Из цикла "ташкентские страницы"
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуденный зной
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! Не Варшава и не Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой.
И если вернется та ночь и к тебе
В твоей для меня непонятной судьбе,
То знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.
В этом стихотворении Ахматовой все прекрасно: свежесть образов, завораживающая музыкальная магия, упругий, как теннисный мячик, ритм, стремительная поступь стиха. Город, где происходит ночная прогулка двоих "сошедших друг от друга с ума" не называется, что придает всему стихотворению ореол смутной загадочности. Эти двое оказываются в круговерти "таинственной мглы" и "зловещая тьма" каким-то дивным образом освещает им путь. Это Восток, и поэтому город, по которому идут в ночной мгле двое "сошедших с ума", не может быть ни Ленинградом, ни Варшавой. Это азиатский город, такой же древний, как Стамбул или Багдад. Загадочный этот город земной, а не небесный. "Ничейная" его земля не принадлежит никому. Разве что только вечности. "Встреча-разлука" героев длится недолго, всего лишь минуту. Но эта "священная" минута трансформирует их внутренний мир, и если им и суждено когда-нибудь вновь пережить ее, то только во сне.
Принято считать, что адресат этого стихотворения польский художник, писатель и эссеист Юзеф Чапский, с которым Ахматова познакомилась в Ташкенте на литературных посиделках у Алексея Толстого.
Это и верно, и не верно. Существует вариант этого стихотворения, опубликованный в 1960 году в журнале "Нева":
Из цикла "ташкентские страницы"
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуденный зной
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.
И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.
Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой.
И если вернется та ночь и к тебе
Будь добрым к моей запоздалой мольбе,
Пришли наяву ли, во сне ли
Мне голос азийской свирели.
Изменения в этом варианте существенны. Варшава и Ленинград исчезли, а последний катрен переработан до неузнаваемости. След поляка Ахматовой изгнан. К тому же Юзеф Чапский никогда не играл на свирели. Он вообще не имел никакого отношения к музыке. Логично предположить, что у этого варианта другой адресат, с которым Ахматову связывали близкие отношения. С Чапским же она встретилась в Ташкенте всего один раз, и по причине личного характера сделала его ширмой, скрывшей подлинного адресата.
***
Ташкент военных лет был местом, куда эвакуировались привилегированные деятели культуры, писатели, поэты, актеры, режиссеры и даже целые театральные коллективы. Известные москвичи и ленинградцы встречались на улицах Ташкента на каждом шагу. Среди них выделялась высокая, стройная, по- особому очаровательная Ахматова, в широком, наподобие туники, платье.
К ташкентскому периоду своей жизни Ахматова уже успела все испытать, все изведать. Пережила нищету, гонения, предательство, клевету. У нее никогда не было ни денег, ни собственного дома. Зато были гениальный поэтический дар, нравственная мощь, жизнестойкость, живой ум и изумительное обаяние. Она была так ослепительно умна, что скрывала силу своего ума когда хотела понравиться какому-либо мужчине, чтобы тот не получил комплекса неполноценности.
Ее уделом стало одиночество. Почти все возлюбленные Ахматовой были поэтами. Гумилев, Чулков, Шилейко, Пунин, Недоброво, Анреп, - все они писали стихи. Единственное исключение профессор медицины Гаршин, но и он обожал поэзию. И все они в конце концов оставляли ее и уходили к обыкновенным женщинам. И что с того, что она была единственной и неповторимой. Мандельштам говорил: "уйдет Ахматова, и никто не сможет рассказать, какой она была".
Ахматова оказалось в эвакуации в Ташкенте после того, как в ноябре 1941 года ее вывезли из блокадного Ленинграда по личному указанию Сталина. В последние предвоенные годы она была в опале, ее не печатали. Но поэту Сосо когда-то нравились ее стихи, и Сталин, помнил об этом. Иногда он спрашивал Фадеева: - А что поделывает наша монахиня? Есть множество свидетельств, подтверждающих, что вождь время от времени интересовался ее судьбой.
Приехав в Ташкент, Ахматова заболела тифом. Она лежала на больничной койке, одинокая и несчастная. Было тяжело на душе, тоскливо и душно. Над каждой койкой висели покрытые пылью электрические лампочки, но они не горели. Читать было невозможно. И вот однажды в палату вошел больничный завхоз, остановился в дверях и громко спросил; " Кто здесь Ахмедова?" После чего подошел к ее кровати и молча включил лампочку.
Оказалось, что Сталин вдруг вспомнил о ней и спросил Фадеева как поживает "наша монахиня", а тот позвонил в Ташкент, в результате чего и была включена лампочка над ее кроватью.
Вначале Ташкент Ахматовой не понравился. Город показался ей бесцветным, тоскливым и ординарным. Трудно было привыкать к особому азиатскому ритму жизни. И все же здесь повсюду чувствовалась какая-то странная таинственность, особенно ночью, когда крупные гроздья звезд тянутся к земле своими иглистыми лучами. Постепенно отношение Ахматовой к Ташкенту стало меняться. Она полюбила бывать на красочном ташкентском базаре, где черты Востока проступали с особой четкостью.
Вспоминает Светлана Сомова, переводчица, старожил Ташкента, часто общавшаяся с Ахматовой: "Базар жил своей жизнью – чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: "Что ты? Это же ленинградка, голодная". Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. "Привязался, – подумала я, – надо бы сдать его в милицию". А он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: "Ешь". И исчез. "Неужели съесть? –спросила она. "Конечно, ведь он его для вас украл…" Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки".
"Именно в Ташкенте я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта", написала она в мае 1944 года, когда смогла, наконец, вернуться в Ленинград.
***
В Ташкенте возобновились отношения между Алексеем Толстым и Анной Ахматовой, начавшиеся свыше тридцати лет назад. Когда-то оба считались самыми перспективными молодыми авторами "Аполлона". И вот теперь их, проживших такие разные жизни, вновь свела судьба.
Спустя несколько лет Ахматова рассказывала Исайе Берлину: "Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента... Он был способен на все, на все, он был чудовищным антисемитом, он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего "Петра первого", потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. "Что мне делать с ними со всеми старыми?" Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, – меня это коробило, – но он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила, и который любил меня".
"Лучший поэт нашей эпохи" – это, разумеется, Мандельштам. Но Ахматова не права, обвиняя Алексея Толстого в его гибели. Мандельштам погиб из-за своего антисталинского стихотворения. Да и не был Толстой таким уж антисемитом. Его ближайшим другом много лет был самый знаменитый еврей Советского Союза Соломон Михоэлс. Однажды Толстой пришел к нему с изящным серебряным подсвечником и сказал: "Соломон, – вот купил подсвечник, утверждали, что редкий, персидский. Отмыли надписи – оказалось твой – субботний. Вот я и принес. Пусть у тебя стоит".
Странный поступок для антисемита.
Ахматову Толстой по-своему любил, потому что она была связана с его безвозвратно ушедшей молодостью. С годами он все чаще с грустной нежностью вспоминал и поэтов серебряного века, над которыми всласть поглумился в "Хождении по мукам", и свои ранние стихи, и "Аполлон", и "Бродячую собаку". Ахматова душевно была ему гораздо ближе, чем Фадеев, Симонов, Шолохов и иже с ними.
В Ташкент Алексей Толстой прибыл в декабре 1941 года по поручению Фадеева. В Москве на самых верхах было решено издать сборник военных стихов польских поэтов. Это была политическая акция. Сталин вел с эмиграционным польским правительством Владислава Сикорского хитроумную игру. Под Ташкентом находился штаб генерала Андерса, в котором отдел пропаганды и просвещения возглавил Юзеф Чапский. Это официально, а неофициально генерал Андерс поручил ему разыскать хоть какие-нибудь следы пятнадцати тысяч польских офицеров без вести пропавших на "бесчеловечной земле". Тогда еще никто не знал, что все они расстреляны в Катыне войсками НКВД.
В Ташкенте Толстой сразу стал местной достопримечательностью. Его колоритная внешность бросалась в глаза: барственный вид, элегантный, сшитый в Париже костюм, трубка в зубах, на голове берет, роговые очки с большими стеклами, инкрустированная трость. В Ташкенте ничего подобного не видывали.
Толстой находился тогда в зените славы. Академик, депутат, орденоносец. Сталин был вне себя от радости, прочитав его повесть "Оборона Царицына", где Толстой с присущим ему мастерством изобразил Сталина, поучающего впавшего в панику Ленина в 1918 году. У Толстого появился открытый счет в банке, – этим могли похвастаться только Горький и авиаконструктор Туполев до своего ареста. Сталин подарил Толстому особняк князя Щербатова в Москве. Наградил орденами и премиями.
Было в его характере что-то и от Рогожина, и от Остапа Бендера. Перед возвращением из эмиграции в Россию, Толстой продал писательнице Тэффи красивый фарфоровый чайник. "Пользуйся случаем, – сказал он, - продаю всего за десять франков, хотя купил его за двадцать. Но с условием; деньги плати сейчас, а забирай потом, в последний день. А то он нам самим пока нужен". Вскоре выяснилось, что за чайник заплатили вперед еще человек двадцать. А злополучный этот чайник преспокойно уехал вместе с Толстыми в Москву.
Кутил Толстой с рогожинским размахом. Московская литературная и партийная элита долго помнила лукулловы пиршества, которые он закатывал.
Метаморфозы сознания давались Алексею Толстому легко, поскольку он обладал способностью одновременно воспринимать несколько прямо противоположных идей, не теряя своей самобытности. Это позволяло ему спокойно наблюдать, как реальностью становятся вещи неимоверные и даже немыслимые.
***
Летом 1942 года в Ташкенте Анна Ахматова перевела стихотворение польского поэта Станислава Балинского.
Варшавское Рождество 1939 года
Не дай нам матерь, Христа рождения
Праздничный час.
И да не видят глаза Спасителя
Как мучат нас.
Пусть Бог родится, о, Пресвятая,
Средь звезд иных –
Не здесь, не в самом печальном крае
Из всех земных.
Здесь в нашем граде, что ты любила
От давних дней,-
Растут кресты лишь, растут могилы
В крови своей.
И под шрапнелью все наши дети,
С свинцом в груди.
Молись, Мария, за муки эти
Не приходи.
А если хочешь родить средь теней
Варшавских мест,
То сразу сына после рожденья
Пошли на крест.
Перевод сделан по просьбе Юзефа Чапского. До этого Ахматова никогда ничего не переводила.
В сентябре 1939 года Чапский, ротмистр польской армии, попал в советский плен и оказался в лагере в Старобельске. 5 марта 1940 года политбюро приняло решение "о рассмотрении дел польских офицеров в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания расстрела". Чапскому сказочно повезло. В последнюю минуту он был включен в группу из семидесяти офицеров, которых почему-то повезли не на расстрел, а в лагерь в районе Вологды. Несколько тысяч офицеров, оставшихся в Старобельском лагере, были расстреляны – все до единого.
Весной 1942 года “красный граф" собрал в своем салоне потенциальных переводчиков будущего польского сборника. За роскошно накрытым столом собрались самые известные из эвакуированных поэтов и переводчиков: Ахматова, Луговской, Кочетков, Пеньковский. Было десять часов вечера. Пили вино, закусывали кишмишем и восточными сладостями. За окном шуршал ветер. Дрожали ветки, прикрывавшие окно тяжелой зеленой гардиной. Чапский, очень высокий, худой, с продолговатым живым лицом читал по-польски и переводил стихи Словацкого, Норвида, Балинского. Ахматова внимательно слушала.
"Я вижу, как сейчас, слезы в больших глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу "Варшавского рождества", - вспоминал Чапский. В своей книге "На бесчеловечной земле" он описал этот вечер.
"Ахматова сидела у лампы одетая в платье из легкой ткани очень простого покроя – среднее между саком и монашеским одеянием, ее седеющие волосы были гладко зачесаны и повязаны цветным шарфом. Вероятно, она была прежде очень красива со своими правильными чертами, классическим овалом лица и большими серыми глазами. Она пила вино и говорила очень мало и в немного странной манере, как будто она наполовину подшучивала даже по поводу самых печальных предметов".
Когда Ахматова прочла фрагмент своей "Поэмы без героя", Чапский церемонно преклонил перед ней колено, с рыцарской непринужденностью поцеловал руку и сказал: "Вы последний поэт Европы".
Поздно ночью Чапский провожал Ахматову домой.
Гирлянды звезд сияли в черном небе. Наивной мелодией журчала вода в родниках. Их окружала душистая тьма, которую не мог одолеть лунный свет. И вдруг громко, как в бубен, ударили сорвавшиеся с горы камни.
Вспоминает Чапский: "Мы с ней совершили длинную прогулку, во время которой она совершенно преобразилась. Ахматова с болью и горечью говорила о том, что она целовала сапоги всех знатных большевиков, чтобы они сказали жив или умер ее сын, но ничего от них не узнала. Мы были удивлены, что стали вдруг так близки друг другу, а это оказалось возможным из-за того, что я был в польском мундире, и она мне абсолютно поверила, что я не шпион".
Чапскому с его волшебной судьбой суждена была долгая жизнь. Он прожил девяносто шесть лет, написал несколько книг и множество великолепных картин. Ночная ташкентская прогулка с опальной русской поэтессой навсегда запечатлелась в его памяти. Ахматова тоже не забыла своего ночного спутника.
И все-таки не Чапский был главным адресатом этого стихотворения. Уже первая его строка "В ту ночь мы сошли друг от друга с ума" наводит на размышления. Ясно, что речь идет о любовной страсти, поразившей обоих внезапно и точно как смерть. Но Ахматова познакомилась с Чапским всего лишь несколько часов назад. Она не Цветаева, которая могла "сойти с ума" даже от взгляда на фотографию. К тому же Ахматова как бы исповедовалась своему спутнику, рассказывала ему о самом трагическом событии своей жизни, об аресте сына, а такая тема не соответствует созданию благоприятной для интимных чувств атмосферы. Но есть еще один, пожалуй, решающий фактор: Известно, что Чапский вообще не мог вступать в интимные отношения с женщинами. В последние годы своей жизни он был похож на мумию в британском музее, но здравый ум и память сохранил до самого конца.
Вспоминает его секретарша Мануэла Гратковска; “Я была отличным секретарем и прекрасно понимала провалы памяти у Чапского. Когда это случалось, я тихо выжидала десять – пятнадцать минут пока он вынырнет из пучины бессознательного, поблескивая бельмом на глазу как бесценной, еще мокрой жемчужиной. Он говорил вслух то, о чем не хотел писать. "Мой роман с Ахматовой?" Он снисходительно улыбнулся. Женщины никогда не привлекали его".
Может ли женщина сойти с ума от того, кто абсолютно равнодушен к женственности? Но если Чапский был только ширмой, то кто же главный адресат этого стихотворения?
Нет ни малейшего сомнения в том, что им был один из самых близких ташкентских друзей Ахматовой композитор и дирижер Алексей Федорович Козловский, автор многочисленных опер, симфоний, сонат. Он написал музыку к стихам Ахматовой "Царскосельская статуя", "Ива", к ленинградским фрагментам "Поэмы без героя", к драме "Пролог". Удивительной была его судьба. Алексей Козловский родился в 1905 году в дворянской семье. Окончил Московскую консерваторию по классу композиции. Был дирижером Театра имени Станиславского. Считался одним из самых перспективных молодых советских композиторов. Его произведения привлекали внимание возвышенным лиризмом, широтой диапазона мелодического дыхания, образной рельефностью.
В 1936 году, в самый канун великого террора, его арестовали и привезли на Лубянку. Начался изнурительный поединок со следователем. Козловский выстоял. Ничего не подписал, никого не оговорил. После непрерывных допросов, продолжавшихся несколько суток, следователь сказал ему: "Мы все проверили. Вы действительно ни в чем не виноваты. Но мы же работаем. Должен быть результат. К тому же вы дворянского происхождения, а значит власть рабочих и крестьян вам чужда. Потому предлагаем вам на выбор трехгодичную ссылку либо в Свердловск, либо в Ташкент. Выбирайте". Козловский выбрал Ташкент и ни разу не пожалел об этом. Так Козловский с женой Галиной оказались в солнечном Ташкенте.
Галина Лонгиновна Козловская, урожденная Герус, входила вместе с мужем в круг самых близких друзей Ахматовой. Эта блистательная красавица юность провела за границей. Её талантом восхищался Герберт Уэллс. Либреттистка, мемуаристка, певица она работала в тандеме с мужем. Он писал оперы, она – либретто. Сталинские чистки их миновали. Сорок лет, прожитые под ташкентским небом, супруги считали благословенными свыше.
В первое время после прибытия в Ташкент Козловский не находил себе места. Вечерами часто бродил по улицам города. Лето в Ташкенте обычно бывает паляще знойным. Бывают дни, когда солнце напоминает расплавленный металл. Зато весной наступает благодать.
Тогда Ташкент был одноэтажным городом. Почти при каждом небольшом доме был дворик с фруктовыми деревьями, где люди проводили больше времени, чем в комнатах. Все спали, отдыхали и обедали на воздухе, в тополевой или тутовой тени.
И однажды в весенний день, когда расцвел миндаль, озарив сад белым свечением, Козловский вдруг понял, что нужно делать, чтобы выжить. – Если ты не можешь вернуться в место, которое любишь, то полюби то место, куда тебя забросила судьба, – сказал он себе. И все вдруг стало простым и ясным.
Со временем он стал народным композитором Узбекистана, создал рад произведений, основанных на национальном узбекском фольклоре, Был назначен дирижером и художественным руководителем симфонического оркестра Ташкентской филармонии. Все узбеки почтительно называли его Алексей-ака.
***
В Ташкенте Ахматова жила на улице Карла Маркса в доме 7, в маленькой темной комнатушке с круглой железной печкой посередине. Мебели не было, но каморку эту оживляли крупные грозди винограда, нарисованные на стене синей масляной краской поэтом Сергеем Городецким. Сюда по скрипучей железной лестнице приходили к Ахматовой ее друзья, и, конечно же, самый близкий из них Алексей Федорович Козловский. Анна Андреевна, удивляясь его всесторонней одаренности, говорила: "Наш Козлик – существо божественного происхождения".
Возможно, в этой комнате и началась тайна, ключи к которой скрыты в ташкентских стихах Ахматовой. Таких как этот катрен, например:
И слава лебедью плыла
Сквозь золотистый дым,
А ты, любовь, всегда была
Отчаяньем моим.
Имя этой тайны глубоко скрытая любовь. Ахматова скрывала эту любовь и в жизни и в стихах, но она, живая, то и дело вырывалась наружу. То сверкнет жемчужиной в цикле "Луна в зените" (март-апрель 42 года), то напомнит о себе в "Ташкентских странницах" (59 год), то с особой яркостью вспыхнет вдруг в пяти стихотворениях "Cinque". Но все это стихийно, как бы вопреки воле автора, прорывается сквозь пласты других стихов. Эта любовная лирика безымянна, почти засекреченна. Почему? Уж не потому ли, что Козловский был счастливо женат на замечательной женщине, которую Ахматова любила и называла Шехарезадой? Ее мужа она тоже любила, но иной любовью.
Ощущение любви как тайны присуще не одной лишь Ахматовой. За столетие до нее такой предельно откровенный в своей лирике поэт, как Тютчев, писал:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои
Пускай в душевной глубине
Заходят и взойдут оне
Безмолвно, как звезды в ночи,
Любуйся ими – и молчи.
Давно уже нет на свете этих трех замечательных людей. Их тайна перестала быть тайной, поскольку все тайное рано или поздно становится явным. Да и сама Шехарезада о многом рассказала в книге своих мемуаров: "В один из жарких дней последнего лета Анна Андреевна пришла к нам и собралась уходить уже поздно. У меня на столе стояли белые гвоздики, необычайно сильно, и настойчиво – таинственно пахнувшие. Анна Андреевна все время касалась их рукой и порой опускала к ним свое лицо. Когда она уходила, она молча приняла из моих рук цветы с мокрыми стеблями. Как всегда, Алексей Федорович пошел ее провожать. Это было довольно далеко, но все мы тогда проделывали этот путь пешком. Вернулся домой он нескоро, и, сев ко мне на постель, сказал: "Ты знаешь, я сегодня, сейчас, пережил необыкновенные минуты. Мы сегодня с Анной Андреевной, как оказалось, были влюблены друг в друга. И такое в моей жизни, я знаю, не повторится никогда. Мы шли и подолгу молчали. По обочинам шумела вода, и в одном из садов звучал бубен. Она вдруг стала расспрашивать меня о звездах. ( Алексей Федорович хорошо знал, любил звезды и умел о них рассказывать). Я почему-то много говорил о Кассиопее, а она все подносила к лицу твои гвоздики. От охватившего нас волнения мы избегали смотреть друг на друга и снова умолкали". Его исповедь я запомнила дословно, со всеми реалиями пути, чувств и шагов. Поняла, что это было как бы акмей в тех их отношениях, которые французы называют quitte amoreuz… И я, ревнивейшая из ревнивец, испытала чувство полного понимания и глубокого сердечного умиления... И когда годы спустя Алексей Федорович впервые прочел эти стихи ("В ту ночь мы сошли друг от друга с ума…"), он ошеломленно опустил книгу и только сказал: "Прочти". Я на всю жизнь запомнила его взгляд и оценила всю высоту и целомудрие этого его запоздалого признания".
***
В конце 1944 года Ахматова вернулась из Ташкента в Ленинград. Начался последний акт ее жизненной драмы. "Толстомордый подонок с глазами обманщика" публично обозвал ее блудницей, взбесившейся на сексуальной почве. Вышло постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Ахматову не только перестали печатать, но даже переводы перестали ей давать. Со свойственной ей гордостью пережила она новую волну гонений и уже в самом конце жизни дождалась давно заслуженной мировой славы. Но до самого конца у нее не было ни своего угла, ни своей семьи. Даже после смерти она продолжала скитаться.
Умерла Ахматова в санатории "Домодедово". Оттуда ее перевезли в Склифассовский морг. Потом гроб с ее телом доставили самолетом из Москвы в Ленинград. Затем перенесли сначала в зал Союза писателей, а потом в Никольский собор, где была панихида. И наконец она упокоилась на выделенном ей клочке земли в Комарово. Там и в Москве у Ардовых провела Ахматова последние годы. В Комарово она жила в "будке", где спала не на кровати, а на матрасе с выпирающими пружинами, деревянными ребрами и кирпичами вместо ножек.
Козловские не были на ее похоронах, но прилетели на ее могилу, которую усыпали ташкентскими благоухающими розами…
И последний штрих. За год до своей смерти Ахматова побывала в Париже, где встретилась с Юзефом Чапским, "ширмой" своего стихотворения, в то время польским эмигрантом. Об этой встрече Чапский написал своем дневнике: "В кресле парижского отеля я увидел не ту трагическую и все еще прекрасную поэтессу, которую встретил в Ташкенте, а почтенную даму, как бы уже успокоившуюся, умиротворенную, которая издалека и свысока смотрит на свое прошлое и на дело своей жизни. Великую поэтессу в ореоле тогдашней, мировой уже славы".
Оригинал: http://7iskusstv.com/2017/Nomer4/Fromer1.php
