзья.
Дзии-и-и-инь!!- задёргался в конвульсиях звонок под натруженными авторучкой моими пальцами. Дзи-и-и-инь! Старенькая, дерматином обитая дверь в квартиру милой, распахнулась так неожиданно, что я испугался и чуть не отпрыгнул в сторону.
- Нет её, не пришла ещё, - холодно ответила её мать, задёргивая кофту на груди – из подъезда тянуло холодом.
_ А где? Не говорила, где будет? – жалобно спросил я, как всегда.
- В ресторане должно быть. Оттуда звонила, - её мать меня явно недолюбливала и пыталась избавиться всякими способами. То, что она не лгала, я чувствовал нутром. Так было уже не первый раз, и каждый раз моя милая плакала и клялась, что больше не будет, что не нужен ей никто кроме меня, что чувства её ко мне чисты и искренни… Пора ставить точку в наших отношениях. Поймаю её на месте преступления, хоть до утра буду ждать.
Я устроил секретный пост возле подъезда. Дерево, свет косоглазого фонаря, куст заледенелой акации. Всё, спрятался, меня не видно. Что ж, армейские знания по маскировке на местности не пропали впустую. Спасибо сержанту Мутко! Товарищ сержант, как вы там? Не икается в минуту прочтения? Икнулось -таки? Ну, простите, я без задней мысли. Забыл уже ваши бесконечные «Подъём-Отбой» по двадцать раз подряд. Забыл, да. Не журитесь, подберите мамончик, то есть так у вас на милой сердцу Мелитопольщине величают пивной животик. Спите спокойно! Я лишь благодарю вас за учёбу, ага. Жаль не встретились сразу после учебки. Я бы вам устроил «Подъём-Отбой».
Долго ждать не пришлось. Вслед за, режущим темноту светом фар раздался звук мотора, приближающегося автомобиля. Громкие аккорды разухабистой музыки неслись по округе вместе с автомобилем. Не доезжая до подъезда метров десять, - ишь ты, в шпионов играют! – автомобиль остановился. Музыка притихла, но дверь ещё не открывалась минут пять. Водитель погасил фары и я смог приглядеться: пассажир и водитель целовались… Сердце у меня чуть не выскочило из того места, что грудью зовётся. Руки тряслись мелкой нехорошей дрожью.
- И ты, Брут, - хотелось сказать мне ей и гордо уйти! Только и всего. И протянуть блокнотик со стихотворением. Как дорогую мне вещь.
Всё-таки дверь распахнулась и из автомобиля вышла моя милая, покачиваясь, как матрос на палубе прогулочного катера при лёгком волнении моря... Машина, уехала, фривольно посигналив. А моя девушка помахала рукой вслед и направилась к своему подъезду.
- Привет, - не своим, скрипучим от пересохшей гортани голосом, напоминающим стон не смазанных петель, проговорил я медленно, заранее выйдя из укрытия.
- Ах! – вздрогнула она отшатнувшись. – О-о-о, это ты, радость моя, - обняла меня моя девушка. Вместе с ней приплыли аромат крепкого дорогого алкоголя, нежнейший шлейф моих любимых духов, дым табака, и казалось шум ресторана. Рокот его волн, состоявший из разговоров посетителей, музыки с песнями, шума посуды, весёлого хохота, чопорного движения официантов по скользкому полу. – Как я испугалась! – сказала она держась одной рукой за меня, а второй рукой прижимая к себе сумку.
- Кто это тебя подвозил и откуда?- выдавил я самое глупое, что можно было в такой сложный момент. Всё равно, что проблеять, - Бе-е-е-е, бе-е-е-е-…
- А-а, что ты... что ты… Это Машин друг. Мы ведь с Машей девичник устроили сегодня в ресторанчике. Сегодня же знаешь, у нас праздник, неожиданный такой, вспомнили случайно.
- А почему ты так долго не выходила из машины? – вот уж воистину наихудший мой диалог за пару последних месяцев. Что я несу? Зачем задаю такие глупые вопросы? Чтобы получить глупые ответы и успокоиться?
- Долго? Нет, не долго, минутку-другую. Серёжка слетела с уха, вот мы и искали. А то потеряется и не найдёшь потом. Её изворотливость окончательно довела меня.
- И ты.., я чуть не сказал Брут, - и ты… Прощай! А ведь я приходил прочесть тебе своё стихотворение, - сказал я, протягивая смятый от напряжения в кармане куртки блокнот. Блокнот шелестел перевёрнутыми ветром страницами, на которых запечатлелся мой почерк, видимый даже при свете косоглазого уличного фонаря. – Прощай, лгунья!
Слёзы закапали из глаз моей девушки. Бывшей девушки. Я отвернулся и медленно побрёл в сторону надломленной стариковской походкой.
Всё могло бы развиваться именно так, если бы мой квазарчик не был квазарчиком, а именовался бы дамой лёгкой весовой категории. Соответственно всё прошло иначе.
- Привет, - радостно поздоровалась милая, открыв дверь. – Ты как всегда вовремя. Ужинать будешь?
- Не задавай глупых вопросов. Или ты хочешь, чтобы мой желудок скукожился и не смог уже никогда потреблять все богатства кухни, подвластные твоей руке?
- Ой, запел наш соловушка. Что, проголодался, видно? А я как раз такую вкуснятину приготовила!
После ужина я долго чесал своё умное темечко, не зная как завести разговор о поэзии. Следовало зайти издалека, чтобы мягко подготовить мою девушку к очередному моему начинанию, коих видела она уже несколько. Вот ростки всех этих начал никак не появлялись над поверхностью почвы, гибли в зародыше – я ведь писал, что работать хочу, но не по-всякому, не везде, не всегда и не тяжко.
- Слышишь, я тут, это как его, - изысканным литературным сленгом начал я, - короче, сижу тут на днях на хате и ничего с собой не могу поделать…
- О, это точно о тебе, раз ничего с собой не можешь поделать, - пошутила она.
- Не перебивай, пожалуйста! – строгим голосом сказал я и нахмурился. Или попытался изобразить это, сдвинув брови. - На чём я остановился?
- Ничего не можешь.. Прошу тебя, не хмурься, во-первых, тебе не идёт…- заботливо прощебетал квазар.
- Ты так полагаешь? – неуверенно вопрошал я.
- Уверена.
- А во-вторых, - продолжила милая, - ты рано состаришься. А мне этого не хочется, я так молода и хороша собой, - она кокетливо повела плечами, поправляя рукой причёску. Встряхнула головой, вытянув длинную шею, и ласково улыбнулась, - а рядом со мной старичище угрюмый будет. Нет, нет и нет!
Я перестал хмуриться, так как заработать ранние морщины не хотелось.
- Только ради тебя. Да… продолжил я мысль, - именно, ничего не могу с собой поделать – в голове рифмы начали образовываться одна за другой, одна за другой, несутся табунами. Пришлось взять авторучку и записать то, что успел, – наконец-то завершил я.
- М-м-м, и конечно, хочешь мне прочесть?
- Это сарказм? – обиженно, как и все авторы, всколыхнулся я.
- Нет-нет, что ты, ёжик колючий. Читай, я с удовольствием послушаю. Ты знаешь, как я в тебя верю.
После такого предисловия, больше похожего на благословение, я начал.
Вот и настал тот момент, когда я всё-таки протянул в руке свой поэтический блокнот.
- Какой ты молодец, - засмеялась моя девушка, - даже блокнотом обзавёлся. А я представляла, что вынешь из кармана брюк жёваные листы, как и положено поэту-передвижнику и, заикаясь, станешь надрывно подвывать, подёргивая головой.
- Так. Остановись со своими шуточками. Ты меня сбиваешь, - молвил я и, наконец, наступила тишина. Стало слышно хрюканье старенького, но ещё вполне работоспособного, холодильника на кухне. Мы молчали. Тишина углубилась и теперь мы явно расслышали некоторые слова героев очередного латиноамериканского сериала, который смотрели соседи за стенкой. Ждать дальше не имело смысла. Шуршания мышей, за их отсутствием, мы вряд ли бы дождались.
Я прочёл стихотворение, как можно более вдохновенно. Не спеша. Проговаривая каждую букву. Тем более что делал я это уже во второй раз и у меня появлялся опыт декламации. Более того мой опыт удвоился в сравнении с первым чтением. Я окончил. Пассажирка моей Альфы думала, шевеля бровями.
- Что скажешь? Не понравилось? Не слышу аплодисментов, переходящих в овации. Где сладострастные рыдания или на худой конец скупые слёзы радости?
- А ты знаешь, - собрался с силами мой квазар, - всё не так уж плохо, как может показаться.
Сердце моё сжалось, гений мой, паривший до того в недосягаемой до человеков высоте, начал входить в штопор и грозился разбиться напрочь и навсегда.
- Есть строчки, которые мне понравились, продолжил квазар, - «В этом городе мглистом, где не спит затаившийся снег…» Ну, и далее немного по тексту. А вот о себе, ты как-то возвышенно слишком: «Я по-прежнему добрый, не плохой человек…»
- Причём здесь я? Ты зачем ассоциируешь это стихотворение со мной? А если от имени собаки напишу или червяка? Нужно абстрагироваться от образов, не перенося их на автора. Представь, что стихотворение чужое…- волновались я и мой умалившийся гений.
- Сложно мне представить, что стихотворение чужое. Я тебя в нём вижу, все твои переживания, страдания-метания, поиск себя… Твои глаза, твои губы. Ты пиши, милый, - погладила меня по голове, как ребёнка, моя девушка. – Глядишь, что-то и родится стоящее.
Гений мой, перейдя из штопора в неуправляемое падение, перед самой землёй, всё-таки с огромным трудом, но выровнял крылья и планировал низенько так над землёй – рукой достать. В случае падения уже и не расшибся бы совсем.
Ушёл я, пребывая в печали. Трудно народу понять простого гения. Нет, как говорится пророка в отечестве своём…
На следующий вечер, я отправился к своим друзьям. По степени дружбы надо бы расставить акценты: более всё-таки другом я считал её, первично так сказать. Она, Вера, – это моя бывшая подруга далёких времен студенчества. Расставшись, думали, что навек. Что и есть настоящая правда, так как в итоге, через годы и расстояния нас сблизили её интеллигентность и моя тяга к благородной компании. Встретившись через много лет, поняли, что связывавшая нас очень крепкая дружба перешла в иную фазу – мы стали просто хорошими товарищами. Без намёков. Она удачно вышла замуж и её муж Дима, прекрасный человек, надо заметить, добрый, отзывчивый, предприимчивый и совсем не глупый – терпеливо сносил мои частые (если не сказать чересчур частые) заглядывания на огонёк. Меня, как положено благородному семейству, кормили, поили, грели, жалели. До такой степени, что надоедливость мою принимали, как капризы бестолкового ребёнка, а прожорливость, как необходимое минимальное зло. Я платил нескончаемыми разглагольствованиями о литературе, о влиянии русского языка на мировую романистику, о продажном кинематографе и неоправданно высоких гонорарах артистов, о политиканстве, о нелёгком труде селян и видах на урожай, о соседской собаке, помечающей исключительно колёса автомобилей. Я знал от Веры все свежие сплетни, кои она, как настоящая женщина, даже будучи особой интеллектуального направления, не могла не пропустить через свои уши. Я изучил рецепты всех её блюд, знал, в каком ящике хранятся нитки и иголки, а где можно найти фотографии. Знал положение каждой книги в книжных шкафах. И даже знал, в каком месте пола скрыты ковром выщерблины, требующие ремонта.
В этот вечер на просторной квадратной кухне мы ели, приготовленный Верой суп. Круглый стол уютно вписывался в интерьер. Люстра с мягким абажуром приглушала яркий свет. Дима недавно вернулся из офиса своей фирмы, как всегда уставший от разгильдяйства работников, бестолковости компаньонов и тяжкой ответственности в ежедневном пересчёте выручки компании. Его портфель постоянно был набит пачками, связанных резинками купюр. В самые сложные моменты, здесь же в квартире, я привлекался волонтёром-счетоводом, добровольно отрабатывающим малую толику съеденных супов и котлет.
- Есть, конечно, деньги, как видишь, но разве ж они всё решают? Хочется, чтоб душа воспарила, - казалось мне, скажет в один из моментов нашего совместного пересчёта денег Дима. Но он говорил совсем о другом. Я же, радуясь за него, никак не мог придумать честного способа притягивания хрустящих новеньких купюр к своим рукам.
Кроме Димы из мужчин присутствовал брат Веры Александр – знаток и ценитель русской классической литературы, чьим мнением я дорожил более всего. Красавчик Саша, обладатель благородного римского профиля и взгляда такой глубины, что лишь редкий ценитель ума мог понять, что со дна этого колодца навряд ли придётся кому-либо почерпнуть. Стройный, подтянутый и … неприкаянный отчасти, как и я. Что-то не клеилось. Складывалось не совсем так, как того заслуживал сей глубокий ум.
А из дам, кроме Веры, гостила невзрачная, переходившая в девушках, бывшая сокурсница Димы по институту – Люда. То ли её пытались сосватать Александру, как бы невзначай, то ли это простое совпадение, но их посадили рядом.
Как верёвочке не виться… Я долго терпел, пока Дима насытится, пока Александр наслушается вдоволь последних сплетен, которые весело щебетали друг другу Вера и не бывавшая замужем Люда.
- Послушайте, дорогие мои, а не изволите ли выслушать новоиспечённого поэта, вашего покорного слугу? – наконец поменял течение разговора я.
Все головы повернулись в мою сторону. Вера, намереваясь услышать прочитанную, свежую пародию чужого автора в моём исполнении, Дима, пытаясь вникнуть в смысл сказанных слов – усталость брала своё, Люда просто по инерции. И лишь Александр, по величественно сжатым мною губам правильно определил направление мысли.
- Давно баловаться начали? – спросил он, откинув прямые русые волосы со лба.
- Третьего дня сочинил, - самоуверенно повёл себя я. Но тут заметил, что на левом носке, просвечивает маленькая, но уже заметная дырка и уверенности моей поубавилось. Стихи стихами, а дырки – это не по-джентельменски.
- Жанр? – спросил Александр.
- Лирика.
- Извольте, граф. Буду внимательно слушать.
Я достал блокнот из заднего кармана брюк, несколько пафосно встал, выдвинув вперёд правую ногу и правую же руку с блокнотом. Прокашлялся и начал декламацию. Как вы помните, опыт у меня в этом деле прибавлялся и прибавлялся. Теперь, в сравнении с первой декламацией, у меня было в три раза больше опыта. Это придавало уверенности. Мысли о величии не покидали меня ни на секунду чтения. Другой рукой я трогал волосы, вытирал зачем-то сухой нос, оскаливал зубы и плавно перешёл на тот самый поэтический вой, который сам же и высмеивал. К концу чтения я перепробовал все регистры: бас, баритон и фальцет. А закончив, гордо сел на стул, ожидая дружеских рецензий.
Все четверо пристально смотрели на меня, будто по мне ползла та самая бельевая вошь, которую они видели, а я нет. Вроде, если сказать мне, что у меня вошь неудобно получится, обижусь. Не переводить с неё (со вши) глаз не получается, глаза как бы приковываются к такого рода оригинальностям. И все только и ждут, когда она сама спрячется, чтобы вновь сделать вид, что ничего не случилось.
- У вас вошь, граф…- откинув лорнет, произнесёт Вера.
- Спасибо, баронесса, я знаю, - достойно и самоуверенно отвечу я.
- Что же вы их не лечите, граф? – удивится собеседница.
- А зачем, баронесса. Она у меня не болеет..
Ну, - начал Дима, тряхнув кудрявой смолью шевелюры, негромко, но хорошо поставленным ежедневными переговорами голосом, - в принципе, нормально. Есть что-то своё, зацепки так сказать. Есть некоторые слова интересные, про снег, про город, переживания смог донести. Неплохо. Имеет право на жизнь. Но по литературной части – это к Вере. Ты знаешь, что я могу лишь сказать понравилось или нет. Не более.
Дима, как всегда дипломатничал, ох уж этот бизнес.
- А мне как-то не очень…, - это Люда вымолвила слово. От неё я заранее ничего другого и не собирался услышать. Александр не взглянул на неё ни разу за вечер. Я ей явно не понравился, так как не сделал ни одного комплимента, даже её безвкусное платье не похвалил. Вёл себя не по-джентельменски, дырка мешала на носке. А что я мог поделать, когда мой квазарчик, несомненно, обладал бОльшими достоинствами: был красивее, имел длинные стройные ноги, обладал непревзойдённым знакомыми девушками чувством вкуса, и кроме того, несомненно, выглядел умнее этой девицы. Как я могу смотреть на некрасивых девушек? Даже обидно, честное слово, что кто-то мог иначе подумать. – Чего-то не хватает. Лёгкости, может быть, - закончила она.
Я мельком взглянул на Люду, на её карие глаза, вопрошающие, – Ну, когда? Когда меня, наконец, заметят и оценят по достоинству?
- А никогда, - думал я, - до тех пор, пока ты в компании будешь говорить то, что тебе кажется, выискивая недостатки в словах, поступках и мыслях окружающих мужчин, уповая на некий идеал. Недостатки у всех есть. Ты хвали мужчин. Но не глупо, а умно: находи их достоинства и выпячивай, глядишь, так ненароком и жених объявится. Не понравился ей мой стишок…
Судя по ёрзанию на стуле Вере было тоже что сказать.
- Скажи в чем смысл? – сотрясла она воздух. - Ты хочешь почувствовать себя поэтом с большой буквы? Что для этого надо не мне судить, сам знаешь что: талант, Божья искра и труд. Для меня красота стихотворения или же прозы в простоте и легкости, все же я не поэтическая братия. Мне кажется, ты приукрашиваешь себя, эти строки настоящая исповедь, но я не чувствую искренности. – Глаза Веры стали жалкими, как у малыша. А она и выглядела, как малыш – беззащитно и открыто. Видно, что она пыталась спасти меня от поэтической пропасти одним ударом. Переболеть за один раз и исцелиться от этой заразы. Спасала честно: говорила то, что думает.
Гений мой окончательно ползал на подломленных крыльях по грязной истоптанной дамскими сапожками земле. – Может это и есть сермяжная правда? – беззвучно вопрошал он меня. – Может ты бы уже не мучил меня, дорогой? Отпустил бы, восвояси к другому талантищу, а? Может я там бы летал, парил в небесах…
- Вера, и ты туда же. – Вспомнил я слова квазарчика. - Как я себя приукрашиваю? Ты не смотри на образ в стихе, как будто это мои мысли. Отстранись от моей навязчивой фигуры. Смысл, ты говоришь в чём? А кто его знает? Я не знаю, в чём, где, как и когда. Стихи пишутся по вдохновению, наверное, а не вымучиваются, как обязанность перед Родиной – сдавать анализы два раза в год. Вот, пришло вдохновение, и написал то, что в голове заплутало.
- Считаешь себя сильным и достойным - отлично, – оппонировала Вера, - только в твоем стихотворении я пока ничего подобного сказкам Пушкина или « Я вас любил» не услышала. Оговорюсь, я не критикую, я так для себя вижу и чувствую. Ты только ответь в чем для тебя смысл творчества: в том, чтобы тебя читали? Это - раз, а в чем два? Для меня еще один показатель хорошего стиха то, как стих запоминается. «Тучки небесные», «Мой дядя самых», «Белая береза под моим окном», их не надо учить, они и так запоминаются…
Гений, лёжа на земле, накрыл лицо крылом и отвернулся. – Вот тебе известность, вот тебе деканы, вот тебе критики, вот тебе шёлковый халат, вот тебе публикации, вот тебе поклонницы с фотографиями детей, вот тебе велюровый пиджак и шейный платок, - загибал пальцы на руках мой испачканный гений, - вот… - Э-э, успокойся, успокойся, дружок. Полетаем ещё, - подбадривал его я, собирая вывалившиеся из крыльев перья. Если гений мой скроется втихаря, то хотя бы перья в вазу дома поставлю по типу павлиньих, стану любоваться на остатки своих былой роскоши и непобеждённого величия.
- А я вот, что думаю, граф, - открыл рот Александр, - ты закончила? – спросил он сестру.
Графская болезнь, то бишь, мания, это не самый страшный порок.
- Какая мания? Преследования что ли? - спросила не до конца умная и некрасивая Люда.
- Графомания, - поправил её Александр, не удостоив взглядом. – Вера тут много говорила. Всё верно и всё не верно. Не слушай её. Форма стихотворения правильная, все ударные на своих местах, ритм не сбит – а это уже показатель того, что дружишь с гармонией. Смысл – это, конечно, дело автора и смысл не подлежит обсуждению. Смысл в твоём стихотворении имеется. Эпитеты и рифмы – да, слабоваты. Но для того ты и заявился груздем, чтобы… Короче, граф, никого не слушайте, особенно женщин. Они в порыве своих материнских чувств, отвадят от любого занятия любого мужчину. Творите, дерзайте, правьте, переписывайте, перечёркивайте и снова пишите. Только не рвите и не выбрасывайте то, что наваяли-с. Хоть волосы на голове рвите, но творите. На меня произвела впечатление ваша заявка на очередь за дарами небесным.
Как вы понимаете, я поклялся самой страшной клятвою – отказаться от сгущёнки – если ещё раз возьму в руки авторучку и начну записывать мысли, выплёскивающиеся наружу из моего обленившегося сознания.
Ночь сковала морозом всё живое на улице. Фонари причудливо отбрасывали мою тень на стены домов. Город спал вместе со всей планетой, накрывшейся звёздным покрывалом. Стук моих шагов отдавался в пустых подворотнях. До дома недалеко, лягу спать, высплюсь, забуду обо всём.
- А как же пурпупно-красня Альфа-Ромео, на которой я обещал катать мою девушку? Я не отступлюсь от Альфы ни за что… - шептал кто-то во мне. – Эй, ты, гений, захлопнись! – злился я.
И тут, я почувствовал, как открылась какая-то дверка в сознании и в открытую дверь без спроса стали заходить неизвестные мне ранее слова. Много слов, выстроенных по неизвестным мне законам в причудливые формы:
Под небом вечно-голубым
Кружились человечки … - Ах ты, зараза этакая, закричал я и, встав под фонарём, достал блокнот и начал заталкивать строки на бумагу. Слова всё изливались и изливались на меня, а я не успевал записывать их, толкающихся, как беззаботные дети на прогулке.
- А как же сгущёнка? – спросил мой уставший гений, высунувшись из кармана куртки, куда он спрятался от морозца и моего крепкого слова.
- Да пропади она пропадом. Давай, выходи уже скорее, без тебя мне никак не справиться. Будем вместе добывать обещанный автомобиль.
