הנכדה שלי פנתה אלי:
תספר לי על השורשים שלנו, כל אחד בכיתה שלנו צריך לספר, אך בקיצור – 2-3 דקות לא יותר.
Внучка попросила: расскажи про наши корни, каждый в классе должен рассказать про свои корни. Только коротко – 2-3 минуты.
Конечно коротко, в классе у неё 33 ученика.
Для кого я пишу это?
Когда-то в тихие времена, когда не было не только Интерната, телефона не было, желавшие послать весть о себе, но не знавшие ни имени, ни адреса получателя, писали записку, запечатывали её в бутылку и бросали в океан. Так и я запечатаю эти строки, виртуальные, как и многое сегодня, в виртуальный сосуд виртуального файла и брошу их в невидимый океан, не видимый, но разлившийся по всей Земле.
Кроме маминого из мрамора, все семейные памятники – гранитные, остались далеко, в другой стране.
Впрочем, евреи не оставляют за собой материальной памяти, их Память – это память Слова.
Итак:
МОИ РОДИТЕЛИ
Я, увы, не могу построить генеалогическое дерево семьи, знаю только 2 последние ветки, начиная с бабушек-дедушек.
Ветка папы
Моя мама любила с улыбкой вспоминать:
Мать её лучшей с раннего детства подруги, тоже Тамары, с которой они жили ещё до революции в одном доме в Манежном переулке столицы, Маргарита Ивановна Широкова, обрусевшая немка, дочка московского купца, вышедшая замуж за небогатого офицера-дворянина, погибшего где то на фронтах Гражданской войны, сокрушалась:
"Как это так, Тамарочка, такая красавица, и вышла замуж за Давид Марковича!" Они обе, и мать и дочь, очень тепло относились к моей маме, но однажды Маргарита Ивановна показала маме открытку, которую она получила от дочки с какого-то курорта: "Мне здесь очень нравится, но вот только слишком много долгоносиков". (При этом оба её мужа курносыми не были).
1990 год: Перестройка и Гласность. Дамы в институте в комнате моей бригады бурно обсуждают статью в последнем "Огоньке" об убийстве царской семьи. Особенно переживают за царевича Алексея. (А ещё они очень ненавидели Раису Максимовну, и я был её единственным защитником). И тут я из своего угла, справа, выдаю: "А мой отец в детстве один раз играл с ним в саду".
Тишина.
А потом из соседнего угла слева, руководитель группы, красивая, немного полноватая женщина, с настоящим хорошим русским лицом, в антисемитизме не замеченная абсолютно, как-то неуверенно спрашивает:
"… Давидович (имя моё ей никак не давалась, комкала, а вот отчество произносилось отчётливо, в официальных случаях обращалась с милой улыбкой: товарищ ГИП), но ведь Ваш отец был, … ну как это сказать, ведь он евреем был?!"
Был.
Ещё каким. Типичным. Из Могилёва.
Первенец в семье Менделя и Фрумы Данович. Между прочим, отец не знал дату своего рожденья и никогда его не отмечал. Он только знал, что записали его в книгу могилёвского раввината через много дней после его рожденья. Поэтому и на памятнике на Преображенском кладбище стоит только год рожденья.
В семье было ещё три брата: Абрам, Фёдор, Ися и сестра Татьяна.
Мой дедушка Мендель. Я его никогда не видел, он умер в 1940 г.
Моя бабушка, Фрума. Я её видел, но не помню абсолютно. Умерла в 1950 г.
Вставка 4
Мой отец Давид. Первенец. 1902 – 1963 г.
Тётя Таня. 1904 -1990 г.
Была ветеринарным врачом. Её дочь Алла живёт в Ленинграде. Благодаря ей могилы на Преображенском кладбище в образцовом порядке.
Дядя Абрам. 1909 – 2002 г.
Инженер. Никогда не был женат, жил вместе с семьёй сестры. Когда я был маленьким, учил меня фотографировать. В 2001 г., когда мы приехали в Ленинград, то поехали к нему, очень больному, проводившему всё время в кресле, на дачу в Дубочки, где за ним самоотверженно ухаживала племянница Алла. Хочется верить, что он меня тогда узнал.
Дядя Федя. 1910-1976 г.
Красавец. Прекрасный хирург, доктор медицинских наук, полковник медицинской службы. Во время войны был в Ленинграде. Моя мама была очень дружна с его красавицей-женой Мусей.
У них 2 дочки, младшая Наташа осталась в Ленинграде, старшая, Инна, не так давно приехала к своей дочке Ксане, живущей под Иерусалимом.
Младший брат Ися
Подполковник-танкист, горел в танке на Курской дуге. Его я знал совсем мало, он жил в Москве, женился на русской девушке Кате, что вызвало большие проблемы в семье. Но к нам домой он приходил всегда, когда приезжал в Ленинград. Незадолго до отъезда я говорил с ним: "Молодцы, правильно делаете".
Перерыв в рождении детей с 1904 по 1909 г объясняется очень просто: дедушка уехал в Америку, обосновался там и стал звать к себе семью. Но бабушка не захотела, и дедушка вернулся. В Могилёв.
Во время войны дедушка был в армии. Детей солдат-евреев принимали в гимназию, так стал гимназистом мой отец, учившийся до этого в хедере. Мама потом вспоминала, что он переписывался с дядей Абрамом на еврейском языке. Вот только на каком, на иврите или на идише, я уже не узнаю. Никогда. А я помню, как он соблюдал пост на Йом Киппур. И своему сыну он сделал то, что должно сделать еврейскому мальчику при рождении. Сделал осенью 1946 года.
Царевич Алексей летом приехал навестить своего отца, командовавшего тогда русской армии из своей штаб-квартиры в Могилёве. Чтобы царевича немного развлечь, к нему пригласили поиграть сверстников, отобрав из лучших учеников гимназии.
После революции отец приехал в Петроград и поступил в Горный институт. Стал металлургом. Почему в Горный, почему металлургом? Я не знаю. И уже не узнаю.
Горный институт 1928 г. Папа – стоит во 2-м ряду крайний справа
Старший брат Давид перетянул в Ленинград учиться всех своих братьев и сестру. Чтобы они могли учиться, дедушка стал колхозником. Как ни относиться к советской власти, а я к ней отношусь не слишком хорошо, но факт, что все дети простого, не слишком образованного еврея, получили высшее образование. Правда одного из них она потом отправила в Гулаг. В Беломорско-Балтийский лагерь НКВД . Но об этом потом.
В конце 20-х отец женился, 14 мая 1931 г родилась дочь. Назвали Майей. Его жена, Аня, умерла в 1940 г. от осложнения после операции. Ей было 33 года. После этого отец с ужасом относился к любой операции. От него скрыли, что мне, 4-х летнему, хотят вырезать гланды. Майя кончила герценовский Пединститут, стала логопедом, вышла замуж за военного моряка, жила потом в Крыму, её знала и любила вся Феодосия. У неё 2 сына, один в России, другой в Украине. Скончалась в 2008 г. Я успел увидеть её за год до кончины.
После окончания института отец был направлен на Мотовилихинский Машиностроительный завод Пермской области, где он вскоре стал начальником прокатного цеха.
В 1932 г. отца послали на стажировку в Германию. Я его потом спрашивал:
– "А как же ты жил в Берлине при Гитлере?"
– "Обычно. Ведь я был советским гражданином".
(Гитлер пришёл к власти в январе 1933 г. Но этот разговор я очень хорошо помню. Наверное он приехал в Германию в конце 1932 г.)
Из поездки он привёз жёлтые кожаные ботинки. Я их потом, когда подрос, долго носил.
А в 1933 г, 8-го августа, отца арестовали и направили на 5 лет в Гулаг. Как мне потом рассказывала мама, отец говорил, что ему повезло – повезло, что в 1933. Случилось бы через 4 года, получил намного бы больше. В "Местах лишения свободы" – так сформулировано в Справке МВД Карельской АССР – отец был с 8 августа 1993 г по 21 декабря 1938 – пересидел 135 дней!
Справка МВД КАССР
В лагере отец работал в инженерном бюро, очевидно, что-то вроде шарашки, описанной Солженициным, на Пудожгорском месторождении титано-магнетитовой руды. Про всё это мне отец никогда не рассказывал. Но перебирая документы, которые сохранила мама, я нашёл вот этот черновик его письма с просьбой о реабилитации.
Это письмо написано очевидно в начале 1945 г, ещё во время войны, думаю, что отправлено не было. Письмо довольно длинное, на 3-х страницах, я его перепе-чатал, кому интересно, может посмотреть в Приложении 1. А здесь я приведу только несколько абзацев, самых-самых.
…В 1932 г. я был командирован заводом в Германию в научную командировку для повышения квалификации, где пробыл 6 месяцев. По возвращении я продолжал работать на этом заводе.
В августе 1933 г я неожиданно был арестован по непонятной тогда причине. Как выяснилось в процессе следствия мой арест был вызван показаниями быв. Начальника отдела оборудования Орудийно-арсенального объединения (в который входил наш завод) инженера Нотариуса, арестованного в начале 1933 г и осуждённого в 1934 г на 10 лет. С инженером Нотариусом я был знаком только по служебным взаимоотношениям, поскольку он ведал вопросами оборудова-ния необходимого для моего строящегося цеха. Вне службы лично я с ним не встречался. Несмотря на это, он, однако, показал, что вовлёк меня в контр-революционную организацию. Как мне впоследствии рассказывали люди, сидевшие с ним в период следствия, он эти показания давал по принуждению, физическому воздействию и угроз и впоследствии (не разборчиво) называл себя Иудой-искариотом.
Кроме этих данных , следователь мне никаких конкретных обвинений и фактов не предъявлял. В процессе следствия я подвергался угрозам, избиениям, допросы велись по 36 часов непрерывно и я всё это время стоял. Я был заключён в оди-ночную камеру, лишён права получать передаваемые продукты и деньги и, сле-довательно, находился в полуголодном состоянии.
Следователь мне заявил, что жену тоже арестовали и что двухлетний ребёнок брошен на произвол судьбы и что оба будем сидеть в заключении до тех пор, пока я не начну давать показания. При этом он прямо и настойчиво заявлял, что ему безразлично, что именно буду писать, лишь бы писал дискредитирующие меня показании, обещал, что как только я напишу эти показания, меня и жену сразу освободят, т.к. он знает, что я ни в чём не виноват, а мои, мол, показания, требуются для целей государственного характера.
Зная свою полную невиновность, я долгое время не соглашался клеветать на себя и писать неправду, но непрерывные допросы с применение и физических мер и моральных мер воздействия меня сломали. Я ведь до этого никогда не судился и не был на допросах даже в качестве свидетеля. Я был подавлен и в таком состоянии готов был на всё, что угодно, лишь бы закончить хоть какими угодно показаниями то кошмарное и тяжёлое состояние, в котором пребывал. И в результате этого я написал явно вымышленные показания, ибо никаких преступных действий и разговоров я в действительности не совершал. Мои показания свелись к следующему:
1. Что при заказе оборудования на импорт я намеренно заказывал то, что могло быть изготовлено на нашем заводе с целью, якобы, затраты лишней валюты.
Очерёдность изготовления делалась неправильно, т.е. то, что требовалось в первую очередь заказывалось во вторую очередь и наоборот, с целью срыва прокатного цеха. И всё это, я будто бы делал по указанию инж. Нотариуса. Давая такие показания явно нелепые и вздорные, я рассчитывал, что неправдоподобность их, а, следовательно, и моя невиновность будут легко и сразу вы-явлены при самом поверхностным ознакомлением с имеющимися документами и фактическим положением дел на строительстве.
В самом же деле все заказы были сделаны правильно и с точки зрения затрат валюты и в отношении очерёдности заказов. Следует отметить, что прокатный цех был пущен в эксплуатацию уже в 1934 году, в намеченный срок, как это было сообщено в газетах, которые я читал в лагере,будучи уже в заключении.
Всякому даже малограмотному человеку известно, что заказы по импорту, связанные с затратой валюты настолько серьёзное и государственное дело, что (разрешение) на (это) имеет право выдавать лишь нарком и то с санкции высших органов после тщательной проверки их необходимости. Ни нач. цеха, ни начальник отдела Главка данный вопрос не решают, не осуществляют. Так полагал я, подписывая свои показания. На самом деле оказалось, что важнее было не правильность и существо моих показаний, а только факт, что что-то написано мною, в чём считаю себя виноватым. После подписания этих показаний мне было разрешено получать передачи, и я узнал, что жена находится на свободе и не была арестована. Я понял. что попался на удочку и был обманут. Немедленно, спустя неделю после дачи показаний я написал прокурору по надзору за органами ОГПУ отказ от своих показаний, подробно изложив и обстановку ведения следствия и обстоятельства заставившие меня ложно клеветать на себя и писать ложные показания, в результате незаконного ведения следствия. Но моё это заявление осталось без результата: никто меня не вызывал и не была дана очная ставка с инженером Нотариус, на которой я настаивал. Без всякого суда, заочно, я был осужден коллегией ОГПУ 12.02.4 на 5 лет по статье 58-7.11…
В Интернете я нашёл письмо (Приложение 2) Ани, жены отца, Екатерине Пешковой, возглавлявшей в сталинском СССР Организацию помощи политическим заключённым. Письмо с мольбой о помощи. Письмо естественно не помогло, но довольно быстро, через месяц, пришла отписка. Из него я узнал, что следствие продолжалось 7 месяцев, которые отец провёл в московской тюрьме. Из другого сохранившегося мамой документа – просьбе 1960 г. на имя Ген. Прокурора СССР Руденко о реабилитации (приговор на самом деле был отменён в 1958 г., но, очевидно, отцу "забыли" об этом сообщить), в которой обстоятельства следствия сильно смягчены, я узнал, что следователя НКВД звали Бриль В.М.
После лагеря отцу разрешили жить в городке Любани (станция в километрах 100 от Ленинграда на железной дороге в Москву), но там он работы по специальности не нашёл и был вынужден уехать в городок Омутнинск Кировской области на огромный Омутнинский металлургический завод, дававший сталь для страны, где и проработал сначала нач. тех.отдела, потом Гл. инженером, потом Зам. Гл. инженера всю войну.
Омутнинск. Вид на металлургический завод
Там вдова его товарища, погибшего в блокаду, Ида Моисеевна Геллер, и познакомила его с моей мамой, вдовой своего брата, умершего от перитонита в августе 1941 г.
Повторюсь: про всё это мне отец ничего не рассказывал, только помню, что прочитав "Один день Ивана Денисовича" отец усмехнулся: "Очень хороший лагерь описан". И ещё: в конце 50-х, когда начались турпоездки за границу (мамина завкафедры, Любовь Михайловна Булгакова, совершила путешествие на корабле Победа вокруг Европы, отплыла из Одессы, приплыла в Ленинград и даже на 2 дня заезжала в Париж!!!), папа, бывший главным технологом завода Металлокомбинат, и который мог бы тогда получить путёвку, не в Париж, конечно, но куда-нибудь от Болгарии до Польши, даже и слышать не хотел об этом. Ведь его посадили потому, что он был заграницей.
И ещё. Где то вначале 60-х родители купили холодильник. ЗИЛ. Мне сказали: папа получил большую премию на заводе. Только много лет спустя, перебирая документы, я понял: это была не премия, а компенсация за лагерь.
Письмо о выплате денежной компенсации
5 лет лагерей приравнены к холодильнику. Холодильник оказался надёжным, мама им пользовалась до самого отъезда и оставила его Мусе.
Это цена 5 лет жизни
А справку о реабилитации отец получил только осенью 1960 г, через 2.5 года после принятия решения.
Справка о реабилитации
Но вернусь в 45 год. После окончания войны отец со своей новой семьёй: женой, дочкой, пасынком и тёщей вернулся в Ленинград и они поселились в квартире, откуда мама уехала в эвакуацию, на тихой ул. Софьи Перовской, раньше и сейчас – Малой Конюшенной, в самом центре, между каналом Грибоедова и ул. Желябова, раньше и теперь – Большая Конюшенная. Квартира была кем то занята, но по суду удалось осудить 3 комнаты из 4-х. Как папе удалось прописаться – просто кончился срок запрета или по блату – не знаю. В эту квартиру в октябре 1946 г принесли меня. Мама всегда вспоминала: Увидев меня, принимавшие у мамы роды, хорошая друг семьи акушерка Мария Марковна Гинзбург воскликнула: Вылитый Давид Маркович! (Папа в обиходе был не Менделевич, а Маркович).
Из самых ранних воспоминаний. Мы на даче в Комарово и идём встречать папу, приехавшего из города на электричке. И я бегу ему навстречу с горки (какая в Комарово горка?), а он раскрывает руки и ловит меня.
Счастливая семья. 1950 г.
И ещё. В начале 1950 годов мы летом вместо дачи поехали к папе в Бокситогорск, где он тогда работал. (Бокситогорск – маленький городок примерно в 300-х километрах к северо-востоку от Ленинграда при Бокситогорском (Тихвинском) глинозёмном заводе.) Помню, как мы ночью ехали от ж.д. станции на грузовике, а утром мама сокрушалась, что украли чемодан, в котором были облигации Гос.займа. Поэтому, когда в 1970 г начали погашаться отсроченные облигации, нас это стало касаться совсем не сразу.
И еще помню: мы всей семьей пошли смотреть в кино на Тарзана. Ряды стояли без подъёма, папа посадил меня на руки и стал читать мне титры вслух. Вокруг зашикали. Уже много времени спустя мама объяснила, что папа укрылся в Бокситогорске из-за опасности стать "повторником". Тогда "начались повторные аресты бывших политзаключённых (иногда даже тех, кто отсидел срок ещё до войны). У них забирали паспорта и сажали в тюрьму, – кого-то на 2-3 месяца, кого-то на год и больше. Обычно их гоняли на допросы, стараясь "намотать" новое "дело", но, как правило, в конечном счёте им выписывали ссылку через ОСО МГБ по прежнему, "старому" делу." (http://www.memorial.krsk.ru/Exile/093.htm).
Она вспоминала, что ей пришлось дать взятку. Кому: в жакте? в милиции? в те времена?!
В нашей семье был обычай: в вечер 31 декабря мы ходили в кафе Мороженое на Невском, почти на углу с Желябова и покупали шарики пломбирного мороженого, которыми заполняли прихваченную с собой стеклянную банку. Это кафе просуществовало вплоть до нашего отъезда, в обиходе называлось "Лягушатник" – вокруг круглых столиков стояли полукругом плюшевые диваны зелёного цвета и большие торшеры были с зелёными абажурами. В кафе можно было заказать алкогольный коктейль, выстояв перед этим долгую очередь. Так вот, возвращаемся мы с полной банкой домой, и мама показывает папе на тогдашнею редкость: какой-то мужчина идёт в кожаном пальто. И у папы вырывается сквозь зубы: "У – комиссар!", а мама испуганно дёргает его за руку.
И если уж говорить о тогдашней еде. Папа любил после работы по дороге домой заходить в Елисеевский на Невском и покупать, как он выражался "что-нибудь вкусненького" – тогда проблем с этим не было. (До сих пор помню заливное из осетрины с кусочком лимона под слоем желе).
И ещё воспоминание. Думаю лето 1960 года. Мы отдыхаем в Юрмале. Папа пошёл в киоск купить газеты, возвращается взволнованный и говорит маме: "Знаешь, я сейчас видел машину израильского посла!" Как сегодня помню, с каким восторгом он это сказал.
И ещё. Мы отдыхаем в Пицунде – райском уголке в Абхазии с чудесной сосновой рощей на берегу.
Пицунда 1958 г.
Тогда говорили, что в мире есть ещё только одна такая роща, где-то в Калифорнии. Оттуда родители решили поехать на несколько дней в Тбилиси, где жила бабушкина подруга детства. Едем в поезде Сухуми – Тбилиси, папа возвращается из тамбура, где курил (вскоре ему запретили курить из-за опасности тромба в ноге и он начал толстеть. А я помню как малышом набивал ему папиросы табаком, а он потом курил через мундштук) и взволнованно рассказывает маме, что разговорился с тбилисским евреем: "Ты знаешь, у них синагога полна народа, никто не стесняется своего еврейства!!!"
И последнее. 1962 г, его последнее лето, когда он был здоров. Мы путешествуем по Волге на теплоходе "Карл Либкхнет" (пишу и в памяти всплывает давно забытое название) из Ярославля в Астрахань с заходом в Москву.
Идём по ул. Горького мимо Центрального Телеграфа. И вдруг к нам обращается по-немецки какой то мужчина: "Entschuldigen Sie bitte, wo die Gorki Straße ist?" (Извините пожалуйста, где улица Горького?) И это стоя на этой улице! Конечно же это был предлог. Мужчина оказался евреем из Вос. Берлина, который увидав папино характернейшее лицо, захотел просто пообщаться. Мама переводила, я стоял в стороне и не очень то вслушивался, мне хотелось побыстрее перейти улицу в мороженицу напротив, но я хорошо помню, как папа потом взволнованно говорил маме: "Их только 800 евреев и 5 синагог!" (Точные цифры конечно же не помню, но папину реакцию помню прекрасно.)
Умирал папа очень тяжело. Весь пожелтел, решили, что заболел желтухой. Дядя Федя поместил его в Военно-Медицинскую Академию на Выборгской стороне, в инфекционное отделение. Помню, когда мы приходили во время, разрешённое для посещений (это не наши больницы, где можно сидеть у больного с утра до вечера) и он нам показывал вычерченные им графики динамики показателей анализов и в полушутку, в полусерьёз обещал маме теперь всегда мыть руки перед едой. Желтизна не проходила, к лету из больницы выписали с диагнозом рака поджелудочной железы. Уж не знаю как, но маме удалось вместо обычной дачи, куда надо было ехать со своими матрацами, бельем и посудой, для чего заказывали грузовик, снять комнату в гостинице Ривьера недалеко от Залива на границе Зеленогорска и Комарово.
Последнее лето. Июль 1963 г.
Умер папа 20-го августа, в тот же день, что и мамина мама. Помню, как мы ехали на автобусе на Преображенское кладбище по правому берегу Невы и в автобусе все смотрели на самолёт ИЛ-18, лежащий на поверхности Невы. Он приземлился за несколько дней до этого прямо на реку. В этот день я впервые был синагоге, маленькой, непритязательной, кладбищенской. И приехавшие с ним проститься сослуживцы заходили и надевали шляпы.
Я уверен, что папа был бы счастлив узнав, что его внук, правнучка и правнук живут в Израиле.
Ветка мамы
Папа любил подшучивать: "Если бы я был таким умным сейчас, как моя жена потом".
Трудно найти двух человек с такими разными корнями, которых соединили личные трагедии и война. Папа родился в семье земледельца в маленьком городке с населением в несколько десятков тысяч человек, из которого половина были евреи. (В 1897 г. в Могилёве проживало 21 539 евреев (около 50% населения), в 1911 г. — 32 634 еврея (46,8%).http://www.jewish-mohilev.org/istoriya-evreev-mogileva.html
Мама родилась в Столице. Для сравнения: в 1897 г при численности населения 1264920 чел евреев было 12037 человек, меньше 1 %. Маме было дозволено родиться в столице, потому что её родители имели высшее образование.
Эти их портреты со мной всю жизнь. Раньше они висели в маминой комнате, теперь – в моей
Дедушка
Мой дедушка, Самуил Захарьевич Баскин, был врачом-акушером. Родился в 1851 г, отец его был солдатом, (как и мой другой прадедушка по отцовской ветке), скорее всего кантонистом, оставшийся иудеем. В 1874 г (либеральные времена Александра 2-го) окончил Императорскую Медико-Хирургическую Академию, был "удостоенъ степени лекаря" и стал земским врачом в Нижегородском уезде. В 1878-79 г был командирован для "научного усовершенствования" (по нашему – итмахут) в Академию с выплатой содержания в 500 р. в год. В 1880 г Конференцией Императорской Военно-Медицинской Академии признан "Докторомъ Медицины" со специализацией акушера. В 1890 г присвоен чин Коллежского Асессора (соответствовал чину капитана в армии), работал сверхштатным врачом "Петербургского Родовспомогательного Заведения". Всё это я прочёл в сохранённом мамой "Аттестате", выданном в 1890 г.
1-ый лист Аттестата. (Кто захочет увидеть все листы, см. Приложение 3)
Что меня заинтересовало, так это запись: "В походахъ противъ неприятеля и в самых сраженияхъ не былъ. Былъ в отпускахъ…". Это про врача-акушера во времена царя-миротворца, при котором войн не было! Очевидно стандартная форма тогдашней бюрократии. А в отпусках за всё время он был только 3 раза, правда по несколько месяцев.
А мама рассказывала: Хоть он был Доктором, но его доходы не позволяли ему создать семью, (может и потому, что должен был помогать матери), и женился он только в возрасте 56 лет, 8-го июня 1907 г., встретив в одном доме, куда пришёл с врачебным визитом, учительницу музыки, зарабатывавшую себе на жизнь самостоятельно, что тогда было редкостью. Этой учительницей была моя бабушка. Разница в возрасте – 29 лет! Не зря дедушка не спешил. И ещё моя мама часто рассказывала, что дедушке предлагали стать личным врачом сестры царя (очевидно Александра 3-го, а может и Николая 2-го ?), при условии, что дедушка крестится. Дедушка отказался. Семья поселилась по адресу Таврический переулок д. 13, кв 40. Сохранился дедушкин Паспорт.
1-ая страница паспортной книжки. (Кто захочет увидеть все листы, см. Приложение 4)
Интересны отметки полицейских приставов о прописке, даже при пребывании в гостинице. Вот что называется полицейским государством"!
В 1910 г, 6-го декабря (19-го по новому стилю) у дедушки родилась дочка, Тамара. Дедушке было 59 лет.
Маме годик
После революции дедушка с семьей сбежал из голодного Петрограда к бабушкиному брату, тоже врачу, в маленький украинский городок Чигирин. Интересна отметка в паспорте, сделанная "всеукраинской ЧК" – пропуск на выезд из г. Киева (очевидно остановка по дороге) в Чигирин, выданная 9-го августа 1919 г, а через 3 недели Киев захватила армия Деникина.
Пропуск на выезд из Киева
Мама часто вспоминала, как они ехали на телеге со станции в город. По дороге их остановили бандиты-зелёные. Спасло их то, что возчик сказал, что это сестра доктора Шафира с семьёй и их не тронули. В Чигирине дедушка скончался 9-го августа (22-го по новому стилю) 1919 г в возрасте 68 лет.
Вот так выглядело свидетельство о смерти в Гражданскую войну
Бабушка
Мама часто рассказывала со смехом: Один её ученик, которого она готовила дома к экзамену на сдачу кандидатского минимума по немецкому, увидев на стене портрет бабушки вздохнул: "Вот на такой девушке я бы женился, не раздумывая!"
Наверное, свадебный портрет
А как тогда фотографировали!
Бабушка, Изабелла Львовна Добрина – единственная из бабушек и дедушек, кого я знал. Она ушла в 1958 г, в возрасте 78 лет, а мне было почти 12. Родилась бабушка в городке Берислав на берегу Днепра Херсонской губернии 12 июня 1880 г., потом вся семья жила в Николаеве.
Берислав
У её отца, Лейбла Шафира, была школа, готовившая еврейских детей к поступлению в гимназию. Процентная норма: 10% в черте оседлости, 5% – вне черты, 3% – в обеих столицах. Еврейским детям надо было быть не просто хорошими – лучшими. Вот отсюда и идёт небывалый всплеск еврейских успехов во всём, в стране и государстве после Февральской Революции. В семье было 3 брата: Александр, дядя Саша, врач, тот, к которому сбежала бабушка в Чигирин, потом он жил в Николаеве, младший, Эммануил, дядя Эмма, тоже врач, во время 1-ой Мировой Войны он попал в германский плен и мама вспоминала, как ему посылали посылки. Он жил в Ленинграде, на Моховой и я его хорошо помню, мама была дружна с его сыном, дядей Лёней и по очереди со всеми его жёнами, каждая следующая была младше предыдущей, а я много общался с его сыном, моим троюродным братом Виталием, который уехал в 90-х в Америку. (Виташа, если тебе случайно попадутся на глаза эти строки, то большой тебе привет). Был один младший брат, умерший молодым и была ещё одна сестра, Надя, тоже жившая в Николаеве. Её внук, Валентин, живёт в Нетании, у него 2-е прекрасных сыновей.
Николаев. Семья Шафира Середина 50-х., Николаев. Слева направо, сидят: Дядя Эмма, дядя Саша, стоят: Надя, бабушка
Все их внуки из той страны уехали …
Бабушка окончила гимназию и получила право, окончив специальный курс русского языка, работать домашней учительницей, давая уроки русского языка исключительно "своимъ единовЪрцамъ".
Преподавала ли бабушка своим единоверцам русский язык я не знаю. Но в 1907 г. она окончила Петербургскую консерваторию по классу фортепьяно профессора Дубасова, о чём и получила Диплом на звание "СВОБОДНОГО ХУДОЖНИКА" от "Сентября 1-го дня 1907 года" за подписью директора консерватории А. Глазунова.
И сколько я себя помню, бабушка давала уроки игры на рояле. У нас была большая комната 32 кв.м., где стоял рояль Беккер, и к ней всё время ходили ученики с нотными папками. Учила она и меня, но безуспешно – мне медведь на ухо наступил.
В 20-е годы бабушка снова вышла замуж – за Бориса Яковлевича Добрина и прожила с ним около 30 лет. Борис Яковлевич очень любил маму и меня, но я его не помню, мне было 2 года, когда он умер. В 20-е годы Борис Яковлевич был нэпманом. Когда НЭП кончился и началась "золотуха" (помните в "Мастер и Маргарита" Булгакова?), бабушку арестовали и требовали, чтобы она передала все ценности. Бабушку спасла мама, тогда она работала в Интуристе, который курировался, как теперь говорят, ОГПУ. Мама попросила своего начальника, и бабушка вернулась домой. Мама часто вспоминала, что бабушка не могла свободно ходить – её ноги распухли после непрерывного стояния сутками на допросах. Бабушка про всё это мне не рассказывала, только иногда с улыбкой вспоминала, что во время революции могла пойти на митинг, где выступал Ленин, но поленилась. А я ей: "Жаль, теперь бы выступала перед пионерами".
И ещё воспоминание: Бабушка часто водила меня в Север, бывший (и теперешний Норд), кондитерский магазин на Невском, напротив Гостиного Двора, несколько ступенек вниз, где продавались знаменитые на весь город торты и пирожные. И мы стояли и ждали, когда вынесут свежие пирожные. Она брала мне трюфельные.
Умерла бабушка 20 августа 1958 г, ровно через 5 лет в этот день умер папа.
Её последняя фотография, зима 1958 г., около нашего дома №3 по ул. Софьи Перовской. Фотографировал я – мне незадолго до этого подарили фотоаппарат Смена-2.
Мама
Мама всегда со мной. И вчера и сегодня и завтра, пока я есть, есть и она в моей памяти.
Я уже писал, что родилась мама 6-го (19 декабря) 1910 г. До Революции семья жила на Манежном переулке, с 20-х годов – на улице Софьи Перовской (раньше и теперь – Малая Конюшенная) д. 3, в доме, построенном в 1902-04 годах российско-шведским архитектором Лидвалем (тот, кто построил знаменитую гостиницу Астория) как доходный дом при шведской церкви Святой Екатерины. В моё время в её здании располагалась клуб "Трудовых резервов".
Дом 3 по Софьи Перовской
Окно бабушкиной комнаты на 2 этаже слева от подворотни. Конечно, в моё время никаких извозчиков под окном не стояло, и магазина Андреевский тоже не было. В большой "барской" квартире жили семья бабушки и семья её брата Эммы. Потом квартиру разделили и нашей семье достались 4 комнаты с входом по чёрной лестнице со двора. Как я уже писал, после возвращения из эвакуации маме удалось отсудить 3 комнаты и квартира стала коммунальной. После смерти бабушки мы потеряли самую маленькую комнату, метров 9. Мама очень подружилась с вселившейся туда Еленой Александровной. Сколько я себя помню, мама и папа всё время занимались обменом, мечтая об отдельной квартире. В 1961 г. наконец нашли обмен и мы переехали на ул. Войнова д.3 (бывшею и теперь Шпалерную). Обмен состоялся благодаря маленькому закутку, перегороженного при разделе квартиры корридора. По обмену в одну из комнат, метров 15, рядом с закутком, должны были въезжать мать и дочь, и они соблазнились возможностью параллельного приёма кавалеров.
Ул. Софьи Перовской в моё время
Училась мама в школе по соседству, знаменитой Petri-Schule (Петришуле), в её время 2 Советская Единая Трудовая школа (СЕТШ) № 4. В моё – школа 222, я в ней учился в 1-ом классе, когда она была мужской школой. Во 2-ом раздельное обучение отменили и меня перевели в соседнею, бывшею женскую № 217, выгороженную в своё время из 222-ой. Обучение в маминой школе велось на немецком, в школе ещё оставались дореволюционные учителя. Мама часто вспоминала, что её мама и отчим обещали ей после окончания школы поездку в Париж. Но школу она кончила в 1928 г., тогда же окончился НЭП и ворота страны закрылись. Как была счастлива мама, когда мы в 1996 г полетели в Париж! У мамы было абсолютное неприятие математики (что ей не помешало в эвакуации работать бухгалтером) и прекрасные способности к языкам, она в совершенстве, на уровне родного, знала немецкий, очень хорошо – английский, похуже – французский и чуть-чуть – испанский. (Мама мне говорила: "очень красивый и простой язык". А я кроме "No passaran" ничего не знаю). В 70-е годы её подруга устроила ей обмен с 2-мя семьями из ГДР. Она пригласила их "по обмену" в гости в Ленинград (тогда вос. немцам было абсолютно невозможно ездить на Запад, но соц. страны были для них открыты). В начале отношения были чисто деловыми – подсчитывалось количество человеко-дней, и мы с женой тоже съездили в ГДР в счёт их пребывания у нас, но потом отношения стали дружес-кими и мама поехала во 2-ой раз уже действительно в гости. Вернулась и рассказывала, что никто не мог поверить, что она иностранка. Мама продолжала переписываться с немцами уже из Израиля и её спросили: "Сейчас многие евреи из СССР едут к нам, вы не захотели?"
После школы мама училась в Педагогическом институте по специальности немецкий язык и на курсах английского. И в 1929 г начала работать в Интуристе.
Декабрь 1930 г.
Часто и с гордостью вспоминала, как занималась синхронным переводом (высший класс перевода!) на пушных аукционах.
Тоже 1930 г, август. Мама со своими подопечными
Мама часто улыбалась: один из "пушников из Германии", конечно же еврей, предложил ей руку и сердце, и переезд в Германию. До прихода Гитлера к власти оставалось всего 2 года.
Начало 30-х годов было очень тяжёлым временем. Конечно, такого голода как на Украине, в Ленинграде не было, но сотрудницы Интуриста получали талоны на покупку приличных чулок. И мама много раз вспоминала, как на обедах с интуристами она ела чёрную икру ложкой. Столовой. А в вагон поезда в Москву ставили коробки с апельсинами.
В 1933 году мама вышла замуж за Александра Моисеевича Шнеера (и осталась Шнеер на всю жизнь). Александр Моисеевич был юристом – даже не верится, что тогда в стране была такая профессия! 11 апреля 1934 г у них родился сын, Миша.
Александр Моисеевич умер от перитонита в предблокадном Ленинграде 2 августа 1941 г в неполных 37 лет.
После рождения сына мама ушла из Интуриста (многие оставшиеся там работать через 2 года поехали переводчицами наших советников в Испанию), и стала работать ассистентом на кафедре фонетики Университета.
Похоронив мужа, мама с сыном и своей мамой успели предпоследним эшелоном уехать из Ленинграда, по дороге их бомбили. Поехали а Омутнинск, где уже жила сестра покойного мужа. Начала работать в школе, преподавать немецкий язык. Немецкий – детям, у которых все отцы были на фронте! Долго не выдержала. Очевидно, уже папа устроил её бухгалтером на своём заводе. Мама мне про Омутнинск почти ничего не рассказывала, только вспоминала, что у них была корова, которую она сама доила.
В Ленинград семья вернулась весной 1945 года, уже 8-го мая она снова была принята ассистентом кафедры иностранных языков филфака Университета. Я уже писал, что поселились в своей старой квартире на ул. С. Перовской, отсудив 3 из четырёх комнат.
А в августе, 13-го числа, утонул Миша. Он с бабушкой поехали на пляж Невы на Крестовском острове. Мне потом Майя, моя сводная сестра, рассказала, что бабушка сказала, что может взять только одного из детей. Взяла Мишу. Он не умел плавать, но очень любил нырять. Майя потом мне рассказывала, что мама никогда ни словом не попрекнула бабушку. А осенью следующего года родился я. Как я только чуть подрос, мама поставила своей целью, чтобы я побыстрее научился плавать.
Я уже писал, что мы жили на ул. Софьи Перовской в хоть и маленькой, но коммунальной квартире. Вместе с нами жила ещё домработница, или моя няня, Валя Тихомирова, и ещё жила Вера Ивановна, портниха, которая ходила по домам и занималась починкой и перелицовкой всякого барахла. На выходной она уезжала к своей племяннице в Пушкин. Как изменился быт с тех пор! В коммунальной квартире, но с домработницей!
В 1949 г., когда в стране начался антисемитский шабаш, маму уволили из Университета. Она устроилась на кафедру иностранных языков железнодорожного института, ЛИИЖТа, но на почасовую оплату. Каждый год в конце мая её увольняли, а с 1-го сентября принимали снова. Я бывал доволен – все летние месяцы мама была свободна, а то, что зарплаты она не получала, я не понимал. И только в 1963 г, когда не стало папы, её пожалели и приняли в штат.
Мы жили в самом центре города, 3 минуты до Невского, 10 – до Русского Музея. Вот у его решётки я и сфотографировал маму зимой 1958 г. До сих пор помню эту её беличью шубку.
Когда не стало папы, маме ещё не было и 53-х лет. Теперь-то я хорошо понимаю, что это почти молодость, тем более, что выглядела она прекрасно.
Уезжать мама, конечно же, не хотела, но выбора не было. Когда мы решили ехать, в 1990 г, уезжали НАВСЕГДА. Кто же тогда мог предвидеть, что меньше, чем через 2 года СССР не станет. В Израиле она прожила ещё больше 15 половиной лет, не дожив ровно неделю до своего 96-тилетия.
Приложение 1
Я родился в 1902 г в семье еврея-земледельца. Мой дед служил на военной службе в кантонистах 25 лет и по окончании её, согласно существовавшего тогда положению, был наделён земельным участком в селе Сельцы Могилёвской обл. БССР.
Отец занимался земледелием имея участок 0.5 га. С 1914 по 1918 г он участвовал рядовым в первой мировой войне и был дважды ранен. По возвращении с войны продолжал заниматься земледелием. В 1928 г с момента образования колхозов он вступил в колхоз "Колос" Могилёвской обл. БССР, где работал до своей смерти в феврале 1941 г., имея 66 лет от роду.
Я своё образование получил благодаря Советской власти. В 1927 окончил Ленинградский Горный Инст. И был направлен на работу на Урал, на артиллерийский завод им. Молотова, Орудийно-арсенального Объединения Наркомата тяжёлой промышленности. Успешно работая последовательно мастером, Зам. Нач. цеха а затем был назначен начальником прокатных цехов, участвовал при этом в проектировании и реконструкции этих цехов.
В 1932 г. я был командирован заводом в Германию в научную командировку для повышения квалификации, где пробыл 6 месяцев. По возвращении я продолжал работать на этом заводе.
В августе 1933 г. я неожиданно был арестован по непонятной тогда причине. Как выяснилось в процессе следствия, мой арест был вызван показаниями быв. начальника отдела оборудования Орудийно-арсенального объединения (в который входил наш завод) инженера Нотариуса, арестованного в начале 1933 г. и осуждённого в 1934 г. на 10 лет.
С инженером Нотариусом я был знаком только по служебным взаимоотношениям, поскольку он ведал вопросами оборудования, необходимого для моего строящегося цеха.
Вне службы лично я с ним не встречался. Несмотря на это, он, однако, показал, что вовлёк меня в контрреволюционную организацию. Как мне впоследствии рассказывали люди, сидевшие с ним в период следствия, он эти показания давал по принуждению, физическому воздействию и угроз и впоследствии (не разборчиво) называл себя Иудой-искариотом.
Кроме этих данных , следователь мне никаких конкретных обвинений и фактов не предъявлял. В процессе следствия я подвергался угрозам, избиениям, допросы велись по 36 часов непрерывно и я всё это время стоял. Я был заключён в одиночную камеру, лишён права получать передаваемые продукты и деньги и, следовательно, находился в полуголодном состоянии.
Следователь мне заявил, что жену тоже арестовали и что двухлетний ребёнок брошен на произвол судьбы и что оба будем сидеть в заключении до тех пор, пока я не начну давать показания. При этом он прямо и настойчиво заявлял, что ему безразлично, что именно буду писать, лишь бы писал дискредитирующие меня показании, обещал, что как только я напишу эти показания, меня и жену сразу освободят, т.к. он знает, что я ни в чём не виноват, а мои, мол, показания, требуются для целей государственного характера.
Зная свою полную невиновность, я долгое время не соглашался клеветать на себя и писать неправду, но непрерывные допросы с применение и физических мер и моральных мер воздействия меня сломали. Я, ведь, до этого никогда не судился м не был на допросах даже в качестве свидетеля. Я был подавлен и в таком состоянии готов был на всё, что угодно лишь бы закончить хоть какими угодно показаниями то кошмарное и тяжёлое состояние в котором пребывал. И в результате этого я написал явно вымышленные показания ибо никаких преступных действий и разговоров я в действительности не совершал. Мои показания свелись к следующему:
Что при заказе оборудования на импорт я намеренно заказывал то, что могло быть изготовлено на нашем заводе с целью, якобы, затраты лишней валюты.
Очерёдность изготовления делалась неправильно, т.е. то, что требовалось в первую очередь, заказывалось во вторую очередь и наоборот, с целью срыва прокатного цеха. И всё это, я будто бы делал по указанию инж. Нотариуса. Давая такие показания явно нелепые и вздорные, я рассчитывал, что неправдоподобность их, а, следовательно, и моя невиновность будут легко и сразу выявлены при самом поверхностным ознакомлением с имеющимися документами и фактическим положением дел на строительстве.
В самом же деле все заказы были сделаны правильно и с точки зрения затрат валюты и в отношении очерёдности заказов.
Следует отметить, что прокатный цех был пущен в эксплуатацию уже в 1934 году, в намеченный срок, как это было сообщено в газетах, которые я читал в лагере будучи уже в заключении.
Всякому даже малограмотному человеку известно, что заказы по импорту, связанные с затратой валюты настолько серьёзное и государственное дело, что (разрешение) на (это) имеет право выдавать лишь нарком и то с санкции высших органов после тщательной проверки их необходимости.
Ни нач. цеха, ни начальник отдела Главка данный вопрос не решают, ни осуществляют.
Так полагал я подписывая свои показания. На самом деле оказалось, что важнее было не правильность и существо моих показаний, а только факт, что что-то написано мною, в чём считаю себя виноватым.
После подписания этих показаний мне было разрешено получать передачи и я узнал, что жена находится на свободе и не была арестована. Я понял. что попался на удочку и был обманут.
Немедленно, спустя неделю после дачи показаний я написал прокурору по надзору за органами ОГПУ отказ от своих показаний, подробно изложив и обстановку ведения следствия и обстоятельства заставившие меня ложно клеветать на себя и писать ложные показания, в результате незаконного ведения следствия.
Но моё это заявление осталось без результата: никто меня не вызывал и не была дана очная ставка с инженером Нотариус на которой я настаивал.
Без всякого суда, заочно, я был осужден коллегией ОГПУ 12.02.4 на 5 лет по статье 58-7.11.
Заключение я отбывал в Беломорско Балтийском лагере НКВД с 1934 по 1938 г, там я занимался изыскательскими работами по вопросу промышленного использования Пудожгорского месторождения титано- магнетитовой руды. Это месторождение было известно с 1880 г, но не были разведаны запасы этой руды, а попытки ее использовать окончились неудачей из-за особого состава этой руды. При моём участии в качестве старшего инженера и руководителя группы была спроектирована и построена оригинальная полузаводская установка, где были получены положительные результаты и выработаны способы переработки этой руды, имеющей большое государственное значение, т.к. помимо получения высококачественного металла получался ванадий, необходимый для (неразборчиво) военной промышленности и который до того времени импортировался из заграницы по 60.000 руб. золотом за тонну. На основе полученных результатов Гипромез через некоторое время проектировал постройку большого металлургического завода, но строительство его было задержано с начала войны.
За свою успешную и добросовестную работу я за время пребывания в лагере (был отмечен) всеми возможными видами награждения, начиная от похвального листа и кончая значком "отличник НКВД" и денежными премиями.
В 1938 г я был освобождён и паспорт мне был выдан для проживания в г. Любань Ленинградской области. Семья моя проживала в г. Ленинграде.
В Любане я не нашёл работу по специальности, а поэтому в начале 1939 г я поступил сначала на Ирбитский завод, а оттуда был переведён Наркоматом на Омутнинский металлургический завод Наркомата Чёрной Металлургии на должность начальника технического отдела . В начале 1940 года я с одобрения Кировского обкома ВКПБ был назначен Главным инженером этого завода.
В декабре 1941 года я был переведен на должность заместителя Главного инженера этого же завода, в которой работаю до настоящего времени. Работая на Омутнинском заводе в течении 6 лет на руководящей работе я много сделал для увеличения выпуска металла, механизации трудоемких процессов, освоения новых видов продукции. Особо важная работа и успехи были достигнуты в период отечественной войны. Ввиду того, что многие металлургические заводы были временно захвачены неприятелем, Омутнинский завод приобрел большое значение в деле обеспечения фронта металлом.
С этой задачей завод успешно справлялся и многие работники завода были удостоены правительственных наград. Несмотря на мою роль и участие в этих достижениях завода, я к награждению не был представлен ввиду моей судимости.
Это позорное пятно лежит на мне тяжелым грузом и угнетает меня. Еще тяжелее мое моральное состояние, если учесть, что все остальные члены моей семьи – трое братьев – награждены правительственными наградами.
Один брат подполковник участвует с самого начала войны с немецко-фашистскими захватчиками, защищал Сталинград, имеет 4 ранения и награжден тремя орденами.
Второй брат командир Краснознаменного Балтийского флота награжден двумя орденами.
Третий брат работал в тылу начальником цеха завода Н.К.О. также награжден Орденом.
Я, благодаря своей прежней судимости, несмотря на самоотверженную и честную работу в течении последующего времени лишен возможности быть в одном ряду со своими братьями из-за позора моего прошлого. С момента моего осуждения прошло больше 11 лет; из них уже седьмой год после освобождения работаю на заводе, честно трудясь и вкладывая все свои силы и знания в дело разгрома врага тысячами тонн (не разборчиво) металла, выпущенного нашим заводом.
Учитывая мое социальное происхождение, давность срока судимости и первую мою судимость, а также длительную честную и успешную работу, особенно в период войны, ходатайствую и убедительно прошу снять с меня судимость. Я обещаю и клянусь еще лучше и самоотверженно трудиться и жить для блага и интересов нашей любимой Социалистической родины.
Приложение 2
Приложение 3
Приложение 4
