(продолжение. Начало в №11-12/2016 и сл.)
-
БЕЛАЯ КНИГА СИМПОЗИУМА
Хочу рассказать о важном событии, произошедшем в то время в моей жизни. Я получил кассету с записью личного послания ко мне Эли Визеля. Он обратился ко мне на иврите: «Я знаю, что вы говорите на иврите» (в те дни это было некоторое преувеличение) и «Я тоже говорю на иврите». Он дал высокую оценку моей деятельности по подготовке симпозиума. Нечто подобное он сказал и на собрании в Израиле: «Евреи будут с благодарностью вспоминать деятельность Файна».
Симпозиум завершился для большинства наших людей, но не для меня. Если это событие не документировать, оно может исчезнуть из памяти людей, словно его и не было. Как сказал один историк, евреи всегда были одержимы страстью записывать события, которые они переживали.
Мы с Микой Членовым собрали всю документацию по симпозиуму, включая приготовления, свидетельства о преследованиях, беседы с властями, воззвания к международным организациям, отклики в советской прессе, свидетельства различных активистов и ряд докладов (из СССР). Особенно важны были документы, из которых явствовало, что власти нарушают Хельсинские соглашения и советский закон. Мы видели в этих документах обвинительный акт против советского режима и, в первую очередь, против КГБ.
Наши люди, активно помогая друг другу, быстро подготовили документ, который получил название: «Белая Книга Симпозиума: Еврейская культура в СССР. Состояние. Перспективы». Впоследствии Белая Книга была опубликована по-русски в Израиле («Еврейский Самиздат», т. 15).
В феврале 1977 года мы были готовы опубликовать Белую Книгу. Первой мыслью было представить ее комитету Конгресса США по расследованию нарушений Хельсинских соглашений. Собрав все материалы воедино, я позвонил в американское посольство, чтобы договориться о встрече и обсудить все детали передачи материалов.
В последнюю неделю февраля, около десяти утра, я приготовился выйти из дома. Сперва я собирался сложить весь материал, включая результаты социологического опроса, в большой портфель и взять его с собой. Но в последнюю минуту я удержался от соблазна и вышел с пустым портфелем. Поскольку я договаривался с посольством по телефону, в КГБ уже знали, что я туда иду. На станции метро «Бауманская» ко мне подошел милиционер, и с ним двое в штатском – весьма неблагоприятная комбинация. Милиционер в одиночку был мне не страшен, поскольку я не совершил никакого преступления, но агенты КГБ как правило не производили арестов без сопровождения милиционера. У одного из штатских был в руках портфель, который он придвинул вплотную к моему. Вскоре после этого и милиционер, и его спутники испарились, не произнеся ни слова. Я вздохнул с облегчением.
Подойдя к посольству, я позвонил из телефона-автомата. Из посольства вышел их сотрудник и провел меня в здание. У входа стоял милиционер, но он не остановил нас. Однако даже в помещении я не мог обсуждать свои дела вслух, поскольку органы подслушивали все ведущиеся там разговоры. Приходилось разговаривать с помощью записок. Мы договорились встретиться 28 февраля; в десять утра меня и Иосифа Бегуна встретит секретарь посольства Ларри Неппер и проведет в здание.
Теперь нужно было придумать, как избежать слежки при походе в посольство. Накануне встречи, 27 февраля, Шошана взяла все материалы, спрятала их у себя под шубой и отправилась на занятия музыкального кружка отказников. Всю дорогу туда за ней следовали кагебисты. Придя на место, она спрятала материалы в пустой темной комнате. Отсюда их должен был забрать Бегун. На обратном пути за Шошаной не следили.
28 февраля 1977 года: бесконечно долгий день. В 9.50 утра мы с Бегуном встретились в условленном месте неподалеку от американского посольства. Он рассказал мне, что накануне он побывал в нескольких знакомых домах и в конце концов оставил материалы в одном из них. Однако утром, придя туда, чтобы забрать материалы, он обнаружил запертую квартиру. Таким образом, нам нечего было передать в посольство. Очень досадно, но делать было нечего. Мы дошли до посольства, вошли туда без помех, и я объяснил им (письменно), что произошло. Мы извинились, выразили свое глубокое сожаление и условились встретиться снова в пять часов.
Я теперь не мог полагаться на одного Бегуна: что, если та квартира так и будет стоять запертая целый день? У Али Скрозниковой и ее мужа Сергея Рузера имелся полный комплект материалов; я сел в такси, поехал к ним, забрал материалы и условился поддерживать с ними связь. Кроме того, я еще раньше договорился с Браиловскими, что они пойдут со мной и будут наблюдать издали, как мы войдем в посольство. К моему разочарованию, я обнаружил, что их нет дома. Делать нечего, я поехал один.
В пять часов мы с Бегуном встретились с Неппером на углу улицы Чайковского и площади Восстания и направились к посольству. По дороге Бегун сказал мне, что нас окружает толпа кагебистов. Все материалы были у меня в кармане пальто, я нес пустой портфель. Мы с Бегуном обменялись портфелями. Один из кагебистов обогнал нас и сделал знак милиционеру у ворот посольства не пропускать нас. Милиционер загородил нам дорогу, и в этот момент на нас с Бегуном набросилась целая армия людей в штатском. На нас надели наручники и потащили в стоявшие рядом машины. Неппер пытался протестовать, объяснял, что мы гости посольства, но ему было сказано, что мы – «опасные преступники».
Меня втолкнули на заднее сидение «Волги», где уже сидели три человека. Осыпая меня ругательствами, они схватили меня за голову и стали выворачивать руки. Машина, громко сигналя, мчалась через центр Москвы. Бегун был в другой машине. Нам был оказан особый почет: мы ехали по центральной полосе, обычно предназначенной для правительственных машин. Вскоре мы прибыли в 11-е отделение милиции в центре Москвы. Я слышал, как позади меня кто-то докладывал по телефону: «Привезли профессора Файна!»
Начался личный досмотр. Комната постепенно наполнялась людьми, подходили следователи и свидетели. Вошли двое и начали с интересом рассматривать конфискованные у меня материалы. Позже, в мае 1977 года, я снова встретился с этими двумя офицерами КГБ в тюрьме в Лефортово. Предполагалось, видимо, использовать попавшие к ним в руки материалы в качестве основы для предъявления мне обвинения и суда. Помимо Белой Книги и докладов симпозиума, у меня отобрали все мои личные вещи, включая деньги, часы и ремень от брюк. Возникло подозрение, что теперь меня посадят в тюрьму на длительный срок. Дальнейшее как будто подтверждало мои опасения: после обыска, который происходил на втором этаже, милиционер отвел меня на первый этаж и велел ждать. «Чего?» – спросил я. «Машины. Вас повезут в тюрьму», – был ответ.
Вот и пришла моя очередь, сказал я себе. Я был спокоен и сосредоточен. Делать было нечего, оставалось только ждать. Время тянулось медленно. В одиннадцать вечера пришел лейтенант милиции, вернул мне все мои личные вещи и спросил, согласен ли я расписаться в их получении. Если распишусь, я свободен.
Разумеется, я расписался, и меня выпустили. Первым делом я поспешил к телефону-автомату, но не смог ни до кого дозвониться и решил вернуться домой.
Поскольку наш телефон был отключен, Шошана с раннего утра не знала, что со мной происходит. Вечером к ней пришли Арье и Мила Вольвовские, сообщили ей, что я арестован. У Шошаны, как она рассказывала мне позже, все внутри похолодело. Она не могла поверить, что меня арестовали. Вольвовские пригласили ее ночевать к себе, они вызвали такси и поехали. Но не успели они проехать и километра, как увидели на улице меня, шагающего домой!
Полчаса спустя к нам пришел Бегун. В тот вечер мы были в приподнятом настроении, но через два дня его арестовали и продержали под длительным следствием вплоть до суда, состоявшегося 1 июня 1977 года.
А тогда мы начали анализировать все случившееся с нами, в частности, некоторые странные инциденты, которые сначала были нам неясны. Так, например, я ведь и раньше не раз входил в американское посольство с пустым портфелем, и никакой реакции не было. И почему кагебешники сами начали носить портфели? И почему меня не арестовали в тот раз по дороге в посольство, когда в метро ко мне подошли милиционер и двое в штатском? Как они могли узнать, пустой у меня портфель или нет? Задав себе эти вопросы, мы нашли и ответ. Поскольку и Бегун, и я разбирались в физике, мы сообразили, что с помощью счетчика Гейгера можно отличить пустой портфель от полного. Такой счетчик отлично помещается в портфеле, это и объясняло новый феномен – агенты КГБ с портфелями. Непонятной оставалась одна деталь: счетчик Гейгера реагирует только на радиоактивный материал. Но и на это нашелся ответ. Сотрудники КГБ нередко посещали наши квартиры в наше отсутствие. Время от времени замок в нашей квартире ломался, а затем чинился «сам собой». Им ничего не стоило пометить некоторые бумаги симпозиума радиоактивным веществом в надежде, что вместе с ними мы понесем и другие документы. Мы знали также, что им было важно «застукать» нас возле посольства.
В последующие дни я продолжал поддерживать связь с американским посольством. Опустить руки и решить, что послать материал через посольство не удастся, я был не согласен. Дело было слишком важным. Через день мы с Престиным снова подошли к посольству, и тут же меня задержали и обыскали. Агенты КГБ вели себя по-хамски, издевались надо мной. Но, как только меня отпустили, я договорился об очередной встрече в посольстве.
Мы пошли на встречу вместе с Престиным. Охранники не дали нам войти в здание. Навстречу нам кинулась целая толпа милиционеров в валенках, и нас задержали. В сопровождении милиционера мы сидели в зале ожидания и ждали, пока придет сотрудник КГБ. Престин вступил в перепалку с милиционером. Ему нужно было в туалет, а милиционер никуда его не пускал без кагебиста. Наконец явился сотрудник КГБ по имени Лешка. Он обратился ко мне, как к старому знакомому «Привет, Вениамин Моисеевич, как дела?». Он предложил нам сделку: туалет в обмен на личный досмотр без протокола. У Престина не было выбора – он больше не мог терпеть. А я до сих пор не прощу себе, что согласился, я мог бы терпеть еще часы. В любом случае, ни у Престина, ни у меня не было ничего интересного для КГБ. Однако они отпустили нас не сразу. Лешка, видимо, ожидал команды сверху. Тем временем мы немного побеседовали – атмосфера была довольно спокойная.
Престин (Лешке): Вы изучаете иврит?
Лешка: Да, я начал учиться. К сожалению, мой учитель, симпатичный старичок, уезжает в Израиль.
Престин: И еврейскую историю вы тоже изучаете?
Лешка: Да, но не так уж всерьез. Читаю сейчас брошюру под названием «Становление народа», ее выпустили в Хабаровске. Я вам дам ее при случае.
Тем временем поступило разрешение от начальства, и нас отпустили. Я тут же позвонил домой одному из иностранных журналистов. Но мне ответил женский голос на чистом русском языке. Почувствовав мое недоумение на другом конце провода, женщина поспешила заверить меня: «Я на вашей стороне, можете мне доверять. Расскажите мне все, что нужно, и я передам моему мужу».
С этим делом явно надо было кончать. Престин тоже считал, что нам следует прекратить попытки передать материал через американское посольство. Но хотелось завершить эту историю, не уронив своего достоинства. На этот раз мы договорились о встрече в доме у одного из американских дипломатов. Мы поехали туда с Юлием Кошаровским, ничего не взяв с собой, и беспрепятственно добрались до места. Кроме хозяина, присутствовали еще несколько американцев. Мы разговаривали полушепотом, играла громкая музыка, чтобы заглушить подслушивающие устройства. Среди прочего, мы обсуждали судьбу Иосифа Бегуна. Меня возмущало, что он стал жертвой полнейшего беззакония и произвола. Мы просили, если это возможно, американского вмешательства.
У меня был превосходный учитель английского языка, Владимир Николаевич Коротких, светлая ему память. Последние три года я регулярно ходил к нему раз в неделю и подружился с ним и с его племянником Сережей. Они не были евреями, но Владимир Николаевич ненавидел советский строй и сочувствовал нашей борьбе. Где-то в середине марта 1977 года он сказал мне во время урока, что КГБ вызывает его для беседы. Встреча должна была состояться через несколько дней, у него на работе. Я попросил его об одном: чтобы он ничего не говорил про меня. На следующей неделе он предложил мне выйти с ним на улицу, где мы и провели наш очередной урок. Мы говорили по-английски – за все время нашего знакомства мы не произнесли ни слова по-русски. И он два часа рассказывал мне о беседе с двумя сотрудниками КГБ.
«Вы знаете, что сейчас на Западе появилось множество статей о русских, которые помогают сионистам? – спросил один. – Даже о вас есть статья! И знаете, кто ее написал?»
Владимир не понимал, о чем речь.
«Статью написал Файн!»
«Не может быть!», – воскликнул Владимир.
Так начался разговор. И дальше речь шла исключительно обо мне. Они говорили, что не понимают причины этого безумия, имея в виду мою деятельность. Рано или поздно Файн получит разрешение на выезд. Его жена беременна и при этом тоже активно занимается этими делами.
Поскольку я не вступал в разговоры с КГБ, они решили передать мне предупреждение через моего учителя английского языка. На меня это предупреждение и скрытая в нем угроза не произвели особого впечатления.
Март 1977 года был полон событий. 3 марта КГБ арестовало Иосифа Бегуна. 5 марта появилась статья в «Известиях», официальном органе Верховного Совета. В статье рассказывалось о «разоблачении» Липавского, работавшего на КГБ провокатора, который сумел втереться в доверие к Щаранскому и другим активистам. Эта статья была направлена против Щаранского, Лернера и других активистов. 15 марта Щаранский был арестован.
В один из мартовских дней мы с Шошаной поехали в нашу квартиру в Черноголовке. Здесь знакомый рассказал нам, что некий врач, связанный с КГБ, пустил слух, будто бы я надолго посажен в тюрьму. Очень может быть, что они действительно собирались это сделать. Вернувшись в Москву, мы получили дополнительное подтверждение этого предположения. Рядом с нашим почтовым ящиком в подъезде мы нашли целый ворох писем, в основном из-за границы, посланных нам на протяжении нескольких месяцев. Решив, видимо, не сажать меня в тюрьму, КГБ отдал мне всю задержанную корреспонденцию.
Мне все еще не удалось переслать Белую Книгу и результаты социологического опроса в Израиль и в другие страны Запада, и я хотел непременно этого добиться. Нужно было найти секретный метод. Материал был довольно объемистый, включал в себя сотни документов, необходимо было уменьшить его в объеме, чтобы сократить число людей, участвующих в этом деле. Я обратился за помощью к Феликсу Канделю, с которым меня связывала тесная дружба, и мы вместе сфотографировали весь материал на два ролика пленки. Мы прикрепили фотоаппарат к стойке и ярко осветили поверхность под ним. Феликс клал туда документы один за другим, я фотографировал их. Мы быстро изготовили два комплекта заснятой пленки, проявили их. Один комплект взял Кандель, другой остался у меня.
Кроме нас двоих, никто об этих роликах не знал. Я обратился к знакомому журналисту по имени Боб Тот, репортеру газеты «Лос-Анджелес Таймс», и попросил его взять пленку. Он согласился, и мы назначили время и место встречи в центре Москвы. Об этой встрече, разумеется, никто кроме нас не знал. Утром в условленный день я сел в трамвай, затем пересел в метро, внимательно глядя по сторонам. Я был почти уверен, что слежки за мной нет. Полной уверенности, когда имеешь дело с КГБ, быть не может – они все же профессионалы. Я увидел издали Боба Тота. Он явно нервничал, но ничего не сказал и лишь махнул рукой в сторону своей машины. Я сел в машину. Мы проехали несколько сот метров, я пригнулся к полу и передал ему оба ролика пленки. Проехав еще немного, он остановился, и я вышел из машины.
Когда я прибыл в Израиль, весь материал ожидал меня. После стольких неудач приятно было знать, что добился успеха.
-
ПОСЛЕДНИЕ ДОПРОСЫ
Апрель 1977 года. Я снова нахожусь под строжайшим надзором. По-видимому, слежка усилилась в связи с предстоящим 17 апреля международным семинаром, организованным по инициативе профессора Марка Азбеля.
Помимо ученых-отказников, в семинаре, происходившем на квартире у Азбеля, участвовали несколько всемирно известных ученых из-за границы, а также Андрей Сахаров.
Непрерывная слежка продолжалась и после семинара. Велась она даже строже, чем обычно: сотрудник КГБ шагал со мной чуть ли не плечом к плечу. Это вело порой к забавным инцидентам. Однажды сопровождавший меня бандит пожаловался: «Вениамин Моисеевич, вы сегодня идете слишком быстро. У меня плохо с сердцем!». В другой раз, когда я хотел записать номер ехавшей за мной машины, он схватил меня за руку и сказал, что если я запишу этот номер, мне «кранты». Вечером я рассказал этот эпизод друзьям. Дина Бейлина сказала, что я должен пожаловаться КГБ. Но как это сделать? Оказалось, что в Москве позвонить в КГБ проще простого. Я позвонил по общеизвестному номеру в милицию и спросил номер телефона КГБ. «Какого района?» – спросили меня. «Первомайского». И мне дали номер. Я позвонил, назвал себя, объяснил, что я нахожусь под надзором, и изложил происшествие. По-моему, сказал я, это уж слишком, так не принято. Человек на другом конце провода внимательно слушал и, кажется, все записывал. Но затем он заявил: «Ничего этого не было!», и на том разговор закончился. Бандит, однако, больше за мной не ходил.
Бывали и другие удивительные происшествия. Однажды мы с Шошаной обратили внимание, что у сопровождающего нас молодого человека более интеллигентное лицо, чем это бывает обычно у кагебешного контингента. На сей раз я решил нарушить наши правила и вступил с ним в разговор. Очень скоро стало очевидно, что он понятия не имеет, за кем следит. Я немного рассказал ему о диссидентах и сказал, что наступит день, когда в Москве назовут улицу в честь Сахарова. Молодой человек слушал с интересом. Я спросил его, не повредит ли ему наш разговор – за нами ехала машина с добавочным сопровождением. Он ответил, что не знает. На следующий день он не появился. А предсказание мое осуществилось: сегодня в Москве есть проспект Сахарова.
Май 1977 года: мы продолжаем распространять материалы по еврейской культуре. Престин сумел сделать фотокопию «Истории еврейского народа» Дубнова, чем очень гордится. На повестке дня стоит предложение организовать ассоциацию еврейской культуры в СССР, которая поможет нам завоевать международное признание. Я был за, но Престин возражал, считая, что это слишком опасно. Он вообще был против всего, что могло выглядеть как организация – но разве оргкомитет Симпозиума не был организацией? Так или иначе, но на данный момент мы решили оставить эту идею.
Анатолий Щаранский был арестован 15 марта; теперь начинается следствие по его делу. Первым вызывают для дачи показаний Марка Азбеля. Его допрашивают несколько раз – десятого, двенадцатого, шестнадцатого и восемнадцатого мая и восьмого июня. 11 мая вызывают Виктора Браиловского. Я получаю вызов на 12 мая. Среди активистов это следствие вызвало тревогу, поскольку мы не знали, в каком направлении оно идет и что в себе заключает. Вечером 11 мая ко мне пришли Дина и Иосиф Бейлины, стали убеждать меня в том, как необходимо предавать гласности все происходящее на следствии. Но меня убеждать было не нужно, я и так не собирался ничего скрывать от товарищей.
12 мая: я выхожу из дома и отправляюсь на допрос. Он происходил в печально знаменитой тюрьме КГБ в Лефортово. Район Лефортова был мне хорошо знаком, поскольку там находился Энергетический институт, где я учился в 1948-50 годах и жил там в общежитии. В том же районе жили моя тетя Берта, сестра моей матери, и ее муж Лёва, у которых я часто бывал. И вот теперь, в нескольких сотнях метров от дома моей тетки, я стоял перед солдатом, который придирчиво проверял мои документы. У меня сразу возникло предчувствие, что этот допрос будет отличаться от тех, через которые я уже прошел. Я сильно волновался. Когда человек входил в эту тюрьму, никогда нельзя было знать, выйдет ли он оттуда. Меня вели по длинным коридорам с бесчисленными камерами с обеих сторон. И вот – я вошел в мою собственную камеру.
Следователь по имени Эльдар Кузумов был готов начать. Однако возникла проблема с процедурой допроса. Он не желал вести допрос нашим способом, с письменными вопросами и ответами, а я не соглашался на устный допрос. Ближе к полудню он, наконец, принял наш метод, но тем временем мы достигли компромисса: вместо общего протокола, каждый из нас писал на отдельном листе бумаги – он свои вопросы, а я ответы. На столе у следователя лежала целая пачка фотоснимков, в том числе фотографии Щаранского, Азбеля, Браиловского и меня на пресс-конференции перед симпозиумом.
Вопросы, которые задавал следователь, выглядели так: как и когда возникла организация «Московская Алия»; какие документы и письма мы составляли и посылали различным группам от имени «Московской Алии»; кто друзья Щаранского и на чем строятся их взаимоотношения. Если бы я ответил на эти вопросы, я вышел бы оттуда заправским осведомителем КГБ.
В двенадцать часов, после трехчасового допроса, следователь объявил перерыв на обед и позволил мне выйти из здания. Я покинул тюрьму и поспешил к телефону-автомату. Прежде всего я позвонил Владимиру Лазарису, у которого была связь с Лондоном. Не прошло и часа, как в Лондоне стали известны все подробности моего допроса. Затем я позвонил, как было условлено, Дине Бейлиной. Слегка перекусив, я вернулся в Лефортовскую тюрьму.
С этого момента допрос велся по нашему методу. Кузумов писал вопрос и передавал протокол мне. Подумав некоторое время, я писал ответ, тщательно следя, чтобы в нем не содержалось никакой информации. В какой-то момент в камеру вошел человек весьма впечатляющей внешности. Он выглядел как кинозвезда, но отказался назвать себя. Уже в Израиле Щаранский сообщил мне, как звали этого красавца. Он оказался генералом КГБ.
Он посмотрел на меня и сказал: «Я знаю, как вы разговаривали с Владимиром Ивановичем!»
«С каким Владимиром Ивановичем?» – спросил я.
«С Поповым, замминистра культуры!»
Тут я припомнил эту встречу. «Генерал», как я буду его называть, разъяснил мне кое-какие простые вещи. «Выдачу виз в Израиль решаю я, – сказал он, – и я советую вам всячески содействовать работе следователя. Вам очень невыгодно портить отношения со следователями!».
И он, и следователь настойчиво повторяли, что мое положение мало чем отличается от положения Щаранского. Всячески давили на меня, напоминая, что я подписывал те же воззвания, что и он, и участвовал в той же деятельности. «Генерал» хвастливо заявил, что перед следователями КГБ никто не может устоять, даже диссиденты раскалываются. Он особо отметил Петра Якира (сына известного военачальника Якира, убитого по приказу Сталина), который не выдержал допроса. После ухода «генерала» допрос довольно быстро кончился. В общей сложности, за весь день следователь задал мне девять вопросов. Затем он потребовал, чтобы я подписал обязательство о неразглашении. Я категорически отказался.
Дома меня ждали друзья, которым не терпелось узнать, как прошел допрос. Я рассказал им все в мельчайших подробностях. Дома я нашел очередной вызов на допрос в Лефортово на следующий день, 13 мая. Надо было решать, как я поступлю. У меня сложилось впечатление, что в каком-то смысле для КГБ довольно уже самого факта ведущегося расследования. Создается видимость моего сотрудничества с ними. Я отвечаю на все их вопросы, пусть даже мои ответы никак не связаны с той преступной деятельностью, в которой они обвиняют Щаранского (и косвенно меня). Я решил прекратить свое участие в следствии. Вместе с друзьями мы написали заявление генеральному прокурору Руденко. Там говорилось, что я отказываюсь от дальнейшей дачи показаний, поскольку следователь не желает сказать мне, с какой целью ведутся допросы, а также потому, что в первый день допроса КГБ допустил грубое нарушение процедуры: в работу следователя вмешалось постороннее лицо, отказавшееся назвать себя. Вскоре я получил от Руденко ответ: он переслал мое заявление в Комитет Государственной Безопасности (КГБ).
13 мая: С утра пораньше я снова отправляюсь в Лефортово. Оба действующие лица мне уже известны: следователь Эльдар Кузумов и «генерал». Однако на сей раз я приготовился к лобовому столкновению. Отказываясь от дачи показаний, я бросал вызов КГБ. Чтобы не сломаться, мне необходима была исключительная сила духа. Я не знаю, откуда черпали эту силу мои товарищи. Мне думается, тех, кто не был религиозен в прямом смысле, поддерживала подсознательная религиозная вера. Однако я могу говорить только о том, что пережил лично я. Начиная с того, описанного мною раньше, эпизода, когда я болел гриппом и провел неделю в уединении и раздумье – быть может, самого значительного события в моей жизни, – я ощущал присутствие Бога. Почему я говорю об этом здесь? Я выходил на сражение с силами зла на их собственной территории, в Лефортовской тюрьме. Я помню все, как если бы это случилось вчера. В трамвае по дороге туда у меня было явственное ощущение Божьего Промысла. Именно это давало мне силы, и им не дано было понять их источника. «Но чтобы помнил Господа, Бога твоего, ибо он дает тебе силу приобретать доблесть» (Дварим, 8:18).
Я прибыл на место, мне велели сидеть в зале ожидания. Затем появился Виктор Браиловский. Мы стали беседовать, и я рассказал ему, что отказался далее участвовать в следствии. Виктор сказал, что пришел к тому же решению. В этот момент вошли два агента, явно недовольные тем, что мы разговариваем. Они вызвали Браиловского и увели его. Между прочим, это были те самые два кагебиста, которые присутствовали при моем аресте около американского посольства 28 февраля. Через несколько минут вызвали и меня.
Эльдар Кузумов уже меня ждал. В кармане у меня лежало письмо к Руденко. Я сообщил следователю, что решил больше не участвовать в расследовании и объяснил, почему. Я снова спросил его, как зовут человека («генерала»), который вмешался в допрос вчера. Кузумов отказался мне его назвать. Я спросил, почему меня допрашивают, на основании какого подозрения. На этот вопрос тоже последовал отказ. Тогда я повторил, что отказываюсь давать показания. Кузумов был в некотором замешательстве. Он не знал, что делать, и попытался переубедить меня, но безрезультатно. Он пошел к начальству за указаниями. Вернувшись, он взял протокол и начал писать в нем. Из пачки документов, лежавшей на столе, он вынул петицию по случаю пятилетней годовщины со дня Ленинградского процесса и спросил меня: «Что вы знаете об этом документе, подписанном вами и Щаранским?» Я промолчал. Он записал в протоколе, что я отказываюсь отвечать, и собирался продолжать допрос. Тогда я демонстративно вынул книгу на иврите и стал читать. Кузумов увидел, что ему не удастся заставить меня отвечать на вопросы, встал и предложил мне пройти с ним. Мы вошли в просторный, богато обставленный кабинет, где сидел «генерал». Кузумов доложил ему о моем поведении. От вчерашней невозмутимости «генерала» не осталось и следа. Он стал кричать на меня, оскорблять. Под конец он выпалил: «Убирайтесь отсюда! И не смейте выезжать из Москвы!» – «Я не подписывал никакого обязательства о невыезде», – ответил я.
Меня отпустили. Я позвонил из телефона-автомата Элиягу Эссасу и все ему рассказал. «Теперь уж они точно никогда не выпустят меня в Израиль!» – добавил я. «Главное – поступать так, как считаешь правильным», – ответил он.
Значительным событием в те дни, в мае 1977 года, было для меня знакомство с супругами Эмилем и Роз Факенхаймами. Эмиль Факенхайм (он умер в 2003 году, да будет благословенна его память) был одним из выдающихся еврейских философов современности. Он родился в Германии, пережил Катастрофу, которая и стала основной темой его многочисленных философских трудов. Наше знакомство весной 1977 года стало началом многолетней дружбы. Но лишь недавно я открыл его для себя как философа. При нашей первой встрече Престин, Абрамович, я и другие ее участники знали о нем очень мало, но мы сразу почувствовали, что это один из тех редких случаев, когда нам не надо учить нашего гостя – напротив, мы учились у него. На нас произвели сильное впечатление как слова Эмиля Факенхайма, так и лично эти два человека, он и его жена.
Тем временем был арестован Иосиф Бегун, против него велось следствие по обвинению в «тунеядстве», то есть в уклонении от производительного труда. С юридической точки зрения, однако, этого было недостаточно для судебного приговора. Надо было доказать, что он ведет антиобщественный образ жизни, например, что он алкоголик. Если бы ситуация не была столь серьезна, это было бы поистине смешно. Все это было не более чем предлогом для того, чтобы наказать Бегуна за его активную еврейскую деятельность. Мои друзья и я посвятили ближайшие несколько лет борьбе за освобождение Бегуна, о чем я расскажу позже.
Его суд был назначен на 27 мая. Затем его перенесли на 18 мая, затем отложили до 8 июня и наконец опять перенесли
– на 1 июня, без каких бы то ни было объяснений.
1 июня 1977 года. У входа в здание суда собралась толпа активистов алии и иностранных журналистов. Никого из нас не допустили в зал суда, в том числе и Георгия Фридмана, ученика Бегуна, который просил дать ему возможность свидетельствовать в пользу обвиняемого. Суд приговорил Иосифа к двум годам высылки в Сибирь. Когда судьи вышли на улицу, мы их освистали.
2 июня Марк Азбель получил разрешение на выезд. Он был полон оптимизма и надеялся, что другие тоже скоро получат выездные визы. Он даже побился со Слепаком об заклад на бутылку коньяка, что тот в ближайшее время окажется в Израиле. Однако Слепаку и многим другим активистам пришлось ждать разрешения вплоть до 1987-88 годов, почти до самого падения советского строя.
Тем временем мы с Престиным, Членовым и другими собрались, чтобы обсудить план действий на будущий год. Дело было 18 июня. После собрания я вернулся домой поздно. Шошана встретила меня словами: «Приходил посыльный, принес вызов в ОВИР (Отдел виз и регистраций)».
«Шошана! Нам дали разрешение!»
«Не может быть».
«Да нет, это точно, на сто процентов! Нас вызывают в ОВИР, чтобы дать нам визы! Иначе они не стали бы посылать специального человека!»
Я был прав. На следующий день мы пошли в ОВИР. Нас принял начальник по фамилии Зотов. «Мы решили дать вам разрешение на выезд в Израиль. Теперь я даже не знаю, как к вам обращаться, «товарищ» или «господин»? – пошутил он.
– Десять дней на сборы, и вы покидаете пределы Советского Союза»
«А нельзя двенадцать?» – сделала попытку Шошана. Азбелю дали двенадцать дней.
«Мы здесь торговаться не будем!» – ответил Зотов.
Я промолчал. Я знал, что эти числа ничего не значат. И действительно, до нашего отъезда прошло еще около двадцати дней.
***
И вот, наконец, осуществилась наша мечта. Для меня это была мечта почти всей моей жизни, с шестнадцати лет, когда я начал сознательно и отчетливо к этому стремиться. Путь был нелегкий. Здесь я хочу привести некое метафизическое соображение. Человек обладает свободной волей, но над обстоятельствами он не волен. Божье Провидение действует через поступки других людей. Мои коллеги из Черноголовки, в их числе мой друг Виталий Мильман, совершили алию в 1972 году, однако я в то время находился вне сферы жизни активистов. Полагаю, что если бы я подал заявление о выезде тогда, я, возможно, тоже получил бы визу. Но, судя по всему, Провидением было предопределено, что я должен быть в Москве в 1973-77 годах и использовать во всей полноте мои духовные возможности ради жизненно важной национальной цели. Нет другого рационального объяснения моему переезду из Горького в Черноголовку, кроме того, что в этот критический период мне необходимо было находиться вблизи от Москвы.
***
У меня было всего лишь несколько недель на улаживание всех предотъездных бюрократических дел, что означало хождение из одного учреждения в другое. Здесь нам много помогала Лариса Виленская. Из Баку приехал попрощаться с нами Кушнир, который услышал по иностранному радио, что я получил разрешение, и немедленно отправился в Москву. В голландском посольстве состоялась дружеская встреча с послом и его коллегами – приятное переживание по контрасту с тем жестким и унизительным приемом, который оказывали нам во всех советских учреждениях.
Я съездил в Ленинград попрощаться с отцом. Я прощался с ним навсегда – не было никакой надежды, что мы еще увидимся. Мы переписывались и часто говорили по телефону, но видеть его мне не пришлось больше никогда.
9 июля: ранним утром мы отправились в аэропорт в Шереметьево. Нас провожали наши друзья и родственники Шошаны – ее мать, отец, сестра и тетя Берта. Спустя несколько часов мы были в Вене. Еще через несколько часов мы садимся в израильский самолет и 10 июля 1977 года прибываем в Израиль.
(окончание следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-fajn/
