Януш Корчак: старый доктор и его воспитанник0

1. Киев, Украина. Ноябрь 1917-го

Мужчина задумчиво ходил по комнате. Он был не молод и не стар. На вид – лет 40. Худощав. Лысина и клиновидная бородка удлиняли и без того узкое лицо. Мундир капитана российской армии явно шел ему, придавая основательность не слишком складной фигуре.

Комната, точнее – комнатушка, была обставлена чистенько, но очень экономно. Три необходимых вещи – кровать, шкаф, стол. Тесный проход между ними не давал возможности разогнаться – шесть шагов туда, шесть шагов обратно. Да и света было немного – откуда ему взяться в полуподвальном помещении?

Мужчина подошел к столу, внимательно прочитал исписанную страницу и вычеркнул несколько слов во втором абзаце. Потом подумал и восстановил зачеркнутое. Всё же когда слова интуитивно, словно сами, ложатся в строчку, получается как раз то, что нужно.

В дверь постучали. Наконец-то! Уже давно очень хотелось есть. Обычно в это время хозяйка приносила ему обед – не бог весть какой, зато не надо мотаться по суматошному городу в поисках дешевого трактира. А платил он за жилье и еду исправно.

Женщина, сдавшая одну из двух своих комнаток с условием: каждый месяц деньги вперед – поначалу немного нервничала. Всё-таки офицер, одинокий. Но потом успокоилась – постоялец пьянок с друзьями не устраивал, девок не водил. Сидел себе потихоньку, что-то писал. А что курит – ладно. Пожара не устроит, сразу видно – человек аккуратный. Как-то раз, когда он отлучился, заглянула в тетрадь на столе – чего это он такого сочиняет? – но ничего не поняла: написано было на чужом языке. Она догадалась – польский. Капитан так свободно говорит по-русски, не подумаешь, что для него наш язык не родной, удивилась она. Но сразу припомнилось – какой-то неуловимый акцент всё же проскальзывает. Теперь ясно, в чем дело, хотя, не заглянув в тетрадь, ничего бы не поняла.

Хозяйка не ошибалась – ее жилец и вправду не был русским. Но придя к выводу, что он поляк, она как-то не сопоставила свое открытие с его фамилией. А между тем, снимая угол, он представился ей: Генрих Гольдшмит. Наверное, из немцев, их уже давно от наших не отличишь, решила тогда она.

Поев, капитан российской армии вышел ненадолго на свежий воздух. Мрачные тучи и холодный ветер не располагали к прогулкам, но в его жилище дышалось еще тяжелее. За убогими окнами, упиравшими подслеповатый взгляд прямо в тротуар Институтской улицы, творилось черт знает что. Не было уже ни российской армии, ни самой России. Всё перекручивалось и менялось по нескольку раз на дню. В этой сумятице Хенрик Гольдшмит, русский по образованию, поляк по воспитанию и еврей по крови, оказался отрезанным от родных мест. Еще год назад невозможно было даже предположить, что такое может случиться.

 

Хенрик Гольдшмит – студент медицинского факультета

 

Путь капитана из Варшавы в Киев растянулся во времени на много лет, а его след на карте описал длинную и замысловатую петлю.

Всё началось в 1905-м году, когда выпускник медицинского факультета Варшавского университета Хенрик Гольдшмит получил диплом врача-педиатра – естественно, оформленный по-русски, поскольку значительная часть Польши входила в состав Российской империи. Он приступает к работе врачом по вызову в детской больнице имени Бергсонов и Бауманов на улице Слиской, 51. Обязанности – выезжать к больным в любое время дня и ночи и уметь делать всё. Зарплата – 200 рублей в год. Больница была создана на пожертвования филантропов, чьи имена носила, для лечения еврейских детей. Единственная в Варшаве, которая полностью обслуживала своих пациентов бесплатно.

Молодой доктор работает самоотверженно, но умудряется находить время для своей второй, а может быть, главной страсти – врачевать не только тела, но и души детей. Он мечтает проверить на практике новые, необычные для польского общества идеи, над которыми размышляет с той минуты, когда семнадцатилетним гимназистом высказал бесспорную для него мысль: “Реформировать мир – значит реформировать воспитание”. С тех пор ему удавалось прикоснуться к реальной работе с детьми только случайно и на короткое время. Но он публикует статьи, он даже написал книгу “Дети улицы”, а в журнале “Glos” (“Голос”) почти год печаталась главами с продолжением его новая повесть – “Дитя гостиной”.

1905 год выдается неспокойным. В конце мая на четыре дня варшавские улицы превращаются в арену ожесточенных столкновений. Повод, на первый взгляд, неожиданный: организации молодых еврейских рабочих объявили открытую войну своим соплеменникам-сутенерам, завлекающим девушек из бедных еврейских кварталов на гибельный путь. В нешуточных схватках с применением подручных средств – десятки раненых, несколько человек погибло. Хенрик Гольдшмит, в связи с этим, пишет статью – однако, о том, что больше всего волнует его самого, но всеми замалчивается – о детской проституции.

А в июне его призывают на русско-японскую войну. Он уезжает на Дальний Восток, в Харбин. Начинает работать в военном госпитале в Маньчжурии. Потом его переводят в лечебницу на колесах – назначают старшим врачом воинского санитарного поезда, который перевозит тяжело раненных и больных в Иркутск. 400 солдат, размещенных в 20 товарных вагонах, переоборудованных в теплушки. Персонала не хватает. Старший врач – единственный врач на весь поезд. Три медсестры, три фельдшера и несколько санитаров. Связь между вагонами только на станциях, во время остановок. Грязь. Отсутствие медикаментов. Стоны умирающих.

Тем временем, в Польше выходит отдельным изданием повесть “Дитя гостиной” – и сразу обретает огромную популярность. В марте 1906-го года лейтенант Хенрик Гольдшмит возвращается в Варшаву уже известным писателем – Янушем Корчаком. Именно такой, выбранный им еще раньше псевдоним, стоял на обложке его книги. Псевдоним станет его именем на всю жизнь.

Он опять обращается к своей профессии, к медицинской практике, выступает с лекциями по проблемам материнства и здоровья детей – и в то же время пробует себя в качестве воспитателя. Два года подряд уезжает на лето в загородные лагеря, работать с детьми – сначала с еврейскими, потом – с польскими. “Богатый иллюзиями, бедный опытом, молодой и сентиментальный, я думал, что много сделаю, потому что многого хочу”. Это Корчак напишет позже; итогом его наблюдений станут две книжки. А тогда он столкнулся вплотную с непривлекательной, но неотступной спутницей многих семей – бедностью. Организованные за счет благотворительных фондов лагеря казались их воспитанникам раем. Корчак выяснил, что из 76 еврейских детей, прибывших в лагерь в Михалувке, только двое спали дома отдельно. Остальные – с братьями, сестрами, родителями.

 

 

Корчак среди коллег-воспитателей летнего лагеря для детей-католиков в Вильгельмувке, 1908 г.

 

Бедность – не порок? В противовес пословице, оправдывающей нищету, врач и писатель выдвигает тезис, который станет для него путеводным: “Детство – фундамент жизни. Без безмятежного, наполненного детства последующая жизнь будет ущербной”.

Осенью 1907-го Януш Корчак почти на год едет в Берлин – изучать немецкую медицину. Денег у него немного, он сам подбирает себе лекторов – профессоров и доцентов – и платит им за науку. На практических занятиях в клиниках осознает, какая пропасть лежит между лечением детей в Польше (соответственно – в России) и в Германии. Посещает детские больницы при церквах и существующие за счет благотворительности банкиров и фабрикантов. Вышколенный, сытый, веселый медицинский персонал прекрасно выполняет свои обязанности. Воспитанность, забота, никакой грубости и хамства.

Еще до армии, во время работы на Слиской, молодой Гольдшмит познакомился с доктором Ицхаком Элиасбергом. Тот был энтузиастом привлечения капиталов богатых евреев для улучшения жизни их бедных собратьев по вере. В 1908-м он организует общество “Помощь сиротам”. Оно для начала создает приют – на улице Францисканской, 2. Туда приходит воспитателем энергичная молодая женщина Стефания Вильчинская. Только что, после факультета естествознания льежского университета в Бельгии, она закончила педагогические курсы. Заинтересовался приютом и Януш Корчак, приглашенный в совет общества. Но на Францисканской, в старом здании бывшего женского монастыря, тесном и неприспособленном, места было мало, а сирот много.

И тогда возникла мысль о собственном здании. Еврейская община Варшавы собрала 46 тысяч рублей. Часть из них затратили на покупку куска земли по улице Крохмальной, 92 – в рабочем районе, малозастроенном, недалеко от зеленой зоны. Остальные деньги пошли на строительство. Через год на площадке заложили первый камень будущего здания. А 7 октября 1912 года 85 детей вошли в свой дом – Дом сирот. Ввели их туда директор Януш Корчак и старшая воспитательница Стефания Вильчинская. Оба они – по положению о Доме – обязывались работать безвозмездно, без денежного вознаграждения.

 

Так выглядел Дом сирот на Крохмальной, 92

 

Здание было современным, со всеми удобствами – для тогдашней Варшавы это было редкостью. Зал – столовая и в то же время место для собраний, игр, лекций – мог вместить 100 своих и 200 приходящих в гости детей. Высокие подвалы предназначались для хозяйственных и санитарных служб. Спальни – отдельно для мальчиков на 50 коек и для девочек – 56 коек. И еще ряд помещений. А на самой верхотуре, под крышей – пристроечка. Там, в комнате директора Корчак проживет до 1933 года.

Дети, для которых раньше главными воспитателями были нищета и улица, поначалу вели себя сответственно. Понадобилось время, чтобы они осознали: это их дом. И еще время для того, чтобы понять: дом надо беречь. Педагогическая система Януша Корчака, которая легла в основу жизни детского коллектива Дома сирот, медленно, но верно приносила свои плоды.

В эти дни слово “Киев” впервые громко и тревожно прозвучало на Крохмальной, 92, врезавшись в память директора. Там, в таком же губернском городе Российской империи, как и Варшава, вспыхнула и покатилась по России антисемитская истерия. В 1911 году Менахем Бейлис был обвинен в ритуальном убийстве ученика местного духовного училища Андрея Ющинского. В газетах совершенно серьезно писали: он сделал это потому, что ему понадобилась кровь для мацы. На процессе в 1913 году обвинение было снято судом присяжных, а вскоре был найден и настоящий убийца. Но то, что аукнулось в Киеве, с энтузиазмом откликнулось в Варшаве. Дети, выходя из Дома сирот на прогулку, сжимались в комок. Польские мальчишки с криками: “Бейлис! Бейлис!” – догоняли их, нападали и били.

Кем были сироты из корчаковского Дома? Дети из бедных еврейских семей, потерявшие одного или обоих родителей. Кем были их агрессивные уличные противники? Дети из таких же бедных католических семей. Еврей-поляк Януш Корчак старался сделать всё, чтобы установить мир на своей улице, чтобы снять злобу и ненависть, идущую от взрослых. Дети не виноваты, что они родились в таком жестоком мире. Мудрый педагог и врач, он бесплатно лечил соседских детей, приглашал их участвовать в совместных играх и развлечениях.

Он вообще помогал всем, кто к нему обращался, – помогал, чем мог. В июне 1911 года у молодой еврейской женщины Софьи Мушкат родился первенец – сын. Произошло это в варшавской тюрьме Павяк, где Софья отбывала срок за активное участие в социал-демократическом движении. Сына назвали Яном. А в феврале 1912 года решением суда Софью отправляют по этапу в Иркутск. Брать с собой семимесячного малыша – верная погибель для него. Обращаются к Корчаку, и тот устраивает Яна в только что организованные круглосуточные ясли, которыми руководит его знакомая пани Савицкая.

Тут необходимо небольшое отступление.

Жили-были двое мальчишек, оба из семей польских шляхтичей. Имения их родителей находились рядом. Оба – и Юзик, и Фелек – поехали в Вильно и учились в самой престижной – 1-ой городской гимназии. Оба выросли и вошли в число виднейших политических деятелей своих стран – один в Польше, другой – в России. Оба женились на еврейках. Осталось назвать их фамилии: Юзеф Пилсудский и Феликс Дзержинский.

Надо сказать, что Фелек, в отличие от Юзика, в гимназии учился плохо. С детства он был фанатичным католиком и собирался стать ксендзом. А еще у него была мечта – расправиться со всеми русскими: вот он добудет шапку-невидимку и уничтожит всех поодиночке. Потом направленность его планов изменилась, хотя суть – бороться и уничтожить – осталась. Прямо из гимназии он подался в литовскую социал-демократическую партию и занялся марксистской пропагандой среди рабочих. Несознательные рабочие его за это били, а царское правительство в 1898 году арестовало и отправило в ссылку в Вятскую губернию. В следующем году он бежал, прошел еще через пять арестов, пожил на Капри у Горького, а в 1910-м вернулся в Польшу, чтобы ковать революцию в Кракове. Тут-то он и встретился со связной Зосей – такова была подпольная кличка Софьи Мушкат. Вскоре она стала его женой, а потом очутилась в тюрьме Павяк.

Таким образом, Януш Корчак спас сына будущего главного чекиста России. Ян Дзержинский тихо-мирно прожил отпущенные ему судьбой годы, поработав в исполкоме Коминтерна, а затем в аппарате ЦК партии, и скончался в 1960 году в неполных 50 лет. Вряд ли он знал, кому обязан жизнью.

…Кончается первый год существования Дома сирот. Уже полностью вырисовывается педагогическая система, на которой строится работа с воспитанниками. Главная цель – обеспечить каждому ребенку чувство полной безопасности и стабильности в Доме. На это направлено всё – детское самоуправление, постоянные обязанности, общественное мнение, развлечения, концерты, игры. Корчак создает “еженедельную газету”, к выпуску которой привлекаются все дети. По пятницам ее зачитывают перед общим собранием, и события прошедшей недели живо обсуждаются – еще бы, ведь сообщения непосредственно касаются слушателей.

О системе Корчака начинают говорить не только в Варшаве и не только в Польше. В 1914-м году в Москве умирает владелец большого состояния и оставляет завещание: один миллион рублей выделяется для создания Дома сирот. Единственное условие – он должен действовать по принципам варшавского Дома, которым руководит Януш Корчак. Деньги остались невостребованными…

И в этот момент, на самом интересном месте, когда дело наладилось и успешно развивается, неожиданно приходится всё бросить. Разражается Первая Мировая, и подданный Российской империи Хенрик Гольдшмит опять получает повестку о призыве. Армия без него никак не может обойтись. Остается утешаться тем, что дело его не пропадет: Стефа Вильчинская, помощница и фактическая хозяйка Дома, безоговорочно поддерживает все воспитательные приемы директора и боготворит своего кумира. На нее можно спокойно оставить Дом сирот. И быть уверенным, что созданная в нем атмосфера тепла, ответствености и взаимопонимания сохранится.

Корчака направляют ординатором полевого дивизионного госпиталя, который перемещается вместе с войсками по Украине. Ведет он себя совершенно нетипично. Удлиняет солдатам срок пребывания на лечении, некоторых посылает в отпуск домой. Естественно, это приводит к неприятностям, либерального врача даже пытаются обвинить в подкупе. О том, что у ординатора просто доброе сердце, никто почему-то не догадывается.

В конце 1915 года, на католическое Рождество, Корчак сам получает короткий отпуск. Куда податься? Он выбирает Киев – там живет несколько десятков тысяч поляков. В его распоряжении всего три дня. Потратить их надо с пользой – хорошо бы наладить связи с местными воспитательными учреждениями. Помогает случайная встреча с директрисой частной гимназии. Та приводит его в интернат ремесленного училища. Так происходит знакомство Януша Корчака с Марией Роговской-Фальской.

Марина (как она звала себя) Фальская – особая глава в истории польских приютов. Родившись в семье известных помещиков Роговских, она выбирает профессию учительницы. И сразу сталкивается с убогим бытом в семьях своих учеников, с неравноправием и несправедливостью. Прямой и решительный характер требует от нее стать на путь нелегальной борьбы против царизма. Результаты сказываются быстро – в 1900 году ее арестовывают и отправляют в глубь России. Через три года она возвращается на запад еще более уверенной в своей правоте. Где-то ее пути пересекаются с доктором Леоном Фальским, известным деятелем подпольной польской социалистической партии. Их объединило не только общее дело, они полюбили друг друга. В 1910-м рождается дочка – Ханна.

Власти отправляют Леона в очередную ссылку – не так далеко, на сей раз в Воложин. Этот городок, в 75 километрах от Минска, входил тогда в состав Виленской губернии. Глушь, хотя и была там одна достопримечательность – иешива. Как это ни покажется странным, Воложинская иешива в ту пору считалась признанным центром изучения Талмуда в Европе. Поэтому понятно, кто составлял большинство населения в городке. За отзывчивость и бескорыстие присланного сюда доктора и его жену уважали все.

Как-то, в одну их темных ночей 1912-го года, в окно постучали. Немолодая женщина просила помочь ее родственнице, у которой поднялась температура. Леон Фальский оделся, взял свой чемоданчик и отправился к больной. Последствия ночного визита оказались трагическими. Выяснилось, что у женщины – тиф, и не готовый к такому повороту событий доктор не сумел уберечься и заразился сам. Через несколько дней его не стало.

“Зачем я его отпустила?!” – этот вопрос отзовется в сердце Марины острой болью на всю жизнь. Болью, которую она будет скрывать, но которая зажжет неистовый огонь в ее глазах. Она уезжает в Москву – там жили друзья. Отсутствие стабильного положения, постоянной работы, своего угла – всё это сказывается на маленькой дочке. Ее организм не выдерживает. В 1914-м году Марина Фальская остается одна на белом свете. Она надевает черное платье – такой теперь будет ее униформа до ее последнего часа. Между тем, начавшаяся война отрезала все возможности возвращения в Польшу. Марина уехала в Киев.

Все три дня своего отпуска Корчак провел в интернате, которым руководила эта печальная женщина в черном. Успел сделать многое. Помог организовать самоуправление. Выпустил с учениками газетку. Разобрался с мальчишкой, которого обвинили в краже часов. Установил его невиновность и спас от исключения из интерната.

Отдохнув таким образом, ординатор Хенрик Гольдшмит вернулся в свой госпиталь. Но когда выпадала любая свободная минута, он использовал ее, чтобы писать, писать, писать...

Вскоре брожение в российском обществе заканчивается взрывом. Рушатся основы. В апреле 1917-го года Корчак прощается с воинской службой. А поскольку дорога в Польшу по-прежнему закрыта, он отправился по проторенной дорожке – в Киев.

Спустя считанные недели он уже работает. На сей раз – врачом в трех приютах для украинских детей. Расположены они за городом – в обычных крестьянских халупах и дачных домиках. Трудиться приходится по 18 часов в сутки. Дети представляли собой жуткое зрелище. Неприсмотренные, голодные, покрытые язвами, с больными глазами. В довершение всего им прислали в качестве воспитателя женщину – инструктора по народной вышивке. Педагог от Бога, Корчак пытался оказать сопротивление стихии разрушения и наладить организованную жизнь. Но натолкнулся на ярое неприятие со стороны тех, чьим неоспоримым аргументом в споре стал револьвер: “А ты кто такой, чтобы нам указывать?” Направленным на него стволом Корчаку дают понять, что со своими идеями он здесь не ко времени и не к месту. Он вынужден уйти, отказаться от работы в приютах. Не только потому что не привык заниматься лечением под дулом револьвера. Но – главное – видя, что все его усилия оказываются бесполезными.

Он снимает комнатку в полуподвальном помещении и снова обращается к задуманной книге. Впервые в жизни он не знает, в каком государстве находится. Кто правит бал на Украине? Власти меняются чуть ли не каждый день. Проходит ноябрь. Декабрь. Наступает январь 1918-го. Корчак впоследствии будет вспоминать: “Киев. Хаос. Вчера – большевики, сегодня – украинцы, приближаются немцы – и всё еще царская Россия”. Надо жить на какие-то средства – и он весной принимает предложение поработать психологом в детском саду. И каждый день, возвратившись в свой подвальчик, раскрывает заветную тетрадь. Мысли, которые он записывает, – не плод умозрительных рассуждений, они нередко противоречат общепринятым представлениям, но всегда точны и глубоки. “В теории воспитания мы забываем, что надо научить ребенка не только ценить правду, но и различать ложь; не только любить, но и ненавидеть; не только уважать, но и презирать; не только соглашаться, но и возмущаться; не толькоподчиняться, но и бунтовать”.

 

 Немцы входят в Киев 1 марта 1918 г.

 

Еще бушует Первая Мировая. В Англии введено нормированное потребление хлеба. Наступает голод в Германии. В Петрограде пролетарский писатель Максим Горький публикует “Несвоевременные мысли”, в которых обвиняет Ленина и большевиков в бесмыссленном кровопролитии. В Берлине философ Освальд Шпенглер издает труд “Закат Европы”. Великобритания принимает Декларацию Бальфура, в которой гарантирует евреям государство в Палестине. Годовая зарплата Чарли Чаплина достигает одного миллиона долларов. Во Франции умирает гениальный скульптор Огюст Роден. Немецкий физик Макс Планк получает Нобелевскую премию за создание квантовой теории. Вспыхнувшая эпидемия гриппа – так называемой “испанки” – косит тысячи людей, не взирая на возраст и национальность…

А в полуподвальной комнатушке на Институтской улице города Киева польский врач Януш Корчак пишет книгу “Как любить ребенка”.

 

2. Пало Алто, Калифорния. Ноябрь 2007-го

Осень в Силиконовой долине – золотая пора. Мягкое теплое солнце, чистое небо, по-прежнему вокруг разлита пышная зелень деревьев и кустарников. Во внутреннем дворике небольшого жилого комплекса – ни ветерка. Половодье цветов. Мы видим через окно, как молодая женщина помогает пожилой удобнее устроиться на скамейке.

– Для Эммы этот дворик – благодать, – говорит Герш Мандельблат. – Ей уже трудновато ходить самостоятельно. Конечно, я всё время рядом, но совершить дальнюю прогулку не получается. А сюда всегда можно спуститься, подышать свежим воздухом.

  Мы сидим с Гершем за столом, и он рассказывает историю своей жизни. Как у каждого человека, – своеобразную и особенную. Но далеко не у каждого она выписывала такие замысловатые зигзаги и выбирала такие непредсказуемые пути.

  – Мы уезжали в Америку из Харькова. Вроде, и устроены были, но когда появилась возможность сменить СССР на США, сомневались недолго. Атмосфера, в которой мы существовали, все эти ссылки на “национальные” и “ненациональные” кадры… – да что вам объяснять, сами знаете. Зять работал в проектной организации, в первом, так называемом “секретном”, отделе. Я – на небольшом заводе, заместителем директора. Поэтому за год-полтора до отъезда мы стали менять работу, переходить из одной организации в другую, чтобы замести следы. И он, и я боялись, что нас могут не выпустить.

  В Харькове была тенденция: стариков выпускать, молодежь удерживать. Поэтому мы провели несложную операцию. Все документы на выезд оформили на себя – то есть мы с женой уезжаем, а дочку с мужем забираем с собой. Они вроде как при нас. Но когда подошел срок, мы объявили, что пока остаемся, решили задержаться. А детей – отправили, ведь документы у них были. Сами же поехали вслед за ними только через три месяца. Так в 1978 году мы оказались в Америке.

  Попали мы первоначально в небольшой городок Ньюберг, в 75 милях от Нью-Йорка, недалеко от знаменитой американской военной академии Вест Пойнт. Мы там были первыми русскими. Мне было 57 лет, и уже на следующей неделе после прибытия я нашел работу. И честно проработал положенные 10 лет. Ни одного дня я не получал пособие по вэлферу. Принципиально. Мы прожили в Ньюберге 9 лет вместе с детьми. Я работал на фабрике – руками. Делали пылесосы. Потом пошел на повышение, вроде как в ОТК – проверять готовую продукцию. Английского не знал совершенно, только начинал с ним знакомиться. Хозяином фабрики был еврей, между прочим, польского происхождения. Он ко мне очень хорошо относился. Говорит: “Ты учи английский, я тебя поставлю начальником”. А я смеюсь в ответ: “Когда учить? Работать надо – чтобы есть. Дай мне оплаченный отпуск на год, тогда подучусь”.

  

Герш с женой и внуком Димой, Ньюберг, 1980 г.

 

Зять мой тоже приехал без языка. Первые полгода после приезда работал слесарем. Что же касается дочери, то моя дочь – музыкант. Она прекрасная пианистка и аккомпаниатор. Ее взяли в колледж, она там преподавала, имела звание профессора.

Потом мы с женой переехали в Нью-Йорк. Поселились не очень далеко от Брайтона, в сторонке от него. Скучно было – ни одного русского. Прожили мы так лет пять-шесть. Я там тоже работал. И тоже у польского еврея. В магазине одежды. Есть в Нью-Йорке, в Нижнем Ист-Сайде, Орчард-стрит. Это, наверное, единственная улица в Америке, где можно торговаться. Там почти все магазинчики принадлежали бывшим польским евреям. Лишь некоторые – уже русским евреям (тоже бывшим), да еще иранским. Благодаря тому, что там много вещей можно было купить по дешевке, славилось это торговое место на весь Нью-Йорк. Приходили туда наши, русские эмигранты, приходили приезжие люди, а про дипломатов и говорить нечего – купить побольше, а заплатить поменьше всем хочется.

Хозяин за меня ухватился – русский я знаю, польский я знаю, идиш я знаю, английский уже тоже немного знаю. Я даже начал испанский изучать – появлялись там и такие покупатели, которые говорили на этом языке. Одним словом, я оказался совершенно необходимым ему человеком. Он мне доверял.

А в магазин приходили поляки и рассматривали меня как местную знаменитость. Они знали, что я приехал из СССР, но мой чистейший польский язык… Они понимали, что есть какая-то тайна в моем прошлом, и часто у нас с ними происходили чуть ли не пресс-конференции.

– Проше пана, – говорили они. – Пан из Варшавы?

– Да, – отвечал я.

– Из самой Варшавы?! Не может быть! – поражались они.

Они сами, их предки – все были из маленьких местечек, откуда они и бежали в поисках счастья в благословенную страну Америку. Меня они прозвали “варшавяк”. А потом мне прислали из Варшавы приглашение приехать в Польшу на две недели. Это вообще произвело фуррор. Все рассматривали бумагу, удивлялись и качали головами.

Между тем, моего зятя взяли в IBM. Он прошел пять разных интервью – и его взяли. Несмотря на незнание английского. Он этому очень удивился. А я ему говорю: если тебя взяли, значит ты толковый и нужен. А десять шкур с тебя сдерут потом.

Зять проработал там много лет. Затем его пригласили в Калифорнию. Теперь он в большой компании занимает большую должность, очень ценится как работник. Внук – адвокат, но адвокатом не работает. Он говорит: я не хочу заниматься ворами и бандитами. Он работает тоже в крупной компании, в департаменте, где обеспечивается юридическая база коммерческой деятельности. Ну и мы, конечно, тоже перебрались сюда. Квартира, дворик, пенсия, дети рядом. Что еще человеку надо?

 

 

Гершон Мандельблат, Пало Алто, 2007

 

… Я слушаю своего собеседника и испытываю огромное наслаждение от его образной, эмоциональной речи, от оптимизма уверенного в себе человека. Ни одной жалобы, ни одной попытки обвинить в своих трудностях кого-либо или что-либо. Самостоятельность суждений и четкая позиция: свою жизнь надо строить своими собственными руками. Никто не поднесет тебе ее ни на блюдечке, ни на позолоченном подносе.

Я знаю, где коренятся истоки такого мироощущения: Гершон Мандельблат был воспитанником Януша Корчака.

 

3. Варшава, Польша. Сентябрь 1930-го

Из письма Стефании Вильчинской от 25 сентября 1930 года своей подруге Фейге Лившиц в Палестину: “Пан Доктор как будто бы отдыхает, но на самом деле пишет повесть. Тяжело мне без пана Доктора: работы добавилось немного, а ответственности – много”.

Да, пан Доктор действительно взял отпуск на четыре месяца – с сентября по декабрь. Но почему? Януш Корчак никогда не покидал свой Дом сирот, никогда не знал, что такое отдых – даже на несколько дней, не то что на такой долгий срок. Что случилось? Были неприятности? Сложности? Проблемы? Но трудностей хватало всегда. Почему же отпуск понадобился именно сейчас, в конце 1930 года?

 

 

Стефания Вильчинская

 

… Корчак вернулся в Варшаву из Киева в середине 1918-го, как только на короткое время открылась граница. Долгожданная встреча на Крохмальной, 92, была радостной и теплой. Директор Дома сирот с энтузиазмом окунулся в любимую работу. Облегченно вздохнула Стефа Вильчинская, почувствовав такую важную педагогическую и эмоциональную поддержку. Но недолго музыка играла. Новая, независимая Польша вступила в войну с новой, революционной Россией. Врач Хенрик Гольдшмит опять в армии – на сей раз в польской, в звании майора.

Сначала он служит в Лодзи, а затем в инфекционном госпитале в Варшаве. В эти голодные и взрывные годы, наверное, больше, чем пули и снаряды, косили людей эпидемии. Военный госпиталь забит тифозными больными. В феврале 1920 года заражается этой страшной болезнью и Корчак. Он лежит дома, бредит, не приходя в сознание. Возле постели неотлучно его мать. Она ухаживает за своим Хенриком, любимым сыном, ее надеждой и гордостью. Она верит, что он выздоровеет, и беда отступит. Но коварный сыпной тиф, вынужденный признать свое поражение в борьбе за жизнь сына, затягивает в свои сети его мать. Когда Хенрик приходит в себя и впервые снова осмысленно смотрит на мир, его матери уже нет в живых.

Потрясенный, он винит себя в ее смерти. Даже подумывает о самоубийстве. С тех пор в потайном уголке шкафчика у него лежит пластинка морфия. Он берет ее с собой, когда идет на могилу матери.

Но жизнь продолжалась. Его Дом требовал всё новых и новых забот. Если большую часть года дети полдня проводили в школе, а потом еще делали уроки, то летом их неуемной энергии негде было разрядиться. Идеальным решением было бы вывозить воспитанников за город. Но куда и на какие средства? Как всегда, решение пришло со стороны филантропов.

В 1921-м году семья Максимилиана Коэна передала “Обществу помощи сиротам” 10 моргов (около пяти с половиной гектаров) земли с постройками в варшавском пригороде Гоцлавек – и там организовали летний лагерь. Позже его назвали по просьбе Коэнов “Ружичка” – “Розочка” – в память об их дочке, преждевременно ушедшей из жизни. Вскоре удалось присоединить к нему еще кусок земли, на котором стали выращивать овощи и картофель – важное подспорье для полноценного питания. А затем развернули там целую ферму – фруктовые деревья, две коровы, лошадь. И стали получать доход – помидоры, раннюю редиску, салат, огурцы вывозили на городской рынок.

 

 

В летнем лагере Ружичка воспитанники работают в тепличках

 

Другой заботой, волновавшей пана Доктора и пани Стефу, были судьбы выпускников. В Доме сирот можно было держать воспитанников только до 14 лет. А дальше им предстояло вернуться в семьи. Для многих этот путь выглядел бесперспективным. И тогда в двух комнатах первого этажа устроили общежитие для таких ребят – чтобы дать им возможность закончить школу или получить профессиональную подготовку.

Потом родилась еще более смелая мысль. Оставив несколько мест для своих, Корчак и Стефа отдают первый этаж “бурсистам” – так их называли (от польского “бурса” – интернат). Это еврейская молодежь из провинции – студенты Варшавского университета, слушатели разных педагогических курсов, большей частью, бедные. В столице им приходилось несладко. А здесь они получили стол и крышу над головой, а в качестве платы за это должны были 3-4 часа в день посвящать детям. Для будущих наставников – реальная практика, проба сил, накопление опыта. Для немолодых воспитателей Дома Сирот – возможность влить свежую энергию в их наработанный распорядок.

Пани Стефа опекала стажеров, заботилась о них. Организовала им дополнительный ужин – ведь они питались вместе с детьми и наравне с ними, по их нормам. В 10 часов вечера стажеры собирались в “Баре под лестницей” – как они окрестили помещение, где проходил ужин. Там они могли расслабиться после напряженного трудового дня. А еще Корчак раз в неделю, по пятницам, проводил с ними семинары. Нередко в повседневном общении с детьми студенты сталкивались с непонятными им вещами или попадали в ситуации, в которых не знали, как поступить.

К примеру, как-то подошло время ужина, а дети никак не могут оторваться от игры, затеянной во дворе. Студентка-дежурная прервала игру и отправила их в столовую. Возмущенные воспитанники подали на стажерку жалобу в свой Суд. Девушка не ожидала такого поворота событий, она в растерянности: как ей надо было себя вести? Подобных вопросов возникало множество. В канцелярии, в шкафу, в специальном ящике лежали личные тетради студентов для переписки с Паном Доктором и пани Стефой. В них молодежь записывала свои замечания, фиксировала возникшие сложности. Эти проблемы и становились затем предметом обсуждения на семинарах.

Между прочим, прерывать ребячью игру считалось в Доме Корчака большим преступлением. Но, к чести детского Суда, – он дежурную оправдал, так как “она выполняла предписанные ей обязанности”. Был такой пункт в Кодексе, которым регулировались все споры и наказания в этом необычном коллективе, где и воспитанники и воспитатели несли равную ответственность за свои поступки.

 

 

Корчак среди детей и воспитателей у входа в Дом сирот

 

Вообще, в Доме сирот дети становились иными, менялись удивительным образом – оставаясь детьми. Они выпрямлялись, осознавали свое человеческое достоинство. Это можно было бы проследить на судьбе любого ребенка. Вот истории двух мальчишек.

Ицек Цукерман. Его отец умер, когда сыну было два года. Мать с четырьмя детьми занимала “квартиру” в большом каменном здании. Вся квартира – комната в подвальной части, размером 3 метра на 3 метра, с земляным полом. И это помещение еще приходилось делить с “домашними животными” – клопами и крысами. Мебель состояла из двух кроватей, – одна из них на день складывалась и превращалась в стол, – а также лавки и табуретки. На табуретке – ведро с водой, под ней – ведро для нечистот. В углу – железная печурка. Освещались эти хоромы керосиновой лампой или свечкой.

Вокруг бурлила жизнь. В самом здании умудрились разместиться аж три публичных дома. Основное население этого района и состояло из проституток, воров и наибеднейшей еврейской бедноты. Мать Ицека пыталась зарабатывать рукоделием – вязала рукавички, шарфики, шапочки. Но даже на хлеб и пустой суп для пяти человек денег не хватало. Тогда затеяли подпольный бизнес (благо, жили в подполье) – изготовление папирос. Табак был контрабандный, из-под полы покупали гильзы со штампами фирм-производителей – разумеется, поддельные. Готовую продукцию мама сдавала в киоски или оптовым покупателям.

В 9-10 лет у Ицека уже был трудовой стаж – работал рассыльным в магазине, потом в мастерской дамских шляпок. Но основным занятием стала продажа папирос – вечером, когда магазины и киоски закрывались. Иногда простаивал всю ночь возле кинотеатров и театров.

По чьему-то совету мать решила определить двоих детей – сына и его младшую сестру – в интернат. Сестру приняли в приют, которым руководил доктор Заменгоф – брат известного изобретателя языка эсперанто Людвика Заменгофа. Ицек попал в Дом сирот. Было это в 1925-м году, ему было 11 лет. Разговаривал он в то время только на идиш, даже в полицейском комиссариате, когда его ловили за нелегальную торговлю папиросами. Польский понимал, но говорить на нем не умел.

Была пятница, когда его впервые привели в Дом сирот. Принял его сам Пан Доктор. Усадил на стул и первым делом постриг. Вместе с волосами на плечи и пол падали вши. Ицек настолько к ним привык, что обычно не обращал на них никакого внимания. Но тут ему стало стыдно. Вечером, по случаю банного дня, Корчак помыл ему голову – как и остальным мальчишкам. Ужин с яичницей, чистая постель, утренняя гимнастика – всё было, как во сне. И скоро стало привычным. Оказалось, что необязательно жить в нищете, что существует другая – лучшая и достойная жизнь, к которой надо стремиться. Пять лет в Доме сирот сделали его другим.

И еще один мальчик – Вольф Лейбман. Он пришел в Дом сирот из такой же семьи, как Ицек – больная мать и четверо детей. Его воспитала улица, и что такое дисциплина, он не понимал. Живой, нервный, взрывной, не привыкший подчиняться, не умеющий вести себя в коллективе, он доставил немало хлопот воспитателям. Беседы с ним не помогали. Он огрызался: “Чем я виноват, что такой маленький? Все меня толкают, обижают. У меня уже и туберкулез начинался. Что я, по-вашему, должен делать?”

Однажды Пан Доктор принес ему книжку – “Дети капитана Гранта”. Вольф заглянул в нее – и увлекся. Теперь он ловил каждую свободную минуту, чтобы почитать. Потом пани Стефа принесла ему “Таинственный остров” того же Жюль Верна. Он читал его днем – и ночью, поменявшись кроватями с товарищем, чтобы быть ближе к туалету, где горела лампочка. И Вольфа не стало слышно. Когда ему пошел тринадцатый год, он получил от пани Стефы “Теорию Дарвина”. Долго и с трудом читал ее, но прочел всю, многое понял – и стал атеистом. А следующей была увлекательная книжка Поля де Крюи “Охотники за микробами”.

И всё же непоседливый характер Вольфа проявился – но самым неожиданным образом. Одна из старших девочек, вступивших в нелегальный Коммунистический Союз польской молодежи, организовала кружок “пионеров”. И однажды, когда воспитанники работали на своей ферме в Гоцлавке, она подбила их объявить забастовку – дескать, пусть им платят за работу. О том, что дети трудятся на себя, на свой Дом, юная коммунистка, конечно, не думала. Как не догадывалась и о том, что у Дома сирот нет денег, а Пан Доктор и пани Стефа вообще ничего не получают. Главное было – бороться за “справедливость”. Корчак рассердился, и в качестве наказания отстранил Вольфа вместе с другими от всех видов работ. В Гоцлавке ребята выкладывали из глины площадку для игры в крокет – забастовщиков к этому ответственному делу не допустили. Позже, когда наступила зима, во дворе заливали каток для игры в хоккей. Их компания оставалась в качестве зрителей.

Вынужденное безделье среди работающих сверстников оказалось самым страшным наказанием, которое Вольф запомнил на всю жизнь. И осознал свою вину. Так формировалось умение оценивать себя и свои поступки.

Еще в 1923-м году группа американских специалистов посетила Дом сирот. От них не скрывали: средств не хватает. Добровольные пожертвования достаточно скудные и случайные. Кое-что подбрасывает министерство. Помогают временами Красный Крест и Джойнт. Но всё это – тоненький денежный ручеек. Поэтому питание – самое простое. Мясо – один раз в неделю. Сливочное масло – праздник. И в то же время гости увидели чистоту, порядок, гигиену. Дети – энергичные и самостоятельные. Американцы назвали Дом сирот гордостью Польши.

 

 

В сапожной мастерской Дома сирот

 

Итак, что касается главного дела жизни Корчака, реализации его воспитательных идей, то тут нет сбоев и угрозы поражения. И надо честно признать – ему повезло: великолепно ведет весь воспитательный ансамбль по корчаковской программе неповторимая Стефания Вильчинская. Нет, от этой работы Януш Корчак не уставал, тем более настолько, чтобы брать четырехмесячный отпуск. Значит, подвигло его на такой шаг что-то другое.

Но, может быть, пани Стефа права, и пан Доктор действительно отошел от дел, чтобы написать повесть?

Последние 10 лет были для Януша Корчака счастливым периодом. Он написал 10 книг – и каких! И в то же время – изучал детей, беседовал с ними, играл, учил их, мыл и лечил, работал со стажерами, читал лекции, добывал средства и т. д. и т. д. Оставить Дом, чтобы писать? Такие мысли ему в голову не приходили. Наоборот, рукописи своих детских книг он читал воспитанникам – проверить, как они воспринимают его творения.

В 1920-м выходит его тетралогия “Как любить ребенка”. Начатая на фронтах Первой Мировой войны, выдержавшая огонь и жестокость войны гражданской в Киеве, она была завершена в Варшаве, после польско-российской войны. Потрясающая книга по глубине проникновения в детскую психологию, в детскую душу. Четыре части. 1. Ребенок в семье. 2. Интернат. 3. Летние лагеря. 4. Дом сирот. В 1922-м году по инициативе Н. К. Крупской и с ее предисловием выходит в переводе на русский язык как очень важная – нет, не вся книга, а только ее вторая часть. А ведь главное – первая часть. Смысл второй в том и состоит, что ребенку в интернате должно быть хорошо, как в семье. Но как создать в семье атмосферу любви к ребенку, переводить не стали. Не до того было. Предстояло строить новое общество. И перебить всех буржуев вместе с их детьми и семейными традициями.

Впрочем, Корчак об этом издании ничего не знал. В 1922-м выходит его повесть “Король Матиуш Первый” – одна из самых блестящих книг мировой детской литературы. Она о том, как мальчик, ставший королем, хотел облегчить участь детей, и что из этого вышло. В 1923-м появляется продолжение – “Король Матиуш на необитаемом острове”. В 1924-м – повесть “Банкротство юного Джека”. В 1925-м – “Когда я снова стану маленьким”. И так далее, в том числе педагогический шедевр “Право ребенка на уважение” (1929).

Мало того, что он сам писал, он еще вовлек в это дело детей. По согласованию с редакцией “Нашего обозрения” – еврейской газеты на польском языке – с октября 1926-го года начинает выходить по пятницам приложение к газете – “Малое обозрение”. Вскоре его корреспондентами стали дети со всей Польши. В нём появляются разделы: “Что у нас слышно”; “Дом”; Товарищи”; “Новости из города” и другие. Дети писали о своих проблемах, о случаях из жизни. Создается редакция из воспитанников Дома Сирот. По пятницам тираж “Нашего обозрения” с приложением подскакивает до 60 тысяч.

 

Один из выпусков “Малого обозрения”

 

Но именно в 1930-м Корчак передает руководство “Малым обозрением” своему секретарю Игорю Неверли. 27 июля того же года, отвечая на анкету “Литературных известий” о ближайших планах, он называет 8 произведений. Из них он напишет только два… Нет, не литературные планы стали причиной длительного отпуска.

Впрочем, может, усталость пришла с другого края его педагогического фронта? Дело в том, что Януш Корчак проводил свои неординарные идеи не только в Доме сирот. Была у него еще одна большая группа подшефных.

Как и он, в 1918-м вернулась в Польшу его киевская знакомая Марина Фальская. С помощью профсоюзов она создала приют для детей-католиков из рабочих семей. В столице места найти не удалось, и 15 ноября 1919 года в небольшом городке Прушкове, рядом с Варшавой, открылся “Наш Дом” под директорством Фальской. Именно Корчак стал ее наставником и вдохновителем – он приезжал туда два раза в неделю, врач и воспитатель в одном лице.

Как и в других заведениях такого типа, средств катастрофически не хватало. Разовая помощь английских религиозных организаций ничего решить не могла. И тогда в 1921-м году, по примеру Дома сирот, создали общество “Наш Дом” – добывать пожертвования и помогать в повседневной работе. Дело немножко сдвинулось, но застряло снова. В 1924-м состав общества меняется – в него входит Александра Пилсудская, жена маршала. Сразу стало веселей. Получили разрешение на открытие лавки по продаже папирос и алкоголя, а также на сдачу помещения для балов и представлений. Доход – на нужды детей.

А в 1929-м Наш Дом получает свое здание в Белянах, на краю Варшавы. Теперь Корчаку общаться со своим вторым домом стало значительно проще, а там дети ждали его прихода тоже с большим нетерпением. Была там и группа “бурсистов” – стажеров, с которыми Пан Доктор работал. Единственная разница заключалась в том, что в Доме сирот жили еврейские дети и студенты, а в Нашем Доме – польские. И их он тоже не смог бы без серьезной причины оставить на целых четыре месяца.

А причина была. Очень серьезная. Запрятанная глубоко в его душе. Иногда она прорывалась – ненароком, вскользь, в письмах. Корни ее уходили в трагические события семейной истории.

Детство Хенрика Гольдшмита было счастливым. Отец – юрист, известный своими просветительскими идеями. Он стремился вывести еврейскую молодежь из замкнутого религиозно-общинного круга местечек к контактам, в первую очередь, с польской и через нее – с мировой культурой. В 1868-м во время эпидемии холеры в Варшаве участвовал в работе “комитетов спасения”. Получал хорошие доходы как известный адвокат. Семья была обеспеченной – дом, прислуга.

Правда, отец бывал резким, нервным, иногда в сердцах обзывал Хенрика. Но его с сыном связывала эмоциональная близость. Когда он брал его с собой на дальние прогулки, водил на кукольные спектакли, за покупками и т. д. – это был праздник. Праздник общения.

Несчастье подкралось неожиданно и с той стороны, откуда его никто не ожидал. У отца появились признаки умственного расстройства. Потом они стали настолько сильными, что пришлось поместить его в больницу. На лечение ушли все средства, которые имела семья. В 1896-м году, всего-то 52-х лет от роду, отец скончался. В дом пришла бедность. Еще будучи гимназистом, Хенрик начал подрабатывать репетиторством. Мать открыла пансионат для школьников. Часто переезжали – меняли квартиры на всё более и более дешевые. Но самым тяжелым осталось потрясение от смерти отца.

“Я панически боялся психиатрической больницы, в которую поместили моего отца, – напишет позже Корчак. – Итак, я сын сумасшедшего… Прошло уже более двух десятков лет, но эта мысль и по сей день порой меня мучит”. “Порой” – явно для тех, кто будет читать эту запись. На самом деле всё было намного серьезней.

Летом 1911-го года Хенрик Гольдшмит побывал в Англии. Как всегда, интересовался школами и приютами. Позавидовал тому, что увидел. Оглянулся на свою жизнь. Ему – 33. Пора бы определиться со своим положением – он холостяк, ни жены, ни детей. Через четверть века он признается в письме одному из молодых знакомых: “Вспоминаю ту минуту, когда решил не заводить семью. Было это в парке под Лондоном… И тотчас же почувствовал, будто убил в себе самого себя. С силой и мощью я провел свою жизнь… Сыном для меня стала идея служения ребенку и его правам”.

Корчак сказал правду, но не всю. Наверно, сам понимал, что сравнивать сына с идеей неразумно. За бодрыми строчками скрыто главное. Как врач, он прекрасно знал, что такое наследственность. Душевная болезнь отца стояла как призрак перед его глазами. Даже если она пощадит его, то где гарантия, что страшный недуг не настигнет его будущего сына? Дурная наследственность часто наносит удар через поколение. Рисковать? Ради чего? Только для того, чтобы иметь свой дом, чтобы жить, как все? Этого он не мог себе позволить.

А пока, с начала 20-х он ждал решения своей собственной участи. Он торопился жить – успеть сделать как можно больше до того момента, когда его может настичь болезнь, унесшая отца. Чем ближе становилась роковая дата, тем меньше старался он о ней думать – и тем больше думал. В 1930-м ему исполнилось 52 – столько прожил отец. Прошел день рождения Хенрика – 22 июля. Прошел день смерти отца – 25 августа. Кажется, опасность миновала. Воспаленный мозг, так долго пребывавший в состоянии сильнейшего возбуждения, на грани срыва, должен был отдохнуть.

Януш Корчак берет отпуск – на целых четыре месяца.

 

4. Варшава, Польша. Декабрь 1934-го

Можно подумать, что это какой-то стандарт. В семье Герша тоже было четверо детей, и их тоже воспитывала одна мать. Обычно в кварталах еврейской голытьбы, в тесных и душных комнатках, жены унимали орущих детей да управлялись по хозяйству. Готовка, стирка, уборка. Конечно, никакой речи о водопроводе, канализации или электричестве и быть не могло. Так что хлопот хватало на 24 часа в сутки. А мужья зарабатывали. Но слишком часто мужчина уходил из жизни сравнительно молодым. Кто надрывался на работе, кто быстро сгорал от туберкулеза или иной напасти. И женщина оставалась одна: из трех неразлучных составляющих ее существования – труда, бедности и женского счастья – судьба безжалостно вычеркивала ту, которую считала блажью.

Как-то, еще при России, еврейский парень, которому суждено будет стать отцом Герша, оказался по своим делам в Киевской губернии. Непонятно, каким ветром его занесло в Чернобыль, но именно там он встретил свою любовь. Когда пришла пора возвращаться, он привез молодую жену в Варшаву. Профессия портного не предполагала каменных хоромов, однако обещала, что без куска хлеба они не останутся – ведь даже бедным евреям нужны брюки. Поначалу всё текло нормально, но беда вошла в их дом, не постучавшись. Гершу шел всего лишь восьмой год, когда он остался без отца. Это было неожиданно, страшно и необратимо.

Прошло несколько месяцев. В один из дней в их скромной квартирке появились две молодых женщины. Они внимательно всё осмотрели, побеседовали с матерью, поговорили с детьми. И ушли. А через некоторое время сообщили, что Герша принимают в интернат. Адрес: улица Крохмальная, 92. Директор – Хенрик Гольдшмит. На дворе стоял 1928-й год.

Отправились в интернат они вдвоем с мамой и первым делом попали к пани Стефе. Директор вошел минут десять спустя – тихо, в его внешнем облике ничего грозного не было. Наоборот, выглядел он вполне доброжелательно. Но самое сильное впечатление на мальчика произвела машинка, которую директор держал в руке. Герш не стригся давно и никакого желания делать это не испытывал. За свою уже насыщенную разными событиями жизнь он ни разу не встречал мальчишки, который любил бы стричься. Между тем, Пан Доктор усадил новичка на стул, погладил его по волосам и поднял орудие пытки. Клиент сжался.

– Какую улицу хочешь? – спросил директор.

Герш ничего не понял, но чуть слышно прошептал:

– Крохмальную.

Машинка защелкала, расчищая вдоль лохматой головы “Крохмальную улицу”.

– А теперь какую? – спросил Пан Доктор.

Всего за 5 “улиц” и несколько “переулков” Герш получил свеженькую, гладкую, наголо постриженную голову. Процедура оказалась не такой страшной, а местами даже веселой. Потом его выкупали, выделили в спальне кровать и присвоили личный номер – 15.

– Этот номер будет на всех твоих вещах, на одежде, на ботинках, чтобы их не путали с вещами других наших ребят, – объяснил ему персональный опекун, мальчишка лет двенадцати.

Каждому новенькому здесь сразу назначали опекуна. Опытный старожил растолковывал своему подопечному его права и обязанности, постепенно вводил в круг традиций Дома и помогал освоиться в новой обстановке. К опекуну можно обращаться с просьбами о помощи и за советами, объяснили Гершу.

А пока все отправились на ужин. В большом зале стоял легкий шумок. Новичку отвели остававшееся свободным место за столом, где уже сидели шесть других воспитанников, а также студент-“бурсист”. Вскоре дежурный принес на подносе целую батарею тарелок. Еда показалась Гершу очень вкусной, и он быстро справился со своей порцией.

Но уже на следующий день, во время обеда, с ним произошел легкий казус. Выхлебав суп и приступив ко второму, он отодвинул лежавшие под рукой нож и вилку – чтобы не мешали – и принялся орудовать в тарелке ложкой. Настолько увлекся, что не заметил, как сзади подошел Пан Доктор. Положив руку на плечо мальчика, он мягко произнес:

– Не спеши, никто у тебя еду не отнимет. А вот пользоваться ножом и вилкой надо научиться.

И показал, как это делается. Тогда же опекун сообщил Гершу еще одну важную вещь. Оказывается, в столовой существуют три вида порций – малая, средняя и большая. Каждый должен выбрать себе подходящую – в зависимости от привычной нормы и аппетита. Но зато уж потом вся еда должна быть съедена без остатка. Пан Доктор и пани Стефа проверяют: кончил есть – предъяви пустую тарелку.

Так начался удивительный, наполненный теплом детства и постижением сложности человеческих отношений, период биографии Герша Мандельблата. Период, продлившийся семь лет и наложивший неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

В 6 утра звучал первый сигнал на подъем. Там же, на третьем этаже, рядом со спальнями находились два санитарно-гигиенических блока – отдельно для мальчиков и девочек. Чистили зубы, умывались. Все полотенца висели вдоль стены и, конечно, Герш брал свое – с номером 15. Приведя себя в порядок, спускались вниз.

 

Умывальная комната

 

На площадке между третьим и вторым этажами воспитанников ждало пренеприятнейшее препятствие. Обойти его было невозможно. На первый взгляд, ничего особенного – столик, поднос, на подносе рюмочки. Но всё коварство заключалось в том, что рюмочки были наполнены рыбьим жиром. Рядом лежали нарезанные кусочки хлеба, соль. И сидел дежурный. Некоторые мальчики и девочки зажимали нос, закрывали глаза и, быстро глотнув противный напиток, жадно заедали его посоленным кусочком хлеба. Герш относился к этой процедуре спокойно, тем более, что и Пан Доктор, и пани Стефа не раз объясняли пользу рыбьего жира. Надо – значит, надо, а вкус… Конечно, не варенье, но и не отрава.

В 7 часов в зале начинался завтрак. А там уже оставалось немного и до звонка на первый урок. Герш с другими мальчиками ходил в школу на улице Гжибовской. Была она польской, но туда принимали и еврейских детей. Никак нельзя сказать, что ученики из католических семей любили своих сверстников из Дома Сирот, особенно, если учесть, что в субботу те на занятиях вообще не появлялись.

Из школы возвращались голодными, несмотря на то, что утром каждому давали с собой бутерброд на второй завтрак. Поэтому гонг на обед, который звучал в 3 часа, воспринимался с нескрываемым энтузиазмом. Два последующих этапа дневного распорядка являлись обязательными: сделать уроки – для этого отводилась специальная комната – и отработать свои поручения по Дому. Зато потом до ужина – вольная воля, можно играть, читать, развлекаться.

Ужинали в семь вечера. А в половине девятого все уже должны были лежать в кроватях. Очень интересная традиция – ведь настоящий отбой полагался только в десять. Но этого полуторачасового отдыха все дети ждали с нетерпением. Кто-либо из воспитателей приходил в спальню. Читал сказки, рассказывал занимательные истории. Иногда звучала живая музыка – играли приглашенные скрипачи или свои талантливые ребята. Часто крутили пластинки. Кроме того, имелся еще один “штатный” рассказчик.

Мотек Тылерман пришел в Дом из беднейшей семьи. Мать, отец и трое детей ютились в одной комнате. Отец изготовлял для магазинов небольшие упаковочные коробки. На столе стояла “гильотина” для резки бумаги, и бумажная пыль висела в воздухе. А еще был у Мотека дядя, который очень заинтересовался корчаковским заведением. Он попросил мальчика вести дневничок и записывать события каждого дня в Доме сирот. За это дядя давал ему деньги на кино. Каждую субботу Мотек смотрел новый фильм. А потом в спальнях – по очереди и для мальчишек и для девчонок – пересказывал содержание картин. Эти, как правило, закрученные мелодраматические сюжеты вызывали огромный интерес слушателей.

Но настоящим праздником были вечера, когда приходил сам Пан Доктор. Он прохаживался между кроватями, говорил негромко, не спеша, и в полумраке спальни возникала атмосфера домашнего уюта и тепла. Обычно он передавал содержание новой книжки, над которой работал, причем повторял уже слышанное детьми, каждый раз что-то изменяя или добавляя новые подробности. Дети задавали вопросы, потом потихоньку засыпали под убаюкивающий голос Доктора. А он, завершив рассказ, желал “спокойной ночи” и уходил, поправив одеяла уснувших мальчишек.

 

 

Дом сирот, спальня

 

В субботу после обеда дети навещали свои семьи. Когда Герш впервые собрался домой, опекун предупредил его: перед выходом надо показаться пани Стефе. Особое внимание она обращает на обувь. Нельзя выглядеть так, словно ты какой-то оборванец. Герш постарался вовсю. В раздевалке на самом нижнем этаже, где хранились все сапожные принадлежности, он намазал толстым слоем гуталина свои ботинки и предстал перед главной воспитательницей в полном великолепии. Каково же было его удивление и как он расстроился, когда был раскритикован в пух и прах! Ботинки и вправду блестели, но крем был нанесен прямо на оазисы высохшей грязи. На первый раз он был прощен, как новичок, но полученный урок запомнил крепко.

Потом он узнал, что пару лет назад Пан Доктор основал фирму “Шик, блеск и элегантность”. В фирме был один работник – сам Доктор. Раз в неделю на ступеньках лестницы, ведущей во двор, он ставил ящик со множеством щеток и баночек с кремом – точно такой, как у чистильщиков обуви на улицах Варшавы. И принимал “клиентов”. Обрабатывал ботинки исключительно профессионально, комментируя при этом, что и зачем делает. Потом стал приглашать ребят занять его место. Действовала “фирма” почти год, а потом закрылась, так как свои функции выполнила.

Нередко по субботам Корчак брал остававшихся в Доме детей к себе наверх. Делал это и в другие дни – иногда, чтобы успокоить чем-то обиженного, иногда чувствовал, что ребенок заболевает и надо его посмотреть. От Пана Доктора пахло табаком, у него были мягкие, теплые руки, доброжелательный взгляд – и уже от одного этого мальчишкам становилось легче. Но чаще всего дети просто читали газеты и книжки в его каморке, или рассматривали травинки в микроскоп. Хотя некоторые приходили заработать. Однажды Герш был свидетелем такой сценки.

Все знали, что на столе у Пана Доктора стоял недостроенный замок. А строил он его из зубов воспитанников. У младших детей менялись зубы, и если ребенок приносил Корчаку выпавший зуб, тот платил за него бывшему владельцу 50 грошей, а то и целый злотый. Неплохие деньги. В тот раз, в присутствии Герша, явился мальчишка и взволнованно сообщил, что зуб вот-вот выпадет и пусть Пан Доктор его быстрее забирает. Корчак улыбнулся, проверил рот просителя и покачал головой:

– Нет, он еще только-только начал шататься. Приходи через неделю, а лучше – через две.

Сделка не состоялась. Проситель был явно расстроен.

Прошло несколько лет пребывания в Доме Сирот. Герш настолько вошел в отработанный ритм здешней жизни, что ничего иного и не представлял себе. Он уже не раз был опекуном, привычно бросал по утрам взгляд на доску объявлений – какие дела планируются на день и на неделю, писал заметки в “Малое обозрение”. А когда мальчишки подавали в Суд друг на друга, а то и на воспитателей, пытался предугадать, какое решение последует. Особый интерес вызвал случай, когда на Суд попал сам Пан Доктор. Дело было так.

В дождливый осенний день Корчак вошел в столовую и уловил, что погода действует угнетающе на воспитанников. Все сидят унылые. Надо было как-то развеять тоску и поднять настроение. Место Корчака за столом находилось рядом со стоявшим у стены шкафом. Недолго думая, Пан Доктор подхватил не очень расторопную девочку Галинку и посадил ее на шкаф. Дети сбежались, стали над ней смеяться, над ее неуклюжими попытками слезть. Видно было, что она побаивается, хотя понимает, что директор не даст ей упасть. Наконец, ей удалось сползти на пол. И в тот же день она подала на Доктора в Суд.

Процедура разборки дела прошла, как обычно. Сначала пани Стефа записала показания пострадавшей и обвиняемого. Потом составили список старших воспитанников, у которых за последнюю неделю не было ни одного нарушения. Из них по жребию выбрали пять судей. И, наконец, Суд собрался на заседание. Секретарь – пани Стефа – представила дело. Права голоса она не имела. Решение принималось судьями в отсутствие истца и ответчика.

Надо сказать, что Товарищеский Суд руководствовался специальным Кодексом. В нем параграфы шли по порядку от одного до ста. А потом с интервалом в сотню – № 200, 300 и так далее – до 1000. Сделано это было для солидности – большие числа всегда впечатляют. В параграфах до сотого рассматривались такие проступки, как оскорбления, физические методы воздействия на оппонента, кражи, серьезные нарушения дисциплины (по жалобе воспитателей), пренебрежение своими обязанностями по Дому и т. п. Как правило, ребят, попадавших под действие этих параграфов, прощали и брали с них слово, что больше так поступать они не будут. Но уже параграф 100 утверждал, что совершивший проступок признается виновным и может подлежать наказанию. Остальные параграфы, по мере возрастания номера, предписывали всё более строгие меры.

Автором этого Кодекса, конечно же, был Корчак. И вот теперь ему предстояло испытать на себе эффективность собственного творения. Сочувствовавшие Пану Доктору воспитанники всеми силами нажимали на потерпевшую, чтобы она забрала свою жалобу. Не помогло – Галинка твердо стояла на своем.

Герш был уверен, что Пана Доктора оправдают. Что такого он сделал? Но Суд решил иначе: Корчак получил параграф 100. Дети-судьи ушли от искушения признать его поступок просто глупой шуткой и ждать от него обещания, что больше он так делать не будет. Решение это произвело на всех большое впечатление, а за Доктором закрепилось прозвище “сэтка” (“сотня” по-польски).

 

 

Группа детей во дворе Дома сирот. Третий слева в первом ряду – Герш Мандельблат

 

Несмотря на такие драматические коллизии, на наличие как бы “взрослых” органов, вроде Сейма или того же Суда, в Доме Сирот давали воспитанникам возможность ощутить все оттенки полноценного детства. Массовые игры, тихое чтение, спортивные состязания, экскурсии, вылазки в природу, собственный ящичек для заветных вещей… Были даже разрешены драки – какой же мальчишка мог без них обойтись? Не то, чтобы их поощряли, но стремились облагородить.

Во-первых, на драку надо было записаться, после чего назначали дату встречи – обычно через несколько дней. Нередко к тому времени соперники остывали и мирились. Если она всё же происходила – то в зале, при свидетелях. Запрещалось использовать любые опасные предметы. Участники должны были быть примерно равными по силе. В любой момент воспитатель имел право драку остановить.

Как в обычном дворе, дети дружили, ссорились, обижались, плакали и смеялись и далеко не всегда поступали как примерные мальчики и девочки. Герш не был исключением. А Пан Доктор понимал, что ребенок имеет право творить, пробовать – и ошибаться.

Многие мальчики проводили время в столярном цехе. Некоторые осваивали сапожное дело. Девочки учились шить – в хорошо оборудованной мастерской. А еще можно было посещать уроки игры на скрипке, мандолине, аккордеоне. Или петь в одном из трех хоров, которыми руководила жена Игоря Неверли.

Герш пробовал себя на разных направлениях, но главными его страстями были спорт и книги. Он систематически, одну за другой, прочитывал тома из большого библиотечного шкафа, хранившего в уютной нише на первом этаже таинственные истории, невероятные приключения и поражавшие глубиной рассуждения героев. Александр Дюма, Виктор Гюго, Генрик Ибсен и другие – он впитывал всё. Но самое большое наслаждение от чтения он стал испытывать, когда ему исполнилось 12 лет. С этого возраста детям разрешали пользоваться, наряду с персоналом, “комнатой тишины”. Располагалась она за классом, в котором выполняли домашние задания.

Когда Герш вошел туда в первый раз, он словно попал в другой мир. В комнате было полно цветов, удобные стулья, диван. На стенах висели три портрета – маршала Иосифа Пилсудского, Президента США Герберта Гувера, помогавшего Польше после войны, и бывшей воспитанницы Эстерки Вайнтрауб, вернувшейся в Дом Сирот, чтобы ухаживать за больными детьми, и умершей в 20 лет.

Обстановка “комнаты тишины” позволяла отвлечься от будничных дел и погрузиться в захватывающий мир незнакомых стран. Но конечно же, Герш не только читал. Не только играл в волейбол или в “два огня”. Он участвовал во всех массовых акциях и праздниках. В Доме соблюдались хорошо известные детям еврейские традиции. В пятницу после обеда, после душа и смены белья, в зале – игры и танцы до ужина. Зажигали субботние свечи. Торжественно, с соблюдением всех ритуалов, встречали Пейсах и проводили седер. К Хануке готовили специальные представления, героями которых были Свечи и Менора. А на Пурим проводили карнавал с костюмами, масками и, разумеется, с маковыми гоменташами на ужин.

Бывали и другие веселые развлечения. Иногда вообще возникали совершенно неожиданные праздники. Самый Длинный День – можно было не ложиться спать. Праздник Первого Снега. День Грязнули – можно было не мыться. В День Приготовления Пищи дети сами готовили.

 

 

“Наряд на кухню” – девочки чистят картошку

 

А еще запомнился Гершу один августовский эпизод. Было это в Гоцлавке, в их летнем лагере. Только-только начало светать, еще не взошло солнце, а мальчики проснулись в своей спальне и никак не могли уснуть – мешала налетевшая невесть откуда мошкара. Тут появился Пан Доктор и предложил: давайте тихонько выберемся через окно, чтобы не разбудить девчонок в соседней спальне, и отправимся на поляну. Так и сделали. В лесу было еще сумрачно и зябко. Хотели разжечь костер, но сырой хворост не разгорался. Тогда Пан Доктор послал Герша в лагерь за сухими дровами – они хранились возле печи для разогрева воды. Шимон Агасси сходил на огород и притащил два ведра огурцов, а Хаимек принес cверанды возле кухни оставшийся после ужина хлеб. И закатили классный пикник вокруг костра, и никогда еще огурцы с хлебом не казались такими вкусными.

А за минуту до гонга на утренний подъем вернулись в лагерь с песней. Девчонки удивились – откуда это они? – и страшно завидовали. Когда первая волна гордости одних и зависти других улеглась, Пан Доктор подал на себя в Суд: во-первых, под его руководством вылезли в окно, а, во-вторых, без разрешения взяли хлеб.

Дом сирот представлял из себя уникальное сочетание детской республики и семейной обстановки. С одной стороны, здесь проводились плебисциты: через месяц, а потом после первого года все оценивали новенького. По итогам можно было попасть в одну из четырех “гражданских категорий”: обременительный новичок, равнодушный житель, житель, товарищ. Перевод в более высокую категорию (что давало больше прав) происходил в январе – по представлению 10 воспитанников решение принимал Совет Самоуправления. Корчак выяснял путем опросов и то, в каких отношениях состоят дети друг с другом. Это помогало ему разумно располагать их за столами и в спальнях и, тем самым, избегать конфликтов.

С другой стороны, детям выделяли карманные деньги, как в семье. На это тратилось полпроцента расходов на Дом. Весь вспомогательный персонал был на равных с воспитателями – как члены одной семьи. Радовались успехам каждого ребенка, его росту и достижениям. Тонко учитывали индивидуальность – с одним надо быть ласковым, другому нужна твердая рука. Пани Стефа выступала в роли матери – она не отлучалась из Дома, у нее всегда можно было получить помощь и совет. Пан Доктор, естественно, выступал в роли отца. Он часто отлучался, где-то выступал, читал лекции, корпел над статьями и книгами, а то и вообще был на войне. Но всегда оставался желанным для своей “семьи”.

Вне сомнения, Корчак обладал некоей притягательной силой. Стоило ему появиться, как дети бросали свои занятия, обступали его, кто-то помогал снять плащ, другие цеплялись за руки и ноги. Из его карманов, как из неистощимой сокровищницы извлекались конфетки, для каждого у него были диковинные прозвища, на которые никто не обижался. За столом в столовой, где он сидел, всегда раздавался громкий смех, дети с радостным предвкушением ждали его шуток.

 

Януш Корчак и Стефа

 

А Гершу очень нравилась пани Стефа. Обостренным чувством маленького Человека, успевшего стать обделенным и обездоленным уже в самом начале жизненной гонки, он улавливал доброту и участие, иногда скрытые за внешней строгостью. Став старше, он видел, что на этой женщине в аккуратном черном платье с белыми манжетами и белым воротничком держался Дом. Держались семь лет счастливой жизни его и ста таких же, как он, мальчишек и девчонок. Они пришли в этот рай из нищеты и бесправия. И никогда не забывали, что придет пора возвращаться. Когда воспитанников попросили ответить на вопрос: “Какую семью вы бы хотели иметь?”, одна из девочек написала: “Я хотела бы иметь двух мальчиков и двух девочек. Если один мальчик умрет, то еще один останется. Если одна девочка умрет – другая останется”. Это был ответ сироты, и обреченность сквозила в каждом ее слове.

Потихоньку приближалась дата, когда и Гершу предстояло покинуть Дом. Кажется, совсем недавно он с опаской и холодком в сердце переступил его порог, не ведая, что его ожидает – страхи или радости. А теперь всего через полгода, в наступающем 1935-м, он в последний раз, повинуясь гонгу, войдет в столовую. Последний раз улыбнется, когда Пан Доктор, подмигнув ему, будет с напускным гневом отчитывать провинившегося “жителя”…

Что он унесет с собой? Наверное, самое главное – умение быть в жизни самодостаточным, ни на кого не полагаться, кроме самого себя. Унесет массу полезных навыков и привычек. Честность и порядочность. Вроде, никто ничего силой не навязывал, а привилось – и сохранилось. Запомнилось еще кое-что. Бурсисты-стажеры с симпатией поглядывали в сторону социалистов и старались увлечь своими взглядами старших воспитанников. Но Корчак требовал от воспитателей: никаких политических идей! Дом сирот существует за счет даров еврейских богачей и допустить социалистическую пропаганду – значит выступить против собственных спонсоров. Кто из них прав?

Всю разницу между лозунгами и действительностью Герш прочувствует потом. А незадолго до переломных событий обстоятельства забросят его в один из богатейших особняков Варшавы. Пока он ничего об этом не знает. Ему 14 лет, и он еще полноправный “товарищ” в детской республике Януша Корчака.

 

5. Кибуц Эйн-Харод, Палестина. Август 1936-го

Уже больше месяца Корчак мотается по Палестине. Это его вторая поездка на Святую Землю. Нет, надо быть честнее перед собой – не на Святую Землю, а в Эрец Исраэль. Немало выпускников его Дома и бывших “бурсистов” покинули Польшу, чтобы начать здесь новую жизнь в полном смысле слова с нуля. Они присылали письма, звали приехать. Корчак смотрел на энтузиастов скептически.

Еще в 1899-м, когда он студентом-первокурсником посетил Швейцарию, ему довелось случайно попасть на заседания 3-го Сионистского конгресса в Базеле. Ему не понравились ни ораторы, ни то, о чем они говорили. Идея сионизма показалась ему надуманной. Да, он родился от еврейских родителей, но он не знает не только иврита, но даже идиш. Он воспитан на польской культуре. У него есть родина, это – Польша.

А письма из Палестины продолжали приходить. Их писали молодые люди, которых он хорошо знал, которых воспитал. Трудно поверить, что они все ошибаются. Может, неправ он, а им там, на месте, виднее? Сомнения закрались в его душу.

Первой откликнулась на приглашения Стефания Вильчинская. В 1931-м она отправилась в далекое путешествие. А когда вернулась, Пана Доктора поразили не столько ее рассказы, сколько то, как она преобразилась внешне. Впервые летом в лагере в Гоцлавке пани Стефа надела белую блузку с короткими рукавами. И теперь она улыбалась! Она даже иногда бывала веселой.

А в общем, радоваться было нечему.

Своеобразным преломлением нервного напряжения Корчака на пороге 30-х стала драма-комедия, которую он написал тогда же: “Сенат безумцев”. Попытка критически взглянуть и на существующий строй и на этические заморочки в обывательском сознании. Пьеса оказалась неудачной, несценичной. После премьеры о ней написали семь десятков рецензентов, и большинство высказалось отрицательно. Известный поэт и критик Антони Слонимский написал резко и бескомпромиссно: “Корчак хочет в двухчасовой постановке решить все мировые проблемы… Война, евгеника, цивилизация, наука, общественные коллизии – всё вывалено на сцену; а если по сути, то мы не знаем, каково отношение автора не только хотя бы к одному из этих вопросов, но даже к главному герою…”

Корчак переживал. Удары сыпались один за другим. Экономический кризис сказывался на благотворительной деятельности – спонсоров становилось всё меньше и, соответственно, материальное положение Дома сирот всё хуже. Здоровье, подкошенное эмоциональным потрясением, обнажало прорехи, не проявлявшиеся ранее. Подъем сменился упадком сил. Уже не раз незваным гостем заглядывала в его комнатку депрессия.

Так бывает: чувствуешь себя молодым, энергия бьет ключом, успеваешь сделать массу дел, десятки новых замыслов теребят тебя уже с рассвета и требуют воплощения – и солнце устремляется в зенит. А потом внезапно наступает пустота, тускнеют желания, в зеркале видишь старого, уставшего человека – и солнце медленно клонится к закату.

Нет, Пан Доктор не сдался, не поддался хандре. Но совершил непредсказуемый и, на первый взгляд, совершенно нелогичный поступок, круто изменивший его жизненный уклад. Он уходит из Дома сирот. Не насовсем. Жить теперь он будет на квартире вместе со своей сестрой Анной. С 12 февраля 1933 года три дня в неделю будет посвящать своему приюту и Нашему Дому, остальные четыре – работать для себя (консультации в суде, библиотека, творчество).

Из его письма молодому другу, Иосифу Арнону, в Палестину: “Замученный, больной, чувствовал себя ненужным в Доме Сирот, поэтому удалился от дел, вернее, стал удаленным. Вы не поймете этого, но объяснять не буду… Если б имел средства, хотел бы полгода проводить в Палестине в размышлениях над тем, что было, и полгода – в Польше, чтобы наблюдать за тем, что есть..”

В последней фразе – неожиданная разгадка поведения Корчака в те дни: “Если б имел средства…” А их-то и не было. В Доме сирот он работал не просто бесплатно, он еще тратил всё, что ему платили за его пределами, на подарки детям и благотворительность. Когда был помоложе, занимался частной врачебной практикой. Потом кое-что собиралось за счет лекций и гонораров за статьи и книги. Деньги были небольшими, уходили легко и быстро, что-либо накопить не удавалось, да и не ставил он такой цели. И вдруг выяснилось, что надо зарабатывать на жизнь. В конце 1932-го Корчак, как все смертные, устраивается на работу – в больничную страховую кассу. Там он прослужит несколько лет, разрабатывая учебные программы курсов, организуя санитарно-гигиенические выставки, анализируя специальные материалы французской и немецкой прессы.

В эти годы всё резче вырисовывалось перед ним вечное заклятие, на котором он долго старался не акцентировать внимание. Когда-то, в одну из июльских суббот 1920 года пришел проститься с Паном Доктором и пани Стефой Иосиф Стейнхарт. Он был среди тех, кого в 1912-м они вводили в новенькое здание Дома сирот. Через 8 лет он покидал не только любимый им приют, он покидал Варшаву. Сидели на лавочке, говорили. “В понедельник я уезжаю в Америку”, сказал Иосиф, “и я счастлив – потому что в Польше нет будущего для евреев”. Эти слова пятнадцатилетнего мальчишки вызвали гнев и возмущение Пана Доктора: “После войны наша страна будет демократическим государством”, заявил он, “и в ней будет место и для евреев”.

 

Юбилейный выпуск “Малого обозрения”

 

Та война закончилась. А демократия началась для воспитанников Дома сирот с того, что уже в следующем году они вынуждены были в популярном журнале опубликовать “Открытое письмо к детям рабочих”. В нём они просили, чтобы к ним не вязались, когда они парами идут на прогулку – не толкали их, не били, не рвали и не портили одежду, не обзывали. Потом “демократия” постепенно нарастала и в 1934 году достигла своего апогея: польское правительство отменило положение о том, что национальным меньшинствам (украинцам, евреям, русским) предоставляются равные права с поляками. В итоге Корчак лишился работы в суде – как консультант по делам несовершеннолетних – и в органах опеки. Его, еврея, не желали допускать к христианским детям.

Что ж, теперь можно и в Палестину съездить. Доктор Хенрик Гольдшмит получает визу и во второй половине сентября 1934 года отправляется в путь. В дороге читает “Одиссею” и Библию. Останавливается в кибуце Эйн-Харод, где трудится его бывшая “бурсистка” Фейга Лившиц и где жила во время своего визита Стефания Вильчинская. Три недели, почти никуда не выезжая, вникает в жизнь коммуны. Конечно, незнание иврита мешает, но масса здешнего народа говорит либо на польском либо на русском.

В 4 утра гость является на кухню и садится с работницами чистить картошку. На следующий день решает посетить местное кладбище. Асфальт и автобусы в этих краях будут только через полвека, а пока – пешком по пыльной, скалистой дороге. 2 часа туда – 2 часа обратно. Под каменными надгробьями лежат подвижники – те, кто умерли от болезней, кто не выдержав тяжелых условий и жестокого климата, сами ушли из жизни, кого настигла арабская пуля.

Корчака интересует в кибуце всё, но, конечно, самое интересное для него – дети. И то, как их воспитывают при такой сильной загруженности взрослых. Оказывается, все дошкольники чуть ли не полные сутки проводят вместе – в яслях или садиках, без родителей. А с семьями общаются только по вечерам. Любопытно. Много плюсов, но не меньше и минусов. Сказывается не только энтузиазм, но и отсутствие опыта, ведь переселенцы – народ, в основном, молодой. Признанный мастер дает много разумных, полезных советов воспитателям и работающим папам и мамам, учит их, как любить и уважать ребенка.

Но главное – Корчак увидел, как трудятся свободные люди на своей земле. В письме из Варшавы он напишет: “Удивительно, насколько можно обогатиться духовно за 20 коротких дней – понять, осмыслить, впитать – надолго, а то и навсегда”. Будет активный обмен письмами. Лекции и отчеты о том, что видел и слышал. И – новый визит.

 

Корчак c семейством Симхон в кибуце Эйн-Харод

 

15 июля 1936 года на комфортабельном морском лайнере “Полония” из румынского порта Констанца Януш Корчак отправляется во второе путешествие в Палестину. Он планирует пробыть там шесть недель. На сей раз в чемодане – “Илиада” и “Рамаяна”. Свежий воздух, прекрасная кухня, замечательное обслуживание располагают к покою и отдыху. В своей каюте, поколебавшись, он откладывает Гомера на обратный путь и выбирает индийский эпос. Дочитав до того места, где две женщины – царица Кайкейи и ее служанка – затевают козни, чтобы отправить в изгнание Раму – сына царя Дашаратха от первой жены, Корчак оторвался от книжной страницы и задумался. Он до сих пор переживал случившееся год назад.

Тот неожиданный и непонятный разрыв с Мариной Фальской. После 15 лет совместной работы…

… Всё, казалось бы, шло по накатанной колее. Благодаря Александре Пилсудской, “Наш Дом” находился в завидном благоденствии. В нём с момента основания действовала корчаковская система. Пан Доктор бывал там регулярно и занимался с католическими стажерами-“бурсистами”. Среди них было немало гродненцев. Двое из них, Казимир Мацюкевич и Владимир Баран, полагали, что со старшими детьми, и особенно с мальчиками, надо быть снисходительнее и не тащить их сразу в Товарищеский Суд. А потому прощали им несущественные, на их взгляд, грехи.

Казимир Мацюкевич обратил внимание на такую тонкость. Девочки, попавшие под суд, как правило, считают справедливым вынесенное решение и стараются больше не повторять подобных проступков. Реакция мальчишек – прямо противоположная. Они начинают пренебрегать приговорами Суда и становятся “равнодушными жителями”. Более того, в глазах других нередко приобретают статус обиженных, а то и героев. Но хуже всего то, что пославшие их в Суд воспитатели теряют доверие ребят.

Мацюкевич, конечно, не знал и не догадывался, что при аналогичном устройстве внутренней жизни Дома сирот, там таких проблем не возникало. Почему? На этот вопрос мог бы ответить Пан Доктор. Но он молчал. Потому что причина крылась в характере хозяйки “Нашего Дома” Марины Фальской.

Она была добра с воспитанниками, скрупулезно документировала, как развивается каждый ребенок, но иногда могло закрасться сомнение, любит ли она детей. Ее строгая фигура в неизменном черном платье вызывала смутное чувство тревоги. Когда пани Марина появлялась в коридоре или в зале, все чуть ли не вытягивались по струнке, поправляли свою одежду, выравнивали стулья и бросались поднимать с пола бумажку, прежде чем ее заметила хозяйка. Но она умудрялась всё равно найти какой-либо недостаток. Завидев ту же бумажку, она сама, на виду воспитанников, наклонялась, чтобы ее поднять. Неудивительно, что мальчики старались избежать встреч со своей начальницей.

 

 

Марина Фальская, директриса “Нашего Дома”

 

Трудно осуждать эту женщину за недостаток чуткости или мягкости – такой она была по натуре своей, да и многое объяснялось безжалостными уроками судьбы, искромсавшей ее личную жизнь. Безусловно, во всех своих действиях она исходила из самых лучших побуждений. Но была существенная разница между ней и Стефанией Вильчинской. Пани Стефа тоже отличалась строгостью, но в своем Доме сирот она была Мамой. А пани Марина – Хозяйкой. Одно маленькое отличие может внести неустойчивость во всю систему. И такой сбой в “Нашем Доме” произошел.

После необдуманного шага одной очень правильной воспитательницы-бурсистки вспыхнул мальчишеский бунт, их с трудом успокоили. И хотя Мацукевич и Баран организовали в «Нашем Доме» харцерскую дружину (отряд скаутов), и 1934/35 школьный год стал самым ярким и радостным в истории приюта на Белянах, опекунский совет закрыл “бурсу”. Предлог: она “не приносит позитивных результатов”. Это выглядело как, хотя и косвенный, но удар по Корчаку, который руководил начинающими воспитателями.

А потом случилось совершенно невероятное: Фальская обвинила своего деликатного и мудрого Наставника в том, что он хочет лишить ее должности. Скорее всего, взыграло затаенное женское самолюбие. Она впоследствии горько сожалела об этом своем заявлении, не имевшим под собой никаких оснований. Но Старый Доктор повернулся и ушел из «Нашего Дома». Навсегда.

Вспоминая всё это и приближаясь на “Полонии” к берегам Земли Обетованной, Хенрик Гольдшмит, сын Иосифа Гольдшмита, вдруг подумал: а, может, они вообще все правы? Может, ему не стоило лезть со своим уставом в их католический монастырь? Может, единственные, кто сможет его понять и принять, – кибуцники на выгоревшей и неласковой земле Палестины?

В памяти возникла еще одна картинка – настолько яркая и выразительная, что запомнилась в мельчайших деталях. 31 год назад, под Харбином, в свободное от службы время он ездил в близлежащий городок. Там подружился с местным интеллигентом и его двумя детьми. Они-то и привели его в китайскую школу.

Шел урок. Основным инструментом учителя была линейка. Толстая, длинная линейка. На одной ее стороне выделялась надпись черной краской: “Кто не хочет учиться, заслуживает наказания”. На другой стороне – красным: “Кто учится, будет мудрым”. Черная надпись уже частично стерлась – учитель эффективно использовал именно эту сторону: за нерадивость или непонимание часто и от души бил учеников линейкой по голым пяткам. Это очень больно. Гостей учитель не стеснялся, и Корчак с удивлением заметил, что его знакомый воспринимает происходящее как вполне нормальное явление. Так нужно, так испокон веку ведется – а как же иначе заставить детей учиться?

Хорошо бы выглядел он, известный сегодня новатор и воспитатель Януш Корчак, если бы сунулся тогда со своими идеями самоуправления и детского суда в китайскую школу! Можно было бы и самому схлопотать по пяткам. Единственное, что он сделал – купил у учителя ту линейку, привез ее в Польшу и отдал потом в приют – оказалось, что ею хорошо играть в лапту…

Но ведь мы не в Китае, мы живем в Европе, возразил он сам себе. В цивилизованной Европе. Здесь страны с такой высокой культурой – Германия, Великобритания, Франция. Здесь создавали свои школы великие педагоги. Впрочем… Есть и в Варшаве приюты, где бьют воспитанников. Он знал об этом. А еще некоторых слишком умных педагогов изгоняют – чтобы не мешали привычному и удобному стилю общения с детьми, когда маленького человека унижают и требуют беспрекословного подчинения взрослым…

20 июля “Полония” пришвартовалась у портового причала Хайфы. Доктора встречали – и вот он снова в знакомом кибуце. Смотрит, беседует, слушает, записывает. Эйн-Харод (на иврите – “источник”) – безусловно, интересное место, связанное с древней историей Израиля. Здешний кибуц возник у ручья уже в 1921-м году. А за полстолетия до этого, во время своего путешествия на Святую Землю, побывал тут Марк Твен. Корчак, однако, не ограничивается на сей раз одной точкой на карте Палестины. Вокруг столько необычного, незнакомого.

 

 

Януш Корчак в Палестине

 

Он посещает другие кибуцы, небольшие городки. Подолгу бродит в лабиринтах Назарета, ищет следы Христа. Собирает материал для повести “Дети Библии”. Задает вопросы христианским монахам. В Иерусалиме, в Старом Городе, встречается с последователями мистического учения – Каббалы. В Тверии, одном из святых еврейских городов с узкими извилистыми улочками и старинными домами из черного базальта, приходит к гробнице Маймонида – отдать дань памяти великому мудрецу и Учителю.

Завязываются новые знакомства. Возникает идея создания колоссальной эпопеи – о третьем возвращении Израиля на свою землю, эпопеи, которая должна стать продолжением Старого и Нового Заветов.

Когда он вернется в Варшаву – напишет 14 писем и отправит 34 открытки с благодарностью за гостеприимство. Он выступит с платными лекциями о Палестине, доход от которых пойдет, конечно же, на нужды Дома сирот. А пока, на обратном пути, эйфория от поездки перебивается невеселыми мыслями.

Палестина зовет его к себе – наверно, это и голос крови, и обещание невиданных перспектив. Но уехать – значит оставить дело всей своей жизни. Кому его передать? Как не потерять то, чего достиг? Вот и Стефу тянет в кибуц… А он – старый респектабельный господин, кому он там нужен? Жить за чужой счет он не привык, учиться выращивать апельсины уже поздно. Начинать всё с нуля? В его-то годы… Правда, он никогда ничего не боялся.

Никто не знает, как он познавал жизнь когда-то, в дни своей молодости. Вскоре после смерти отца. Чувствительный юноша, полный замыслов и высоких идей. Со своим тогдашним неразлучным другом они шатались вечерами по песчаным пляжам Вислы, а потом бродили по полутемным улицам, вдыхая воздух, густо настоенный на запахах и соблазнах столичной ночи. Чего только они ни видели, чего ни испытали! Втискивались в шинки, заполненные подозрительными личностями. Шумно праздновали в кабаках именины проституток. Пили в притонах самопальную смердящую водку за одним столом с бандюгами, которые, вспыхнув, выхватывали из карманов ножи.

Он никогда никому об этом не рассказывал. Зачем? Тогда он впервые столкнулся с жизнью варшавского дна. Поэтому позже знал не понаслышке ту среду, откуда приходили сироты в его дом.

Нет, новая обстановка, трудности быта его не страшили. В конце концов, и в Польше теперь было ничуть не легче. Он воспрял было, когда в начале 1935-го стал выступать на радио с циклом “Беседы Старого Доктора”. Вообще-то, Старый Доктор впервые появился в “Короле Матиуше Первом”, как чуть ли не единственный положительный персонаж среди взрослых героев – мудрый, заботливый, напоминающий самого Корчака. Так что юным радиослушателям это имя о многом говорило. Рассказы и сказочки Старого Доктора моментально стали событием, захватили аудиторию свежестью, оригинальностью, юмором, мудростью. Они стали необычайно популярными и среди детей, и среди родителей.

Была расписана программа этих передач на весь 1936 год. Но продержалась она только до апреля. А в апреле возмущенная “общественность” выступила с требованием ликвидировать “еврейский заговор” на Польском радио, которое с помощью Старого Доктора хочет “сбить с истинного пути польских детей”. И руководство радио, всё понимавшее, бывшее на стороне Корчака, вынуждено было уступить и лишить его доступа к микрофону.

Круг его деятельности на родине, еще недавно такой широкий и разнообразный, неумолимо сужался. Старый Доктор возвращался в Варшаву, твердо решив готовиться к репатриации. И всё-таки, где-то в самых потайных уголках своего сознания скрывая надежду на чудо, которое его выезд предотвратит.

 

6. Белосток, СССР. Декабрь 1939-го

Кажется, только теперь он начал по-настоящему осознавать, из какой ловушки вырвался. Хотя еще не догадывался, в какую ловушку попал. За окном было темно, холодно и слякотно – несмотря на декабрь, снег не держался; покрыв землю белой пушистой накидкой, он быстро растворялся, превращаясь в серую жидкую грязь. А Герш сидел в теплой комнате, в квартире дяди, и с наслаждением пил чай. Было приятно – и грустно. Два его дома, два самых дорогих места на Земле – один с мамой, другой с Паном Доктором и пани Стефой – остались в другой стране. Которая была его родиной…

В 1935-м детство Герша закончилось. Ему пошел пятнадцатый год, наступила пора прощаться с Домом сирот. Жизнь после приюта представлялась совершенно определенной, предельно ясной: возвращаться некуда, жить не на что. Выход один – работать. Ему повезло – оставили в “бурсе”, а это означало кровать ночью и место в столовой днем. Появилась возможность доучиваться.

А потом повезло еще раз – помогли найти работу. Для ничего не умеющего мальчишки решить такую задачу самостоятельно в кишащей безработными столице было бы не по силам. Слава богу, богатые евреи еще не перевелись, а Корчак, человек красноречивый, умел искусно давить на чувства и совесть обладателей больших капиталов.

Надо сказать, что первая работа юного Герша оказалась не совсем обычной. Он сидел за столом и печатал на машинке. Стол стоял в канцелярии, а канцелярия находилась в большом красивом доме с колоннами снаружи и конференц-залом внутри. Так продолжалось два года, по вечерам Герш ходил в школу, а летом даже бывал в Гоцлавке.

Конечно, может возникнуть масса вопросов. Например: как это сирота из приюта мог печатать на машинке? А его научили. В том же доме. Хорошо, но что же это за дом такой и почему для мальчика из бедной семьи нашли именно такое занятие? В Варшаве не хватало машинисток, что ли?

Гершу подобные вопросы и в голову не приходили. Есть работа – и замечательно. Но всё же постепенно интерес проявился. А когда удалось добраться до сути, выяснилась крайне любопытная история.

Здание с колоннами принадлежало еврейской масонской ложе. Тайной и закрытой для посторонних. В нее входили около 250 самых богатых евреев Варшавы. Материалы, которыми занимался Герш, касались каких-то сторон деятельности этой организации – он не понимал, о чём они и не вникал в их содержание. Иногда созывались общие собрания ложи. Тогда Герш печатал именные приглашения для каждого участника. Это была серьезная работа. Приглашения по почте не рассылались. Их вкладывали в абсолютно непроницаемые конверты, которые не просто заклеивались, а еще на на всех углах и посредине ставилась специальная печать.

Конверт следовало доставить нужному человеку лично. Среди членов ложи были адвокаты, врачи, дантисты, промышленники. Жили они так, как многим не снилось, у всех имелась прислуга. Но не то что служанке, даже собственной жене того, чье имя значилось на конверте, передавать приглашение было категорически запрещено.

В комнатке при доме, где работал Герш, жил средних лет еврей с семьей. Он служил сторожем, убирал помещения и выполнял любую другую работу – одним словом, всегда был на подхвате. Именно ему и Гершу доверяли доставлять секретную корреспонденцию. Необычная операция привлекала пятнадцатилетнего мальчишку своей таинственностью. Когда он впервые принял в ней участие, то уже третий адрес напомнил ему о вельможных героях прочитанных книг. Окруженный вековыми деревьями, с широким подъездом для автомобилей высился настоящий дворец. По сравнению с ним прекрасный особняк, в котором стучал на машинке мальчик, казался жалкой хибарой. Герш позвонил. Открыл высокий, крепкий мужчина.

– Тебе чего? – подозрительно спросил он.

– Мне нужен пан Сойка. У меня для него письмо, – нисколько не смутившись, заявил Герш.

– Давай, я ему передам, – протянул руку мужчина.

Посыльный спрятал конверт за спину.

– Я должен передать ему из рук в руки.

– Его сейчас нет дома, – неприветливо отрезал высокий.

Герш повернулся и зашагал прочь, невольно ускоряя шаг – как бы этот тип еще не погнался за ним. Пан Сойка был важной птицей. Он владел угольными шахтами в Шлёнске (Силезии). Четыре раза приходил Герш к его дворцу и только на пятый ему удалось выполнить поручение.

Собрания в масонском особняке ничем не напоминали сборищ богачей. Шума, блеска, новейших авто и вышколенных швейцаров не было и в помине. Гости приходили по одному, стараясь незаметно проскользнуть через боковой вход. А потом двери закрывались наглухо, окна зашторивались, и дом казался вымершим. В таких случаях выставлялась усиленная охрана – невидимая, но надежная. Что там обсуждали богатые господа, Герш не знал. Да его бы к конференц-залу и близко не допустили. Хотя, по мнению хозяев, он имел ряд несомненных преимуществ перед дипломированной машинисткой: не отличался болтливостью, не имел подружек или друзей, которые обычно не в меру любопытны. Просто сирота из бедной семьи.

И тут наш рассказ подошел к парадоксальной ситуации. В жизни вообще много парадоксов, но чаще всего мы их не замечаем.

Бедные нигде и никогда не любили богатых. В том числе, и в Польше. А “левые” заверяли, что как только возьмут власть, сразу богачей распотрошат, и всё, чем они владеют, разделят. Неимущие станут имущими, и все начнут жить славно и сытно, как их восточные соседи в Советском Союзе. Естественно, бедные симпатизировали левым – кому же не хочется лучшей доли. И надо же, чтобы дядя Герша был непримиримым коммунистом. Он-то и вовлек своего племянника в настоящие антиправительственные действия. Ему передали примитивную ротационную машину, и он на ней печатал листовки, воззвания и прочие агитки. Готовый материал сдавал дяде, после чего вся эта бумажная продукция распространялась по стране.

Как же умудрялся заниматься такой активной деятельностью юный подпольщик, если у него не было ни кола, ни двора? Очень просто – вся его “типография” располагалась в том самом масонском особняке, где стояла его пишущая машинка. Понятно, что ни одна живая душа не знала об этом, и никто не мог додуматься, что подрывной центр, действующий против капиталистов, удобно устроился в капиталистическом гнезде. А Герш, в свою очередь, не догадывался, какой опасности подвергается. И, по молодости лет, не понимал, что восстает против тех, кто помог ему в трудную минуту.

В вечерней школе, которую он старался не пропускать, одним из обязательных предметов являлся курс военного дела. Хрупкое государство, поднявшееся после нескольких веков небытия, существовало всего-навсего 18 лет. Зажатое между промышленными и военными гигантами, оно чувствовало себя как карп на сковородке, под которой вот-вот зажгут огонь. Поэтому молодежь учили стрелять. В подвале школы был оборудован тир, на стене висели две мишени: силуэт немца в каске и русского с красной звездой. Так выглядели главные враги. Мишени должны были вдохновлять парней на меткую стрельбу.

Каждую субботу бывшие воспитанники корчаковского приюта приходили в свой Дом. Ребята дружили между собой. Собирались во дворе, делились новостями. Но в тридцать седьмом бурса закрылась – источники, поддерживавшие существование Дома сирот, настолько оскудели, что уже и на детей не хватало. Герш перешел жить к своей матери, поменял он и работу – ушел в торговую фирму.

Конец августа 1939 года выдался напряженным. И когда наступил четверг, 31-е, Герш вздохнул облегченно: уже завтра после обеда начинался отдых. А назавтра, 1-го сентября, на рассвете, пять германских армий перешли границу Польши. Началась Вторая мировая война.

Остановить продвижение захватчиков польские войска не смогли, несмотря на упорное сопротивление. Немецкая лавина катилась вперед и уже через неделю докатилась до Варшавы. Тысячи жителей на ближних подступах строили оборонительные укрепления. Защитники города собирались стоять насмерть. 19 сентября немцы замкнули кольцо окружения. В Варшаве кончались боеприпасы. Три дня подряд непрерывно вела огонь вражеская артиллерия и продолжались бомбежки немецкой авиации. Потом, после короткой передышки, наступил “черный понедельник”, 25 сентября, – сотни самолетов, тысячи орудий, сплошной шквал бомб и снарядов. На следующий день начался генеральный штурм. 27 сентября, после 19 дней обороны, Варшава пала.

 

Варшава после немецкого вторжения, сентябрь 1939 г.

 

Герш с винтовкой в руках был среди защитников города. Ему дали всего 24 патрона. Когда всё кончилось, он оказался в каком-то укрытии среди развалин. Вернулся домой. Начался голод. Немцы с помощью польской швали выгоняли евреев из очередей за хлебом. Охотились за еврейскими парнями – их задерживали и отправляли подбирать неразорвавшиеся бомбы и снаряды, грузить их и вывозить за город. Гершу удалось избежать этой участи. Теперь каждый день он и другие уцелевшие ребята приходили в Дом Сирот – помогать.

Пан Доктор снова жил на верхотуре, в своей маленькой комнатушке. От потрясения, от невзгод первых дней оккупации он заболел. Герш и другие ребята бережно на руках сносили его вниз, чтобы он мог побыть на свежем воздухе. Однажды Корчака вызвали в комендатуру. Он отправился туда в мундире майора польской армии. Его пытались отговорить – это открытый вызов немцам, могут быть неприятности. Он отказался сменить одежду.

У Герша был еще и личный интерес в Доме сирот – после его ухода туда приняли его младшую сестренку Еву. Главный вопрос, который всех волновал: что будет дальше? Ясно было одно – как бы ни развернулись события, ничего хорошего ожидать не приходится. И Корчак, и Вильчинская советовали: если есть возможность – уходите.

 

Расстрел немцами польских жителей

 

Еще 17 сентября, когда немцы окружали Варшаву, Советский Союз вступил в Польшу с востока. Называлось это – “освободительный поход” (в чём была своя логика), и большая часть бывшей Речи Посполитой стала советской территорией. Германия и СССР торжественно отпраздновали четвертый раздел Польши совместными парадами в Бресте и Гродно. В Бресте марш немецких и советских войск принимали боевые соратники – генерал Гейнц Гудериан и комбриг Семен Кривошеин. Нарком иностранных дел В. М. Молотов заявил: “Оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем – Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора…” Крепко сказано! Посильней, чем выражались трижды делившие Польшу русские императоры.

Разумеется, этих деталей Герш не знал. Да и если бы знал, наверняка бы не изменил своего решения. У него была одна дорога – на восток. На родину своей матери. С родственниками, обитавшими в Чернобыле, не всё было ясно, зато ее родной брат жил в Киеве. В конце концов, и другой дядя, польский, тот, который коммунист, тоже оказался в Советском Союзе – вместе со своим Белостоком.

Прощание дома с семьей было деловым, предполагалось, что расстаются на сравнительно короткое время.

– Ты у нас старший, – сказала Гершу мать, – ты первый отправишься на новое место. Переходи границу, двигайся к дяде. Он тебе поможет. Я пока останусь – зима, мне с малыми детьми было бы трудно сейчас преодолеть такую длинную дорогу. А потом потеплеет, мы тут разберемся, что к чему, и тоже придем к вам в Россию.

С таким напутствием, почти налегке, Герш вместе с другом, тоже корчаковцем, Адамом Дембинским покинули Варшаву. Шли пешком, пробирались проселочными дорогами, не приближаясь к городам и стараясь не встречаться с немцами. Ночевали, где придется. Они слышали, будто между Германией и СССР существует договор – целый месяц граница будет открыта. Кто хочет оттуда сюда или отсюда туда, пройдет без всяких препятствий. Даже если это была правда, они всё равно опоздали. Стоял конец ноября. Мокрый снег, сыро, холодно. Иногда приходилось делать крюк, обходя опасные участки и снова возвращаясь на намеченное направление. Их целью была Малкиня.

Когда оставалось буквально чуть-чуть, наткнулись на немецкий кордон. Убегать было поздно.

– Хальт! – остановил их окрик. – Verboten! (Стоять! Проход запрещен!)

Конвоир отвел их к длинному сараю и втолкнул внутрь. Лязгнул засов. Ребята огляделись. В сарае было полно народу – таких же путешественников, как они. Время тянулось медленно, мучило состояние неопределенности. Наконец, конвоиры появились снова.

Всех задержанных вывели из сарая и погнали по улице. В одной из хат, чистой и просторной, немцы устроили что-то вроде контрольного пункта. Герша и Адама заставили раздеться и разуться, тщательно обыскали. Ничего подозрительного не нашли. У обоих обнаружились какие-то старые документы. Герша огрели палкой по спине:

– Иди!

Они выскочили из хаты и быстро добрались до окраины станционного поселка. Если бы они были живописцами, или писателями, или фотографами, увиденное зрелище вдохновило бы их на создание великого творения. Но они были больше, чем свободные художники – они были беглецами. И поэтому представшая перед ними картина поразила их глубже, чем могла бы впечатлить любого постороннего наблюдателя.

Небольшая железнодорожная станция Малкиня, на полпути между Варшавой и Белостоком, еще недавно находилась в глубине польской территории. Теперь здесь проходила граница. Цепью, с большими интервалами, стояли немецкие охранники. Перед ними широкой полосой простиралась ничейная земля, уходя вдаль больше, чем на сотню метров. По ту сторону виднелись русские пограничники. А на убегающей влево и вправо ничейной полосе скопились тысячи людей – мужчины, женщины, дети, старики. Мычали коровы, на повозках громоздились узлы с вещами, голодные лошади смотрели грустными глазами. Вся эта масса переливалась, сжимаясь и разжимаясь, гудела и пульсировала, но вперед не двигалась. Сроки вышли, граница была закрыта.

Многие жили здесь под открытым небом уже две-три недели. Большинство добиралось сюда пешком, все припасы закончились, люди голодали. Для некоторых Малкиня стала последним пристанищем – от недоедания и холода, от сидения на ледяной земле одни умерли, другие замерзли. Люди пытались купить что-нибудь съестное у крестьян. Ближайшая деревня расположилась в восьми километрах от станции. Но и там особенно разжиться не удавалось – дворы небогатые, да и народу немного. Деревушка носила мелодичное, словно голосок свирели название – Треблинка.

Наступила ночь. Вдоль растянувшегося на километр бивака начали загораться костры. Герш и Адик долго пробирались по узкому лабиринту между сидящими, лежащими, стоящими, пока не удалось пристроиться возле спасительного огня. Там и просидели до рассвета.

Новый день ничего не обещал. Он был таким же сумрачным и слякотным, как предыдущие. Юные беженцы посвятили его тому, чтобы разведать обстановку и наметить план дальнейших действий. Попытаться уйти куда-нибудь в сторону и пересечь границу в безлюдном месте они не могли – без карты и компаса легко заблудиться и попасть в смертельную переделку. Но и пассивное ожидание без видимой надежды их не устраивало.

Стоя на пригорке, друзья, словно два полководца перед генеральным сражением окидывали взором панораму предстоящего штурма. На их стороне местность была пологая – часть долины между предгорьями. Но уже ничейная полоса постепенно уходила вверх, завершаясь возвышенностью, где и располагался заслон советских пограничников. Неподалеку протекал Буг, и несколько мелких, устремившихся к нему речушек образовали естественное препятствие на пути возможного движения.

Днем всё просматривалось насквозь. Герш и Адам решили пробираться ночью. Замысел состоял в том, чтобы незаметно подняться как можно выше, укрыться за выступом у самого края возвышенности и при первом удобном случае пересечь заветную черту.

Речушки выглядели не такими уж глубокими, однако, учитывая ледяную воду и неумение Герша плавать, захлебнуться в темноте и утонуть было бы проще простого. Форсировали их медленно, используя подвернувшиеся обломки бревен. Затем осторожно, стараясь не производить шума, отползли вбок и – под прикрытием выступа – вперед. При каждом подозрительном шорохе – своем или чужом – замирали и не двигались, пока не убеждались, что вокруг всё спокойно. Когда добрались до намеченного рубежа, начало светать.

И вдруг услышали непонятный шум и крики – снизу и сверху. Сначала испугались, подумали, что их обнаружили. Потом оглянулись – и поняли, что происходит.

Измученные, голодные, полузамерзшие люди, уставшие от долгого и бесплодного ожидания, одновременно, всей массой ринулись наверх. Как и положено во время наступления, в первых рядах шли знаменосцы с развернутыми, невесть откуда взявшимися красными флагами. За ними рвалась на штурм советской границы наиболее дееспособная и энергичная часть беженцев. Сзади тащился арьегард – старики, дети, велосипеды, тачки, повозки со скарбом.

Навстречу цепью, на лошадях, стали спускаться русские пограничники. С криками и угрозами они пытались остановить толпу, оттеснить ее назад, не дать пройти. Но наступавшие явно превосходили стражей границы и численностью и боевым духом. Кто-то из передних рядов выкрикнул: “Советский Союз!” Тут же другой голос поддержал: “Да здравствует Сталин!” Люди хватали лошадей под уздцы, стаскивали пограничников – те оказались бессильны перед этим напором. Когда хлынувшая вверх толпа докатилась до уровня, где притаились Герш и Адам, они присоединились к общей массе и слились с ней. Патриотические лозунги сделали свое дело – прорвавшихся не выдворили обратно.

Добраться до Белостока по территории, которая еще три месяца назад была польской, не представляло труда. Теперь можно спокойно сидеть за столом в теплой комнате и пить вкусный чай…

Жизнь потихоньку налаживалась, но Герш очень скучал по своей семье. У мамы не получалось то, что она задумала. Правда, к весне ей удалось переправить младшего брата Герша на советскую сторону – с помощью контрабандистов. Но ни она сама, ни ее дочка в СССР попасть не смогли – граница уже была намертво закрыта с обеих сторон.

Первое время с помощью дяди посылали в Варшаву продукты. “Советы” разрешали, немцы не возражали. Мама писала: “Спасибо, но не кладите в посылки масло, сахар, шоколад. Такие вещи немцы забирают. Кладите только муку и крупу”. Потом и эта тонкая ниточка оборвалась.

Гершу с братом повезло – они жили у дяди. А вообще-то всех беженцев без разговоров отправляли за 101-й километр от границы. Но дядя как-никак был коммунистом, 12 лет сидел в польской тюрьме, поэтому ему позволили взять родственников под свою ответственность.

И еще одну бесценную услугу оказал племяннику дядя. Весной 1940-го года в Белостоке и в других городах и селениях были расклеены объявления: “Всем бывшим гражданам Польши, перешедшим из германской зоны на территорию СССР, предлагается до 1 мая 1940 года принять советское гражданство”. Очень многие отнеслись к этой идее скептически: “Зачем? Есть Англия и Франция, которые объявили немцам войну. Скоро оккупации придет конец, и мы вернемся в Польшу. А если примкнем к Советам, придется здесь оставаться”. Эти люди уже успели вкусить многие прелести самой свободной страны и не спешили с решением.

Вскоре после появления категорических объявлений дядя, вернувшись с закрытого партийного собрания, позвал Герша на кухню, прикрыл дверь и вполголоса произнес:

– Передай всем своим друзьям – только верным, которые не проболтаются – чтобы они немедленно приняли советское гражданство, иначе потом будет плохо.

Сказано это было очень серьезным тоном. Герш приложил все силы, чтобы встретиться со своими товарищами, выпускниками Дома сирот, которые, как и он, оказались в Белостоке или поблизости. Они обещали последовать его совету. Принял гражданство, конечно же, и сам Герш.

А в конце июня тех, кто отказался, погрузили в вагоны и вывезли в неизвестном направлении. Их было много, с уважением говорили свидетели – те, кто видел и слышал, как забирали польских граждан. Но никто не догадывался о действительном размахе акции – в том июне в отдаленные районы СССР депортировали 78 тысяч человек – бежавших от гитлеровцев под защиту советской власти, но надеявшихся когда-нибудь вернуться но родину.

Прошло какое-то время, и Герш через случайных людей получил весточки оттуда – от знакомых ребят. Письма, нацарапанные на коре. Он был потрясен. Где они? Что с ними? Куда обратиться и спросить?

– Не задавай никаких вопросов, – предупредил дядя.

Удалось лишь узнать одно, и то значительно позже: больше половины тех, кого вывезли, – погибли.

Бывшие воспитанники Корчака, после перехода границы ставшие лояльными гражданами СССР, искали, где можно устроиться на работу. У кого-то родственники жили в Полесье. А так как все ребята дружили между собой и переписывались, то вскоре организовалась довольно большая группа, которая и махнула в белорусское Полесье и осела в местечке Телеханы, в пятидесяти километрах от Пинска.

 

 

Довоенная деревянная школа в Телеханах

 

Герш знал об этом. У него были свои планы – получить высшее образование. Шел уже 1941-й год, он серьезно подготовился и подал документы в педагогический институт. Уроки Корчака не прошли даром. Многое запало в сознание, да и небольшой опыт имелся – два года “бурсы”. Его влекла работа с детьми, и он чувствовал, что у него получится. А пока впереди сияли еще три безоблачных летних месяца. Гершу пришла в голову счастливая мысль: а почему бы не проведать товарищей в Телеханах? Перед поездкой решил приодеться. В белостокских магазинах еще сохранились прежние товары, и Герш купил себе привычную удобную польскую одежду. Попрощался с дядей и братом, обещал через четыре недели вернуться и налегке отправился в путь.

В Телеханах издавна жили в мирном соседстве евреи и белорусы. Вокруг – леса, болота, глушь. Дорог – никаких. Единственное средство сообщения – узкоколейка. Ребята работали на лесозаготовках, на лесопилке. Герш поселился с ними и тоже нанялся в лесорубы – не сидеть же без дела, когда можно подзаработать.

В ночь с субботы на воскресенье, 22 июня, легли спать попозже, в 12 часов. Только уснули – громкий стук в двери и окна. Подскочили – снаружи конная милиция:

– Всё бросайте, срочно уходите на восток!

Выбежали на улицу – светло, как днем, всё вокруг полыхает. Горели склады, контора, лесопилка. Уже никто в местечке не спал, все стояли и с отчаянием смотрели на буйство пламени. Это горела их жизнь, их надежды, их будущее.

Это началась война.

 

7. Варшава, генерал-губернаторство Германского Рейха. Август 1942-го

Януш Корчак, по документам доктор Хенрик Гольдшмит, готовился к смерти. Ему приходилось и раньше задумываться о неизбежном уходе из жизни, но никогда, никогда, в самых мрачных мыслях он не предполагал, что это может произойти так.

Ровно шесть лет назад он с энтузиазмом юноши познавал вновь обретенную родину – Палестину. Светило яркое солнце, люди были приветливы и доброжелательны. Хотелось работать, писать, будущее представлялось как свершение дерзких замыслов. Ровно шесть лет назад… Всё. Точка. Нет будущего.

А ведь сегодня он мог бы быть там, на средиземноморском побережье. В Иерусалиме.

Мог или не мог?

… Начало 1937 года в своей варшавской квартире он встретил в полной растерянности. Жесточайшая депрессия схватила его, сжала, два месяца он не в силах был совладать с ее неумолимым прессом. Наконец, кое-как выбрался. 29 марта он пишет супругам Лихтенштейн в Палестину, что у него созрел следующий план: год провести в Иерусалиме, чтобы выучить язык, а затем – в кибуц. Правда, уточняет он, на всё про всё у него есть только тысяча злотых.

Стефания Вильчинская, тяжело переживавшая состояние Корчака, воспряла духом и в апреле признается в послании подруге Фейге Лифшиц в кибуц Эйн-Харод, что они с Паном Доктором подумывают передать руководство Домом сирот в молодые руки. И всё же: “… только мне было бы очень жаль, если бы наш любимый Дом остался сразу без обоих главных хозяев”.

А в мае Корчак отказывается от поездки в Палестину. Свое решение он объясняет той же семье Лихтенштейн так: его путешествие не может быть побегом или протестом, потому что ему одинаково близки и дороги и еврейские, и польские дети. “Я стар, замучен, – пишет он, – у меня мало сил и осталось мало времени… Не годится мне ехать к вам, чтобы стать обузой. И так хватает камней на полях вашей работы и жизни…”

1 июня 1937 года, после 25 лет непрерывной работы, пани Стефа покидает Дом сирот. Она начинает хлопотать о визе и документах для выезда на постоянное место жительства в Палестину. Ее ждут в кибуце Эйн-Харод. Волокита с бумагами длится долго, – наконец, более, чем через полгода, Стефания Вильчинская устремляется навстречу новой родине. С понятным волнением.

В том же тридцать восьмом Корчака приглашают вернуться на Польское Радио. Он возрождает Беседы Старого Доктора – на сей раз для взрослых. И начинает их с потрясающей серии из трех выступлений, неожиданной по теме, но, как показали отклики, очень актуальной – “Одиночество ребенка”, “Одиночество молодости”, “Одиночество старости”. Кроме того, его статьи регулярно появляются в еврейских газетах и журналах.

К Корчаку возвращается второе дыхание. Летом 1939-го он устраивает себе бесподобные каникулы: месяц в Друскениках, на курорте, вне пространства и времени; месяц – в летнем лагере в Гоцлавке в качестве “молодого” воспитателя.

А как там Стефа за горами и морями? А она уже не за морями. Лишь один год провела она в эмиграции. На поверку всё оказалось не так, как думалось. Стоило ей приехать не в гости, а насовсем остаться в кибуце – она сразу же стала одним из многих его членов. Таким же рядовым, как другие – надо вкалывать, и не до высоких идей и сантиментов. И хоть имела дело с детьми, уйти с уже накатанной местной колеи и творить нечто иное, было очень трудно. И – главное – не совсем понятно зачем. И пани Стефа не выдержала. Простившись с так и не осуществленной мечтой, она села на обратный пароход в Польшу.

Между тем, повеселевший Корчак стал собираться в путь. В августе 1939-го он отправляет в Палестину письмо бывшей стажерке Дома сирот. Для написания книги, говорится в письме, ему надо бы попасть на зиму на 4 месяца в Иерусалим. Не могла бы она помочь – подыскать ему квартиру? Стажерка просьбу выполнила, о чем и написала своему бывшему учителю в конце августа. Ее письмо вернулось к ней 2 сентября с пометкой британского цензора: “Возвращается в связи с прекращением связи между Палестиной и Польшей”.

За день до этого Германия вторглась в Польшу…

Да, возможно, отправь Корчак свое послание в Иерусалим на два месяца раньше – и он оказался бы сейчас, в августе 42-го, в Палестине. И всё же он не мог там оказаться. Потому что такими вещами распоряжается не человек, а Судьба.

 

 

Януш Корчак, конец 30-х, накануне войны

 

Именно Судьба предопределила, чтобы самый трагический и героический отрезок своего жизненного пути Корчак провел с детьми. Такое решение она приняла и для мужчины, и для женщины. И хотя они уже не занимали официального положения и были свободны в выборе – уйти, уехать, спрятаться – но как только тень вражеской оккупации опустилась на Варшаву, Корчак и Вильчинская снова оказались на своем месте – во главе Дома сирот.

Сразу же возник вопрос: что делать дальше? Предлагались два варианта. Первый – вернуть детей в семьи и раздать им имевшуюся одежду и деньги. Пусть спасаются, кто как может. Второй вариант – оставить детей в приюте. Корчак настоял на втором: вместе детям спокойнее, проще преодолеть страх, легче спастись. Старый Доктор верил в гуманность немцев. Культурная нация – разве они посмеют плохо отнестись к сиротам? Сегодня можно лишь ставить вопрос: а не был ли первый вариант лучше? Ответа на него нет.

Поначалу Корчаку удается его план. Он обращается за помощью к евреям Варшавы. Верный себе, он просит денег взаймы. Получает их. Закупает продовольствие. Безусловный успех – но, увы, временный.

Ситуация ухудшается с каждым днем. С 1 декабря 1939 года оккупанты вводят для евреев отличительный знак – нарукавную повязку со звездой Давида. Носить ее обязательно. Корчак пренебрегает требованием нацистов.

16 октября 1940 года объявляется приказ о создании гетто. Корчак пытается оставить Дом сирот на прежнем месте – на Крохмальной. Безнадежная затея. Тогда он договаривается об обмене зданиями с торговой школой, которая дожна была покинуть выделенную под гетто территорию. Новый адрес Дома – улица Хлодная, 33. Хуже, чем было, но еще терпимо, хотя число воспитанников непрерывно растет.

По ходу переселения Пан Доктор вступил в конфликт с немцами. Среди прочего, он перевозит картошку, а это делать оккупанты запретили. Доводы насчет сирот никого не интересуют – его арестовывают и сажают в созданную внутри гетто специально для евреев тюрьму – Гэнсёвку. Через месяц удалось его выкупить – за 30 тысяч злотых. Деньги собрали бывшие воспитанники.

Корчак выходит из застенков другим человеком – осунувшимся, согбенным и подавленным. Но не сломленным. Он по-прежнему стремится организовать в Доме сирот нормальную жизнь. Насколько это возможно в тех условиях. С середины ноября территория гетто отрезана от внешнего мира. Ее обнесли трехметровой кирпичной стеной, а над ней дополнительно на метр вверх натянули колючую проволоку. Выход без специального разрешения за стену грозил смертью.

 

В это здание в гетто перебрался Дом сирот

 

Несмотря ни на что, в Доме сирот дети учились. Тайно. В первую очередь – основам грамотности, чтению и письму. И, конечно, счёту. Не было учителей, но каждый из взрослых старался передать детям то, что мог, что сам знал и умел. Не было предметов и учебников – приглашали специалистов любых профессий, кого удавалось найти. Бывали там и артисты. Приходили выступать музыканты, особенно скрипачи. Читали стихи поэты.

В Доме сирот отмечали еврейские праздники. Пусть не так ярко, как до войны, но их отмечали. Как было заведено, каждую субботу после обеда воспитанники посещали свои семьи. Дети готовили представления, приглашали на них родителей, гостей – взрослых и маленьких. Иногда за деньги.

А потом Дом сирот заставили переселиться в еще более худшее помещение – угловой дом Сенная, 16 / Слиская, 9. Добывать продовольствие становилось всё труднее и труднее. Огромное, полумиллионное скопище людей, загнанных в ограниченное пространство, без права входа и выхода, всеми доступными способами пыталось выжить – обойти кордоны и запреты, покупать и подкупать, доставать и прятать, выкручиваться – как это неоднократно приходилось делать их предкам. Но слишком быстро кончались запасы и средства, всё меньше оставалось возможностей. А силы иссякали.

Гетто представляло из себя страшную картину. На улицах – масса народу. Детские коляски уже давно используются не по назначению. На них перевозят старые вещи, рваные одеяла, кухонную утварь. Истощенные люди. Угрюмые лица. Нищие. Калеки. Горы мусора.

В комнате в среднем тринадцать человек. Вши. Два килограмма тяжелого, с примесями хлеба и 250 грамм сахара – норма продовольствия на одного человека. На месяц. Эпидемия тифа летом 1941 года. И не только тогда. Тиф был главной болезнью. Про остальные – туберкулез и воспаление легких, грипп и простуды, дизентерию и дистрофию и многие другие – даже не упоминали. Трупы везли на ручных тележках на кладбище. А оно было точным отражением городских кварталов – переполненные могилы, смрад. Неубранные трупы на мостовых.

В то же время работали театры, три – на польском языке, три – на идиш. Вечерами открывались рестораны и кафе. Они не были пустыми. И женщины там бывали – в мехах и украшениях. И мужчины в дорогих костюмах. Избранная публика – коммерсанты, контрабандисты, члены юденрата. Да, кто-то еще правил бал, мог откупиться. Пир во время чумы. Они не верили, что погибнут. Не хотели верить в то, что всех ждет одинаковый конец.

Во главе юденрата стоял Адам Черняков. Человек порядочный, он старался облегчить судьбу своих соплеменников. Но что он мог? Еврейская полиция дрожала за свою шкуру. Даже немцы иногда удивлялись их рвению.

В этой неправдоподобно жестокой атмосфере, когда главная забота дня – добыть еду, люди вопреки всему готовились к борьбе. Медленно, скрытно, исподволь набирало силы подполье, которое бросит вызов гитлеровцам в отчаянном и героическом восстании в апреле 1943-го года. До 1943-го Корчак не доживет.

Старый Доктор тяжело переживал происходящее. Вместе с миром вокруг рушились его надежды. Он очень ослаб, постоянно болел. Нос заострился, глаза блестели. Почти непрерывно курил. Однажды почтальон принес в Дом сирот посылку. Когда Корчак вышел, чтобы расписаться в получении, почтальон почувствовал типичный острый запах алкоголя. Директор делал всё возможное и невозможное для своего Дома, который до последнего дня оставался лучшим среди варшавских приютов. Но наступали минуты, когда требовалось хотя бы ненадолго приглушить боль. И тогда его лекарством становилась водка, иногда он разводил медицинский спирт – что попадется. Было бы крайней степенью ханжества упрекать его в этом.

К лету 1942-го он стал понимать, что его ожидает. Безжалостный кортеж Смерти, безустали выполнявший свою черную работу, неумолимо приближался к Дому сирот.

 

Последняя фотография Корчака. 20 сентября 1940 г.

 

В мае Корчак начал писать дневник – как всегда, на отдельных карточках. Он смотрит на себя со стороны – усталый, больной человек. Худой. Кашляет. Впалые глаза. Сойти с тротуара на дорогу и подняться обратно для него уже тяжелая работа.

Он делает заметки о том, как приходится добывать еду для детей.

Вспоминает давно прошедшее. Что-то вроде автобиографии. Не – важнейшие даты, не – хронология. На очередную карточку ложится то, что по случайному совпадению всплывает в памяти – обрывки встреч, факты, мысли, переживания. Отблески давних дней, сплетенные с трагической горечью сегодняшних событий.

Пишет ночами, при свете карбидной лампы, в комнате, где кроме него, еще шесть больных детей и на койке у окна умирает старый портной Азрылевич.

В субботу, 18 июля 1942 года дети Дома сирот дают последнее в их жизни представление – “Почта”, по Рабиндранату Тагору. Инсценировку сделала и поставила спектакль Эстер Виногрон. Это история про мальчика-индуса Амала. Тяжелая болезнь приковала его к постели. Безжалостный врач запрещает ему вставать. Мальчик не видит яркой зелени деревьев, голубого неба, веселой реки. Ему так хочется на воздух! Так хочется увидеть мир! Он верит, что избавление придет – он получит приглашение в королевский дворец. Амал ждет его с волнением и с надеждой прислушивается – не пришла ли очередная почта. И избавление приходит – в виде Смерти…

Аллегория была понятна каждому – и исполнителям и зрителям. Недаром эту вещь немцы запретили. А постановка произвела на всех ошеломляющее впечатление. Свои ребята, гости-взрослые, гости-дети, заполнившие до отказа зал, взволнованно аплодируют. А позади всех, забившись в темный угол – сгорбившийся Старый Доктор с бездонной печалью в глазах.

Зрительский отзыв (популярный в гетто поэт Владислав Шленгл): “Первый по-настоящему артистичный спектакль с 1939 года. Больше, чем текст – потому что настроение. Больше, чем эмоции – потому что потрясение. Больше, чем актеры – потому что дети”.

Спустя несколько дней Эстер Виногрон будет задержана на улице немецким патрулем и убита.

22 июля нацисты начали планомерное уничтожение жителей гетто. Юденрату было приказано поставлять ежедневно 6 тысяч человек на Умшлагплац. Эта площадь, рядом с железнодорожной станцией, до войны являлась перевалочной базой и распределителем городской службы снабжения. Оккупанты сделали ее сборным пунктом для тех, кого “отправляли на восток”. Поезда действительно увозили людей в восточном направлении – до станции Малкиня и в только что построенный концлагерь, названный по имени соседней деревни – Треблинка. Загоняемые на Умшлагплац люди не знали, куда их отправят. Они могли только догадываться.

Председатель юденрата Черняков надеялся спасти хотя бы детей. Поняв из немецкого приказа, что это ему не удастся, он покончил с собой. Всю следующую неделю еврейские стражи порядка под надзором гитлеровцев хватали на улицах пожилых и больных и отправляли их на сборный пункт. Корчак трижды попадался в их сети – и каждый раз его выпускали. Старого Доктора хорошо знали и уважали даже еврейские жандармы.

Еще раньше, в начале трагической истории гетто, широко известного педагога и писателя попытались уберечь от гибели любившие его люди. Игорь Неверли принес ему удостоверение личности на имя поляка, слесаря-водопроводчика, которое давало возможность беспрепятственно выйти за стену, в арийскую часть города. И сообщил, что для него Мариной Фальской возле “Нашего Дома” приготовлена комната, где он сможет надежно укрыться.

Корчак поднял глаза на своего верного помощника и тихо спросил:

– Оставить детей?

От этого взгляда, от тона прозвучавшего вопроса Неверли стало неуютно и стыдно. Он понял, что Корчак никуда не пойдет.

И наступил последний день. Ранним утром 6 августа 1942-го года было приказано вывести приют на Умшлагплац “для отправки на восток”. Когда за две недели до этого стало ясно, что фашисты приступили к ликвидации гетто, Стефания Вильчинская взялась за работу. Она подобрала для детей лучшую одежду. Каждому ребенку приготовила дорожную сумочку через плечо. Это она создала атмосферу спокойствия в последнем марше.

 

 

По этому мосту над улицей Хлодной Корчак с детьми шли в свой последний путь – на Умшлагплац

 

Колонна Дома сирот по улице Заменгофа вышла на Умшлагплац. 200 детей, разбитых на группы, по четыре в ряд, с воспитателями и старшими во главе. Впереди – Януш Корчак. Он вел за ручки двух малышей. За ним – пани Стефа. В одной из четверок – Ева Мандельблат, сестра Герша. Площадь, на которую были согнаны тысячи людей; площадь, наполненная тревожным говором; площадь, оглашаемая стонами и жалобами – внезапно затихла.

На лицах детей не было страха. Они шли спокойно, чувство человеческого достоинства сквозило в каждой маленькой фигурке. Никто из них не плакал. Плакали смотревшие на этот марш взрослые. За Домом сирот двигались другие приюты. Тоже с воспитателями и тоже в образцовом порядке.

После небольшой задержки на площади вышли к железнодорожным путям. Вдоль эшелона, на некотором отдалении от него стояли эсэсовцы с собаками. Посадкой занимались их украинские прислужники. Они заталкивали детей в товарные вагоны, помогая себе прикладами, стараясь набить как можно больше живого груза в каждый вагон. Затем задвинули тяжелые двери и закрутили проволокой. Паровоз дал гудок. Поезд медленно тронулся, покидая польскую столицу. И Ева Мандельблат не знала, что повторяет путь, по которому три года назад прошел ее брат и что она больше никогда не увидит его, потому что останется от ее маленького тельца только горстка пепла в высохшей земле Треблинки.

О чём думал в эти минуты Старый Доктор? Может, о том, как восхищался когда-то в Берлине истинно немецким порядком? Или о том, как в 1917-м, под Киевом, без сна и отдыха старался вырвать из объятий жестоких болезней бездомных украинских сирот? Скорее всего, он переживал за своих мальчишек и девчонок, оказавшихся в тесноте, без света, без воздуха. Он знал, что его дни – даже не дни, а часы – сочтены. Его – и детей. И, наверно, пани Стефа, как всегда, успокаивала ребят. И то же самое делали другие – воспитатели, повар, казначей, прачка – все взрослые, потому что все они были бывшими воспитанниками Дома сирот.

Так они и ушли – все вместе. Януш Корчак. Стефания Вильчинская. Хенрик Астерблюм. Хенрик Азрылевич. Роза Азрылевич-Штокманова. Феликс Гжиб. Бальбина Гжибова. Сабина Лейзерович. Роза Липец-Якубовская. Наталия Поз. Дора Сокольницкая.

В тот же день в опустевший приют пробрался мальчишка, достал заранее приготовленный пакет и окольными путями доставил его Игорю Неверли. Это был дневник Януша Корчака. Сохранить его – последняя просьба Старого Доктора. Неверли тотчас же направился к Фальской. С помощью одного из работников они тайно замуровали пакет на чердаке “Нашего Дома”.

Последующие события для участников этой акции сложатся трагически. В 1944-м году немецкая комендатура решит выдворить приют пани Марины за пределы Варшавы. Сообщивший об этом гестаповец оскорбит Фальскую, ударит ее, и она умрет накануне переезда. А Игорь Неверли, сын русского офицера и польской аристократки, жил за пределами гетто, но женат был на еврейке. Он ненавидел нацистов. Вскоре после гибели своего учителя и друга он попадет в Майданек и чудом останется жив. И тогда, после Победы, достанет из тайника заветный дневник. Но еще много-много мытарств придется ему претерпеть, прежде чем он добьется, чтобы последнее творение Корчака увидело свет.

В тот же день, 6 августа 42-го года, в осиротевший Дом сирот прибежал еще один мальчик – Фроим Баум. Он был свой, приютский. Все звали его здесь Малый Ицек (по имени старшего брата). В Доме уже давно было голодно. На доске указывали норму хлеба на очередной день: 3 куска; 2 куска. Такая же норма была у Корчака. И каждый день он отдавал ее другому ребенку. Мать Ицека жила в гетто недалеко от Дома сирот. Сын часто бывал у нее. И почти ежедневно выбирался за стену – просить чего-нибудь поесть. Давали – он очень чисто говорил по-польски. Приносил кое-что домой, кое-что – в Дом. А еще добывал уголь – поблизости от стены, с арийской стороны, был большой склад угля.

И в ту ночь, накануне 6 августа, мальчик тоже отправился просить хлеб, а проникнуть назад в гетто к утру не смог, потому что всё вокруг было окружено немцами и украинцами. Попал только тогда, когда Дом сирот был уже безлюдным. И вернулся домой. Потом их семью вывезли в Освенцим. Малый Ицек – Фроим Баум – выжил.

А как хотелось всем, кто видел последний марш детей Корчака, чтобы – вопреки всему – и Старый Доктор, и его воспитанники остались в живых! Легенды стали возникать еще до окончания войны. Говорили, будто им удалось бежать в пути из вагонов, и их видели потом в каких-то небольших городках средней Польши. Увы, за этими слухами ничего не стояло.

Но одна легенда прочно вошла во все биографии Старого Доктора.

Рассказывают, что во время посадки для отправки в лагерь некий немецкий офицер узнал Корчака. Он в свое время читал его книгу “Банкротство юного Джека” и пришел от нее в восторг. И теперь он решил отблагодарить автора. Он предложил ему выйти из вагона:

– Вы можете не ехать.

– А как же мои дети? – спросил Корчак.

– Нет, дети должны остаться, – заявил офищер.

И Корчак отказался от предложенной ему свободы. Он предпочел умереть вместе с детьми.

Красивая легенда. Есть в ней, однако, скрытый изъян. Далеко не очевидный – поэтому, наверное, переходит эта легенда из книги в книгу, из статьи в статью, из фильма в фильм и выдается за правду.

Казалось бы, все обстоятельства вывоза детей свидетельствуют против описанной ситуации. Не было немецких офицеров возле вагонов. А украинцы наверняка слыхом не слыхивали про Корчака, к тому же им всё равно было, кого загонять. Чтобы запомнить фамилию автора по одной его книге, прочитанной полтора десятка лет назад, надо быть очень большим любителем литературы. А узнать человека, которого никогда не видел, фотографии которого не мелькали в прессе и не приводились в его книгах, облик которого коренным образом изменился – такая задача под силу разве что сыщику Скотланд-Ярда.

Но предположим даже, что всё сошлось – и офицер был, и Корчака запомнил, и узнал его, и от широкой немецкой души предложил его освободить. Вот тут мы и переходим к главному – к тому изъяну, из-за которого легенда рассыпается, как карточный домик: не мог Януш Корчак задать вопрос о своих детях. Потому что, кроме них, были еще десять его сотрудников, были еще 30 приютов – 4000 детей и воспитателей, которых грузили в тот же эшелон. Задать такой вопрос значило выделить своих детей, просить свободы для них и согласиться с отправкой на смерть “не своих”. Великому гуманисту, воспитателю, врачу подобная мысль не могла даже прийти в голову.

Людям нужны легенды. Людям нужны герои. Погибающие во имя великой идеи. Проявляющие высочайшее самопожертвование. Корчак не был героем. Он жил, как умел, не считал свое дело подвигом.

“Лжет тот, кто говорит, что чему-либо или кому-либо посвятил себя. Один любит карты, другой – женщин, кто-то не пропускает скачек, а я люблю детей. Не посвящаю себя им – отнюдь, делаю это не для них, а для себя. Это нужно мне. Не верьте, господа, словам о посвящении. Они либо лживы, либо лицемерны”.

Это сказал Корчак на одной из лекций еще в середине двадцатых.

“Делать ради себя” – и чтобы это совпадало с добром, честностью, справедливостью, любовью, чтобы это совпадало с “делать ради других” – немного таких людей найдется на свете. Януш Корчак был одним из них.

 

8. Алма-Ата, Казахстан. Декабрь 1942-го

Никогда прежде Герш и представить себе не мог, что зима в Алма-Ате бывает такой холодной. Ему казалось, что Казахстан находится на юге, где-то недалеко от Индии. А выяснилось – его столица намного севернее, у подножья гор, чуть ли не на километровой высоте, где нередкий гость – мороз и гуляет пронизывающий ветер. Но всё равно для него сейчас это была благословенная земля. Недавнее прошлое казалось неправдоподобным, как эпизоды странной и страшной сказки…

… Они уходили из горящих Телехан ночью. В темноте, через лес, вдоль узкоколейки, спотыкаясь о выпиравшие из земли корни деревьев. Когда едва забрезжил рассвет, вышли к широкому проселку. Усталость давила непреодолимой тяжестью. Тут же, свалившись на траву, погрузились в глубокий сон.

Герш проснулся от того, что почувствовал какое-то неудобство. Не сразу сообразил, что его беспокоит. Попытался подняться – и понял. Он лежал в луже. Очевидно, под утро прошел дождик, вокруг было сыро. Встал, отжал одежду, сразу стало холодно. А мимо, по проселочной дороге, уже двигался, увеличиваясь с каждой минутой, людской поток. Военные и штатские. Шли, придерживаясь за телеги, на которых лежали схваченные наспех пожитки. Толкали перед собой тачки. Просто тащили на себе связанные, перекинутые через плечо узлы. Старики. Дети. Женщины с младенцами на руках. Много евреев.

Взошло солнце. Ребята немного обсохли и пошли вместе со всеми. Ближе к полудню солнце уже жгло немилосердно. Пот струйками стекал по щекам. Очень хотелось пить. Кто-то засыпал на ходу, просыпался, и опять шел, и снова засыпал. Кто-то падал и не поднимался. Сначала его обходили, потом бездыханное тело оттаскивали в сторону.

Над головой раздался гул самолетов. Люди поглядывали в небо, еще не понимая, что к чему. Машины с крестами на крыльях снизились, и вдруг черное тело бомбы, отделившись от самолета, со свистом ухнуло вниз и взорвалось, врезавшись в дорогу. Взметнулся столб земли и обломков. Перепуганные беженцы бросились по сторонам, пытаясь укрыться за деревом, пнем, кустом – что было ближе и казалось надежнее. Большая крытая повозка от взрыва перевернулась, из нее россыпью покатились непонятные предметы – вероятно, имевшие отношение к церковной службе. Возможно даже, драгоценности – они ярко блестели на солнце. Несколько человек, лежавшие поблизости, во рву, не выдержали, выскочили и стали жадно хватать и заталкивать под одежду всё, что попадалось под руку. И – внезапно упали: сделавший круг самолет вернулся и пулеметной очередью скосил их наповал.

День – ночь. День – ночь. День – ночь… Белорусские деревни. Городишки. Местечки. Наконец, дошли до Гомеля. Герш – почти раздетый, в своей легкой одежонке, купленной в Белостоке. Ребята призадумались: что делать дальше? Решили разойтись – каждый по наиболее удобному для него маршруту. Для Герша его цель была очевилна: попасть к маминому брату. Товарняками добрался до Киева. Осталась мелочь – найти нужный адрес. Вообще-то дядя никогда в глаза не видел своего племянника – жили ведь в разных странах. Племянник, правда, смутно помнил, как выглядит его дядя – по старой фотографии из маминого альбома.

И вот Герш на улицах украинской столицы. По-русски говорит еще нетвердо, с откровенным акцентом. Одежда, конечно, изрядно поистрепалась, но невооруженным глазом видно, что она – западного образца. В руке зажата бумажка с адресом. А повсюду на стенах домов развешаны плакаты: “Не будь ротозеем!”, “Болтун – находка для шпиона!” и другие в том же духе. Герш обращается к прохожим: “Где находится такая-то улица?” Спрашивает у одного, у другого, глядит – рядом начинает собираться народ. И – шепоток в толпе: “Шпион! Шпион!” Побежали за милиционером. Тот появился быстро. Проверил документы. Вроде, всё нормально, но подозрительно.

– Откуда пришел? Что здесь делаешь?

Герш объясняет:

– Ищу своего дядю, – и показывает бумажку с адресом, которую мать наказала хранить, как самую главную для него ценность в СССР. Она-то хотела, чтобы он спокойно перешел границу и сразу поехал в Киев. Да всё обернулось по-иному.

В общем, милиционер позвонил своему начальству и получил указания. Герша завели в проходную ближайшего завода и поставили возле него охрану. Через некоторое время привезли дядю. Тот смотрит на парня, которого никогда в жизни не видел, а ему задают вопрос, знает ли он его. В свою очередь, Герш, который узнал родственника, понимая щекотливость ситуации, радостно воскликнул:

– Здравствуй, дядя!

Хорошо, что мамин брат оказался догадливым – благо, тут западная одежда сыграла как раз положительную роль. И он нашел правильный ответ на поставленный вопрос. “Шпионская история” завершилась благополучным исходом.

У дяди удалось побыть только несколько дней. Его мобилизовали, осталась одна жена. А детей у них не было. Куда деваться Гершу? Раздумывал он недолго – решил идти добровольцем на фронт.

В военкомате собралось много мужчин, в основном, молодых, готовых немедленно отправиться в Красную Армию. Их построили, поставили над ними старшего и отправили пешком под Киев на какое-то поле. Похоже, что это был ипподром. Там за столами сидели сержанты и составляли списки добровольцев. Никаких документов не требовалось. Все данные записывали со слов. Герш честно сообщил всё о себе – фамилия, имя, год рождения. Сержант тут же добавил ему пару лет. А вообще-то можно было назваться кем угодно. Более сообразительные этим воспользовались. Прямо на глазах некоторые евреи становились Ивановыми, Сидоровыми и прочими.

Всех занесенных в списки распределили по группам и направили в Бровары. Там новобранцы получили обмундирование и приступили к обучению. На занятиях отрабатывалась стрельба из противотанковых орудий. Обучение было ускоренным – вот-вот новых красноармейцев должны были отправить на фронт. Однако в который уже раз в еще только начавшую раскрываться жизнь Гершона Мандельблата вмешался Пан Случай.

Жили новобранцы в палатках. Однажды ранним утром, во время подъема, их вывели на плац. Не всех. Вызывали на построение пофамильно. Герш обратил внимание на то, что у стоявших в рядах людей больно уж знакомые лица, неуловимо отличающиеся своим выражением от лиц обычных советских граждан. Он понял: вызвали и мобилизованных и таких, как он, добровольцев – поляков, евреев, украинцев из присоединенных западных областей, то есть из бывшей Польши.

Какой-то горластый политрук зачитал приказ: “Созданное в Лондоне польское эмигрантское правительство своими действиями проявило себя как враг Советского Союза. Есть опасение, что эмигранты, бывшие польские граждане, могут вступить в контакт с этим правительством и подчиняться его указаниям. Это может привести к предательству на фронте в ходе боев с немецко-фашистскими захватчиками. В связи с вышеуказанным исключить граждан бывшей Польши из красноармейских частей и направить их в строительные батальоны.”

Тут же у новобранцев отобрали оружие и обмундирование, оставили только ботинки и обмотки. Разношерстная толпа, которой выразили недоверие, пешком потащилась обратно на тот же ипподром. Там сформировали несколько стройбатов, погрузили их в вагоны и повезли, как им казалось, в тыл. Никто не предполагал, что этот тыл очень скоро станет фронтом.

На одной из станций на соседних путях остановились два эшелона. Один из них, со стройбатавцами, шел на восток, встречный – на запад. Герш и его товарищи молча слушали, как комиссар в вагоне напротив, указывая на них, громко говорил своим бойцам: “Видите тех? Они продали нашу родину и покрыли себя позором! А вы едете героически ее защищать!” Так из добровольца Гершон Мандельблат превратился в “предателя”.

Их привезли в Саратовскую область. Поставили строить нефтехранилище над самой волжской водой. На другом берегу – аккуратные красивые поселения, чуть дальше город Энгельс. Там жили немцы Поволжья. В один из дней строители увидели, как они выходили из домов и их куда-то увозили. Глядя издали, не сразу поняли, что происходит. Потом догадались…

В стройбате Герш стал Гришей. Знакомились там быстро, тем более, что объединяло их общее прошлое. Все – земляки, даже пытались перекинуться друг с другом несколькими словами на польском. Но это пресекалось. И всё же было намного легче переносить и тяжелую работу и постоянный надзор, когда рядом находились три тысячи бывших соотечественников.

Однажды среди тех, в ком текла чистая польская кровь, словно легкое дуновение ветерка, прошелестело: ночью по ближайшей железнодорожной ветке пройдет эшелон с войсками генерала Андерса. Про Андерса знали – слухами земля полнится. Кто сообщил про эшелон – осталось тайной.

Владислав Андерс был известной в Польше личностью. Еще в феврале 1917-го окончил Академию Генерального Штаба в Петрограде. Впоследствии видный польский генерал, он в сентябре 1939-го попал в советский плен. Идея создать в СССР польскую армию для борьбы с фашистами родилась уже в 1941-м году, и Сталин принял предложение генерала Сикорского – главы лондонского эмигрантского правительства – поставить во главе ее Андерса. Проблем с личным составом не предвиделось. В досье у Берии значилось, что в одном только Гулаге и в ссылке находится около 400 тысяч поляков. Из них и сколотили стотысячный контингент.

И тут вышла накладка – Андерс заявил, что будет воевать с фашистами, но со стороны западных союзников. Пришлось уступить и дать возможность полякам уйти на запад через южную границу СССР. Весной и летом 1942-го года шла переброска их армии в Иран. Именно этого касалась тайно передававшаяся в стройбате информация. Евреям и украинцам ее не доверяли.

Среди ночи Гриша услышал стрельбу. Вскочил с койки и побежал к станции. На первом пути стоял только что подошедший эшелон. Из открытых дверей вагонов доносилась польская речь. Это действительно катило на юг одно из подразделений армии Андерса. Вокруг всё было оцеплено. Оказалось, большая группа ребят из стройбата скрытно пробралась к железной дороге и, как только эшелон остановился, успела вскочить в вагоны. Советская охрана открыла стрельбу, но было поздно. Беглецы растворились в общей массе военнослужащих, и найти их было невозможно. Поезд вскоре отправили, так они и укатили в Иран. А уже с утра начались разборки. Кое-кого задержали – и пошли следствия и суды над неудачниками, пытавшимися, но не сумевшими убежать.

 

Сталинградский фронт, июль 1942-го

 

Между тем неподалеку разворачивалось центральное событие Великой Отечественной – сталинградское сражение. Строительные батальоны срочно перевели поближе к осажденному городу. Приказано было в кратчайший срок проложить в голой степи железную дорогу для переброски войск под Сталинград. Работали почти без сна и отдыха, круглые сутки. Ни о какой серьезной инженерной подготовке и проектировании не могло быть и речи. Всё было максимально упрощено. Клали рельсы, а сзади уже пыхтел паровоз. И тут же по этим наспех проложенным путям шли составы.

Разумеется, налеты немецкой авиации не прекращались даже ночью. Много ребят тогда погибло. Мало того, что они были безоружными, их еще охраняли, как заключенных. Но свое дело они сделали.

Их опять вернули под Саратов. На сей раз предстояло для каких-то целей вырыть котлован. Вручную, конечно. Знаменитые волжские морозы уже демонстрировали свою силу. Приходилось ломами долбить мерзлую землю. Каждое утро в палатках 10-15 человек не отзывались на окрик сержантов, оставаясь лежать без движения. Трупы замерзших товарищей увозили на кладбище и там долбили землю – уже для их последнего пристанища. Гриша твердо усвоил: не то что сидеть – стоять нельзя. Надо всё время работать ногами. Он выжил.

Их по-прежнему называли “предателями”.

И всё же пришла пора, когда Красная Армия стала наступать. Фашистов погнали, а стройбат перебросили в Алма-Ату. Опять ударная работа, но несравнимая с той, на Волге. Теперь здесь, в казахской столице, они строили завод, который готовился выпускать торпеды для военно-морского флота.

В Алма-Ате в те годы бурлила кипучая жизнь. Население резко увеличилось. Многие эвакуированные попали сюда вместе со своими предприятиями. По улицам бегал трамвай. Ковал кадры храм науки – университет, почему-то носивший имя Кирова. Извечная проблема – “Хлеба и зрелищ!” – решалась в основном за счет зрелищ. Музыкальный театр стал оперным с русской и казахской труппами. Действовал русский драмтеатр. На местной киностудии обосновались московские киношники. И, конечно же, был парк культуры и отдыха – разумеется, имени Горького. Одна из упомянутых организаций сыграла важную роль в жизни Гриши, но к этому мы еще вернемся.

Неумолимый закон реальной жизни: “Плюсов без минусов не бывает” – действовал в этом городе безотказно. Не только ученые и артисты прибыли сюда, явились и “профессора” уголовного мира. Алма-Ата стала криминальной столицей огромного среднеазиатского края.

Профессионал высокого класса, московский вор по кличке “Серый”, виртуозно крал вещи с помощью крючков через форточки. Серый организовал школу “форточников”, которые демонстрировали, что они способные ученики. Банда “Черная кошка” наводила ужас на жителей, милиция справиться с ней не могла. Бандиты убивали не только ради золота, украшений, денег, но даже за продуктовые карточки. Про выходивших с утра на охоту бесчисленных карманников и говорить нечего.

Остается добавить, что с наплывом огромной массы людей катастрофически не хватало продуктов питания. А работать приходилось много и тяжело. Неудивительно, что самым притягательным местом в городе был Никольский базар. На Никольском можно было купить всё – любые вещи и продукты. Расплачивались не только наличными – деньги шли по низшей категории. Предпочитали золото. Но больше всего ценили золотые монеты царской чеканки.

Бесспорной королевой рынка была Томка-спекулянтка. После того, как ее накрыли, выяснилось, что весь дефицит она получала напрямую со складов и магазинов. Раскрутили целую сеть ее поставщиков и помощников. Когда к Томке – Тамаре Фастовской – пришли домой с обыском, поначалу ничего не могли найти. Она стояла и ухмылялась. В какой-то момент один из оперативников заметил, что у Томки чуть дернулась бровь. Уже пройдя в угол, он вернулся на прежнее место. Ничего особенного. И вдруг его осенило. Присев, он стал постукивать по полу. Тамара отвернулась. Когда вскрыли половицы, из тайника извлекли 10 тысяч советских рублей, полтора килограмма золотых украшений, 1529 долларов США, облигации государственных займов на 107 тысяч рублей и 8 тысяч 227 золотых монет царской чеканки…

С одной стороны, Грише повезло: он прибыл в веселый город Алма-Ату не как растерявшийся беженец, а находился в составе режимного учреждения. Хоть под охраной, зато с гарантированной едой и жильем. Жилье – барак, еда … нельзя сказать, чтобы Гриша и его товарищи слишком переедали. Но пайку в 800 граммов хлеба получали. Что касается остального – то взяться ему было неоткуда. Хорошо еще, что довелось им охранять вагоны с луком – нарезали его, тушили с водой на сковороде и ели. Очень вкусно.

С другой стороны, время шло, Гриша продвигался по службе в своем стройбате, точнее – в воинской части СМУ-5. Стал даже “руководителем среднего звена” – обеспечивал транспорт, то есть автомашины и лошадей, которые подвозили грузы на строительство. Это была ответственная должность, поднимавшая его над рядовыми строителями. Отсюда поблажка – ему разрешили жить отдельно, как бы на вольном поселении. И он снял угол у хозяйки рядом с заводом. Смог свободно передвигаться по городу.

Видел очереди, пустые прилавки магазинов, легко узнаваемых исхудавших эвакуированных. Видел, как выселенные с Кавказа ингуши и чеченцы умирали от голода, и трупы валялись на улицах. Веселых и сытых людей встречал тоже. Так он вплотную соприкоснулся с очень многим, чему не учат даже в академиях. Алма-Ата военной поры стала для Гриши универсальной жизненной школой. После нее уже ничего не было страшно.

Прошел год. В город приехал на гастроли Свердловский театр музкомедии. И однажды подходит к Грише его друг и говорит:

– Я купил билет на сегодняшний спектакль – “Давным-давно”. Но так получилось – никак не могу пойти. Выручи! Возьмешь мой билет?

– А чего ж нет, – отвечает Гриша. – Давай.

И вольный человек Григорий Мандельблат отправляется в театр. На соседнем месте сидит девушка. Симпатичная. Правда, пришла она в театр со своим парнем. В антракте разговорились. И как-то само собой получилось, что после спектакля Гриша и девушка пошли вместе. Уже без того парня. Такой вот поворот сюжета. Интересно, что на сей раз Пан Случай решил подшутить над своими клиентами. Гриша родился в Варшаве, коренной варшавский житель, а фамилия у девушки оказалась – Варшавская! Эмма Варшавская. Хотя в Польше она никогда не бывала. Но расстаться после этого было бы преступлением.

Отец Эммы, высококвалифицированный печатник, работал до оккупации начальником цеха в Харькове. Эвакуировался вместе с типографией. Эмма поступила в Алма-Ате в мединститут, потом оставила его и пошла на курсы медсестер. Война, однако, приближалась к концу, и девушка вернулась в институт, на первый курс. А тут и Победа подоспела. Эмминого отца вызвали назад в Харьков. Он был человек партийный, ему приказали – надо выполнять. Что делать дочери в такой ситуации? У нее есть жених, положение которого в обществе заключается в том, что у него нет никакого положения. Стройбатовец. Но они с Гришей любят друг друга! Завязавшийся узел противоречий надо было как-то разрубить.

Родители сформулировали свою позицию следующим образом:

– Мы против тебя ничего не имеем. Но ты нам должен дать одну гарантию: ты не увезешь нашу дочь в Польшу.

В ответном слове Гриша проявил два ценных качества – дипломатический такт и твердость:

– Не будем ставить вопрос так однозначно. Всё зависит от обстоятельств. Может, я сам решу не возвращаться в Польшу. Может – она откажется. Но если ваша дочь хочет быть со мной, вы должны говорить на эту тему с ней. Если не хочет – тогда обсуждать нечего. Посмотрим, как сложится ситуация. Вы езжайте. И, чтобы вы были спокойны, забирайте Эмму с собой. А я, когда освобожусь, приеду. К вам – если, конечно, вы будете к этому расположены.

Они уехали. Прошло несколько месяцев. Война давно окончилась. А Гриша всё служит в армии, в своем стройбате. Да и кто и с какой стати его отпустит? Конечно, было среди ребят у него к тому времени полно друзей. Собрали они “военный совет”: как помочь товарищу, которого ждет любимая девушка. И приняли решение.

– Вот что, Гриша, – сказали они. – Собирайся и уезжай. Втихаря, чтобы никто не знал. А потом мы что нибудь придумаем, чтобы тебя отпустили официально.

Гриша так и сделал и укатил в Харьков. А через некоторое время получил из Алма-Аты телеграмму: “В связи с вашим тяжелым заболеванием командование удовлетворило вашу просьбу о демобилизации”.

 

 

Герш с женой Эмилией и дочкой Аллой, Харьков, 1948 г.

 

Поначалу на новом месте Гриша работал техником-строителем. Величали его теперь Григорием Михайловичем. Законный паспортный вариант – Гершон Хаимович – для русского уха звучал бы слишком неблагозвучно. Жена, Эмилия, завершила медицинское образование, стала работать. С годами Гриша возмужал, проник во все тонкости советского образа жизни, окончил экономический институт и твердо стоял на ногах. И всё же существуют в этом мире для мыслящего и свободного человека вещи не менее значимые, чем похлебка к обеду. В 1978-м со всей своей семьей он эмигрировал в США.

А в 1988-м получил приглашение приехать в Польшу на встречу тех, кто когда-то был воспитанником Януша Корчака или работал с ним.

Для Герша это было свидание с родиной после полувековой разлуки. Обновленная Варшава – узнаваемая и неузнаваемая. Старые друзья, с которыми столько можно вспомнить! Куда только их ни занесло – Франция, Швеция, Дания, Австралия – десятки стран. Совершенно непредвиденные в те довоенные годы судьбы. Радость общения. Непреходящая горечь утрат. И всеобщая, глубоко осознанная дань уважения Старому Доктору.

Втроем поехали в Белосток. Этот город много значил для каждого из них. Герш знал, что его брат и дядя попали в гетто, хотел найти хоть какие-то их следы. Втроем – три американца: Гершон Мандельблат, Ирвин(Фроим) Баум, Давид Кохальский. Обратились к местному журналисту, который помог в розысках. Тот дом сохранился. Тот дом, та дверь. Постучали.

Открыл мужчина лет шестидесяти. Герш узнал его – в 1941-м он был соседским мальчишкой.

– Вы давно живете в этом доме?

– Всю жизнь.

– А вы помните, здесь жили … – и Герш назвал своего дядю и брата.

Мужчина, услышав эти имена, дернулся, лицо его стало багровым.

– Не пугайтесь, мы к вам ничего не имеем. Помните, я тут тоже жил перед войной?

– Да, припоминаю.

– Мы просто хотели узнать судьбу наших родных. Что с ними случилось?

– Как – что? Когда пришли немцы, они ушли в гетто.

– Что значит – ушли? Кстати, они приходили сюда?

– Да, иногда приходили, брали кое-какие вещи.

– Значит, они могли вообще уйти?!

Мужчина осклабился в предельно откровенной ухмылке:

– Куда они могли уйти? С одной стороны – немцы, с другой – поляки.

Тут же он спохватился, что ляпнул что-то не так, и замкнулся – “ничего не знаю”, “никого не помню”. Никаких сведений добиться от него не удалось.

 

На встрече бывших корчаковцев в Варшаве, 1988 г. Слева направо – Михаил Тылер (Мотек Тылерман, любитель кино), Гершон Мандельблат, Ирвин (Фроим) Баум

 

В какой-то момент показалось, что появился шанс. Журналист помог найти адрес одного узника гетто, который выжил и обитал в Белостоке. Но встретиться с ним не удалось – семья сослалась на то, что он очень стар.

Тогда журналист опубликовал в “Газете Белостоцкой” статью, где рассказал, что приехали три человека из Нью-Йорка, разыскивают следы своих родственников и просят откликнуться тех, кто что-нибудь знает.

Не откликнулся никто.

Они покинули Белосток. Поехали по стране. На такси, на автобусах. По тем польским городкам и местечкам, где жили их родственники до прихода гитлеровцев. Иногда крестьяне вспоминали: да, кажется, их закопали тут, а потом перенесли – туда. На большее память очевидцев не откликалась.

Оставалась последняя часть выбранного троими маршрута. Три лагеря смерти.

Майданек. Страшная дорога – сторожевая вышка, склад обуви, крематорий.

Освенцим. Они зашли в один из бараков. Ирвин Баум подвел их к нарам. Тихо сказал:

– Здесь было мое место.

И показал навечно оставшийся на руке лагерный номер.

Треблинка. Деревья, кусты, полевые цветы в густой траве. Вокруг зеленой поляны – широкое цементное кольцо. Рядом с ним, под ним – пепел сожженных. В цемент вмонтированы камни – разной формы, разных размеров, разного цвета. С острыми, обломанными краями. 17 000 камней – 17 000 городов и поселков, откуда евреев вывезли в последний путь к газовым камерам Треблинки. На некоторых камнях теми, кто выжил, выведены названия – Ломжа, Варшава, Гродно… Много безымянных: не осталось никого, кто мог бы сделать надпись.

И видный издали памятный знак, на котором как завет, как обещание, на нескольких языках: “НИКОГДА БОЛЬШЕ!”

Отдельно строгий серый камень – единственный, посвященный не месту, а человеку: “Корчак и дети”. Трое американцев – трое евреев – молча стояли возле безмолвного изваяния. У каждого была своя боль, своя память о родных, о близких, о друзьях. О Доме, где прошла лучшая, безмятежная часть их детства. Но думали они не только об этом.

 

 

Памятный камень “Корчак и дети”, Треблинка

 

Один из 17 000 камней Треблинки отличается от всех остальных по своей сути. Он представляет польский город Кельце, в котором 4 июля 1946 года в погроме, учиненном местными жителями, были убиты 42 еврея. Спустя год после разгрома фашизма. И казалось, что в напряженной тишине треблинского мемориала продолжают, как эхо, звучать душераздирающие крики матерей, потерявших своих детей. Не тогда, в 42-м, и не здесь. Потерявших их среди искореженных обломков автобусов, взорванных исламскими террористами на израильской земле. Только что. И вчера. И позавчера.

Никогда больше?

 

Послесловие

Летом 1945-го года наша семья вернулась из эвакуации, из Сибири, в Белоруссию. Мы оказались в Гродно – городе на самой западной границе Союза.

Я пошел учиться в 7-ую школу. Расположена она была в центре, в двух приспособленных зданиях, но авторитет имела очень высокий. Учителя, как и повсюду в послевоенную пору, часто менялись, встречались среди них и хорошие – и разные. Но несомненно, самой неординарной личностью был завуч Владимир Иванович Баран. Первое, что поражало, – его манера общаться с учениками. Говорил он негромко, никогда не повышал голоса, уважительно и внимательно выслушивал. Так он разговаривал со всеми – с коллегами, с нашими родителями. Я относил это за счет “польской обходительности” – в городе жило много поляков. Тем более, что некоторые учителя могли запросто наорать на нас по любому поводу, а то и без повода. Но странно – и мы, попадая к завучу, невольно принимали его тон, и обычно разговор получался доверительным.

Через некоторое время Владимира Ивановича у нас забрали. Его сделали директором школы-новостройки. А через много лет, работая по ходу написания этой повести над польскими документами, я неожиданно наткнулся в воспоминаниях выпускников бывшей Гродненской учительской семинарии на поразивший меня факт. Оказывается, мой завуч, Владимир Иванович Баран, в середине 30-х был стажером в “Нашем Доме” у Фальской, руководил там харцерской дружиной и учился у Януша Корчака! Он никогда не упоминал об этом. И только тогда я понял, что благодаря ему и мне перепало немножко погреться у огня, который щедро дарил своим ученикам Старый Доктор...

И еще одно послесловие

Гершон Мандельблат скончался в Пало-Алто, США, 26 октября 2014 года. Возможно, это был последний остававшийся в живых воспитанник Корчака.

Его жена умерла за несколько лет до этого.

 

Оригинал: http://berkovich-zametki.com/2017/Starina/Nomer1/Kur1.php