В ноябре 1952 вольнонаемный геодезист Арам Артурович Карапетов с маленькой бригадой помощников-зеков прокладывает маршрут самой северной в мире железной дороги. Замысел гениального вождя воплощается уже за Обью, в лесотундровой зоне Западной Сибири. При этом слово «зона» обслуживает сразу два понятия: географическое и образа жизни строителей.
Арам в новых валенках и ватном костюме, с теодолитом на треноге, зеки одеты в рваные телогрейки, бывшие валенки подшиты резиной от автокамер, самодельные рукавицы, фонарики для подсветки вешек. Вся процессия передвигается на лыжах. Один помощник впереди, другой сзади бригадира, оба с длинными геодезическими рейками, на которые наводится теодолит.
Короткий зимний день. Бригада заканчивает работу и возвращается в зону по пробитому маршруту. Вскоре в перелеске натыкаются на группу зеков с пристроенной на костерке банкой чефира. Компанию развлекает пожилой уголовник, колоритный армянин Жора, характерный акцент которого Араму сейчас очень кстати:
— Я ей говорю, Любка, сука, когда мне дашь, наконец? А она выгнулась передком в своих ватных штанах, орет «НА!». — Жора помолчал. — Я в Воркута уважаемый бугор был. Лошадью в забое командовал… Хороший лошадь… Женчина… Зеки с утра очередь стояли… Миллионер я был…
Среди деревьев слышен лай овчарки, пляшет свет фонаря охранника. Жора без суеты допивает чефир:
— Вдруг откуда не возмис, появился вротэбис… Туши костер, братва, и банку нычте!
***
Начальник Строительно-Монтажного Поезда майор МГБ ДЯДЬКО, краснолицый, грузный мужчина 45 лет заслушивает доклад маркшейдера-геодезиста:
— Товарищ майор, я уже освоился на работе, изучил обстановку… У меня предложение: понимаю, что так не положено, но охранник с собакой нашей бригаде не нужен…
— Как это не нужен? А вдруг зеки в подрыв кинутся? — Дядко не предлагает садиться.
— Некуда им кидаться… Впереди на сотню километров никакого жилья нет, они это знают… Жратву добыть зимой невозможно. Одежда у них на честном слове держится. Назад идти через все наши кордоны тоже не смогут. Никуда они, товарищ майор, не денутся… А охранник только мерзнет бедный, да собаку мучает. Мы-то все время в работе, а он часами в снегу сидеть должен…
Дядько трудно переваривает:
— Вообще-то… мне уже докладывали не раз… Тяжелая там служба… очень… Тебе-то платим хорошо, а охраннику на любом посту одинаково, вечно там у вас они все больными прикидываются…
Он думает, тупо и безнадежно перелистывая свои инструкции, потом его осеняет:
— Ну, тогда ты подписывай бумагу… В случае побега ответишь по полной строгости… Если ты смелый такой…
— Да конечно, я готов, понимаю ответственность, подпишу…
***
В декабре у жилого вагона вольнонаемных Арама подкараулил доктор лагеря.
— Арам Артурович, У меня к Вам не совсем обычная просьба… Возьмите в свою бригаду женщину, с руководством я договорюсь. Погибает совсем, и не столько от истощения, сколько от тоски и беспросветности…
— Политическая?
— Да, 58, член семьи…
Арам с сомнением смотрит на пожилого, усталого врача:
— Но в бригаде достаточно тяжелый физический труд, надо много ходить на лыжах, таскать рейку, мерную ленту, вешки… Ослабленной женщине это не под силу…
— Зато у Вас есть возможность подкормить её. — Не сдается доктор. — Но главное, ей необходимо сменить обстановку. Подальше от овчарок, уголовниц, с относительной, хотя бы днем, свободой она может восстановиться… Иначе пропадет…
Арам не знает как реагировать:
— Доктор, у вас политических пол-лагеря, почему Вы именно о ней просите?
— Не знаю… — Озирается врач. — Что-то в ней есть такое… Порода особенная, воля, характер помогли ей удержаться с сорокового. С девятнадцати в Инталаге, прямо с момента его образования. А теперь, видимо, усталость накопилась и начала слабеть на глазах… В общем, это единственный шанс. Не получится, ничего уже не спасет. А ей еще четыре года надо продержаться… Если конечно не добавят…
Маркшейдер Арам Артурович Карапетов на самом деле никакой не Арам Артурович. На самом деле он беглый геолог Борис Самойлович Берман. Его появление в зоне это совсем другая история, к нашей героине покуда отношения не имеет. Он сам на птичьих правах, лишние телодвижения, которые могут его разоблачить, ему не нужны. Но и бросить политическую на произвол судьбы из-за собственной безопасности человеку, прошедшему войну, не позволяет ни гордость, ни совесть.
***
Арам, пожилой зек по кличке Шаляпин и рослая, изможденная женщина на лыжах разбивают маршрут ж.д. на участке без леса. Арам стоит на точке с теодолитом, он задал помощникам направление, которое зеки впереди выдерживают и промеряют мерной лентой, втыкая по створу в снег вешки через 50 м. Через километр идущий впереди Шаляпин останавливается и ставит вертикально геодезическую желтую рейку с делениями. Напарница в пятидесяти метрах сзади него бросает ленту и возвращается.
Арам наводит теодолит на переднюю рейку. Зечка уже знает методику съемки, сходит со створа и идет параллельно. Он заканчивает наблюдения, записывает карандашом цифры, укладывает все в планшет и начинает рассматривать женщину через теодолит.
В окуляр видны пшеничные волосы, выбившиеся из зековской ушанки, ватные штаны, телогрейка и старые, огромные валенки. В ярком солнечном свете виден пар от дыхания, иней на ресницах, изможденное, бледное лицо.
Она подходит.
— Уже сносно двигаешься… Вначале мы с Шаляпиным думали, таскать тебя придется…
Слегка задыхаясь, она парирует с легким прибалтийским акцентом:
— Это не было тяжело. С моими мощами и той одеждой сорок килограммов не набиралось, я думаю… Легче ваших причиндалов…
Арам смотрит прямо в её огромные на худом лице, голубые глаза:
— Да, Аня, ты выбралась, молодец! Первый раз чуть живая пришла… Представилась еле слышно, я аж вздрогнул. Жену мою тоже Анна зовут.
— Я не Анна, гражданин начальник, я Анабель Юховна… Моего папу «Юхо» звали… Пока не расстреляли…
— Ну давай, Юховна, собирай вещички, — переводит тему бригадир, — надо еще пару километров разбить…
Анабель берет связку вешек, тянется ко второй рейке, но он отбирает. На плече у него тренога с закрепленным теодолитом, сзади рюкзак, он подхватывает рейку, и они идут на лыжах к Шаляпину.
— Еще месяц меня так покормите,- поспевает сзади она, — буду и рейку и теодолит носить…
Метров за 300 Арам просит Шаляпина спеть пока тот ждет их приближения. В сухом морозном воздухе красивый голос разносит по всей округе «Славное море, священный Байкал…».
Арам уже не удивляется идиотизму зоны. Дикое несоответствие зачуханного зековского вида и прекрасного, отлично поставленного голоса с чудной артикуляцией — только один из массы примеров, когда подлинные таланты бездарно упрятаны на краю земли:
— Ему, наверное, и прозвище подобрали за такое пение?
— Он на концертах выступает, начальство это любит. Даже у нас, в женской зоне пел. Его в Перми прямо в оперном театре арестовали…
— А у тебя какой псевдоним?
— Так «Аня» и зовут. Я ведь зечка старая, с самого начала, еще до войны сильная была, даже уголовницы не приставали… Вот 30 лет как стукнуло, так и затосковала, чуть не померла… А теперь живу. Правда, не пойму зачем… И все равно, вам с доктором спасибо…
***
Длинный, мартовский ясный день. Безветренно, не холодно. В перелеске, на поляне нарублены ветки лиственниц, горит костер. Бригада обедает. Анабель с раскрасневшимся лицом мешает варево в кастрюле над костром. Арам лежит рядом на ветках. Подходит Шаляпин с срубленным сухостоем:
— Где-то здесь новую зону строить скоро будут. Уже семь километров от женской, а от нашей еще дальше. Невыгодно зеков в два конца гонять, больше времени на дорогу уходит, чем на саму стройку…
— И вертухаям неохота далеко ходить. — Девушка отрывается от своих дел. — Собакам в удовольствие, а эти, бойцы смелые — ленивые совсем…
— Я в предзоннике видел собачьи будки. — Включается Арам. — У каждой своя, все аккуратно побелено, над каждой будкой имена написаны… Поэтичные такие: Диана, Лайма, Лолита… Подумал сначала, неужели наложницы охраны…
— Там за собачником еще карцер есть. Слышал, надписи карандашом на дверном косяке там интересные. — Шаляпин понижает тональность и доверительно шепчет Араму, — «Девочки, вам привет от трех лиц: от …уя и двух яиц».
Анабель присаживается рядом. Исполнитель арий деликатно отходит за дровами.
— В бараке у нас одна говорит: «Вот бы и мне сукой стать…» — Задумчиво произносит она. — А бугор наш: «Ты и так вот-вот ссучишься…».
После паузы она разворачивается к нему:
— А что, Арам Артурович, нам с тобой в будке места хватило бы…
***
В конце целого дня геодезической съемки поднялась сильная апрельская пурга. Бригада спряталась в лесу у реки. Температура около нуля, но дует сильный ветер. Полярное солнце угадывается со стороны зоны, откуда возвращается Шаляпин. Пасмурно, но светло. Шаляпин подходит к костру, для которого глубоко в снегу вырыта яма. Около костра на срубленном лапнике расположились Арам и Анабель. Он сидит нахохлившись, укрываясь от летящего снега. Девушка наоборот, даже ушанку сняла и расправила пышную светлую копну, на фоне которой загорелое лицо выглядит вполне привлекательным.
— Метров через 30 лес кончается. — Докладывает Шаляпин. — На открытом месте видимость нулевая, найти дорогу назад невозможно, в двух метрах ничего не видно, не говоря уже о вешке в 50 метрах. Зону нам не найти, в тундре сразу собьемся… Что делать будем, начальник?
— По инструкции я должен вас вернуть после смены в ваши зоны. Иначе побег. Но здесь мы хоть на объекте, на трассе ж.д., а если уйдем в сторону и заблудимся, точно побег засчитается. Потом собаками порвут… И меня заодно с вами.
Помолчали, словно прислушиваясь к завыванию пурги. Наконец, рассудительная эстонка замечает:
— На открытом месте мы так и так пропадем. Замерзнем. Тепло, снег на одежде сразу тает, все отсыреет, поэтому и замерзнем. Температура все равно минусовая. Здесь хоть от ветра укрыться можно и лапника полно…
Зеки смотрят на бригадира, ждут его решения. Арам предлагает:
— Давайте так: сегодня нас все равно искать не пойдут, в пургу собаки сразу след потеряют. Как стихнет, я вам направление дам, вы визирку метровую рубить будете, впереди еще леса около километра должно быть. По карте так. А я сразу побегу в зону предупредить…
— Как же ты нас бросишь одних? — Встрепенулся Шаляпин. — Вдруг мы в отрыв подадимся? Чего тебе там скажут? Может вместе сразу вернемся?
— Тоже верно. — Подумав, согласился бригадир. — Хотя бежать вам некуда, в округе 100 километров здесь даже чумов ненецких нет. Но сейчас главное пургу переждать. Потом решим. А пока давайте устраиваться…
Анабель с Шаляпиным берут топоры и уходят рубить лапник.
Арам утаптывает площадку вокруг костра, потом срубает пихту, укладывает её с ветреной стороны и подгребает к ней снег. Получилось что-то вроде защитной стены, в ветки дерева быстро набивается новый снег, под деревом относительно тихо. На площадку набрасывают толстый слой свежего лапника.
Шаляпин достает из своего рюкзака большой кусок брезента, бросает на ветки. Смотрит на молодежь, потом делает себе из лапника отдельное логово с другой стороны от костра. Ныряет туда и заваливается спать.
Они ложатся под брезент, набросив поверх густые ветки елей. Лежат, обнявшись, неподвижно.
Сверху ветки быстро покрываются толстым слоем снега. Внутри, под брезентом становится тепло. Они не разговаривают, потом внезапно сливаются в долгом поцелуе.
Арам снимает полушубок, подсовывает его под девушку.
Она быстро стягивает ватные штаны, отворачивается от него, отодвигается осторожно, что-то делает.
— Ты чего? — сдавленно шепчет Арам.
— Тише, не дергайся, а то снег сюда попадет. Я котелок с водой подтянула, еще теплая, сейчас помоюсь… Не могу я так… Тебе будет неприятно…
Потом она снова возвращается на полушубок, свои ватники подкладывает с наружной стороны. Все остальное происходит в полном молчании.
***
Снаружи слышится шум ветра, скрип деревьев, храп Шаляпина. Они лежат уже одетые, крепко обнявшись.
— У нас говорят, амнистия большая намечается. Вроде, Берия распорядился…
— Раньше распорядился всех посадить и расстрелять, теперь амнистировать… — Только недавно расслабленная, с нежными интонациями, теперь она прибавила стали.
— Отца моей жены еще до Берии посадили… — Арам как бы оправдывается.
— А моих родителей в сороковом расстреляли при Берии…
— Вы где жили тогда?
— Мы всегда в Москве жили, я родилась там. Мой папа в генштабе служил…
— Получается, с 18 лет по лагерям?
— Скоро уже 13 лет на зоне, еще три осталось… А знаешь, Арам, может случится такое чудо, у нас опытные зечки сказали, как подох усатый, скоро выпускать значит будут… На всякий случай дам тебе адрес одной старушки в Инте. Очень дорогого для меня человека… Проведаешь её при случае…
— Как тебе там, в бараке?
— Скоро полгода как я у тебя в бригаде. Все тяжелее мне туда по вечерам возвращаться. Сытая, здоровая, счастье свое, наверное, плохо скрываю… Мрут бабы… Осенью от беспросветно-длинной зимы, весной еще больше от цинги, когда силы совсем уходят… Таскаю потихоньку наши продукты, но всех разве накормишь… Вася-бульдозерист не успевает в траншею сваливать… Но нары еще зимой не пустовали. Гнали и гнали новых зечек, совсем рассвирепели эти сволочи… К весне как-то поутихли… Вертухаи изменились, знают что то…
***
Большая планерка проводится в зале офицерской столовой. Оформленная в соответствии с художественными претензиями майоровой жены, тайно-ласково именуемой «Биксой», столовая представляет собой выставку зековского резного по дереву искусства и увенчана потолком с разноцветными нимфами. Старшие групп из вольнонаемных, начальник по режиму и прочие функционеры сидят за обеденными столами. Отдельно, на небольшой сцене накрытый кумачовой скатертью стол с графином, олицетворяющий президиум, где расположились Дядько и подполковник из центра.
— Товарищи строители, из центра поступило указание форсировать летний задел. — Тут Дядько прерывает привычно пылкую речь, обращаясь к подполковнику. — Я вообще-то слышал, нас сворачивать собираются…
— Вы, майор, поменьше сплетен слушайте. — Не вполне дружелюбно озлобился приезжий начальник. — Скажут, свернуть стройку, значит свернем. А пока выполняйте указание! Товарищ Самодуров, начальник стройки, лучше знает…
— Да мы конечно… Задел обеспечим… — Буксует Дядько. — Даже в п́урги работаем…
Тут он приходит в себя:
— Геодезия! — Смотрит на Арама. — Доложите по заделу!
Топограф встает, обстоятельно докладывает:
— Для задела путевой стройки на лето нам надо прозондировать несколько направлений. На эту местность у нас есть только топографические карты 1946 года. Самолетом облетать авангардные направления, пока еще лежит снег, нецелесообразно. Возможно, пробитый маршрут придется отменять и искать для путей более подходящие направления…
— Это вам работы прибавится?
— Да, прибавится. А что делать? Мосты где попало не поставишь…
Дядько уже деловит:
— Вас надо усилить… Что необходимо дополнительно?
Арам больше обращается к подполковнику:
— Лучше всего создать еще пару бригад, но у нас нет топографов. С инструментом никто больше работать не может. Мою бригаду усиливать не надо, только мешать будут. А вот на доставку вешек с пилорамы, продуктов, установку палаток потребуется дополнительная рабочая сила.
— А палатки зачем? — Не понимает Дядько.
— Плечо до зоны уже больше 8 километров. Если мы будем каждый день возвращаться, это 16-17 км, все рабочее время потеряем. Поэтому прошу разрешить моей бригаде ночевать на маршруте.
Дядько смотрит на главного по охране:
— Как же зекам в зону не возвращаться?
Подполковник перебивает:
— Так и не возвращаться… Геодезист дал за них подписку, отвечает головой. Пусть работают…
Дядько решительно:
— Тогда пусть охрана там же живет…
Арам продолжает, поморщившись:
— Охрана с собаками нужна посреди обратной дороги в зону. Пусть там разобьют себе лагерь и смотрят, чтобы зеки чего не учудили… Те, кто подтаскивать будут… А впереди нам охрана не нужна. Только продукты все сожрут…
Дядько вскидывается:
— Больно ты умный, режим нам устанавливать…
Подполковник теряет терпение:
— Майор, в последнюю пургу у тебя 23 зека на путях замерзли, вот он, твой режим…
— Так те же обычный контингент, товарищ подполковник, еще подгонят. А у него в бригаде обученные…
Дядько, по обычаю не подумав, бросил это достаточно небрежно и тут же пожалел. Подполковник совсем рассвирепел:
— Сказал бы я тебе, да народу много… Короче, предложение геодезиста толковое. Принимаю.
***
В конце пробитого маршрута стоит 6-тиместная палатка, в окошко которой выведена труба буржуйки. Из неё идет дым. Около палатки устроен костер, на котором варится похлебка. Не холодно, тихо. У костра сидят Арам с Шаляпиным.
Анабель, занятая приготовлением пищи, развлекает мужчин:
— Эх, гражданин начальник, вот уж курорт ты нам устроил. Жратву подвозят, палатку ставят, дровишки заготавливают… Работай, не хочу…
— Если бы товарищ Сталин всем зекам такие условия создавал, — включается Шаляпин, — сто Беломорканалов уже бы построили…
Анабель смотрит на него с притворным удивлением:
— А здесь ты промахнулся, солист провинциальный… Подумай сам: зеков у нас миллионы, а строек мало. В таких вот условиях зек крепнет, а ему помирать следует. Куда девать остальных? Нет, все мудро руководство делает…
Арам прерывает эту антисоветчину:
— Граждане зеки! Вы мне заканчивайте враждебную пропаганду устраивать! Договоритесь у меня…
Бригада ужинает, потом Арам уходит в палатку закончить обработку полученных данных, Анабель с Шаляпиным все убирают, моют посуду.
— Пойду себе еще лапника настригу. Не могу я в палатке спать, простору хочу… Не желаешь на свежем воздухе, Анетта? — подмигивает баритон.
— Пошлость вам не к лицу, маэстро. Спойте лучше арию Каварадосси…
— А ты, коварная, иди в дворец Фарнезе. Предавайся там примитивным плотским утехам… Пока буржуйка тлеет.
Анабель хватает топор, угрожающе надвигается, потом подает его отшлифованной ручкой Шаляпину:
— Секи мне голову беспутную… А лучше веток наруби.
***
Буржуйка весело трещит, в палатке тепло, у печки жарко. На сосновой чурке стоит керосиновая лампа. Поодаль на лапнике раскинут спальный мешок, на котором Арам терпеливо ждет. Его голая подруга берет с печки цинковое ведро, кидает туда куски снега, выливает на себя. Он с удовольствием рассматривает великолепную фигуру, вытягивает из рюкзака полотенце:
— Иди уже сюда, простынешь…
Анабель ныряет к нему, он растирает ей все тело, она обнимает его за шею:
— В последние десять лет я столько воды не истратила…
— Просто не верится! Провести в этой чертовой зоне столько лет и такая кожа… Как тебе удалось сохранить все это?
— Кожа восстановилась от хорошего питания, легких физических нагрузок и свежего воздуха…
— То что ты каждый день делаешь, это легкие нагрузки?
— Не нуди, Арамчик, не до разговоров мне… Потом… Все потом…
Они сливаются в одно целое, кажется, никакая сила не может разъединить их.
В кульминации слышится голос Шаляпина:»Э люцеван ле стелле…».
Анабель бессильно отваливается на бок:
— Идиот несчастный… Где он звезды увидел? Солнце круглые сутки торчит… И вообще, в третьем действии без оркестра это неинтересно…
— Аня, ты чудо! Как это? Ну как в зоне все это можно сохранить?
Девушка тихо смеется, сейчас особенно ясно слышится прибалтийский акцент:
— Тебе жена говорила, наверное, иногда ты слишком пафосен… — Звучит через «э». — Все проще, дорогой мой. Работа в твоей бригаде это сущие пустяки по сравнению со шпалами, рубкой лесных массивов… Правда, для меня теперь это легкая прогулка.
— Шаляпин так не думает…
— Думает также. Просто боится сглазить, вот и придуривается… Но мне легче. С тобой я расцвела, как эта тундра весной… — Смеется. — Пожалуй, уже заразилась от тебя говорить высоким штилем…
Она обнимает, длинно целует, закидывает на него голую ногу, как будто хочет закрыть от целого мира:
— Вся любовь, которая скопилась в моей голове и теле за эти годы, и которая не имела выхода, теперь выплеснулась… Знаешь, у тундры очень короткая жизнь для цветения… Два-три месяца, вот тебе и все лето… Поэтому в первые же теплые дни все моментально распускается, цветет и торопится жить… Так и я…
Они лежат некоторое время неподвижно. Печка прогорела и становится холодно. Забираются в спальный мешок, толкаются, дурачатся, потом застывают в поцелуе. На стенке палатки, в тусклом свете керосиновой лампы тень от спальника принимает причудливые формы. Потом все затихает. Из спальника слышится чистый, очень точный голос Анабель: «Мой час настал. Да. И вот я умираю…».
***
В общем вагоне накурено и разгульно, сквозь крики и пьяные всхлипы амнистированных зеков из репродуктора еле пробивается Шульженко: «Давай закурим, товарищ по одной. Давай закурим, товарищ мой…». Вынужденное безделье путешествия по муторной северной ж.д. обрекает Арама на невеселые мысли.
Почти год он не видел семью, укрытую в Ташкенте. Столько изменилось за этот год, калейдоскоп событий с осени 1952 завертелся стремительно. Его личная жизнь оказалась тесно связанной с обстановкой в стране, когда перед своей кончиной вождь с размахом проводил очередную, свирепую компанию, на этот раз по травле т.н. «космополитов». Спасаясь от неминуемого ареста, Берман купил фальшивые, прекрасно изготовленные документы и стал Карапетовым. Он потерял любимую профессию, дом, друзей, вынужден был отправить семью подальше от бдительных глаз, под чужим именем устроился на новую работу.
А через полгода Сталин умер, антисемитская компания утихла и новоявленный Арам оказался совсем в глупом положении. Потерянное имя уже не вернешь, на прежней работе не объявишься, со своими надо как-то соединяться, по крайней мере для посторонних войти в семью другом собственной жены и отчимом родным детям.
Знать бы заранее, что продержаться-то надо было всего шесть месяцев! Но кто же тогда что-то знать мог? Вождь казался вечным, а его дьявольские задумки неотвратимыми.
Эта странная, безвыходная ситуация с весны 1953 осложнилась еще и появлением в его жизни необычной женщины Анабель.
Сначала все шло просто. Не мог же фронтовик, всю войну бомбивший фашистов, смалодушничать и отказать тюремному доктору. То ли спирт, может какие другие аргументы доктора убедили майора Дядько перевести доходягу в топографическую бригаду.
В сопровождении вертухая она приплелась еле живая и совершенно без всякого интереса к жизни. Собственно, и конвой нужен был больше для порядка. «Чего её охранять, если вот-вот загнется? Десятки таких каждый день кончаются…».
Но она не загнулась! Через неделю усиленного питания, щадящей работы на свежем воздухе, доброжелательного отношения она открыла глаза. А дальше… а дальше случилось то, что случилось… Целый день вместе, молодость, одиночество обоих, необычные судьбы, нестандартные интересы, неумолимая природа, увлечение, уважение, восхищение, любовь…
Если раньше Арам постоянно думал о жене, детях, представлял как встретятся… теперь возник второй, параллельный мир. Они не пересекаются, эти миры. Пока еще не пересеклись. И что делать — не понятно.
Выплывает спасительная подсказка: по амнистии её вот-вот освободят… дождаться, просто убедиться, что все нормально…
А жена? Родная, любимая, надежная Аня? А дети? Раньше бы на крыльях летел, а теперь вот оправдательные подсказки…
Измучился совсем Арам, он же бывший Борис. И водку пил с амнистированными, и разговоры задушевные вел, и даже курить пробовал…
***
К окну медленно подплывает надпись «ИНТА».
Арам смотрит на надпись, смотрит, смотрит…, потом хватает чемоданчик, быстро сует туда свои вещи, сдергивает с крючка лётную куртку и выбегает из вагона.
***
По адресу предусмотрительной эстонки стоит деревянный барак коридорного типа с общим сортиром. В комнате за чистым столом приятнейшая Софья Михайловна угощает гостя чаем:
— Вы не представляете, Арам, как меня обрадовали… Я от Анечки письмо с оказией получила еще в прошлом году. Перед её тридцатилетием. Очень тосковала и, мне показалось, прощалась со мной… Бедная девочка… Столько вынести… С 18 лет по лагерям, круглая сирота… надеяться не на что… лучшие годы у неё отняли… Мы с её мамой дружили, потом после их ареста она у меня немного пожила. Вскоре и за ней пришли…
— А Вы, Софья Михайловна, Вы как здесь оказались?
— Ох, Арам, это долгая и, к сожалению, не такая уж и редкая история… Как все тут оказываются… Вы знаете, особенно сейчас, по амнистии, какие люди здесь оседают. Цвет геологической науки…
Арам поперхнулся:
— Вы геолог?!
— Скорее, учитель геологов… Профессором МГУ была. Потом здесь оказалась, лаборантом в кернохранилище. Я сторожил в этих краях… Но это все неинтересно. Вы лучше о себе расскажите. Где, когда с Аней познакомились?
— Меня лагерный доктор упросил её в бригаду взять. В декабре её доставили почти на грани… Но потом начала потихоньку приходить в себя… И вообще… я надеюсь, её скоро освободят… хочу дождаться, убедиться, что все в порядке…
— Дорогой Вы мой! Вы же с тем доктором спасли её! Конечно, обязательно дождитесь… Думаю, и она на это надеется…
Маленькая, пожилая профессорша деловито прохаживается по комнатке словно по аудитории:
— Теперь по порядку: комендант здесь из репрессированных, выделит рядом комнатку, есть такая, я похлопочу… На работе у нас геодезисты на вес золота. Завтра же представлю Вас в нашем «гробу» — извините, так мы называем наш Геолого-Разведочный Отдел при «Интастрое» МГБ… И будем с Вами вместе ожидать, может попадет она под амнистию…
***
В один из чайных вечеров в дверь постучали. Арам подлетает к двери, резко открывает, на пороге Анабель. Не спеша, аккуратно ставит на пол свою котомку, улыбается Софье Михайловне, уже устремилась к ней, вдруг резко оборачивается и обвивает шею Арама:
— Я знала, что ты здесь. Умом понимала, неправильно это. Но знала… чувствовала…
***
Абажур выключен, в окно попадает свет от фонаря и заснеженной улицы. В бараке тихо, все спят. Арам лежит на спине, рядом на кровати Анабель. Он рассматривает блики света на потолке. Не спится.
Больше трех месяцев они живут в его комнатушке. Днем вместе идут на работу, вечерами развлекаются, посещают местный театр, ресторан, часто сидят у Софьи Михайловны. Анабель расцвела, привлекает всеобщее внимание. На каблуках она выше своего друга, яркие, светлые волосы оттеняют загорелое лицо. Она выглядит так, будто приехала с южного курорта.
В ресторане сослуживец, пожилой геодезист говорит сквозь шум и музыку:
— Арам, послушай, это неземная женщина, она из другого мира. И неважно, что этот характерный загар на лице, белые открытые руки, белая шея, светлый след от шапки на лбу — по всем признакам понятно, что она вернулась из тундры — важно, что она просто необыкновенная.
Арам и сам знает, что его подруга необыкновенная. Сейчас она тоже не спит, поворачивается, обнимает его и говорит совсем тихо:
— Вот и закончились наши медовые месяцы. Я все тянула, тянула, но больше уже нельзя тянуть… Скоро Новый год. Это семейный праздник, и тебе надо проводить его в своей семье…
Ну что можно тут сказать: «Разлюбила? Гонишь меня? Что случилось, милая?» — всю эту пошлятину Араму произнести не под силу. Пока он собирается с возражениями, она продолжает:
— Ничего не случилось, и не разлюбила. Всегда тебя любить буду… Но за счет чужого несчастья мы не можем быть счастливы. Анна, твоя жена, дети твои — они ни в чем не виноваты. Они не заслужили потерять тебя. Ты и сам об этом все время думаешь, я ведь вижу…
Она встает, набрасывает халат, садится к столу, закуривает:
— У Мендельсона, был такой композитор, похожая история случилась. И жена красавица и преданная, и детей дома куча, а вот влюбился в скандинавскую женщину…
— При чем тут Мендельсон?
— И не спорь, Арамчик, милый, ты мой характер знаешь… Я просто так говорить не буду. Когда ехала сюда, загадала: если ты ждешь меня здесь, сразу не расстанемся. Закончим свой медовый месяц, который начался под брезентом в лесу. А эти месяцы все идут и идут, и чем дальше, тем… В общем, любимый мой, нам надо сейчас расстаться. Пока уже совсем поздно не станет… С тобой у меня были лучшие дни в моей жизни. Ни о чем я не жалею. И ты не жалей. Уезжай. И помни: я буду любить тебя всегда.
Она присаживается на кровать, гладит его лицо:
— Я давно поняла, ты не тот, за кого выдаешь себя. А тут еще Софья Михайловна сказала, ты в геологии разбираешься отлично. Это мне Бог прислал тебя геодезистом, чтобы ты со своими рейками и Шаляпиным спасли меня… Таким и останешься на всю мою жизнь…
***
На пороге нового тысячелетия в главном зале Манхэттена на Седьмой авеню проводится серия концертов большого симфонического оркестра. Дирижер — известный в мире классической музыки 46-тилетний маэстро, высокий, широкоплечий красавец с голубыми глазами и черной с проседью, волнистой прической.
После представления оркестра он выходит на авансцену, приветствует публику, находит на привычном месте свою мать и отдельно кланяется ей.
Солист обнимается с дирижером, здоровается с первой скрипкой, подстраивает инструмент. Маэстро становится к пульту, начинается Концерт ми минор для скрипки с оркестром Ф.Мендельсона.
На улице Лобачевского, в ВИП-палате частной клиники лежит глубокий старик с трубкой под носом. Он утомился от суеты правнуков, которых их дед с трудом усаживает на большой белый диван. Внезапно мерное пиканье прибора у кровати учащается. Старик неотрывно смотрит на экран телевизора, где по каналу «Культура» показывают концерт. Ведущий называет имя дирижера и гордо добавляет, что он родился в СССР и вообще, пресса окрестила его «человеком мира». Еще некоторое время имя держится на титре: «Дирижер: Юхо Арамович Берман».
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-bystricky/
