Светлой памяти П.
А где тебя сегодня нет?..
В. Высоцкий
Мы передвигаемся по небрежно вспаханной полосе почти на четвереньках, с силой выдёргивая непослушную гигантскую кормовую брюкву из мокрого от вчерашнего дождя черниговского чернозёма и тихо перебрасываясь между собой какими-то цитатами из стихов, а вдалеке слышен резкий, как кукареку, крик, усиленный мегафоном:
– Винницкий-Шпильский, отстаёте! Много разговариваете, подтянитесь! –
Мегафон усиливает пыхтение колёсного тракторишки, на котором восседает Вознюк, наш второй руководитель, инженер кафедры прикладной физики. Его старший напарник ассистент кафедры Пётр Петрович Недиля молча идёт впереди наравне со всеми студентами. Трактор приближается, и пыхтение усиливается, становясь каким-то странным, прерывистым.
Я просыпаюсь. В пустой спальне, на втором этаже, через занавешенные окна едва пробивается солнечный свет, только слышно пыхтение мусоровозки да громкое радио чёрного водителя – рэп, тяжёлый металл. Я умываюсь, спускаюсь в кухню, кормлю кошек, готовлю завтрак. Заглушаю телек – там сплошной трамп-тарарамп, ем свою овсянку и запиваю кофе...
* * *
...С Лёшей Винницким я подружился в первом «колхозном семестре», в сентябре 1966 года, в черниговской области, куда нас, ещё только недавно принятых в киевский политех студентов, послали вместе со второ-и третькурсниками спасать неубранный урожай подсобного хозяйства ЦК. Позади невиданный конкурс одновременного выпуска 10-х и 11-х классов, зверские вступительные экзамены, долгожданная победа – приём в элитарную группу физиков. И вот – «колхоз». Который рисовался каким-то весёлым бездельем, навеянным романтикой журнала «Юность», аксёновским «Звёздным билетом» и туманами Кукина. Увы, реальность повернулась ко мне своей унылой физиономией. Бо́льшая часть моих будущих однокашников была набрана из райцентров и деревень, меньшая – из киевлян, мало чем интересовавшихся, кроме преферанса. Вот когда я вспомнил – с неудовольствием! – об обещании отца, данном маме в пору нашего детства, не учить нас с братом «записывать пулю»: отец был непревзойдённым преферансистом и потому – «потерян для семьи»... Не потому ли ярче всех запомнились мои новые однокашники Витя и Тарас, не игравшие ни в какие картёжные игры? Витя Сотников, неизвестно каким образом попавший к нам из уральской беспризорщины и советской армии, всё свободное время после полей и принятой дозы «московской» тянул под гитару «...ты не пришла провожать, поезд устал тебя ждать, с детства знакомый перрон, только тебя нет на нём...» А Тарас Скрыпка, сын комбайнёра, прикрыв ладонями уши, пытался сосредоточиться на очередной заковыристой задачке по элементарной математике – зачем, ведь нам предстояло осваивать высшую? Однажды Тарас не выдержал:
– Та колы ты нарешти кинчыш виты свои писни – нудно, аж блювати хочэться!
– А ты выйди на крылечко, сунь два пальца в рот, может полегчает, - меланхолично ответствовал ему Витя, не прекращая бренчать, – и ваще, чё ты там нашёл в этих задачках, вон сколько девок вокруг красивых...
За стеной, в здании временно переоборудованной под общагу библиотеки, находились наши однокурсницы – ещё по-школьному стеснительные и слегка пугливые. Я отметил про себя двух киевлянок, Таню и Раю, услышав однажды негромкую дискуссию о стихах Ахмадулиной. Но то ли тоскливый пленэр с дождливой осенью, грязью на улице, ватниками и сапогами – ну куда от них денешься, то ли юношеская стеснительность, что-то включало внутренние тормоза, и дружбы не завязывались. И ещё было стыдно за свою неопытность в делах трудовых. Я не был белоручкой, у нас был дачный участок за городом, где дед приучил меня ухаживать за садом, копаться в огороде и даже плотничать-столярничать. Но здесь был другой расклад. Старшие, особенно те из них, кто отслужил в армии, согласились за дополнительную плату выкопать бурты – траншеи для хранения картошки. Я старался не отставать от «стариков» и, конечно, натёр себе до крови мозоли на ладонях.
Старшекурсника Лёшу Винницкого я привлёк довольно сюрреалистическим видом: сидел под фонарём на крылечке, погрузившись в чтение голубоватой книжки «Нового мира».
– Что пишут? – поинтересовался худощавый парень, коротко подстриженный брюнет со слегка раскосыми глазами, – продолжение «Ивана Денисовича»? Я – Лёша, если что.
– Неее, это позаковыристей... Да, а я Алик.
Прогуливаясь по засыпающему посёлку, я бесшабашно развязал варежку и выложил историю моему новому знакомому. О том, что отец из отпуска послал мне открытку с настоятельной рекомендацией взять с собой свежий номер «Нового мира» за июнь месяц (то есть задержанный цензурой на три месяца) и прочесть статью Евгения Плимака «Радищев и Робеспьер». Что автор рассказывает о цикличности в революциях, подмеченной якобы ещё Энгельсом: революция освобождает от диктатуры, но вслед за свободой наступает хаос и бандитизм, для подавления которых возникает новое государство, власть, неизбежно перерастающая в террор и новую диктатуру. В общем, маятник такой, влево, вправо, не задерживаясь на середине.
– А, ну да, как там у Галича: «Помним мы, что движенье направо начинается с левой ноги...»
– Что ещё за Галич?
– Ты что, Галича не слышал?!! Знаменитый бард, во всех приличных домах есть плёнки с его песнями.
Лёша напел мне несколько песен из сатирической серии про Клима Петровича, «Парамонову» и «Балладу о прибавочной стоимости». «В общем, Изя напел тебе Паваротти, – напишет мне много лет спустя наш общий друг Паша Сергиенко, – как только ты умудрился вытерпеть это блеяние?!!» Нет, я был благодарен Лёше. И не только за Галича. На следующий день мы сформировали звено и работали в паре до самого конца колхоза. Скучное копание в грядках заполнилось разговорами «за жизнь». Оказалось, мы с ним хлебали из одного котелка – от политических взглядов и литературы до стиля одежды. В продолжение новомировского эссе, из которого между строк можно было выудить массу намёков, Лёша сообщил мне о недавнем процессе над Синявским и Даниэлем.
– Ты только подумай, – говорил он, – не успел Косыгин заработать себе репутацию на мировой арене – за то, что помирил Индию с Пакистаном – как опозорил себя этим процессом.
– Да, а ведь все думали, что после снятия Никиты к власти пришли «голуби»!..
– Посмотри вокруг – кому нужны «голуби»? Вон тому петуху, что ли? – показал Лёша едва заметным кивком на Вознюка, оседлавшего трактор и поливающего поля бодренькими лозунгами из мегафона. – Он у нас комсоргом факультета был, всех достал, зато потом получил распределение на кафедру.
– Этот выпендрёжник нас явно любит – записал в отстающие.
– А ты, главное, не реагируй на его подначки – работаем ровно настолько, насколько это покрывает расходы на питание. Пусть себе выпендривается.
Впрочем, не мы были главной мишенью у Вознюка. С каким-то странным удовольствием поведал он студентам во время перекура прошлогодний эпизод с Сашей Черевичниковым, студентом-старшекурсником, которого должны были отчислить из института за аморалку.
– Сходил, понимаешь, со студенткой в лесок, а потом оказалось, что от этого дети бывают! Она в декрет на третьем курсе, а мужа нет. И говорить не хочет, ха-ха. Но мы на бюро всё прояснили...
– Перебежал Саша дорогу Вознюку в прошлом колхозе, – сказал мне Лёша, когда мы возвращались на грядки, – вот он и пузырится. Хорошо, что Саши не было рядом.
Но, конечно, слух до него дошёл, Вознюк был послан прилюдно по известному адресу, но главный наш, Петро Петрович, умудрился как-то спустить всё на тормозах: и Вознюк прикусил язык, и Саша остался на полях, но помалкивал.
Постепенно мы с Лёшей настолько притёрлись, что иначе как двойной фамилией нас уже не называли. Вместе ходили мы не только на работу, но и на танцплощадку, и в сельмаг. Впрочем, не в магазин, а скорее в киоск. Киоск как киоск, таких в Киеве сотни – торгующих газировкой. В этом тоже наливали, но не воду с сиропом, а «Московскую». Никогда ни до, ни после этой поездки не видел я киосков, торгующих водкой в разлив. Вскоре я перебрался в комнату третьекурсников – там пустовало одно место на нарах – и как-то незаметно стал своим в тусовке, где верховодил худой, высокий и насмешливый Саша. То же когда-то было и в школе – старший брат таскал меня повсюду в свои компании, и я был взрослее своих одноклассников. Я тогда не понимал, что отдалялся этим от своих сверстников, что не способствовало дружбе. Но это пришло позднее... Как-то оставшись вдвоём, мы спонтанно дошли до темы «пятого пункта». Я сослался на ехидный вопрос моих однокурсников «Что это за китаец в твоём звене?», на что Лёша, ухмыльнувшись, ответил, что по паспорту он украинец, по папе и его отцу, а внешностью – в маму, которая, скорее всего, из караимов, а по паспорту – крымчаков.
– Я не в счёт, а кроме меня ещё пять евреев в нашей группе, – добавил Лёша. – А ты заметил, что в следующем наборе уже три, а в твоём – ты один? Так что, не удивлюсь, если в следующем году будет ноль, «юден фрай», так сказать.
– Это, перефразируя, без Хрущёва по хрущёвскому пути.
Я рассказал Лёше историю, которую поведала моему деду ещё в конце 50-х наша участковая в поликлинике, худенькая старушка, тётя самого Ландау. О том, как академика вызвал к себе Хрущёв и в конце разговора о насущных проблемах советских бомб и ракет поинтересовался, когда наконец мы сможем заместить должности физиков лицами «коренной национальности». На что Лев Давидович, не задумываясь ни на секунду, ответил: «Через сто лет». Смелый был человек. И ещё я вспомнил парня, киевлянина и «некоренного», с которым на вступительных шли голова в голову по набранным баллам – до последнего экзамена, где ему поставили двойку по непрофилирующему русскому сочинению. О бездне тоски, открывшейся мне в его взгляде из-под толстых стёкол очков. Оказался, понимаешь, неграмотным...
Между тем, все неприятности прошедшего лета постепенно забывались, вечерами на танцплощадке старшекурсники сотрясали устои деревенской жизни твистом и вновь вошедшим в моду чарльстоном. В безобразиях этих лидировали второкурсники Дина Тененбаум и Коля Водопьяненко, оба в вышиванках, Дина в сомбреро и Коля в ковбойской шляпе. А когда ритм слегка замедлялся до блюза, я всё чаще приглашал на танец Татьяну, а не её подругу Раису. У Тани были светло-каштановые волосы, серые глаза и пластика героини лермонтовской «Тамани» – как выяснилось, она была разрядницей по спортивной гимнастике. И ещё, узнав о моих увлечениях поэзией, она познакомила меня со стихами Василя Симоненко – талантливого украинского шестидесятника, покалеченного якобы хулиганами, но по слухам, скорее всего, гэбистами, и недавно умершего, совсем ещё молодым... Мы уже отработали две недели, когда однажды в воскресенье я увидел Лёшу в компании парней возле неизвестно откуда взявшейся «Победы». Это приехали его друзья, бывшие одноклассники. Поздно вечером, после их отъезда, Лёша делился со мной киевскими новостями. Среди прочих, был привет от соседа по дому, Амика Диаманта, группа которого собиралась организовать митинг в память о жертвах Бабьего Яра – исполнялось 25 лет со дня трагедии. Я вспомнил, что и у меня были родственники, погибшие в том сентябре 41-го года.
– А что, сорвёмся на денёк, - предложил Лёша.
– В смысле, в самоволку, что ли?
– Нет, надо добиться разрешения.
– Так ведь этот дол...б откажет, и так к нам цепляется.
– А мы пойдём к Петру. Он главнее Вознюка.
На следующий день, возвращаясь с полей, мы подошли к Недиле:
– Пётр Петрович, у нас к вам небольшой разговор, – начал Лёша. – Не знаю, как вы к этому отнесётесь, ну, вот, 24 сентября будет 25-я годовщина трагедии Бабьего Яра. У каждого из нас там погибли родственники, и мы хотели бы там побывать и помянуть их. Разрешите нам взять отгул на один день.
– Хмм... вот как..., – задумался Недиля, – но ведь вы в один день не уложитесь, разве что если первым автобусом вернётесь.
– Так ведь следующий день выходной, воскресенье.
– И то правда. Ну, ладно, хлопцы, езжайте, но только чтоб порядок был, ведите себя как надо, а то мне башку отвинтят на кафедре...
– Конечно, не подкачаем!
Вечером 23-го мы выехали из посёлка и к полночи прибыли в Киев. Распрощались на автовокзале, договорившись встретиться завтра у Лёши на Сырце. Дома, обрадовавшись сюрпризу, меня встретили дедушка и бабушка, родители ещё не вернулись из отпуска. Хорошо было принять ванну и выспаться на свежей постели, а утром вкусно позавтракать. Повязывая перед зеркалом галстук, я отметил про себя, что пух на щеках стал переходить в регулярную взрослую щетину, но сбривать поленился.
– Надень мою безрукавку, – провожая, предложил дед, – в одном костюме тебе будет холодно. Да, вот ещё: из моих родных там, в Бабьем Яру, никого нет. Но ты же помнишь, мои родители лежат в такой же яме, в Сухом Яру под Уманью. Там и жёны моих братьев, и их дети.
Дед опустил глаза. Я знал, что он не мог простить себе, что не убедил своих стариков эвакуироваться. Его отец, мой прадед, помнил времена 1-й мировой, когда немецкая оккупационная власть была самой надёжной и цивилизованной, без погромов. «Зачем же от них бежать? И с кем?!! С этими бандитами большевиками?» Это было всеобщим заблуждением, так как после пакта Молотова-Риббентропа о Германии можно было говорить только хорошее, ни о массовых расстрелах в польских местечках, ни о Варшавском гетто никто не знал, а вот Сталина с его Голодомором и репрессиями все уже хорошо прочувствовали. Муж тёти моего отца, младшей сестры моей бабушки, побывавший в немецком плену в 1-ю мировую, верил в цивилизованность немцев и сделал свой выбор. Для себя, жены и их дочери, ровесницы моего отца. Это была единственная семья в его родне, оставшаяся в Киеве и ушедшая в Бабий Яр согласно печально известному приказу «всем жидам города Киева и его окрестностей...»
Лёша жил на противоположной стороне города. Я ехал с пересадками по родному Киеву, машинально разглядывая знакомые витрины магазинов, прохожих, праздно прогуливавшихся или куда-то спешащих в обеденный перерыв. День как день, ничем не отличавшийся от других дней. Приехав к Лёше, я узнал, что сбор назначен на четыре. Оставалось время, и мы решили пойти пешком к месту сбора, к старому еврейскому кладбищу, заглянув по дороге в Яр. Я никогда не бывал там раньше. Лёша рассказал мне подробности страшной аварии 61-го года, когда прорвало устроенную там строительную дамбу, и потоком пульпы снесло всё – дома, трамвайное депо, людей – в близлежащем районе Куренёвки. Эпизод, который так же тщательно замалчивался властями, как и расстрел 41-го года. Мы заглянули в Яр с обрыва, казалось, ничего особенного, овраг, заросший диким кустарником и бурьяном, но в памяти всплыли страшные кадры расстрелов из фильма Ромма «Обыкновенный фашизм». Подойдя ко входу на заброшенное еврейское кладбище, мы увидели группки людей, всего человек двадцать, негромко переговаривавшихся между собой. На стене кладбища висел белый транспарант с надписью еврейскими буквами. Около транспаранта прогуливались два парня. Я спросил одного из них, что они делают здесь. Посмотрев на меня испытующим взглядом, он сказал, что охраняют транспарант. Что его пытались сорвать хулиганы. Ах, ну да, вспомнил я рассказ Тани о Симоненко, конечно – хулиганы в штатском. Лёша повёл меня к группе, центром которой был невысокий молодой мужчина, это был его сосед Амик Диамант. Не успел я представиться, как невдалеке припарковался «ЗИС» с открытым верхом, и из него стали выбираться люди с большими профессиональными кинокамерами. Кто-то сказал: «Документалисты из Москвы». От них отделился человек в светлой куртке и двинулся в нашем направлении.
Слегка сутулый, с тонкими усиками, очень похожий на итальянского актёра Тото из кинокомедии «Закон есть закон», – я сразу узнал его, Некрасов, Виктор Платонович, легенда и гордость интеллигентского Киева, автор лучшего романа о войне. Однажды, спускаясь с отцом по улице Ленина к Крещатику, я обратил внимание на довольно необычную парочку: пожилой мужчина выше среднего роста медленно дефилировал под ручку с маленькой старушкой. «Это Некрасов со своей мамой, – шепнул мне отец, – помнишь, я передавал ему твои стихи через дядю Фиму». Ещё бы! Вика, как все по-свойски его называли в родне отцовского сослуживца Ефима Михайловича Зильбермана, дружил с его старшим братом Мироном, однокурсником по довоенному архитектурному факультету. «Подаёт надежды, пусть пишет», – передали мне потом Зильберманы слова Некрасова о моих поэтических опытах. Вика вообще слыл очень добрым человеком.
Некрасов представился, завязался разговор. О войне, о трагедии, позоре властей, скрывающих правду. Кто-то спросил: «Почему вы здесь?» Вика ответил: «А я не мог не прийти – здесь лежат мои самые близкие друзья, среди живых таких нет». От друзей отца я знал, что у Вики трения с руководством спилки письменникив, которые начались ещё при Хрущёве, сказавшем о нём: «Не тот Некрасов». Он слегка пошатнулся и опёрся на моё плечо – я стоял вплотную к нему по левую руку. Тут к нему подошла пожилая женщина и спросила: «Извините, вы тот самый Некрасов, который «В окопах Севастополя?» Я готов был провалиться сквозь землю! Как можно было так оплошать! Но Вика, едва улыбнувшись, сказал: «Да-да, в окопах Сталинграда, но и в Севастополе тоже были окопы…» В разговоре, между прочим, выяснилось, что собрались мы по иудейскому календарю. В 41-м году расстрелы начались в канун Йом Кипура, а в 66-м Судный день на шесть дней раньше. Значит, подумалось, может, это только начало, подготовка к более массовому мероприятию 29 сентября. Что ж, второй раз нас с Лёшей точно не отпустят. Жаль! Между тем, киношники снимали нас, и было странно чувствовать себя под прицелами кинокамер. Вскоре стало понятно, что митинга не будет, и мы разошлись.
Лёша пригласил меня к себе на ужин – собирались его друзья, те, что приезжали в прошедшее воскресенье, и другие. Мы пошли в гастроном. Нам повезло с вином – недавно завезли «фаустпатроны», гэдээровское белое сухое вино в бутылках с удлинённым горлышком, «Зоненберг». А дома нас уже ждали Лёшины друзья: Владик, сын известного физика Плетнёва, полноватый и ироничный, Гарик, полная противоположность Владику – маленький и худой, как щепка, рулевой академической гребли, и Яша, вообще обыкновенный, но улыбчивый, излучавший неподдельную симпатию. Пришла Лёшина подруга – я сразу узнал её, вспомнив его рассказы – энергичная и остроумная, сходу рассказавшая анекдот про книжный магазин, в котором «нет ни хэмингуя». Народ подтягивался и тут же приобщался к салату оливье, колбасе, бутербродам и другим закускам, приготовленным Лёшиной мамой. Гостиная заполнилась общим трёпом, шутками и спорадическими диспутами. В одном из них я вставил свои пять копеек, заявив, что Вознесенский сейчас самый передовой поэт, как по форме, так и по содержанию.
– А как по-вашему, – обратился я к тихо сидевшей рядом парочке, – кто самый сильный поэт?
– Я так думаю, что Шевченко, – ответил симпатичный светловолосый парень, внешне напоминавший Роберта Кеннеди. – Паша, – представился он, – а это Оксана, тоже из нашего бывшего класса.
Не знаю, что бы я ответил на это, но тут Лёша подсел к пианино и запел под мелодию танго:
Зачем вам, граждане, чужая Аргентина?
Спою Вам лучше я историю раввина,
Который жил в роскошной обстановке
В большом столичном городе Каховке.
В Каховке славилась раввина дочка Ента,
Такая нежная, как шёлковая лента,
Такая чистая, как мытая посуда,
Такая мудрая, как целый том Талмуда.
Все хором подхватили:
И ухажёров тьму имела Ента наша,
Резни́к Абраша и парикмахер Яша,
И каждый день меняла Яшу на Абрашу,
И вся Каховка была с Енты без ума.
Дальше там было про революцию в Каховке, о том, как Ента вдруг изменила традициям и вышла замуж за Ивана Ивановича Иванова, начальника Бумпромтреста, с которым сбежала в неизвестном направлении, после чего раввин проклял «этого гоя», уехал в Одессу, стал там коммерсантом, по вечерам пьёт ликёр в кафе Фанкони и танцует аргентинское танго́... Интересно, думал я, кто автор этого шедевра времён НЭПа: Ядов, Ямпольский, о которых мне рассказывал отец? Откуда у нас, евреев, такая стойкая традиция высмеивать себя? Я посмотрел на Пашу, наши взгляды встретились, и мне показалось, что он хочет что-то сказать. Засиделись мы до позднего вечера, и Лёша уговорил меня остаться ночевать. Засыпая на диване в той же гостиной, я вдруг подумал, как странно прошёл этот день, ради которого мы сорвались из колхоза. Вот, наступил Судный день, но все мы, передовые атеисты, об этом не вспомнили. Как, впрочем, и о встрече у стены старого заброшенного еврейского кладбища. И как там транспарант? Сберегли от хулиганов?.. Утром я вернулся домой, а вечером встретился с Лёшей опять, в автовокзале, откуда мы выехали обратно в область. В понедельник появились на полях, как ни в чём не бывало, и, похоже, никто не заметил нашего отсутствия. Разве что Таня. Прошла ещё одна неделя, и нас всех вернули в Киев. Я узнал от родителей, что 29 сентября состоялся большой несанкционированный митинг в Бабьем Яру. Там выступили Некрасов и правозащитник и литературовед Иван Дзюба. У них были неприятности с властями. Но, после колхозного, начинался мой первый настоящий семестр, и это отошло на второй план.
Пару раз я участвовал в сборах Лёшиной компании, где центровым был Владик Плетнёв. Владик убеждал Лёшу, что надо перейти на инженерную специальность: техника вещь привычная, да и распределение в отраслевой НИИ Плетнёва-старшего гарантировано. А то ещё направят в какой-нибудь секретный «ящик»... Вскоре Лёша подал заявление в деканат, и его просьбу удовлетворили. Мы виделись всё реже, меня увлекли институтские дела, факультетская стенгазета и Таня. С Лёшей мы так и не сблизились. В конце года, накануне первой сессии, выходя с успешного зачёта по английскому, я столкнулся в коридоре с элегантным, как младший Кеннеди, Пашей Сергиенко. Мы вспомнили сентябрьский вечер у Лёши, его шуточный ответ про Шевченко. Оказалось, в поэзии он выше всех ценил Пастернака, в прозе – Сэлинджера, «Над пропастью во ржи», а в кино – поляков, особенно «Пепел и алмаз» Вайды. Ему там очень по душе пришлись слова пьяного старого журналиста: «Дерьмо всегда всплывает на поверхность»... Мы шли пешком от политеха к Печерску, где, как оказалось, мы жили в соседних кварталах. Болтали обо всём на свете. Паша знал уйму анекдотов. С этого дня мы подружились, настолько близко, насколько это бывает у родственных душ. И навсегда.
Три года назад, обновляя свой curriculum vitae, я впервые за 20 лет захотел найти ссылки на мои научные публикации советского периода. Вдруг, к моему изумлению, всплыл сайт киевских сионистов и там – фотография с моей фамилией. Какая чушь – не был я ни сионистом, ни диссидентом, чего не было, того не было, терпеть не могу фанфаронства! Раскапывая дальше, я вышел на очерк-воспоминания Амика Диаманта. Оказалось, моё фото – не фото, а кадр из киноленты, снятой в тот сентябрьский день 66-го года и конфискованной киевским КГБ, но восстановленной из копии, чудом спрятанной и спасённой оператором Тимлиным из Киевской киностудии. Так получилось, что от всего 66-го года, в котором было сделано столько моих фоток – для выпускного школьного альбома, абитуриентских документов, студенческого билета – не осталось ничего. Эта – единственная. И вот он – я, семнадцатилетний паренёк, в дедушкиной шерстяной безрукавке, поддетой под пиджак, с юношеским пушком на щеках, глядящий с экрана компьютера и пронизывающий меня сегодняшнего своим пытливым взглядом. Нет, это на него наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси, это ему ловить из моего двадцать первого века, в далёком отголоске, что случится на его пути. Не дрейфь, малыш, всё будет путём!..
* * *
...С улицы опять донеслись звуки музыки. Это приехала вторая мусоровозка забирать макулатуру, склянки и жестянки. Так же громко по радио, но теперь уже у белого водителя, звучала любимая песня Паши. Под неё он мог танцевать в любое время, в любом месте, хоть с табуреткой. «We were strangers in the night... Doo-bee-doo-bee-doo, Doo-doo-dee-dah, dah-dah-dah-dah-dah...»
Ньютаун, США, 2017 г.
Аркадий Шпильский. Родился в 1949 г. в Киеве в семье инженеров. Ещё подростком начал сочинять стихи. С 1963 г. посещал киевский литературный клуб старшеклассников «Родник», закрытый в 1965 г. партийными органами. В 1972 г. окончил Киевский политехнический институт. Работал в Ленинграде и Киеве. В 1992 г. эмигрировал в США, где специализировался в области биостатистики. Пишет малую прозу, стихи, стихотворные переводы и пародии. Стихи и переводы публиковались в литературных журналах и альманахах «Этажи», «Слово\Word», «Интерпоэзия», «Мосты», «Связь времен», «Новый свет», «Зеркало», «Чайка» и «Вестник Пушкинского Общества Америки». Рассказы опубликованы в альманахах «Егупец» (Киев) и «Страницы Миллбурнского Клуба» (Нью-Йорк).
