Белая птица с черной отметиной
От моей мамы, умершей в 2012 году в Иерусалиме, у меня практически ничего не осталось – никакой безделушки или памятного сувенира, только книжка, одна единственная, с которой мама никогда не расставалась. Она называется «На балу удачи». Автор – французская певица Эдит Пиаф (1915-1963).
Почему уход этой женщины из жизни моя мама пережила как личную трагедию, я никак объяснить не могу.
Точно так же скорбел о Пиаф Ицхак Шамир, один из бывших премьер-министров Израиля. Он слыл чуть ли не аскетом: вел необычайно скромный образ жизни, просто одевался, никогда не селился в дорогих апартаментах. Единственная роскошь, которую позволял себе во время приездов в Париж, было посещение концертов французской певицы.
…Мое истинное призвание — петь.
Петь, что бы ни случилось!
Мои песни — это я, моя плоть,
Моя голова, мое сердце, моя душа.
Мои песни — вот моя жизнь.
«За счастье нужно расплачиваться слезами», нередко говорила Пиаф. И вся ее биография тому неопровержимое подтверждение.
Внучка кухарки из публичного дома, так и не узнавшая родительского тепла, она рано стала уличной певицей. И так бы, наверное, и прожила жизнь, если бы ее не заметил папаша Лепле, владелец кабаре на Елисейских полях, и пригласил выступать в своей программе. Для дебюта был придуман артистический псевдоним – Пиаф, что на парижском арго значит воробышек, а на афишах написано: «Малышка Пиаф». Концерт прошел с огромным успехом, но через несколько дней Лепле убили, а Пиаф оказалась в числе подозреваемых. И опять-таки неизвестно, как дальше сложилась бы ее судьба, не появись на горизонте поэт Раймон Ассо. Он помог начинающей певице создать собственный стиль исполнения и создал специально для нее несколько песен, которые должны были закрепить первый успех. После успешного концерта на Елисейских полях пресса писала об Эдит Пиаф: «Вчера на сцене мюзик-холла АВС родилась великая певица Франции!».
Во время Второй мировой войны Пиаф часто выступала перед французскими солдатами, находившимися в лагерях для военнопленных на территории Германии. Ее даже осуждали за низкопоклоннство перед нацистами, но оказалось, что по фотографиям, сделанным ею после таких концертов, изготавливались поддельные документы для тех, кто готовил побег на родину. Кроме того, Пиаф помогала прятаться от преследований своим коллегам еврейского происхождения: режиссеру Марселю Блистену и композиторам Михаэлю Эммеру и Натану Гланцбергу. Последний в благодарность написал для нее песню «Падам, падам, падам», ставшую на долгие годы визитной карточкой певицы.
Затем были годы славы, отнюдь не безоблачной, годы любви, но всегда с горчинкой, годы новых песен, приносивших радость миллионам людей во всем мире, а у нее самой забиравших последние крохи здоровья.
В 1962 году по случаю премьеры фильма «Самый длинный день» Пиаф пела для сотен парижан с верхнего этажа Эйфелевой башни. Она уже знала, что неизлечимо больна, но старалась не показывать этого. Всматривалась в небесные дали и возносилась мыслями к Иерусалиму – городу, которому посвятила одну из своих лучших песен:
Одинок
Он в пустыне, солнцем палимый
Иерусалима, Иерусалима.
Одинок
В белом он вдали у зари
Иерусалима, Иерусалима
В его глазах – все счастье мира,
В Его сердце – вся любовь мира,
В Его руках – все чары мира,
Мир живет Его милостью в сей пустыне.
Одинок,
Преображаясь, идет, белой птицей ведом
В Иерусалим, в Иерусалим.
Там
Меж солдат и людей Он идет
По Иерусалиму, Иерусалиму.
А в их глазах вся ничтожность мира,
А в их глазах все печали мира,
А в их руках вся злоба мира,
Но в белом Он идет,
С улыбкою глядит.
Бьет барабан,
Так как сбывается судьба
Иерусалима, Иерусалима.
Ибо
На камнях путей человек упал
В Иерусалиме, в Иерусалиме.
В Его глазах – все прощенье мира,
В Его сердце разливается вся любовь мира,
В Его руках возникло все сиянье мира,
Новое солнце взошло под солнцем
Иерусалима…
Иерусалима…
Перевод А.Зиневич
…Песня «Иерусалим» появилась в репертуаре Пиаф в ноябре 1960 года. Слова написал парижский поэт Р.Шабри, а музыку – композитор Джо Мутэ (1926-2002). О первом мне не удалось найти каких-либо сведений, а вот фигура Мутэ оставила яркий след на французском музыкальном Олимпе. Уроженец коммуны Монтегю-ле-Блен в Алье, одном из департаментов центральной Франции, он рос в семье музыкантов: отец играл на кларнете и аккордеоне, а мать на пианино (к тому же была талантливой исполнительницей народных песен). Первый учитель музыки Мутэ – еврей Жак Мандель, нашедший убежище в их деревушке во время войны. Когда наступил мир, Мутэ поступил в Лионскую консерваторию, которую в возрасте семнадцати лет закончил с отличием. Идя по родительской стезе, первое время работал аккордеонистом на популярных балах. Далее переехал в Париж и сотрудничал с самыми известными эстрадными звездами: одним аккомпанировал, для других выполнял аранжировки, с третьими пел со сцены. По просьбе Пиаф написал песню «Иерусалим», которая приобрела широкую популярность. Впрочем, певице всегда казалось, что профессионалы лишь выразили своими средствами ее мысли и чувства, «озвучили» до поры до времени таившуюся в глубине души мелодию. Так что песня принадлежит ей, Пиаф.
…Уже после похорон на парижском кладбище Пер Лашез, на которых присутствовало сорок тысяч человек, какой-то чудак из толпы, шагая по горам цветов, стал насвистывать «Иерусалим». Быть может, таким образом он провожал свою любимую певицу в Вечность.
По долгу службы
В 1857 году в Иерусалим впервые приехал чиновник по особым поручениям Морского министерства России Борис Мансуров. В письме на родину он сообщает отцу: «Я познакомился с итальянским художником-архитектором Пьеротти, человеком многих талантов, прекрасно образованным и редкой решительности путешественником, который находится в Палестине уже более двух лет, чтобы завершить огромный и замечательный труд на Святой земле».
Однако же увесистый том под названием «Обычаи и традиции Палестины, иллюстрированные манерами древних евреев»», о котором идет речь, была издан автором в Кембридже 1864 году, когда он уже уехал из Иерусалима, оставив о себе добрую память как о человеке деятельном и отзывчивом, патриоте города в полном смысле слова.
…Что заставило капитана инженерных войск итальянской армии Эрметте Пьеротти (1804-1866) сменить родную Сардинию на провинциальный Иерусалим, можно только гадать. Однако именно здесь при поддержке французского консула Эдмонда де Барьеры он быстро сделал карьеру, став в 1858 году главным архитектором города. Среди его немногочисленных проектов – здание Австрийского консульства неподалеку от Виа Долороса.
И то правда, что особо бурного строительства в Земле обетованной не наблюдалось, но это не смущало чиновника. Пьеротти с одинаковым увлечением занимался также писательством, историей, археологией, топографией, фотографией – всем, что могло его серьезно заинтересовать. Он руководил раскопками на территории женского католического монастыря Сестер Сиона, первым составил подробное описание Купола над скалой на Храмовой горе. Между прочим, добился у Сурайи-паши разрешения посетить эту мечеть для вышеупомянутого Мансурова.
Сохранилась групповая фотография строителей русских подворий в Иерусалиме, относящаяся к 1857 году. Во втором ряду можно увидеть благообразного молодого человека с аккуратно подстриженной бородой. Это единственный среди присутствующих подданный другого государства — Пьеротти. Он оказал миссии немало полезных услуг, особенно в части приобретения земельных участков в Иерусалиме. Так, выдавая себя за за служащего Российского консульства, Пьеротти в декабре 1857 года приобрел за 2,4 тысячи франков пустующий участок в центре города, а весной 1859 года перепродал его фактически за такую же сумму русскому консулу В.Доргобужинову. Однако тот же Доргобужинов не поддержал стремление Пьеротти посетить Россию, но, тем не менее, в первой половине 1860-х годов в Женеве по заказу Пьеротти была выполнена литография «План древнего и современного Иерусалима, составленный Эрметте Пьеротти, архитектором, инженером и членом нескольких Академий. Посвящен Его Величеству императору Всероссийскому».
Вместе с фотографом Д.Динесом Пьеротти произвел съемку наиболее значительных исторических достопримечательностей города, в частности, мечети Купол над скалой, где, к слову сказать, пребывание иноверцев вообще было запрещено.
И все же главным трудом Пьеротти, благодаря которому его имя вписано в историю Иерусалима, стала книга «Обычаи и традиции Палестины». Это нечто среднее между фундаментальным исследованием и беллетризованной прозой, которые взаимно дополняют друг друга.
Пьеротти много путешествовал по Земле обетованной и сумел собрать необыкновенно познавательный материал о разных ее уголках. Но все же главное внимание уделил Иерусалиму, даже не столько его архитектурным и топографическим объектам, сколько «живой» истории и особенностям местного быта, показанным как бы изнутри. Чего стоит хотя бы рассказ о том, как однажды во время оттоманского правления ключи о Иерусалима оказались во владении его еврейских жителей:
«8 июля 1861 года евреи ожидали со всеми формальностями губернатора Сурайя-пашу и потребовали от него, чтобы он передал им ключи от Иерусалима, согласно закону, в связи со смертью одного султана и восхождением на престол другого султана. В то же время они привели в защиту своего требования столько подтверждений его справедливости, что Паша не отверг его, а обратился за консультацией к своему обычному Совету, состоявшему из муфтия, судьи и других представителей местной знати страны. Решение было в пользу исраэлитов, весь Совет знал, что евреи являются древними владельцами страны. Саид-паша, генерал, командующий войсками, отправился в Еврейский квартал, и его препроводили в дом главного раввина, который встретил пашу у порога своего дома, и при большом стечении народа паша вручил ему ключи».
А через несколько страниц рассказывается о иерусалимских… собаках, которые, как выяснилось, соблюдают собственную иерархию. Они относятся к разным семействам и районам, и горе той собаке, что нарушит невидимые границы, особенно в ночное время. Собачьи стаи сопровождают любого прохожего, пугая его до смерти грозным рычанием и протяжным завыванием. «Во время суровой зимы 1859 года, вспоминает Пьеротти, я буквально ступал по замерзшим на дороге псам каждый вечер, когда возвращался к себе домой».
Но еще более любопытное зрелище представляют змеи, которых можно обнаружить едва ли не в каждом иерусалимском доме. Однажды Пьеротти в своей квартире на Виа Долороса увидел в зелени, увивавшей стены снаружи, сразу несколько пресмыкающихся. Он приказал арабскому слуге убить их, но тот в ужасе закричал: «Этого нельзя делать ни в коем случае: ведь это охранители и нашего дома, и соседского!»
Змеи часто заползали прямо в спальню Пьеротти, но никогда не нападали на хозяина. Точно так же, как не трогали женщин и маленьких детей. А ребятишки постарше умудрялись даже играть с ними, не испытывая никакого страха.
Необычайно интересно читать раздел о такой иерусалимской традиции, как татуировки, пользующиеся спросом главным образом среди паломников. Специалисты настолько досконально освоили технологию их выполнения, что могут удовлетворить любую, даже самую экзотичную прихоть заказчика.
Для закрепления изображений они используют порох и бычью желчь, после чего промывают этот участок кожи вином. «Вывести» рисунок потом невозможно.
Нередко сделать татуировку просят арабские женщины. Они предпочитают орнаменты. Христиане же почитают за доблесть, если на плечах и груди вытатуированы пять иерусалимских крестов или фигуры Спасителя и святых покровителей.
Как всякий добросовестный летописец иерусалимской жизни, Пьеротти берет на заметку любые эпизоды местного быта, если они представляют хоть какую-то общественную значимость.
«В один из дней 1858 года, возвращаясь к себе домой, я увидел респектабельного еврея, убегавшего от нескольких арабов. Поравнявшись со мной, он начал умолять защитить его от преследователей. Те в свою очередь пытались оттащить его от меня. Я спросил, что произошло, но в ответ услышал только нечленораздельные крики и возгласы, а посему решил завести еврея в свой дом в целях безопасности. Арабы попытались было ворваться внутрь, но мои европейские слуги обратили их в бегство. Только тогда еврей смог рассказать о своих волнениях. Гуляя по городу, он увидел плачущего малыша, который, видимо, заблудился в хитросплетении улиц, и взял его за руку, чтобы отвести домой. Но в это время его окружили несколько арабов, грубо отобрали у него ребенка и стали кричать: «Ты хотел убить его, ты хотел взять за него выкуп!». Услышав эту историю, я вышел из дому и обнаружил за углом поджидавших свою жертву арабов. Я сказал, что не выдам еврея, и предложил всем вместе отправиться губернатору, чтобы выяснить, кто прав, кто виноват. Еврей же будет дожидаться губернаторского вердикта под охраной полицейских. После чего в моем присутствии Сурайя-паша подтвердил невиновность еврея, а преследовавшие его арабы заключены под стражу».
Несмотря на свое сочувственное отношение к жертвам арабских нападок, Пьеротти описывал Еврейский квартал, как «самый грязный, самый вонючий и жалкий» из всех городских кварталов, потому что его жители «не заботятся о чистоте ни в своих жилищах, ни в своих одеждах». Может быть, потому, что объяты постоянным страхом быть ограбленными или лишенными жизни от рук соседей.
…Долгое время в Иерусалиме бытовала легенда (она подробно изложена в романе Меира Шалева «Эйсав»), что 27 февраля 1856 года Пьеротти якобы раскопал небольшую погребальную плиту с одним-единственным вырезанным на ней словом: «Мама». И при этом едва не потерял сознание, поскольку сам был сирота и никогда не знал точного места захоронения женщины, давшей ему жизнь.
Тяжело переживая свое сиротство, Пьеротти считал себя усыновленным Иерусалимом. Так что пребывал он в Святом городе не только по долгу службы, но и по влечению сердца.
«От вашего Стефана Цвейга»
Австрийский писатель Стефан Цвейг (1881-1942) никогда не был в Иерусалиме, однако значительная часть его литературного архива находится именно здесь. Она попала сюда не благодаря счастливой случайности, а по осознанной воле своего владельца.
На выставке «Стефан Цвейг – Европеец из Австрии», состоявшейся в Еврейской национальной и университетской библиотеке в июне 1999 года, был впервые представлен оригинал письма писателя от 11 декабря 1933 года, адресованного доктору Хьюго Бергману, тогдашнему директору этого учреждения:
Дорогой Доктор!
Пожалуйста, обращайтесь с этим письмом с сугубой конфиденциальностью. Мне не понравилось бы, чтобы хотя бы слово из него стало кому-то известным. Я не знаю, смогу ли в соответствии с обстоятельствами сохранить свой дом в Австрии. Но больше, чем материальными соображениями, я озабочен определенными личными делами, такими как моя частная переписка. Я отобрал самые важные письма, значительные для всех времен: Гауптман, Роллан (несколько сот писем) Верхарн, Эйнштейн, Фрейд, Метерлинк, Герцль, Ратенау, Рихард Штраус, Джойс, Горький, Томас Манн и т.д. Я готов послать их все в Библиотеку в Иерусалиме. Условия: никому не будет разрешено увидеть коллекцию ранее чем через десять лет после моей смерти. Каждая пачка будет закрыта и запечатана, и в любое время я смогу получить копию любого письма. Никто не должен знать об этом сейчас. Есть ли у вас заслуживающий доверия человек в Австрии, который мог бы переместить материал и которому я бы вручил все и он бы передал это вам для опечатывания? Он должен быть здесь в конце января. Мне кажется, без всякой гордости, что коллекция включает переписку с самыми интересными людьми нашего времени, и она была бы важным достоянием вашей библиотеки — нашей библиотеки. Я намереваюсь также добавить книги, но это не может быть оплачено как морские перевозки, в то время как письма имеют культурную и документальную ценность. Пожалуйста, ответьте мне. Я должен ехать в Лондон в конце января; пожалуйста, приложите к своему письму проект договора. Я полагаюсь на вашу полную дискретность, чтобы никакая информация не просочилась.
С теплыми приветствиями,
Ваш
Стефан Цвейг.
И такой человек был найден. Через несколько месяцев большая часть архива находилась уже в Иерусалиме. В феврале 1934 года, немедленно после ее поступления, доктор Бергман получил следующее послание от Цвейга: «Среди моих рукописей я обнаружил одну особенно ценную для Национальной библиотеки: первый набросок Второй симфонии Густава Малера, редчайший музыкальный автограф. Примите его в Библиотеку как свидетельство дружбы от вашего Стефана Цвейга».
…Коллекция Стефана Цвейга поступила в библиотеку, как уже говорилось, в 1934 году. До конца 1950-х она оставалась опечатанной в хранилище на горе Скопус. После открытия нового здания в Гиват Рам коллекция насчитывала 1383 единицы хранения, включая 1359 писем и почтовых открыток. С тех пор ее размеры увеличились вдвое благодаря пожертвованиям поклонников писателя, в том числе Ханны Якобсон, падчерице его младшего брата Ханса Розенкранца, которая накануне собственного 92-летия передала в дар библиотеке 26 писем и 6 открыток, написанных рукой Цвейга.
…Свой первый еще ученический опус юный Цвейг принес заведующему отделом фельетонов венской газеты «Нойе фрайе прессе» Теодору Герцлю. Тот опубликовал рассказ на страницах влиятельного издания и фактически ввел начинающего писателя в большую литературу. Много лет спустя, в 1929 году, Цвейг с волнением вспоминал о множестве людей, съехавшихся на похороны Герцля. Тогда он впервые почувствовал, «сколько страсти и надежды внес в мир этот одинокий человек благодаря силе одной-единственной идеи». Хотя к самой идее – сионистской – у Цвейга всю жизнь было противоречивое отношение, однако же собственный архив он безоговорочно доверил Иерусалиму.
Святой город рано вошел в творчество Цвейга. Еще в 1917 году он создал антивоенную драму «Иеремия», в основу которой положена библейская книга пророка. Иеремия оплакивает грядущее разрушение Иерусалима и Храма. В то же время он предрекает, что царство Израиля будет восстановлено в Иерусалиме во всем своем величии, и Храм также возродится. Хотя текст драмы точно следует изложенным в Библии событиям, тем не менее в финале Цвейг делает единственное отступление от легенды, показывая ослепленного царя Иудеи Цидкиягу не в цепях, а на носилках, торжественно внесенного в Вавилон. Видимо, чтобы показать: Навуходоносор видел в еврее достойного соперника.
Много лет спустя Цвейг признавался, что идея драмы «задела что-то глубоко спрятанное во мне и никогда раньше мной не изведанное: ту общность с еврейской судьбой, которая то ли была у меня в крови, то ли в древних традициях».
…Томас Манн писал о Цвейге: «Его литературная слава проникла во все уголки земли». Ему вторил Максим Горький: «Цвейг – замечательный художник и очень талантливый мыслитель». Книги писателя до Второй мировой войны были переведены на три десятка языков мира. В Европе и России выходили многотомные собрания сочинений. Издатели почитали за честь публиковать новеллы и исторические романы Цвейга, а в книжных лавках за ними выстраивались очереди преданных поклонниц его таланта. Среди критиков бытовало мнение, что он «ошеломляюще» знаменит.
Однако в тени писательского успеха оставалась тема еврейства, которая со временем не утратила для Цвейга своего значения. После известной новеллы «Мендель-букинист» (1929), герой которой – обычный еврей, современник Цвейга, появляется рассказ «Рахель ропщет на Бога» (1934), практически незамеченный широкой публикой. А в 1937 году увидела свет повесть «Погребенный светильник», посвященная автором еврейскому писателю Шалому Ашу. Действие ее происходит в средние века. Герой легенды по имени Вениамин, живущий в Европе, стремится вернуть в Страну Израиля ритуальный семисвечник – менору, похищенную римлянами из Храма. На это ему потребовалась вся жизнь…
Во время своих странствий Вениамин во сне видит чаемый Иерусалим, куда он держит путь:
«Горы обнажили свои озаренные солнцем головы, и на одном из холмов взору предстал белый город с мощной крепостной стеной, над зубцами которой высилось грандиозное строение, сложенное из каменных плит. Сердце спящего старика дрогнуло, дыхание участилось. «Должно быть, это Иерусалим и храм», – думал он. Но светильник уже двинулся дальше, к храму. Стены расступились, словно отхлынувшая вода, пропуская его в святилище, и сразу же здание храма зарделось, подобно алебастровой чаше. «Он вернулся домой – думал спящий, дрожа от возбуждения. – Кто-то совершил то, о чем мечтал я, кто-то вызволил менору из плена. Я должен видеть это собственными глазами, я свидетель! Всего один раз, еще один раз я хочу видеть ее спокойно стоящей на своем месте!» И что же? Желание это, словно облако, подхватило его и понесло, ворота распахнулись, и он вступил в Святая святых, чтобы увидеть менору. Но свет ее был несказанно сильным. Семь огней сомкнулись в единое пламя, все вокруг залил невыносимо яркий свет. Вениамин вскрикнул во сне от острой боли и проснулся».
…Много сил взяло найти местонахождение храмовой меноры, еще больше – «освободить» ее из вражеского плена, и совсем уж неподъемным оказалось доставить светильник в Иерусалим. Поэтому Вениамин почел за лучшее похоронить его недалеко от Святого города, завещая открыть могилу и внести в Храм, когда весь народ соберется в Стране Израиля.
Сам Цвейг рассматривал судьбу еврейского народа «как пример вечного противостояния между насилием и духом. Потерянный народ превращается в бессмертный дух». По мнению писателя, храмовая менора – это вечный светоч, и «никто не знает, сокрыта ли она навек, утрачена ли для народа, который все еще, не зная мира, странствует с чужбины на чужбину». Он мечтает о том дне, когда народ обретет-таки мир, и светильник снова засияет в иерусалимском храме.
…Цвейг считал центром культурной жизни Европы Вену или по крайней мере моцартовский Зальцбург, пока нацисты не вынудили его бежать за границу. Временным местом жительства сначала избрал Лондон, но и там чувствовал себя изгоем. После чего некоторое время провел в США, затем осел (неожиданно для многих, а, может быть, и для самого себя) в небольшом бразильском городе Петрополис, расположенном высоко в горах. Отныне история его гонимого народа стала и его историей тоже.
22 февраля 1942 года Цвейг решает покончить счеты с жизнью. Отыграв шахматную партию с соседом, он возвращается к себе домой, садится за стол и пишет предсмертное письмо следующего содержания: «Я передаю привет всем моим друзьям. Да будет им даровано увидеть рассвет после долгой ночи. Я, слишком нетерпеливый, ухожу не дожидаясь». Потом принимает большую, чем обычно, дозу снотворного и ложится в постель. Жена следует его примеру.
…Эрих Мария Ремарк в своем романе «Тени в раю» так написал об этом трагическом событии: «Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь душу хотя бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Однако Цвейг оказался на чужбине среди чужих людей».
Но, думается, дело не в этом. Цвейга тревожил вовсе не исход войны. Кто бы в ней ни победил, его вчерашний мир канул в Лету. И подобно герою «Погребенного светильника» у него не было сил дожидаться, пока еврейская менора снова окажется в Иерусалиме…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-reznikov/
