До Дворы Барон женской прозы на иврите не было.
Необычная судьба, необыкновенная женщина. И не только была такой, но и сделала всё, чтобы таковой слыть и остаться в культурной памяти.
«Фамилия Барон представляет собой замечательный памятник европейской письменности и культуры» – сказано на одном из сайтов о происхождении фамилий. К сожалению, это утверждение сомнительно, ибо на том сайте бездоказательно. Но если из слова «европейской» выскользнут всего лишь две буквы – «оп» (!), и оно станет читаться как «еврейской», то это будет чистой правдой. Шутка шуткой, но талантливая писательница с такой фамилией действительно существовала, а ее тонкая и умная проза и спустя век оставляет ощущение света.
Двора Барон – первый ивритский прозаик-женщина. Она относится к группе писателей, родившихся в семьях раввинов, которая избрала языком своего творчества иврит, в то время как обиходным языком у большинства был идиш.
Двора Барон – первая женщина-прозаик, писавшая на иврите
К этой группе среди наиболее известных принадлежали Миха Йосéф Бердичевский, Ури Нисан Гнесин, Шин Шалом, Яков Горовиц... Факт рождения в раввинских семьях наложил сильный отпечаток на творчество каждого. И в рассказах писательницы не раз возникает образ ее отца, раввина Шабтая-Элиэзера Барона, которого она почитала с юных лет, уважая его как личность, как духовного вождя, учителя и воспитателя большой общины. А у мамы Сарры, хотя и окруженной детьми (их было пятеро), всегда хватало тепла, такта и внимания и к чужим людям. С какой тонкостью и потаенной нежностью воссоздает дочь ее образ:
«Из всех, кто некогда приходил к моему отцу-раввину искать суда, самыми обездоленными казались мне женщины, которым предстояло изгнание из мужнего дома».
(Никто не сомневается в исходе дела, ни муж, обратившийся в суд, потому что за десять лет его жена так и не смогла родить ребенка, ни жена, даже в случае, если в суд обратилась она, доведенная до отчаяния его жестокостью. Кто-то из семьи мужа бежит за водкой и пирогами, другой просит у жены раввина стаканы и поднос. Но мать, как сказано в тексте, «женщина вообще-то щедрая и приветливая», в его просьбе отказывает.
«Трудно добраться до посудного шкафа, – объясняет она. И вместо этого, пока идут приготовления для написания разводного свидетельства, выходит и забирает женщину на свою половину».
(Вместо ожидаемых нами слов утешения, сочувствия со стороны раввинши, та молча усаживает ее перед окном и выходит из комнаты. Полагаю, что у читателя достанет внимания и терпения неспешно прочитать и перечитать угодный автору фрагмент, и он испытает щемящую грусть то ли от пронзительности сказа, то ли кому-то удалось проникнуть в потаенный уголок нашей собственной души, и тогда читаемое обретет для нас подлинность увиденного и как будто пережитого лично.)
«Пышные луга открывались тут из окна, и со скамьи, на которую ее усаживали, могла она краешком глаза видеть этот зеленый простор, широкую даль, то безмерное спокойствие, что вовсе не соответствует метаниям человеческой души и ее мукам. Озерца в пойме, казавшиеся отсюда такими неподвижными, полоски огородов, шелк небес над ними и одинокая липа рядом. Налетали на нее, в ее одиночестве, свирепые бури, и несмотря на это – вот, устояла она и высится величаво. Мама, при виде выражения задумчивости, которое принимает лицо женщины, исчезает. Место, где человек отдается ощущениям своего сердца, свято, – полагает она, – нельзя оставаться тут подле него… Моя мама, если это случалось в поздний вечерний час, переставляла на подоконник керосиновую лампу, но полоска света, падавшая из окна, оставалась пуста. Женщина погружалась во тьму и оказывалась проглоченной ею». (Из рассказа «Развод» в переводе Светланы Шенбрунн. «Антология ивритской литературы», М., 1999).
Какая сила режиссерской, как сказали бы сегодня, находки: подоконник, керосиновая лампа, полоска света, как узенькая тропка, на которой мы вот-вот увидим скорбную фигурку удаляющейся от нас молодой женщины, но тропинка осталась пуста... Горю не нужен свет. Сочувствию не нужно лишнее слово... Двора Барон его и не произносит.
А капелька светлого чувства остается. Одинокая липа ведь устояла, помните, битая свирепыми бурями, она «высится величаво»?.. Наивно? Но пусть, пусть красота спасет мир... И в зале зажигается свет.
...Когда мать Дворы усомнилась в радости отца по поводу рождения еще одной девочки, а не еще одного наследника, отец отвечал, что даже у великого ученого, комментатора Талмуда Раши (рабби Шломо Ицхаки) тоже были дочери… Ах, если бы дала ему судьба пожить подольше, чтобы прочитать не только несколько первых рассказов дочери…
Двора Барон родилась 4 декабря 1887 года в местечке Узда, что в Белоруссии, на границе с Литвой. Основные вехи, если сжато, ее биографии, таковы.
Традиционное образование получила в семье, что значит, изучала идиш и иврит, училась наравне с мальчиками, но отдельно, сама, прислушиваясь к голосам в соседней комнате, где отец занимался с учениками. Он охотно отвечал на вопросы и поощрял дочь в её стремлении учиться. Ни одна другая писательница в Израиле в ее время не была знакома с источниками иудаизма так глубоко, как Двора Барон.
А на тумбочке, возле кровати, лежали и другие книги: Кнут Гамсун, Достоевский, Чехов, Толстой, Тургенев, Флобер. Читала по-русски и по-французски. В 15 лет она отправила свой первый рассказ в журнал «А-Мелиц», где он и был напечатан. Потом в «А-Шилоах». И тоже напечатали. Через год вслед за братом едет в Минск, оттуда в Ковно (ныне Каунас). Всё время училась и учила других, чтобы заработать на учёбу. Несмотря на ранний уход из родительского дома и её и, главное, брата, который вначале готов был идти по стопам отца, а потом, под влиянием новых ветров, взбунтовался и уехал учиться в город, отношения с родителями оставались неизменно тёплыми.
На учебу надо было заработать. Двора Барон с учеником
На каникулы Двора приезжала домой… Сохранилось письмо отца, от которого веет нескрываемой нежностью. Он сообщает, что послал детям и деньги и сладости.
В начале ХХ века еврейскую молодёжь в этих городах и городках все больше и больше увлекала культурная и политическая жизнь. На первый рассказ Дворы Барон и на последовавшие публикации посыпались письма, её заметили и читатели и писатели. Узнав о юном возрасте автора, некоторые почитатели оказались в замешательстве. А посему писали на имя её отца – и чтобы уважить старика, а главное, считая не совсем удобным прямо обращаться к молодой девушке, к тому же дочери раввина. Самым волнующим стало для Дворы письмо от знаменитого уже в еврейском мире писателя Бреннера. Йосеф-Хаим Бреннер, всего пять лет назад прославившийся талантливым дебютом в том же журнале «А-Мелиц», обращается к девушке как старший друг и коллега: «Сестра моя… прими мою благодарность и благословение – ты умеешь писать»!
Читаю 700-страничную книгу известного литературоведа проф. Нурит Говрин «А-Мехацит а-ришона. О жизни и творчестве Дворы Барон». (Иерусалим, 1988). Вторую часть книги составляют рассказы писательницы. В некоторых из них («Милосердная» и «Чудесный кедр») есть сноски самой Дворы Барон: пояснения или переводы слов на идиш и русский, и я убеждаюсь, как хорошо она знала и сами эти языки и литературу на них. Сорок шесть сносок на неполных шести страницах! Разумеется, она ищет эквивалент на иврите, но русские слова точнее передают то, что именно она хочет назвать. Писатели конца XIX и начала ХХ веков росли на иврите древнем, книжном, библейском, но стремились сделать его живым, разговорным. И тут отчетливо понимаешь, не по академически сухому словарю Элиэзера Бен-Иегуды, пионера возрождения иврита как разговорного языка, а по художественному творчеству, как начиналась заря современного иврита, когда писатели обновляли язык предков и какие трудности преодолевали при этом. В библейских книгах не было слов «ставни, кряхтенье, колыбель, чулок, скука, зевать, отражение, шелест, кваканье, отголосок, облекаться, щипать», но они понадобились Дворе Барон, писавшей о современной ей жизни. Вот у ее отца такой проблемы не было. К Всевышнему он обращался на библейском иврите, а с людьми общался на идише.
Отец скончался летом 1908 года. Мать, женщина, как мы уже знаем, волевая, деятельная, русского языка хотя и не знала, но с крестьянками на базаре как-то сговаривалась, что-то у них покупая и, в свою очередь, продавая им свечи и дрожжи. Когда ее старшая дочь Хая-Ривка овдовела, оставшись с шестью детьми, мать помогала в их воспитании, и все они получили образование. Один из ее сыновей, Барух Паде (Падерский), станет очень известным в Израиле врачом, его именем назван один из крупных медицинских центров в Западной Галилее (Пория).
Двора была в семье третьим ребёнком, после сестры и брата Беньямина, бывшего Дворе не только самым близким после матери человеком, но и преданным другом в жизни. Беньямин изучал медицину в Кенигсберге, подрабатывая уроками иврита. Под его влиянием она обретала личную свободу и независимость. Во время Первой мировой войны Беньямина мобилизовали в царскую армию в качестве врача. О том, что он умер от тифа, году в 1920-м, заразившись от больного, Двора узнает уже в Эрец-Исраэль. В той или иной мере все члены семьи, в том числе и мать, и брат, и все сёстры, а после Дворы родились еще Ципора и Хана – явились прообразами героев рассказов писательницы.
Через два года после смерти отца, самого умного, справедливого и доброго человека, Двора окончила гимназию и решила ехать в Эрец-Исраэль. Приняв это решение, тут же начала действовать. Чтобы заработать на дорогу, пошла работать на фабрику. К тому времени она как равноправная принята была в круг самых известных писателей на иврите и идише. Сохранилась знаменитая фотография, где в кругу коллег стоит и Двора Барон (ей 22 года), а в центре сидит седенький мудрый Менделе Мойхер-Сфорим.
М. Мойхер-Сфорим с еврейскими писателями. Среди них одна женщина – Двора Барон (Вильно, август 1909)
Если очень нелегко было мужчине-писателю, избравшему в начале века языком своего творчества иврит, то еще труднее было женщине-писателю. Труднее получить образование – и религиозное и светское, труднее добиться творческой, житейской независимости, добиться уважения к себе – всё это было одно бесконечное испытание воли.
Невольно всматриваешься в её портреты той поры – глаза чёрные, глубокие-глубокие…
В 23 года Двора Барон ступила на берег Яффо. Здесь ее ждала телеграмма – приветствие и напутствие от друзей-писателей из Вильно.
Её мужем станет видный деятель рабочего движения и литератор Йосеф Ааронóвич. К приезду Дворы в страну он уже три года был главным редактором серьезной и популярной газеты «А-поэль а-цаир» («Молодой рабочий»), где начала трудиться и Двора. Работа с утра до глубокого вечера, всегда рядом, всегда вместе. Врозь их уже и не встречали, так что свадьба стала делом решённым. После хупы многие видели, как гордая Двора горько плакала. Почему? Загадка. Вспоминала родителей? Молодые были знакомы чуть более девяти месяцев. Столько, сколько Двора к тому времени жила в Израиле. Дочь Ципора была малюткой, когда их, как и многих других сионистских деятелей ишува, выслали в Египет, в Александрию. Вернутся они только после окончания Первой мировой войны, в 1919. Первое время снова работали в газете, но это сотрудничество было недолгим. В 1922 году вместе ушли из газеты. Йосеф Ааронович был назначен директором банка «А-поалим». Двора же стала затворницей, писала, переводила. Выход ее первой книги все время задерживался. Сборник выйдет только в 1927 году. Он так и называется «Рассказы».
В 1933 году в честь 60-летия Хаима-Нахмана Бялика учреждают премию его имени. За год, стоит сказать, до ухода самого поэта. Двора Барон становится первым ее лауреатом.
Но радости и горести всегда идут рука об руку. В 1937 году скончался муж – Йосеф Ааронович. Она не придет на его похороны. Все будут живо, как это нередко бывает, обсуждать это событие и осуждать вдову. Но профессор Дов Садан расскажет Нурит Говрин, что по дороге на кладбище он видел Двору выходящей из дома. Сделала несколько шагов и, еле переставляя ноги, вернулась обратно. Не желала показаться на людях слабой и беспомощной? Не любила Йосефа? В 1941 году под редакцией Дворы Барон выйдет двухтомный сборник статей покойного мужа.
Йосеф Ааронович (1877-1937), муж Дворы Барон
Литературными премиями были награждены почти все книги рассказов Дворы Барон. В других жанрах она не писала. Но каждая книга, собранная из отдельных рассказов, объединялась в одно большое цельное полотно. Живая жизнь, живые люди, их мысли, поступки, поиски истины. Герои, часто с именами ее близких, переходили из одного рассказа в другой. Она любовно и красочно воссоздавала картинки быта, иногда ее видения посещали сюрреалистические образы, и они легко вписывались в ткань повествования, смешиваясь с персонажами земными, такими уже нам знакомыми, как отец, мать, сестры. Какая-то особая атмосфера. За кажущейся простотой слога стоял тщательный отбор. «Ле-эт ата» («Покамест», 1943), и «Паршийот» («Дела», 1951) – главные её книги. Символично, что ровно через 30 лет после гибели Бреннера (он погиб от руки арабов в 1921 году, в Яффо), Двора Барон получила и премию писателя, одним из первых заметивших и высоко оценивших её дарование.
Раз выбрав своим жанром рассказ, она ничего, кроме рассказов, не писала. Делала это мастерски. Читаешь и чувствуешь: каждое слово здесь взвешено, пропущено сквозь игольное ушко, что не подходит – не пройдёт, отточено все – не только слово, но и порядок слов, и строй предложений. Умение в простом и малом сказать многое и дать простор нашей мысли – качество редкое…
Каждый рассказ – какой-то случай из жизни того местечка, которого больше нет. Считается, что Башевис-Зингер и вот она, Двора Барон, ну, может, ещё двое-трое, последними запечатлели тот мир, который погиб – целиком – в Катастрофе. Между тем местечком и всеми нами, чудом выжившими – внуками и правнуками убитого еврейского мира – с его особым светом, особым течением времени и особым укладом – пропасть, такая пропасть, что мы едва ли согласимся признать в героях Башевиса или Дворы Барон – своих дедушек и пра- и прапрадедушек…
Двора Барон как будто чувствовала: придёт день, и мы вернёмся к нашим корням, к звукам наших – забытых или искорёженных – имён, нет, не для того, чтобы умилиться, а чтобы понять, почувствовать нормальную преемственность поколений, которая для других народов – банальное, естественное, а для нас отсутствовавшее понятие. Вот в этот мир – далёкий, чужой, то грубый, безжалостный, то трепетный и человечный, но живой, вводит нас Двора Барон. Когда ты уже абсолютно уверен в том, что это писатель-реалист, она вдруг взмахнёт на прощанье кистью и наложит ещё пару мазков – импрессионистских, сюрреалистических... Чтобы спасти нашу душу, так порою кажется, освободить от невыносимой боли.
Давайте войдем в рассказ «Осколки». Он состоит из двух частей. В первой несчастья героини Хаи-Фрумы – её одиночество, неуклюжесть, хромота. Горести накапливаются, всё черно в мире, люди пользуются её трудом, но как только работа выполнена, все тут же отворачиваются, никто не замечает ее больше, будто нет ее, человека. И тогда оживает мир неодушевлённый – мазок художника, и расцветает всеми красками посуда, и пересекаются яркие блики, оживляя что-то, какую-то одну оставшуюся в душе живую струну. И тут (опять как на экране) возникает… корова. Первое живое существо, ради которого Хая-Фрума надевает чистый передник, наряжается. Всё чёрное куда-то исчезает, возникает и расцветает весна, а с ней – свет, тепло. Есть с кем говорить, есть кому тебя выслушать. А потом появляется и человек, первым узревший её душу. Правда, он слепой… Любая жизнь кончается. Но и смерть Хаи-Фрумы писательница не драматизирует. Что ж, смерть – это часть круга, часть витка – рождение, жизнь, смерть, – ничего трагического, всё пойдёт опять по кругу. В чем же суть? В том, что когда даже черно всё вокруг – нужно выстоять, выдержать, даже самый обездоленный, вот как Хая-Фрума, может, может найти для себя если не радость, то утешение, возможность жить. Мы в это начинаем немножко верить. Такова сила таланта.
У самой Дворы Барон жизнь тоже поделена надвое. Но по сравнению с Хаей-Фрумой – с обратным знаком. Последний снимок сделан в 1935 году, а проживет ещё 21 год. И тут – сразу – глаза, в глубинах которых бездонный океан иного мира, недоговоренности. Хотела остаться для нас тайной и преуспела в этом. Став затворницей еще при жизни мужа, она будто спряталась в своём доме от всего света, а с его смертью и окна почти не открывались, всегда царила полумгла. Дочь была её рабыней. Не знала детства, других детей, игр, забав. Всегда в услужении матери. Всегда занята. Ципора выходила из дому только за покупками, мать не знала, где что лежит, Ципора готовила, подавала чай, варила кашу, поправляла вечно возлежавшей «матери-королеве» подушки. Коротко стриженная, в бесформенной старенькой, какой-то тусклой одежде, всегда в высоких, шнурованных ботинках, с поджатыми губами, такой её видели на улице – всегда по означенному маршруту, то ли в редакцию ради мамы, то ли в овощную лавку. Никогда не ходила ни в кино, ни к морю, а оно было близко… После бесконечных домашних дел садилась читать маме вслух, переписывать рукописи мамы, отвечать на письма за маму… Всё в этом доме было для Дворы Барон и всё написанное проходило самоцензуру.
Столь нежная к своим героиням, полная сочувствия к ребёнку, собаке, цветку, так тонко описавшая и счастье материнства и безысходную тоску женщины, которой не дано стать матерью, и такое странное, необъяснимое отношение к своей единственной дочери? У Ципоры никогда не было семьи. Она пережила мать на 15 лет. Её нашли на полу, на чердаке, где сушили бельё. А через многие годы открылось, впрочем, совсем недавно, что Ципора страдала эпилепсией – и поэтому не ходила в школу, но она была грамотным и образованным человеком. Похоронил Ципору ее кузен – доктор Барух Паде. Именно он впоследствии скажет, что Ципора была автодидактом, упорно тянувшимся к знаниям, обладала острым умом и чувством юмора, что особенно интересно. Кроме того, что Двора занималась с ней науками, именно мать научила ее и всем домашним работам. Но почему-то упрятала от мира, от людей. Может, хотела укрыть от жестокости? Сколько загадок…
Эта девочка еще не знает, что вся ее жизнь станет
исключительно служением маме и ее творчеству
На фото: Ципора (1914-1971), дочь Дворы Барон
А была ли счастливой супружеская жизнь Дворы? Исследователи её творчества обращаются даже к психологам. Что мы знаем об этом? Мало. Всё прошло двойную цензуру. Об их совместной жизни нет намёка ни в дневниках, ни в письмах. Никаких чувств – ни боли, ни радости. Всё подчищено. За долгие годы она ни разу не вышла из дому, никто не знал, что происходит в доме, за спущенными жалюзи.
Всё тайна в жизни, но многое выявляется в творчестве.
Героиня рассказа «Покамест» Хана поучает молодую девушку, которая собирается замуж: «Сначала кажется, будто вы идёте вместе, рука об руку, но очень скоро он обратится к своим занятиям и отдалится от тебя, и ноша, которую вы несли до сих пор, деля её на двоих, свалится вся, целиком, на тебя. Вот тогда ты поймёшь, что тебя бросили, покинули, ты одинока, как вдова, и дитя, если оно родится, – будет сиротой». Написано рукой Дворы Барон.
Сквер имени Дворы Барон в Тель-Авиве
Иногда она посылала с Ципорой кому-то записку с приглашением в гости. Через два часа в почтовом ящике приглашённого могла появиться записка, где приглашение отменялось. Если принимала гостя, всегда возлежала на высоких подушках. Многие мечтали быть представленными ей, коснуться руки или хотя бы увидеть её...
Рав А.И. а-Коэн Кук (вверху справа, на фоне звезды Давида) и писатели (слева направо):
Й. Бреннер, А. Залкинд-Рабинович (АЗАР), Д. Шимони, Й.-Ш. Агнон и Двора Барон.
Мозаичное панно на площади Центра танца и сценического искусства имени Сюзан Далаль в Тель-Авиве. Худ. Д. Тартаковер
Пристальное внимание мы видим сегодня к творчеству Дворы Барон. Талантливая, образованная, независимая, привлекательная, почти всех отталкивала она с высот своего престола… Может быть, мучилась, возможно, и душевно и физически. Кто-то пишет, что страдала клинической депрессией. Доктор Паде скажет, что и мать и дочь были «травоядные», обе страдали анемией, но о депрессии – ни слова.
Тайны порождают слухи, выдумки.
Марка памяти Дворы Барон
Поразительно, что четыре серьезных автора указывают четыре разных адреса, по которым после возвращения из Египта тридцать семь лет прожила Двора Барон.
Для меня ее адрес уже не тайна, но лучше я снова съезжу на кладбище в Тель-Авиве, что на улице Трумпельдор, и положу свой камешек на могилку Дворы Барон: от входа сразу налево, участок №4, ряд 11… Зеленая веточка на камне скоро засохнет, но и сухая, она сохранит свою красоту, если не касаться ее руками – только взглядом.
Оригинал: http://berkovich-zametki.com/2017/Starina/Nomer1/Shalit1.php
