Книга, лежащая передо мной, называется «Чудо о князе крестителе».[1] Как легко догадаться, посвящена она князю Владимиру, вокруг которого все последнее время шли словесные баталии. Активно искали место для постановки его памятника в Москве - в итоге поставили на Боровицкой площади Кремля, проводили аналогии между его правлением и правлением президента Путина, чье имя бесспорно сыграло не последнюю роль в пробуждении интереса к его древнерусскому тезке. Шли споры об исторических концепциях возникновения Руси, снова начала муссироваться норманская теория «призвания варягов», обсуждали, каким был реальный Владимир, кровавый правитель, убивший родного брата и обесчестивший на глазах у ее родителей молодую девушку Рогнеду, впоследствии взятую им в жены, или же «святой, равноапостольный» князь, крестивший Русь и тем самым приобщивший себя к вышним сферам?
В свете всего сказанного выход еще одной книги о князе Владимире может показаться вполне закономерным и даже конъюнктурным. Между тем, книга, посвященная князю-крестителю, вовсе не конъюнктурная и задумывалась она тогда, когда не было всей этой шумихи вокруг имени Владимира. Наталья Гранцева, рьяный исследователь эпических поэм и трагедий ХVIII века, этой книгой просто-напросто закольцевала свои исследования творчества Хераскова. В ее интерпретации перед читателями последовательно предстали «Россиада» (1778-79), затем «Бахариана» (1803), и вот черед пришел для поэмы «Владимир Возрожденный» (1785).
Рецензируя две предыдущие книги, я отмечала энергетический напор исследовательницы, ее активный протест против сложившейся в истории литературы ситуации, когда творцы ХVIII века оказываются глубоко запрятанными в книгохранилищах времени, они не востребованы не только современными читателями, но и исследователями. Если говорить конкретно о Михаиле Матвеевиче Хераскове, то в качестве сегодняшних предшественников Н. А. Гранцева может ссылаться разве что на А.В. Западова, под чьим руководством в 1961 году были выпущены «Избранные произведения» поэта со вступительной статьей и комментариями, а также на М. Гришакову и О. Качмарского, изучающих отдельные элементы его поэтики. Прямо сказать, негусто, если учесть авторитет сочинителя среди его современников. Правда, уже в начале ХIХ века, как пишет М. Гришакова, « ... поэмы Хераскова потеряли свое значение. Они воспринимаются как анахронизм».[2] Наталья Гранцева отнюдь не с академической бесстрастностью - с горячностью полемиста бросается на защиту поэм, изучению которых посвятила несколько лет жизни: «А вот это еще требуется доказать!.. Но где респектабельные труды филологов на эти темы? Где соответствующие монографии? Увы, они до сих пор не предъявлены специалистами».[3] По-видимому, книги самой Натальи Гранцевой в какой-то мере должны восполнить этот пробел.
Одной из причин изъятия литературы ХVIII века из сознания читателей последующих эпох исследовательница считает «реальную критику» Виссариона Белинского. Однако резкие высказывания критика о творцах «времен Очакова и покоренья Крыма» (о Хераскове: «решительно не поэт») если нельзя до конца оправдать, то понять можно. Белинский был своеобразным «нигилистом», эдаким Базаровым современной ему критической мысли в России. Его эпатирующее читающую публику «хулиганское» заявление «У нас нет литературы» - своеобразная «расчистка места» для новой словесности, отличающейся от предшествующей другими задачами, жанрами, художественными средствами, обновленным языком, а главное - обращением к иным читательским слоям – разночинцам и городской интеллигенции.
При этом я согласна с исследовательницей в ее пафосе сохранения наследия и предъявления его потомкам. Читая поэму Хераскова – а она с некоторыми сокращениями приводится в книге – можно восхититься звучными точными рифмами, красотой описаний, которые аукаются с лицейскими идиллиями Пушкина. Приведу маленький отрывок из Первой песни.
Над самой быстриной шумящего Днепра
Возвысила чело высокая гора;
Зеленых ряд древес простерся по вершине
И примыкался он покатистой долине.
По мягкой мураве источники вились,
На тучной пажити стада овец паслись;
Поющи птицы там между древес летали,
В убежище таком варяги обитали.
Варяги в конце приведенного отрывка - персонажи не случайные. Херасков, работая над поэмой, изучал источники, в частности летописи.[4] В числе воинов дружины князя Владимира он называет Свена, Тилия, Улеба, Роалда, Адуна и Турьбида, внеся небольшие фонетические изменения в имена послов, названных в летописном списке: Сван, Тилей, Улет, Руалд, Адун, Турибен. Как пишет Василий Ключевский, «Все это были варяги. В перечне 25 послов нет ни одного славянского имени; из 25 или 26 купцов только одного или двоих можно признать славянами».[5] В поэме двое варягов, обитавших в убежище над Днепром, исповедуют христианство. Киевляне-язычники, во главе с жрецом Пламидом, решают их убить – и князь Владимир дает на это согласие. Впереди у него длительный – длиной в 15 песен (в третьей редакции- 18) - путь очищения и прозрения, результатом которого станет принятие крещения им самим и обращение в христиан его подданных.
В связи с темой «варягов-христиан» у Хераскова я было подумала, что скандинавские страны обогнали Русь в принятии христианства. Напомню, что на Руси это эпохальное событие пришлось на 988 год. Но нет, разве что в Дании христианизация произошла раньше, чем в Киевской Руси, а именно в 965 году. И в Норвегии, и особенно в Швеции этот процесс затянулся на два века – Х-ХI, к тому же проповедники приезжали туда из Германии, в то время как Русь приняла христианство в его восточном варианте - от Византии. Первой венценосной христианкой была у Рюриковичей княгиня Ольга, крестившаяся в Константинополе при дворе Константина Багрянородного и получившая имя Елена. Казалось бы, чем не сюжетная линия для поэмы о крестителе Руси? Но у Михаила Хераскова свои представления о сюжетостроении. Внешнее полусказочное действие сопровождается у него раздумьями князя, его внутренним бореньем с самим собой и своими пороками, главным из которых в поэме называется сладострастие - любовь к женскому полу... Крест, увиденный им на небе в Первой песне поэмы, приводит его, незрячего, к святой купели и духовному прозрению.
Исследовательница, как и при разборе двух других поэм Хераскова, последовательно пересказывает содержание всех песен «Владимира». Это оправданно, так как язык поэмы зачастую намеренно архаизирован. Однако образованный современный читатель вполне может читать «Владимира», не обращаясь к подсказкам пересказа, – и найти для себя массу интересного. Вот например, в Песне второй Херасков перечисляет всех богов языческого славянского пантеона, пришедших в Перунов храм по волшбе чернокнижника и чародея Зломира. Воспроизвожу имена богов славянского Олимпа: Чернобог, бог войны, Ний, вершитель правосудия, Хорс, Семиргл, Купало, Зничь, данные в перечислении, пышный Услад, златовласая, с младенцем Лада, Полель, устроитель брачных союзов, Посвист, божество бурь, Волос, отвечающий за пастбища и скот, Даждьбог – ответственный за поля и их плодородие. Какие-то названия до сих пор сохранились в фольклоре, в названиях праздников и в древних обрядах – Купало, Услад, Лада, Полель, или Лель (оба названия есть в поэме). Кстати говоря, Полель-Лель, о котором Херасков говорит, «В нем Киев брачные союзы обожал», недаром упоминается у Пушкина в рассказе о брачном пире Руслана и Людмилы («Лелем свитый им венец»), а божество войны Чернобог перекликается с пушкинским же Черномором из «Сказки о царе Салтане».
Наталья Гранцева много внимания уделяет другому встречающемуся у Хераскова персонажу, рыцарю Рогдаю, затем легко перекочевавшему в пушкинскую поэму «Руслан и Людмила»; в поэме старшего стихотворца он - лучший витязь в дружине Владимира. Рогдай, по словам исследовательницы, «обрисован автором поэмы так ярко и выразительно, что кажется реальным историческим лицом конца Х века. Да, был такой богатырь Рагдай Удалой (ум. 1000) – древнерусский богатырь, упоминаемый в Никоновской летописи под 6508 (1000) годом».[6] У Хераскова Рогдай, вернувшийся из Византии, приносит князю Владимиру весть о том, что константинопольские соправители-василевсы хотят выдать за него свою сестру Анну – при условии принятия им святого крещения. Владимир, однако, идет войной на византийский город Херсон-Херсонес (Корсунь). И только взяв его - силой и хитростью - видит вдали корабль с плывущей к нему византийской царевной. А любимый князем Рогдай стечением обстоятельств гибнет от руки самого Владимира, что, в общем, не находит в поэме логического объяснения. Херасков, как представляется, хочет еще раз показать, что его титульный герой далеко не идеален и ему есть что в себе менять на пути к христианству.
О старче! Князь вскричал: я грех мой ненавижу,
Но зло соделав здесь, я зла сего не вижу.
Но часто подтверждал мне словом ты утешным,
Что праведен твой Бог и милосерд ко грешным:
Умилосердится ль Господь и надо мной?
Увы! Рогдай всему; ах, нет! Я сам виной.
Старец, к которому обращена речь Владимира, назван у Хераскова Киром. Это философ, прибывший из Византии и обращающий князя Владимира к истинной вере. Но ведь и в летописном сказании рассказывается о некоем философе, родом из Византии, просвещавшем князя в святом писании.
В этой связи интересно сопоставить легенду о крещении Руси, рассказанную в летописи, и то, как ее интерпретирует наш поэт. В летописных источниках говорится о «выборе веры». Веру выбирает князь Владимир, а предлагают ее ему – мусульмане, немцы, хазары-иудеи. Мусульманская вера, якобы, не подошла князю по той причине, что «веселие на Руси есть пити», а ислам, как известно, запрещает употребление спиртного. Не убедили Владимира и посланцы других религий, в частности иудаизма. Хазария была разгромлена отцом Владимира Святославом, и на вопрос «где ваша земля?» хазары вынуждены были признаться, что у них ее нет, после чего Владимир отказался от их религии. Но и христианство принял он, судя по летописи, далеко не сразу. Только когда его послы побывали на богослужении в разных землях и были «эстетически» покорены службой в Константинополе, сказав, что сами не знают, где были – на небе или на земле, - выбор был сделан в пользу восточного христианства. Бесспорно, все это легенда, но, как кажется, очень поэтичная и точно отражающая вкусы предков россиян – склонных к питию, веселью, красоте обряда. Мне трудно согласиться с мнением А. В. Карташева, приводимого в книге, об «анекдотичности разведки о верах».[7] У Хераскова мы найдем развернутые сцены «выбора веры», когда перед князем свои доводы равивают сарацины-магометане, «латинцы», «козары-иудеи». К последним Владимир обращается с вопросом:
Ответьте мне теперь, где ваше государство?
Где ваши грады суть? Кому врученно царство?
Увы! Сказал пришлец, прогневан нами Бог!..
Грехами навлекли мы казни и напасти
И наши области в чужой доныне власти;
Но, мудрый государь, внемли, сему внемли!
Отечество для нас пространство всей земли...
И знаете, прочитав сие, я увидела корни обвинения еврейского племени в «безродном космополитизме», который и во времена Екатерины Второй, и в правление Сталина обозначал одно: вы чужие, у вас нет своего дома, убирайтесь! Как все же хорошо, что евреи в ХХ веке вновь обрели свою историческую родину!
Екатерина Вторая возникла в моей рецензии не случайно. Начав свою эпопею, как водится со времен Гомера, с обращения к Музе, Херасков завершает ее славословием в честь монархини-современницы, Екатерины Великой. Любопытно, что прием, используемый в поэме о Владимире, Херасков применил в более ранней, самой своей знаменитой эпопее – «Россиада». Прием этот – провидение будущего. В «Россиаде» царь Иван Грозный увидит в волшебном зеркале грядущего сочинителя, рожденного на берегах Днепра, которому суждено его прославить. Во «Владимире Воскрешенном» принявший крещение князь видит открывшимся внутренним зрением будущее своей страны – в поэме она названа Россией: Херсон-Херсонес-Корсунь, порабощенный татарами, возвращается его державе, россами покорена Таврида.
Он зрит счастливую Отечества судьбину,
На троне милость зрит: он зрит ЕКАТЕРИНУ!
Век Екатерины, как и время Сталина, диктовал сочинителям свои законы: пожалуй, ни один из поэтов ХVIII века не обошелся без реверансов, мадригалов, славословий в адрес царствующей монархини. Исследовательница пишет, что... «старшие товарищи полагали, что за создание эпического колосса «Россиада» Херасков будет осыпан монаршими милостями. Но, увы, он продолжал тянуть лямку в Московском университете, даже в чине его не повысили».[8] Однако известно, что за «Россиаду» автор получил от императрицы большую денежную премию. А вот, получил ли поэт что-нибудь за сочинение «Владимира Возрожденного», история умалчивает.
В Приложении Наталья Гранцева снова обращается к поэме «Россиада», вычленяя в ней мотивы и образы, перекликающиеся с пушкинской поэмой «Руслан и Людмила». Она рассматривает гипотезу о том, что поэма Пушкина выросла из «Россиады» Хераскова. Мне такой подход представляется узким, обедняющим обоих поэтов. Юноша Пушкин, создавая свою сказочную шутливую эпопею, опирался на все богатство русской и зарубежной литературы, о чем существуют горы исследований. Бесспорно, не обошел он вниманием и Хераскова, но почему речь идет исключительно о «Россиаде»? И «Владимир Возрожденный», и более поздняя «Бахариана также могли стимулировать юного поэта, давая ему образы и идеи, тем паче что действие пушкинской поэмы по времени совпадает с «Владимиром» Хераскова. Что до раннего пушкинского сочинения «Монах», то рассматривать его как «остроумный дифирамб Хераскову» я бы не спешила. Да и стоит ли монаха Панкратия, смущенного эротическим видением женской юбки, уподоблять маститому стихотворцу и куратору Московского университета?
Книгой «Чудо о князе-крестителе» Наталья Гранцева завершила свой труд по изучению эпического наследия Михаила Хераскова. Это, однако, не значит, что исследовательница оставляет свои занятия литературой ХVIII века, изученной в сравнении с другими эпохами явно недостаточно. Важно, что исследовательница привлекает наше внимание к тем произведениям отечественной словесности, которые, казалось, полностью погрузились в реку забвения, вытаскивая их на поверхность – и предъявляя миру. И в этом ее огромная заслуга.
Чайковская Ирина. Автор рассказов, повестей и пьес. Критик и публицист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолoг. C 1992 года на Западе. Публиковалась в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия), «Новый берег» (Дания), «Чайка», «Слово\Word», альманахах «Побережье», «Связь времен» (США). Автор восьми книг, среди которых «Старый муж», «Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева, Лиля Брик». Живет в штате Мэриленд.
[1] Наталья Гранцева. Чудо о князе-крестителе. Журнал НЕВА, С .-Петербург, 2016
[2] Там же, стр. 16
[3] Н. Гранцева, стр. 17
[4] Там же, стр. 69
[5] Там же, стр. 70
[6] Там же, стр. 53
[7] Там же, стр. 13
[8] Там же, стр. 238
