<…> Трамвайная остановка «Угол Салтыкова Щедрина и Литейного» – мой дом родной. Вся жизнь связана с ней. От первого класса до эмиграции.
<…> Почему Салтыкова-Щедрина, который никогда на этой улице не жил и, кажется, вообще не бывал? Мы все называли ее Кирочная. Она была – и осталась Кирочной. Хотя и это название – неправильное. Когда-то это была 5-я Пушкарская (Артиллерийская) линия Литейной стороны Петербурга, в 1825 году переименованная в Кирошную улицу. Это мне рассказала Серафима Ивановна Барыкина, учительница литературы и русского языка в школе № 203 имени Грибоедова – знаменитая была школа! Анненшуле. Я ее поправил – Кирочная. Серафима Ивановна – маленький «колобок», – учительница властная, строгая, непререкаемая (чуть что: «дневник на стол!») – непривычно смутилась, но повторила –Кирошная. Так как разговор проходил в неформальной обстановке уже после моего окончания школы, да и времена случайно и, естественно, кратковременно наступили «вегетарианские» – начало 60-х, пояснила: «от слова «кирша» – Kirche – «кирха». И я вспомнил. Наш придворный кинотеатр «Спартак» ранее – до революции был кирхой, то есть лютеранским храмом – одним из самых посещаемых в городе. Анненкирхен. Сначала звался – церковь Святого Петра. При окончательной перестройке был переименован. Чтобы не путать с евангелическо-лютеранской Церковью св. Петра – Петрикирхе на Невском 22/24. И как было не переименовать в честь благодетельницы – Анны Иоанновны, жаловавшей лютеран, особливо германцев и пожертвовавшей на строительство тогда деревянной церкви одну тысячу рублей. Освещение нового здания кирхи, взявшей имя Императрицы, почтили своим присутствием патроны церкви граф Миних и граф Ливен.
Анненкирхен, Анненшуле, Петрикирхе, Петришулле… Немецкий Петербург. Стержень города, его культуры. Исчез стержень – окислился, растворился, распался, – и ушла в прошлое та удивительная неповторимая атмосфера этого города. Не только поэтому, но и поэтому. В огромной степени поэтому. Кому посчастливилось глотнуть последние капли этой культуры, тот поймет.
«Немного ниже по течению в том же ряду живет его превосходительство господин вице-адмирал Корнелиус Крюйс, голландец или же во всяком случае выросший среди голландцев. У него просторный двор и здание; во дворе поставлена лютеранская реформистская церковь, которую посещают преимущественно занятые при флоте и некоторые другие живущие там и временно пребывающие немцы. За неимением колокола перед началом богослужения на самом крайнем углу двора со стороны воды или берега поднимают обычный флаг господина вице-адмирала с голубым крестом в белом поле, с тем, чтобы живущие вокруг немцы и голландцы направлялись сюда. Первым пастором в этой церкви был немец из Геттингема, уроженец курфюршества Ганновер, он скончался осенью 1710 г. к величайшему прискорбию всей довольно многочисленной общины. Его звали Вильгельм Толле, он был благочестивым и ученым мужем, знавшим 14 языков и обычно читавшим проповеди на немецком, голландском или финском — для живущих там финнов. Сообщал пастор Симон Дитрих Геркенсон в 1711 году. В 1937 году кирха на Невском была закрыта, пасторы Пуль и Бруно Райхерты расстреляны в 1938-м, Храм превращен в склад для театральных декораций, а затем – овощей; в 1962 году помещение переоборудовали под плавательный бассейн. В 1977 году умер Павел Александрович Вульфиус. Прервалась связь времен.
Мама держит меня за руку. Мы стоим в очереди за билетами. Я волнуюсь, так как иду в кино первый раз в своей жизни. Название фильма помню. «Невидимка идет по городу». Фильм немецкий трофейный. Очередь двигается медленно. Кассы тогда размещались со стороны северного фасада бывшего лютеранского храма, фасада, выстроенного в виде апсиды с ионическими колоннами и куполом на шестигранном барабане. Фасад выходит на Петра Лаврова – некогда Фурштатскую. Кирха – творение Фельтена. Впрочем, от Фельтена осталась только оболочка. Когда-то был орган фирмы Валкер, в алтаре – картина «Вознесение Христа» кисти Липгарта. Сейчас, а на дворе 1947 год – год моего первого похода в кино – на месте алтарной картины – экран, а в фойе северного фасада – кассы. В кассах сумрачно, пыльно, гулко. И тени, тени.
…Мальчик со сборником шахматных этюдов в руках. «Эй, Корчной, давай-ка возвращайся в класс, хватит мечтать!». Ученикам Анненшуле, а ныне 203-й школы во время перемен на улицу выходить нельзя. Особенно осенью, зимой и весной. Летом можно. Но летом мы не учились. «И ты, Женя, давай пошевеливайся! Клячкин, ты что, оглох?!» Женя Клячкин не оглох, он только задумался. Кто мог предположить, что один станет не только выдающимся шахматистом, но великой личностью, бросившей вызов могучей системе и выигравший свое, казалось бы, обреченное противостояние с ней. Сражался Виктор Корчной не с Анатолием Карповым, а с советской системой, поддерживаемой всей мощью армии, флота и энтузиазмом патриотичного народонаселения. Клячкин же не сражался, а пел свои песни и стал кумиром целого поколения. О Бродском, который тоже учился в этой школе и которого также загоняли в класс или засекали в туалете с папиросой, никто не слышал, но, его стихи знали, потому что их пел Клячкин – «Ни страны, ни погоста», «Пилигримы». «Римскому другу» …
(Курил ли Нобелевский лауреат в мужском туалете второго этажа, доподлинно не известно. Это – вольное предположение. Знаю, что там курили все старшеклассники, кроме спортсменов, а также примкнувшие ученики младших классов. Учительницы, а женский пол превалировал в преподавательском составе любой школы, к мальчикам не заходили. Иногда наведывался великий Лафер. Говорили, что он был самым блистательным учителем математики в городе. Охотно верю. Он входил в неизменной гимнастерке, оглядывал застывших в оцепенении курильщиков и произносил сакраментальное: «Курыть – здоровью врэдыть!». Со значением поднимал указательный палец, обозревал его при полном напряженном молчании и удалялся вместе со своим животом, поддерживаемым офицерским ремнем. Лафер в годы войны был военным летчиком. Также досконально известно, что уже значительно позже Клячкин звонил в Штаты Бродскому, спрашивая разрешение записать несколько песен на стихи прославленного соученика по школе № 203. «Ося, вы не возражаете, если я запишу диск песен на ваши стихи?» – «Женя, что хотите, то и делайте. Меня это уже совершенно не интересует…». Клячкин утонул, купаясь недалеко от Тель-Авива в Средиземном море. От разрыва сердца).
Меня тоже загоняли с улицы в школу. Так было заманчиво вырваться из душного класса на мороз, на снег! Я не курил, так как был пловцом, подающим надежды, но этот недочет компенсировал всеми остальными пороками школьного возраста. В мое время Лафер сменил гимнастерку на видавший виды пиджак. Говорил с прежнимакцэнтом. Математику давал также гениально. Все его обожали.
Тени, тени… Из Анненкирхе выходит пастор Бахман. Он – не один. С ним два чекиста. Чекисты молодые, застенчивые. Прихожане отворачиваются, будто ничего не произошло. Действительно, ничего особенного не произошло. Хотя ещё не привычно. 1934 год. Пастор сосредоточен, не суетлив. Он-то понимает, что это – конец не только ему, конец лютеранству и истинной вере в Совдепии. По поводу веры он не ошибся. Сам пастор выжил. Почти единственный. Пасторат Евангелической Церкви, состоявший более, чем из 2000 членов, был уничтожен. Уцелело 3 человека. После лагерей в 1955 году пастор Евгений Бахман получил место для жительства в Акмоле, где создал единственную официально разрешенную в 1957 году лютеранскую общину. Кирха же ушла в небытие – 1-го августа 1935 года превратилась в кинотеатр имени восставшего раба. Улицу переименовали раньше – в 20-х годах. Лютеранская община Петербурга сформировалась вокруг Литейного, позже Пушечного двора. Отечественных мастеров не было. Приглашали из Голландии, Дании, Германии, Шотландии. Мастера приезжали с семьями. Лютеранская община множилась, немцы, датчане, голландцы и прочие англичане ассимилировались. Анненкирхе при пасторе Артуре Мальмгрене к 17-му году была одним из самых крупных и посещаемых храмов города и центром евангелическо-лютеранского прихода Петрограда. Перед революцией в приходе Анненкирхен насчитывалось около 13 тысяч прихожан. Поэтому в 25-м годуКирошная улица была переименована в улицу «Воинствующих безбожников». В сотне метров от Анненкирхен – знаменитый Спасо-Преображенский собор. Перезвон колоколов этих храмов, как рассказывали старожилы, являл собой уникальный слаженный ансамбль. Разделяющая эти два храма улица – улица «Воинствующих Безбожников». Юморные люди были эти большевики! Не то, что нынешние: усердно молящиеся, со сморщенными лобиками.
<…> Тени, тени… Генерал – фельдцейхмейстер шотландец Яков Брюс, младший брат Романа Брюса, первого обер-коменданта Санкт-Петербурга, осматривает окраину немецкой слободы. Топко, гибло. Однако вверенному ему Литейному двору необходима лютеранская церковь и школа при ней. Капля в море. Но капля и камень точит. Сам Яков Вилимович знает шесть европейских языков, его личная библиотека насчитывает полторы тысячи томов, сейчас он заканчивает русско-голландский словарь. Им созданный учебник по геометрии – первый в России – уже обязателен в Навигационной школе. Поэтому его не любят, – белая ворона – называют чернокнижником, чародеем, масоном. Последнее – верно. Яков Вилимович – первый русский масон. Не любят, но держат. И Петр Лексеич жалует, и сам Яков Вилимович сторонкой держится, не в подозрении, что какой партии благоволит, но, главное – как без него артиллерию наладить и науки вводить… Стоп! Место для кирхи выбрано. Полностью достроенное здание было освещено в Вербное воскресенье 1722 года, Богослужение провел Пастор-на-Неве – Иоганн Леонард Шаттер. Яков Брюс, уже в графское достоинство возведенный в знак Высочайшей благодарности за дипломатическую викторию на Ништадтском конгрессе, был доволен своим выбором. Славная кирха…
…Бал выпускников Анненшуле – школы при Анненкирхе. Играет Преображенского лейб-гвардии полка духовой оркестр. Оркестр недавно вернулся из Франции. Там на Всемирной выставке 1897 года в Париже он был признан лучшим духовым оркестром. Командующий полком Великий князь Константин Константинович доволен своим детищем. Он также присутствует на балу. Директор Анненшуле знаменитый педагог и администратор Йозеф Кениг произносит в актовой зале на втором этаже, просторном – потолки в два пролета, – гулком, светлом – приветственное слово. Среди присутствующих выпускников прошлых лет В. В. Струве, П. Ф. Лесгафт, Э. Э. Эйхвальд, А. Ф. Кони, А. К. Беггров. Жаль, одноклассник наш Николай Николаевич Миклухо-Маклай не дожил, но он – вместе с нами, господа. … Царство теней.
<…> Нет, хорошо, все-таки, что из Анненкирхе сделали «Спартак», а не склад для овощей. И не бассейн. Из бассейна делать опять кирху хлопотно: куда, к примеру, убрать бетонную чашу бассейна. Впрочем, нынешние все могут. И в бассейне сделать кирху. Как мода продиктует. Подняли пол на 4 метра, похерили уникальную систему кирпичных сводов, покончили с идеальной акустикой. Служба ныне идет, но это не Петрикирхе. Всё – муляжи с микрофонами. Слава Богу, пока что не сажают евангелистов – лютеран.
Негласное соперничество и потаенная ревность, конечно, были. Наша старше: первое деревянное здание Анненкирхе построено в 1704 году. Но в Петрикирхе был самый большой в городе орган фирмы «Валкер» с 3753 трубами, и росписи огромного зала поражали роскошью: в алтаре – Гольбейн – младший: «Иисус с Фомой неверующим» и полотно «Распятие» Карла Брюллова и его же парные медальоны – Петр и Павел. (Куда все это делось во времена бассейна и складов? – Что-то прибрал к рукам «Русский музей» – ему не привыкать – что плохо лежит, остальное, якобы, пропало – кто проверит). Выпускники нашей Анненшуле – знаменитости, но и в Петришулле – не пролетарии учились, однако там «имен», казалось, больше, что огорчало. Модест Мусоргский и Даниил Хармс, Юрий Лотман и Павел Вяземский, Ефим Эткинд и Карл Росси, Федор Вадковский и Надежда Голубовская, Нина Дорлиак и Сева Новгородцев, генерал-майор Михаил Фонвизин с братом Иваном – декабристы и генерал-от-инфантерии Николай Волконский – дед Льва Толстого (во многом прообраз старого Болконского). Ученых же с мировым именем не счесть. Все они могли перевесить наших Николая Миклухо-Маклая и Бориса Гребенщикова, Елену Грановскую и Карла Фаберже, Виктора Корчного и Сергея Мартинсона (+ плюс всех ученых, но меньшим количеством). К тому же, «там» училась любимица ленинградцев Елена Юнгер, и позже – уже в школе № 222 – всем известные Михаил Казаков и Александр Хачинский, зато «у нас» – Сергей Дрейден.
«Там» в самом начале ХХ века получил казенную квартиру преподаватель, затем заместитель директора Главного Немецкого училища Св. Петра (Петришуле) Александр Германович Вульфиус – известный историк, выдающийся медиевист, исследователь средневековой духовной культуры, в первую очередь религиозной. Квартира размещалась в учебном корпусе Училища позади Церкви Св. Петра. «Петербургские» Вульфиусы вели свою историю от рижского купца Александра Эммануила Вульфиуса, сын которого Герман в первой половине 19-го века переехал в столицу на Неве. Эти Вульфиусы являлись тем уникальным островком европейской – германской культуры, без которой подлинный град Петров не представляем и не воссоздаваем в памяти.
Кого и чего не видела квартира Александра Германовича?! Мария Юдина – страстная, неукротимая, гениальная. Бескомпромиссная и убежденно ищущая. Ещё с юности погруженная не только в музыкальный, но и философско-религиозный мир, она находит в Петербурге – в «Круге Бахтина», в кружке Г. Федотова «Переоценка ценностей», в кружке А. Мейера «Воскресенья» и, конечно, в квартире Вульфиусов – ту необходимую ей атмосферу, к которой привыкла в Невеле и в которой нуждалась в новом для нее Петрограде.
Юдина, конечно, одна из самых мощных фигур русской культуры ХХ века. Ещё в далекой юной – невельской поре своей жизни – 15-летняя, она поражала своим интеллектом, начитанностью, талантом музыканта-мыслителя небывалого своеобразия и не юношеской глубины – в 13 лет была принята в Консерваторию, – совершенным знанием (к 19-ти годам) немецкого, французского языков, латыни, трудов Вл. Соловьева, Сергея Трубецкого, Павла Флоренского (с которым позже состояла в многолетней переписке). Именно в родном Невеле она вошла в круг Михаила Бахтина, круг интеллектуалов, таких, как впоследствии известные русский философ Матвей Каган, литературовед и музыковед Лев Пумпянский, философ, лингвист, музыковед Валентин Волошинов, к которым позже присоединился Иван Соллертинский (бывший в разы многограннее, глубже, мудрее и энциклопедически эрудированнее, нежели представал в байках И. Андроникова), Павел Медведев – участник «Витебского ренессанса» (последний перед октябрьским переворотом городской голова Витебска), выдающейся историк и теоретик литературы, «самый популярный из наших преподавателей, профессор /Ленинградского университета/ Медведев, известный лектор, которого знал весь Ленинград», как писал впоследствии Анатолий Краснов-Левитин, откликаясь на арест Медведева. Это был круг самой изысканной интеллектуальной элиты России.
Родившаяся в еврейской семье – Невель входил в черту оседлости, – Мария Вениаминовна Юдина крестилась в 1911 году и большую часть жизни была убежденной «тихоновкой», то есть не принимала сергианство, Московскую Патриаршую церковь. Лишь в 50-х, если не позже, под влиянием о. Николая Голубцова, протоиерея Русской Православной церкви, она все-же перешла, «вернулась», по ее словам, в лоно официальной церкви. Чем и как убедил ее о. Голубцов, не знаю, но известно, что был он человеком чрезвычайно достойным. (В те странные времена большинство служителей Православной церкви были людьми чрезвычайно достойными, во всяком случае, так нам тогда казалось, мы к ним тянулись… Далекие времена. Ушедшие.). Его духовным чадом некогда был о. Александр Мень; дочь Иосифа Сталина Светлана, которую о. Николай крестил в 1962 году, вспоминала: «Лицо одновременно простое и интеллигентное, полное внутренней силы. Он быстро пожал мне руку, как будто мы старые знакомые, сел на скамью у стены, положил ногу на ногу и пригласил меня сесть рядом. Я растерялась, потому что его поведение было обыкновенным. Он расспрашивал меня о детях, о работе, и я вдруг начала говорить ему все, еще не понимая, что это – исповедь. Наконец я призналась ему, что не знаю, как нужно разговаривать со священником, и прошу меня простить за это. Он улыбнулся и сказал: ”Как с обыкновенным человеком”».
Крестившись, Юдина не закончила, а лишь начала свой путь к Богу. Путь, простиравшийся до ее последних дней. Это – не фигура речи, это суть ее жизни. Так же, как не внешний обрядовый знак или, тем более, чудачество, а непреодолимая потребность только так – босиком, сойдя с поезда в Лейпциге, идти к собору св. Фомы, где находился саркофаг с останками И. С. Баха. (Юдину заграницу не выпускали, 2 поездки в ГДР и Польшу – исключение). Для нее путь к Богу – путь через музыку, к музыке, к Баху. «Я знаю лишь один путь к Богу – через искусство. Не утверждаю, что этот путь универсальный. Я знаю, что есть и другие дороги, но чувствую, что мне доступен лишь этот. Все божественное, духовное впервые явилось мне через искусство, через одну ветвь его – музыку», – сказано ею в 16 лет. Но не только через музыку, – и через философское осмысления этого пути. Поэтому ее подвижническое постижение религиозно-философского мировосприятия было не менее активным и глубоким, нежели постижение своего искусства. Она притягивала к себе единомышленников, нет – не единомышленников – единомыслие в мире Юдиной было исключено, ноинтеллектуальных единоверцев, то есть верящих в плодотворность, необходимость и неизбежность философско-религиозных исканий и познаний. Она притягивала, но и сама стремилась к своим единоверцам – мыслителям. Петербург начала ХХ века – Петроград – Ленинград 20-х (до начала 30-х), начиная с «Религиозно-философских собраний (Общества)» Мережковских, немыслим без кружков подобного рода, в которых Юдина – одна из самых приметных знаковых фигур, без той атмосферы мучительного и радостного, часто героического, обреченного интеллектуального и духовного противостояния зоологическим временам, опустившимся на Россию.
Вернувшись в Петроград (после трехлетнего перерыва) в 1920 году и закончив в 1921 году с золотой медалью Консерваторию, она сразу вошла – впаялась в центр бурлящей интеллектуальной жизни города – бурлящей приватно, непублично, жюрфиксно. Эта замкнутость, «салонность», если хотите, при всем спартанско – нищенском существовании членов философских кружков, живое интеллектуальное общение, внешне аполитичное, – все это настораживало и озлобляло оперявшихся присматривающих более, нежели открытая политическая оппозиционность. Впрочем, плоды этой озлобленности и подозрительности взросли позже. Питерские чекисты учились выжидать.
В Петрограде в квартире Юдиной (квартирах, то есть комнатах: своего жилья она не имела, постоянно переезжая с одного адреса на другой) продолжает свою историю Бахтинский «кантовский семинар», берущий своё начало ещё с Невельских – Витебских времен. В Петрограде она прочно срослась с Кругом Бахтина, постигая концепцию его главы о полифоническом диалоге в литературном произведении, который восходит к идее соборности – многополярности, плюрализма, симфоничности. Понятие «хронотопа», то есть, закономерной связи пространственных и временных координат, введённых в гуманитарию Бахтиным, было чрезвычайно важно для Юдиной – музыканта и философа, особенно его постулат, что «что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом, причем в литературе ведущим началом в хронотопе является время».
Павел Медведев привлек постановкой проблемы чрезвычайно близкой и актуальной для Юдиной – проблемырусского формализма, получившей свое воплощение в вышедшей в 1928 году небывалой по тому времени монографии «Формальный метод в литературоведении», которой восхищались Б. Пастернак, А. Белый, но ценность идей, положенных в основу монографии, первой осознала и громогласно заявила о них Юдина. Книгу по достоинству оценили и подлинные знатоки литературы – начинающий погромщик В. Ермилов, поднаторевший на доносах Н. Лесючевский, наконец, сам А. Фадеев, назвавший Медведева «ликвидатором пролетарского искусства».
С Иваном Ивановичем Соллертинским Марию Вениаминовну связывала страсть к музыке Баха и добаховского периода, но главным образом, неистребимая потребность пианистки в познании самой современной музыки и музыкальной философии Запада, которые были либо не известны, либо запрещены в Советской России, Соллертинский же был в этих делах великий дока.
Однако главное: не столько даже общение с уникальными личностями Круга и его главой – поистине великой фигурой европейского культурного пространства ХХ века, ценимой, кстати, в Англии («Бахтинский центр» при Шеффилдском университете), Франции, Штатах, Японии, где вышло первое в мире собрание сочинений Бахтина, более, нежели на родине в тот же период, – не столько общения с этими уже легендарными мыслителями, сколько само бытие в мире этого Круга, в атмосфере его нравственных, рационалистических, философско-религиозных, культурологических, лингвистических, исторических блужданий, исканий, споров и прозрений оказало неоспоримое воздействие на формирование облика Юдиной. Как и наоборот: участие Юдиной в жизни Круга определило его неповторимое историческое звучание.
Через Круг Бахтина Юдина вышла на «Воскресенья» Александра Мейера, а взаимовлияния Юдиной и этого кружка трудно переоценить.
«Весной 1929 года на Соловках появились Александр Александрович Мейер и Ксения Анатолиевна Половцева. У А. А. Мейера был десятилетний срок — самый высокий по тем временам, но которым «милостиво» заменили ему приговор к расстрелу… Это был необыкновенный человек. Он не уставал мыслить в любых условиях, старался все осмыслить философски… Для меня разговоры с А. А. Мейером и со всей окружавшей его соловецкой интеллигенцией были вторым (но первым по значению) университетом», вспоминал значительно позже, когда не было в живых ни Мейера, ни Половцевой, ни Юдиной, академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Если Батхина знают и высоко ценят в мире, что справедливо, и почти не знают на родине, что несправедливо, то Мейера не знают ни там, ни там.
Следует отметить, что Лихачев к этому времени – Соловецкому периоду – не был наивным новичком. Он был уже сформировавшимся мыслителем, ученым, активным членом «Братства Серафима Саровского», помимо всего прочего, автором известного в известных кругах «Доклада о действиях ”Чрезвычайки” за первые пять лет после революции». Его оценке Мейера можно абсолютно доверять.
Ядро кружка «Воскресенья» начало формироваться в конце 17-го года. (Было несколько вариантов названия кружка – с разными окончаниями «нье», «ние», «ния» – Мейер остановился на последнем, как на наиболее нейтральном и ни на что не претендующие – по названию дня недели, когда проходили собрания членов кружка. Это было весьма наивно, потому что там, где надо, прекрасно понимали и трактовали название: «Он /кружок/ получает название «Воскресенья», как символ воскресения, возрождения России», – значилось в «Обвинительном заключении» №108). У истоков стояли люди замечательные, разные. Нина Викторовна Пигулевская – известный специалист по истории Византии и Ближнего Востока эпохи Средневековья и художник Кузьма Петрович Петров-Водкин. Антон Владимирович Карташов – последний обер-прокурор Священного Синода, авторитетнейший богослов и историк русской церкви, Иван Михайлович Гревс – основоположник русской медиевистики, превосходный знаток истории Римской империи, Георгий Петрович Федотов – выдающийся русский историк, теолог и философ, специалист Европейского Средневековья (ученик, кстати, Гревса), в эмиграции – религиозной культуры русского Средневековья, человек круга Николая Бердяева, Елизаветы Скобцевой (Кузьминой-Караваевой – Матери Марии) и других достойнейших русских мыслителей и деятелей. И, конечно, Александр Мейер и его «неофициальная» жена Ксения Анатольевна Половцева. (ОГПУ подробно фиксировала «особенности» личной жизни одного из лидеров «Воскресений»; так, в «Обвинительном заключении» по делу № 108, 1929 года, в связи с деятельностью «неофициальной» жены Мейера – К. А. Половцевой, подчеркивается, что в «то же время Мейер продолжает жить со своей старой семьей»; кстати говоря, именно его законной жене Прасковье Васильевне Тыченко удалось предотвратить расстрел мужа, используя дореволюционное знакомство со Сталиным и Енукидзе – во время совместной с ними подпольной работы ее и мужа в Баку).
Были ли религиозно-философские кружки А. Мейера политически ориентированы? – «Да», постольку, поскольку именно так воспринимала их Советская Власть и ее чуткие органы, и по внутренним настроениям всех их членов (при многих разногласиях): никаких симпатий к большевизму они не испытывали, и суть этого явления интуитивно постигали. Значительно позже, в 1944 году выживший участник «академического дела» великолепный историк (феодальное землевладение в России – «сошное письмо», крестьянские движения и пр.), лучший знаток Опричнины академик С. Б. Веселовский подытожил в потаенном Дневнике свои размышления и суждения подельников: «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий коричневый фашизм – против красного». Впрочем, на первых допросах некоторые заявляли себя «сочувствовавшими». (Стоит отметить, что ряд кружков имело резко выраженную антибольшевистскую и монархическую направленность, скажем, кружок Г. Г. Тайбалина, но эти кружки соприкасались с Мейером «по касательной»). Имела ли деятельность кружков Мейера выраженную оппозиционно – политическую направленность? – Конечно, «Нет». Основная – единственно значимая задача «Воскресений» и «собратьев» – восстановление и развитие культурных, нравственных, религиозных ценностей, утрачиваемых в новом обществе с катастрофической скоростью; решать эту задачу предполагалось путем частных – коллективных или индивидуальных – просветительских, религиозных и культурных акций. Бесспорно, политические суждения не могли не звучать: российская либеральная интеллигенция была воспитана на традиции критиковать власть, это были ее неотъемлемое право и обязанность от века. Однако, потребность оппонировать любой власти, балансируя ее устремления и деяния, являлась рудиментом сознания кружковцев, которые в одночасье после Переворота не могли усвоить новые законы жизни «при Советах». «Воскресенья» декларировало себя содружеством людей разного вероисповедания религиозным постольку, поскольку оно занималось обсуждением религиозных вопросов, социальных и нравственных проблем, исторических концепций и пр. После долгих споров кружковцы приняли идею Мейера о создании «единого фронта» разных религий, направленного против «общего врага» – атеизма, а точнее воинствующего, агрессивного атеизма. Поэтому доступ в «Воскресения» был открыт людями других вероисповеданий, наравне с православными, выполняющих главные требования «Воскресений». (В скобках можно заметить, что, полностью поддерживая суть идеи Мейера о равноправии всех вероисповеданий в обреченной борьбе за свободу совести, часть членов кружка – в том числе, и М. Юдина, заявили о невозможности участвовать в общей молитве, предшествующей началу собраний, совместно с иноверцами, для такой молитвы они стали собираться отдельно по средам в собственных квартирах. Советским единомыслием в кружках Мейера заражены не были).
Терминология «создание единого фронта» против «общего врага» – из «Обвинительного обвинения». По сути это были «кружки по интересам», как назвали бы эту деятельность значительно позже. Разговоры, споры, доклады на историко-религиозные темы – попытки – одни из последних – русской интеллигенции, не разучившейся ещё свободно мыслить, заниматься независимой духовной работой, без согласования с властью, без оглядки на нее, вопреки ей, воспринималось этой властью как опасная форма покушения на основы созданного ею политического режима. Впрочем, рассуждения о том, что, к примеру, «соединение пролетариев всех стран» есть национальное обезличивание, «интернационал» – «суррогат вселенского братства», подданные этой «Державы Интернационала» есть изменники национального и всеобщего творчества, что только «религиозное понимание истории может дать выход из противоречий между нациями» и прочие подобные суждения – все они не могли не вызывать элементарного непонимания, и, стало быть, враждебности этих самых пролетариев.
Отсюда лексика о «новых методах борьбы», которые, якобы, провозгласила в своем докладе в декабре 1928 года Половцева, хотя Ксения Анатольевна лишь констатировала падение религиозности среди населения и упадок русской культуры в целом, а также, понимая, что деятельность и кружка, и каждого его участника обречена, призывала к элементарной осторожности и готовности расплачиваться за попытки дышать свободным воздухом и пользоваться врождённым правом мыслить.
Как была естественна органическая ненависть победившего «класса» к интеллектуальным кружкам Петрограда, так и была естественна связь сих очагов свободной мысли с квартирой Вульфиусов. Дело было не только в родственном генезисе этих несхожих, но европейской культуры личностей, не только ошеломленностью, переходящей в недоумение, а затем в омерзение в связи с явлением ожидаемого и победившего Хама. Это была связь, основанная на общих интересах, профессиональных связях, общности нравственно – религиозных принципов бытия и устремлений.
Александр Вульфиус, как и большинство, воскресенцев и бахтинцев – «из шинели» Гревса. (В известном «Обвинительном акте» имя Гревса встречается чуть ли не чаще других имен, а словосочетаниями «ученики Гревса», «студенты Гревса», «последователи Гревса» пестрят почти все его страницы). Основоположник русской медиевистики во многом определил доминанту научных устремлений молодого ученого. Помимо Гревса ощутимое влияние на формирование Вульфиуса – ученого и личности возрожденческого толка – оказал Эрвин Давидович Гримм – историк широкого профиля, специалист в области античной культуры, последний ректор Петербургского Университета. Наконец, в ряду великих учителей Вульфиуса возвышается имя Георгия Васильевича Форстена, профессора Университета, выдающего специалиста истории скандинавских стран и европейской культуры Средних веков и Возрождения. Именно Форстен был научным руководителем Вульфиуса при написании им магистерской диссертации, посвященной анализу суждений и взглядов на религию эпохи Возрождения (характерно название его труда «Очерки по истории идей веротерпимости и религиозной свободы18 века»). Через четыре года Вульфиус защищает докторскую диссертацию – это уже 1915 год – «Вальденское движение (“вальденская ересь”) в развитии религиозного индивидуализма». Именно в этой работе он сформулировал свое виденье особенности европейского пути развития, в основе которого лежит религиозный индивидуализм. Данная аксиома мировоззрения Вульфиуса вместе с его другим фундаментальным постулатом оверотерпимости и религиозной свободе, как необходимом и неизбежном условии европейского прогресса были тем магнитом, котором притягивались в казенную квартиру Петришуле его интеллектуальные единоверцы. Единомыслия не было, были споры, бывало и отторжение. Разные характеры, разная степень европейскости, индивидуальное понимание веротерпимости, православной убежденности и прочее… Возможно, одним из наиболее близких был А. Мейер, которого один из его кружковцев (Назаров) на допросе назвал «государственным католиком», имея ввиду, видимо, наибольшую среди других терпимость к западным ветвям христианства. Однако, в любом случае там собирались люди одной выверенной – петербургской «старорежимной» культуры.
И Мейер, и Бахтин, и Медведев, и Соллертинский – практически все кружковцы так или иначе, постоянно или по случаю, но были в этом доме, ибо авторитет Александра Вульфиуса в вопросах, так их волновавших, был непререкаем. Однако ближе всех была ему Мария Юдина. И не только в силу своего неповторимого таланта и типа великого музыканта — проповедника, типа столь редкого, сколь и близкого мировосприятию Александра Вульфиуса. При всей своей принципиальной, можно сказать, агрессивной веротерпимости, все же определенное отчуждение евангелиста – лютеранина от своих православных коллег, даже тихоновцев, думаю, было подспудно ощутимо. Так же, как при всей глубочайшей и неистребимой православной религиозности Юдиной, она босиком, все же, через много лет пошла к останкам Баха. Свершила, повторю, это она через много лет, когда не было на свете Александра Вульфиуса, но ощущение душевного сродства было и тогда – в 20-х, это сродство стирало любые возможные недомолвки (употребим такое слово) между обитателями казенной квартиры Петришуле и пианисткой.
Кого только не видела квартира Вульфиусов. Видела классика мировой музыки, неистового новатора – «внесубъективиста», неоклассика, гордость Германии и изгнанника, а тогда – молодого и талантливого альтиста и дирижёра Пауля Хиндемита. Видела не классика и не изгнанника, и уж совсем не внесубъективиста, но наркома просвещения А. В. Луначарского. Александр Германович представлял свою квартиру для собраний Епископального совета Лютеранской церкви России. Инспектировавший Петришуле нарком, решил принять участие в диспуте «Был ли Христос?». Напрасно он это сделал, так как его оппонентом случился А. Г. Вульфиус. И дело не только в разнице интеллектов – катастрофической разнице, хотя Луначарский считался – вполне обоснованно – светочем культуры среди большевистской верхушки, наравне с Чичериным. Автор душераздирающих драм и постановлений, скорее всего, не знал, что, готовя свои диссертации, Вульфиус работал в лучших архивах Европы, в том числе, в библиотеке и архиве Ватикана, имел личную аудиенцию с Папой Римским, и, вообще, был не только выдающимся культурологом, теологом, историком церкви, историософом, но и блистательным оратором – убедительным, вдумчивым, харизматичным (при внешней скромности и сдержанности). Диспут, конечно, Вульфиус убедительно выиграл, но не потому, что доказал существование Христа – об этом речь фактически и не шла, Луначарский – человек неглупый, хоть и нарком, – понимал: об этом не спорят, – но неопровержимо обосновал тезис: даже при критическом отношении к церкви (любой), ее значение в культурной истории общества неизбежно, закономерно и плодотворно. Ученики и учителя Петришуле ликовали. Напрасно Луначарский ввязался в спор. Напрасно ликовали.
Кого только не было в квартире Вульфиусов… В середине апреля 1908 года – благословенное время! – там появился новый жилец, которого при крещении назвали Павлом – Иоанном – Александром.
А в сентябре 1961 года, на первом курсе, на первую лекцию по истории зарубежной музыки в класс № 43 на четвертом этаже вошел профессор (а точнее – доцент) с несколько аскетичной, дюреровской, неулыбчивой, как показалось, внешностью, с седым бордюром оставшихся волос – Павел Александрович Вульфиус. Вообще-то, первый курс, особенно первый семестр, – «вырванные годы». Выстраданное пьянящее студенчество с шальными выходками, непроницаемой сизой пеленой сигаретного дыма, новыми компаниями, продвинутыми девицами, уехавшими на гастроли родителями и пустующими квартирами, мнимой свободой нешкольного расписания, бесконечными интеллектуальными дискуссиями ни о чем, подкрепленными крепленым вином, с пивными в дневное время и неуклюжими опытами в ночное, похмельями и первыми вызовами в деканат, растерянными родителями и усмехающимися мудрыми профессорами, с золотой осенью, необузданными мечтаниями, легкими разочарованиями и неизбежной первой сессией – это студенчество первого семестра любого ВУЗа, особенно, гуманитарного знало общее слово – пароль: «мотаем». Мотать лекции было естественно, логично, легко и авантажно. Мы и мотали. Сейчас не только стыдно об этом вспомнить, но и жутко. Ибо это время не вернешь. Не вернешь возможность общения с теми уникальными личностями – последними из могикан великой русской интеллектуальной культуры, которые обитали на четвертом этаже Ленинградской консерватории. Но это мы стали понимать чуть позже, а пока – мотали. Однако мотать лекции Вульфиуса было как-то затруднительно. Не из-за возмездия. Возмездия в деканате были в разы весомее за пропуск лекций по истории ихней партии или физкультуры, – но там мы мотали с азартом и беззаботностью. С лекций Вульфиуса уходить было трудно. Потому что было интересно. Интересно не по форме изложения материала – к блестящим лекторам мы довольно скоро привыкли, они приелись и к ним стали испытывать инстинктивное недоверие (некий Поздняков – провокатор и демагог – читал на первом курсе лекции по истории КПСС виртуозно). У Вульфиуса завораживала энергия мысли, убедительная логика его воззрений, как правило, оригинальных и рискованно смелых, ошеломляющая негромкая эрудиция и честность профессионала и человека. И ещё – ранее, да и позже не встречали мы людей, от которых бы веяло старой европейской культурой. Культурой, которую он пытался нам привить. Тогда мы этого не осознавали, но интуитивно чувствовали: этот человек – не из нашего суконного века. И этим он привораживал. Именно Вульфиус первым показал нам, что мотать с лекций и семинаров четвертого этажа – этажа М. С. Друскина и Л. А. Баренбойма, А. Г. Шнитке и Г. Т. Филенко, Ю. Н. Тюлина и А. Л. Островского – не только преступно, но и глупо.
Мы тогда о Вульфиусе ничего не знали.
Понимали ли петроградские кружки 20-х годов, в квартире учебного корпуса Петришуле, в Университете, участники «академического дела» или «немецкого дела», или дела «церковных групп» и других важных дел, что их деятельность – сугубо приватная культурно-просветительская, философско-религиозная, – властью рассматривается, как политическая борьба с нею – с новой властью, как сознательное враждебное противодействие ее усилиям по созданию человека нового типа, что значительно опаснее, нежели открытая политическая оппозиция или мятеж, типа Кронштадтского? – Понимали! Но ничего изменить не могли. Не могли не мыслить и не говорить, как не могли не дышать. Не могли согласиться с тем, что отныне не они, а властные декреты будут решать, что есть добро, а что зло, что является ценностью в духовном мире, а что есть шлак.
Луначарский был человек не злой и не мстительный. Но уже не он решал, кто выиграет диспут.
1929 – 30-й год – год великого перелома. Неоперабельного перелома. Невосполнимого. Как, невосполним, скажем, угробленный Летний сад или взорванные церкви по всей Руси. Ломать не строить. Начали с первого ленинградского дела (далеко не последнего: колыбель революций была занозой в дремучем сознании кремлевских вождей) – «академического дела» – «Дела академиков С. Ф. Платонова и Е. В. Тарле». (С. Ф. Платонов получил 5 лет ссылки в гор. Куйбышев, где и умер в 1933 году; Е. В. Тарле был сослан в Алма-Ата, в 1937 году реабилитирован, во время войны и позже получил три Сталинские премии, был награжден тремя орденами Ленина и пр.). Помимо других выдающихся гуманитариев (историки акад. С. Б. Веселовский – выжил, проф. Б. А. Романов – сослан на строительство Беломорско-Балтийского канала, освобожден в 1933-м, проф. А. И. Андреев – 5 лет в Красноярском крае, богослов, философ, историк церкви. член-корр. АН А. И. Бриллиантов – умер во время этапа или уже в ссылке в 1933г. etc.), по этому делу пошли член-корр. С. В. Бахрушин, член-корр. (история государства и права) С. В. Рождественский (в ссылке умер), академик, историк Ю. В. Готье, член-корр. византист, палеолог В. Н. Бенешевич (расстрелян в 1938 г., оба сына расстреляны в 1937 г.), востоковед, этнограф А. М. (Густав Герман Христиан) Мерварт (умер в ссылке в 1932 г.). Именно этого хранителя Музея антропологии и этнографии АН СССР было решено назначить главой немецкой шпионской организации. По делу «о немецкой шпионской деятельности», а также согласно «Декрету о религиозных объединениях», 8 апреля 1929 года, был арестован А. Г. Вульфиус. Припомнили все – и религиозное воспитание молодежи, и национальность, и диспуты. Срок – 3 года в Западной Сибири. После 33-го года «академисты» и «шпионы» начали возвращаться с запретом работы по специальности. В 1937 году старший Вульфиус был арестован вторично по обвинению в контрреволюционной деятельности. Были арестованы и трое его сыновей. Александр Германович умер в Воркуте в июне 1941 года, его средний сын – Алексей – в Магадане в 1942 году.
М. М. Бахтин был арестован в декабре 1928 года по делу А. Мейера и «Воскресений», в связи с болезнью – множественный остеомиелит (в результате заболевания в 1945 году ему ампутировали ногу) – помещен под домашний арест, затем осужден на пять лет в Соловецком лагере, приговор заменили на ссылку в Кустанай, по освобождении устроился на работу в Саранский Университет. В Москву вернулся в 1969 году.
«Формалист» профессор Павел Медведев был арестован в марте 1938 года, расстрелян в июне того же года. Нахождение тела неизвестно.
Последний ректор Петербургского университета, доктор исторических наук, профессор Эрвин Гримм был арестован в середине 1938 года; в результате длительных следственных действий сошел с ума, после чего был выпущен. Скончался в 1940-м.
Александр Мейер арестован в декабре 1928 года, в 1929 году приговорен к расстрелу, замененным максимальным – 10-летним сроком на Соловках, потом проходил по «академическому делу» (этапирован в Ленинград), освобожден «по зачетам» в 36-м с запрещением жить в крупных городах. Умер в 1939 году от туберкулеза, похоронен на Волковском лютеранском кладбище в Ленинграде.
М. В. Юдину Бог миловал, ее не замели. Только уволили в 1930 году из Ленинградской Консерватории. Это было первое увольнение. Позже увольнения из высших учебных заведений стали перманентным состоянием ее бытия.
Павел Александрович Вульфиус первый раз был арестован в 1938 году чуть позже своего отца и вместе с братьями. К этому времени он закончил аспирантуру в Государственной академии искусствоведения (научный руководитель – Р. И. Грубер), в июне 1937 года защитил кандидатскую диссертацию «Франц Шуберт и его песни» в Консерватории – это была первая диссертация, защищенная в Ленинградской консерватории. С этой консерваторией связана вся дальнейшая свободная жизнь Вульфиуса. Первый трехлетний срок по 58-й статье «за шпионаж» отбывал в селе Мошево Пермской области. Его жена – Ольга Георгиевна добровольно следовала за мужем во всех его странствиях по кругам советского ада. Трехлетний срок обернулся восьмилетним – срок продлили по «чрезвычайным обстоятельствам». В 1946 он был условно освобожден, место проживания было назначено в Соликамске. В 1950-м был неожиданно вторично осужден – бессрочно – по тому же старому обвинению и сослан в Красноярский край на лесоповал. В конце марта 1953 года Вульфиус был амнистирован, но только в конце 55-го получил документы о прекращении дела «за отсутствием состава преступления». В 1956-м вернулся в Ленинград, в Консерваторию.
Интеллектуальные, философско-религиозные кружки, университетские сообщества, квартирные посиделки в Петришуле 30-х – явления исключительно петербургской – ленинградской культуры первой трети ХХ века, неотъемлемая часть духовного бытия города, его, если хотите, «торговая марка». Разгром этих келейных и, казалось бы, малоприметных группировок был важнейшим и катастрофическим событием в жизни города на Неве, ибо была отсечена существеннейшая составляющая часть его европейской сущности. И дело не только и не столько в том, что были пресечены попытки осмысливать те или иные стороны духовно-религиозной жизни, истории, европейской философии или культуры. Был положен конец самому процессу свободного мышления, осмысления. Ленинградские процессы 30-х стали важной вехой в становлении репрессивной идеологически-тоталитарной политики советской власти, которая становилась – и стала единственным законодателем способа и направленности мышления нового советского человека, исключающего его религиозную, философскую, нравственную составляющую.
Эта была гуманитарная катастрофа. Для города, во всяком случае.
Вряд ли кто-то предполагал, имел предчувствия, что эта катастрофа – одичание не только аукнется, но даст сочные плоды в 21 веке – уже в масштабах всей страны.
…Как-то очень талантливый, милый и остроумный мой сокурсник – струнник, мало разбиравшийся в предмете, читаемом Вульфиусом, на каком-то предэкзаменационном семинаре или консультации обреченно произнес: «Есть такое предчувствие, что экзамен я у вас не сдам». В глазах Павла Александровича мелькнула характерная хитровато-смешливая искорка, потом он потух, погрустнел, будто вспомнил что-то, и отрешенно сказал: «Увы, предчувствия часто сбываются…»
<…> Помню, с каким восторгом обратился, а точнее, – устремился ко мне Павел Александрович Вульфиус – седовласый профессор – из любимых нами, рыцарь, в подлинном смысле этого слова, старой европейской культуры, – Вульфиус, который с плохо скрываемым скептицизмом, если не с иронией, отзывался о музыке, скажем, «громыхающего медью Чайковского», боготворивший Баха, Вольфа или квартеты Гайдна, этот Павел Александрович Вульфиус на концерте заехавшего в Ленинград Дюка Элингтона – мне: «Саша! Это – гениально! Вы понимаете, как это гениально!».
<…> Павел Александрович восхищался Элингтоном не только в силу своей открытости любому проявлению подлинного таланта и безупречного мастерства в любом жанре, что, само собой, разумеется. Выдающийся знаток и бескомпромиссный поклонник Орландо Лассо и Шуберта, Брукнера и Шостаковича, Вульфиус был …джазменом. Поневоле. В Соликамске Молотовской области, где Павел Александрович получил разрешения на жительство после отбытия своего первого трехлетнего срока «за шпионаж», продленного ещё на пять лет, он устроился работать в Клубе Горняков, где руководил хором – весьма успешно, – вел фортепианный класс, ставший основой местной музыкальной школы, участвовал в постановках драматического коллектива, руководимого репрессированной ленинградской актрисой Н. Жеромской – сказывался опыт сотрудничества с Даниилом Хармсом – его одноклассником в Петришуле – и обэриутами /в частности, совместной постановки спектакля «Три левых часа» – конец 20-х/, помимо всего этого он организовал джазовый коллектив, в котором, видимо, играл на контрабасе – пригодился опыт «подхалтуривания» в кинотеатре «Олимпия» в самом начале 30-х. – Джазовая «карьера» в «Олимпии» продолжалась примерно три года во время первого ареста его отца, опыт пригодился позже, после ареста самого контрабасиста, в Соликамске. После 1950-го больше на контрабасе или рояле он не играл. В январе 1950 был арестован вторично, приговор по статье «за шпионаж», место ссылки – Долгий Мост Красноярского края. Там он работал, в основном, разнорабочим на лесоповале. Значительно позже мы – студенты – удивлялись, почему Вульфиус, в отличие от других профессоров, никогда не показывал на рояле то, о чем говорил, хотя эрудицией славился глубочайшей и блистательной. Позже я узнал, что у него были отморожены пальцы.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer5-jablonsky/
