В замечательной миниатюре Г.-Г. Гадамера «Философия и Литература» читаем: «В Марбурге Аристотеля ставили весьма невысоко. Герман Коген дал ему наиболее безапелляционную характеристику: «Аристотель был аптекарем…». Этим он выразил свое понимание Аристотеля, как чисто классифицирующего мыслителя, который подобно аптекарю, занимается наклеиванием этикеток на свои ящички, коробочки и склянки». Далее Гадамер оговаривается: «Это, безусловно, не самое глубокое понимание вклада Аристотеля в философскую мысль». Впрочем, с Германом Когеном, вполне согласен Бертран Рассел, полагавший, что Аристотель первым из античных философов стал писать, как профессор. Ярлык «профессор» на философе сидит пристойнее, нежели чем «аптекарь», но сути дела не меняет: логика, классификация и упорядочение (порядок превыше всего) приличны обоим.
«Профессор» и «аптекарь» не бранные слова, но если мы сравним Аристотеля с его неистовым предтечей Платоном, то сразу поймем, что учителя Аристотеля в профессорском начетничестве не заподозришь, а из аптеки Платона выставили бы на второй день, ибо наклеивать этикетки по порядочку он был бы просто не в состоянии. Платон был поэтом, мифотворцем и мистагогом, для философской фармацевтики не пригодным.
В истории мировой философии подобные типы философствующих личностей устойчиво воспроизводятся. Кант, Лейбниц и Гегель были профессорами, они создавали системы. Ницше, Шопенгауэр и Хайдеггер – поэтами, они разрушали миры. Российская философия, по своей патриархальной отсталости, всегда была пророческой; В. Соловьев и Н. Бердяев никак не были аптекарями. Толстой и Достоевский на дух не переносили профессоров, аптекарей и каталогизаторов, может быть, только в этом и сходились. Таковой русская философия и осталась. В. Бибихин и М. Мамардашвили с классификацией и упорядоченным мышлением не дружили.
Замечательный филолог, специалист по романским языкам, Борис Нарумов, так писал о философии Владимира Бибихина:
«Существуют люди, которые по своему психофизиологическому статусу абсолютно неспособны стать на всю жизнь «карточкослюнителями» (термин журнала «На посту») или «пробиркополоскателями» (а это уже мой термин). Они могут помыслить язык только в целом, и о целостности языка пекутся неустанно, спасая ее от всеразъедающего крохоборства лингвистов. Их объемистые труды, написанные большей частью с литературным блеском, мною воспринимаются как реакция (во всех смыслах этого слова), реакция на науку людей предельно идеологизированных и эстетизированных, болезненно воспринимающих вторжение аналитических методов в целостность языка… Люди идеи, наоборот, часто одержимы лишь одной какой-то идеей, будь то идея революционной роли рабочего класса у Маркса, идея сексуальности у Фрейда или… идея о тождестве мира и слова у некоторых философов. Эта идея напрочь обволакивает их мозг, не позволяя как следует разглядеть ту реальность, о которой они так красиво рассуждают; так, некоторые философы, говоря о языке, на самом деле имеют в виду вовсе не тот язык, которым занимаются лингвисты («Язык» лингвистики и «язык» философии. Contra Бибихин»).
Действительно, философ-мистик всегда предпочтет «целое»; философ-аналитик удовлетворится детальным разбором «части».
Отметим, что, не столько характеризуя, сколь третируя философию Бибихина, Нарумов говорит почти в точности словами Германа Когена, «пробиркополоскатели», разумеется, друзья, свояки и коллеги аптекарей. Разнося темпераментную, прелестную, чарующую прозу Владимира Бибихина и сопоставляя ее с учеными, но занудными текстами ученых-лингвистов, Нарумов сводит неустранимый разрыв в подходе к языку к типологии личности. В самом деле, аптекари и мистики в одном теле размещаются редко.
Мне же кажется, что дело не только в личности философствующего, но и в том, что представляют собою «философия» и «язык». Дело в том, что философия, может существовать лишь только в языке, нашем с вами привычном языке общения. Напыщенную фразу Хайдеггера «Язык – дом бытия», можно слегка приспустить, сдуть, переформулировав так: «Язык – дом философии». Философ общается с нами не языком формул, кванторов или нот, но вынужден разговаривать и писать на неотполированном, не выхолощенном, дурно упорядоченном и просеянном человеческом языке. А язык – существо коварное.
Все, что я пишу далее, основано на идеях, предложенных и разработанных в цикле статей, опубликованных в журнале «Природа», замечательным математиком Юрием Ивановичем Маниным (прототипом Фила Вечеровского из незабвенного «За Миллиард Лет до Конца Света»). Концепция Манина, вкратце, такова. Среди многочисленных функций языка выделяются две: программирование поведения окружающих, внушение (иногда жесткое и агрессивное), гипноз, и их антипод – рациональное сообщение, спокойная, безэмоциональная передача информации. На первом этапе развития человечества специалистами по языковому внушению были жрецы, шаманы, обладавшие незаурядными языковыми способностями, изобретшие метафору.
Колдуны не столько владели языком, сколь язык говорил через них. Библейский Билам хотел проклясть евреев, но уступив пророчеству благословил. Вполне естественно, мистики не доверяли текстам; Платон говорил, что только человек, оставленный всеми богами, может полагать, что в писаном слове можно выразить стоящую мысль. А задача устного слова не в том, чтобы нечто сообщать, но в том, чтобы, подавляя волю, внушать. Язык, при этом, подкрепленный жестом, интонацией, ритмом речи, служит не для коммуникации, но для суггестии.
Затем место шаманов и ворожей заняли поэты. Сейчас на вакантные позиции претендуют поп-звезды и теле-гуру. Нет дела до того, что их языковый запас вполне людоедский, цель их речевой деятельности не в том, чтобы убеждать, но в том, чтобы внушать. И свое ремесло они знают недурно.
Эксперты по рациональной передаче знаний – ученые, в их послании, чем менее личного, тем лучше. Вполне в духе дона Корлеоне: “nothing personal”; место живой метафоры в их речи заняла научная модель. Если приглядеться пристальней, заметим, что личностная концепция Нарумова, разводящая в разные углы ринга философов-фантазеров и философов-аптекарей, и языковые идеи Ю.И. Манина, плотно сцеплены, так как сама человеческая личность формировалась вместе с языком, и, в некотором смысле, «после языка». Людвиг Витгенштейн справедливо утверждал, что некоторые чувства возникают «после языка», попросту говоря, человек говорящий уже и чувствует иначе. Манин предполагал, что за гипнотическое (поэтическое) и рациональное функционирование языка отвечают и разные полушария головного мозга.
Иногда (и вовсе нередко) полушария начинают препираться. Я давно заметил, что люди тонко, почти физически чувствующие поэзию, частенько совершенно беспомощны в прохладном общении, коммуникации. Процитируем еще раз Бориса Нарумова, полагающего, что философу-шаману не до человеческого общения; мыслитель-гипнотизер и вообще презирает язык, в качестве средства коммуникации:
«Для Бибихина это слишком низкое понимание языка, приравнивание его к кудахтанью кур. Вместо этого само собой разумеющегося для лингвиста определения языка появляется его определение как среды, но не в социолингвистическом смысле как среды общения, а как среды = мира, обступающего человека со всех сторон и постоянно посылающего ему свою весть, которую он воспринять как следует не в состоянии, ибо постоянно говорит, коммуницирует, заглушая тем самым голос мира, пользуется языком исключительно как средством общения, затирая и замусоливая слова или отдавая их на растерзание лингвистам. Заметим попутно, что неприятие коммуникативной функции языка характерно и для тех, кто исследует его поэтическую функцию (например, для Ю. Кристевой), да и Бибихин не раз говорит о том, что «всего ближе к существу языка поэты» и, разумеется, философы».
В реальности суггестивная, внушающая и информационная роли речи постоянно переплетаются. Вот я провожу лекцию по физике. Самое, что ни есть, рациональное мероприятие. Но, если я не буду чуточку колдуном, гипнотизером, не затравлю пару анекдотов, не метну в аудиторию из-под бровей пару-тройку молний, лекция непременно провалится. Марк Алданов ехидно заметил, что лучшие ученые анекдотов не рассказывают, а тупо тычут в препарат или скелет сухой указкой, и монотонно гундося, усыпляют аудиторию. Я определенно не лучший ученый, но сносный лектор, студентам на моих лекциях не до сна.
Я все же полагаю, что Алданов и заблуждался; на самом верху одаренной, нескучной учености, там, где располагаются Леонардо, Ньютон, Пушкин и Эйнштейн, происходит удивительный, редкий, драгоценный сплав поэзии и ratio; оба полушария мозга задействованы, и гипнотическая и рациональная функции языка запряжены в дело создания гениального творения. Глубочайший парадокс состоит в том, что самые рациональные виды творчества: математическое и теорфизическое, требуют таланта, прозрения, нисходящих из самых глубин жреческого, пророческого прошлого. А философия обречена ерзать и барахтаться в сером поле между шаманством и наукой, и в этом ее прелесть.
Ю.И. Манин полагал рациональную функцию языка доминантной а суггестивную, гипнотическую – субдоминантной. Это верно для самого Юрия Ивановича и еще трех дюжин интеллектуалов, да и то не все двадцать четыре часа в сутки. Громадное большинство населения Земли не испытывает ни малой потребности в рациональных сообщениях, но хочет, чтобы истину ему рассказали, внушили, втемяшили. Потребность порождает и специалистов-шаманов; ХХ век, от которого мы совсем недалеко и едва ушли, рок-радения и джихад, топающий через нас сегодня, не оставляют сомнения: колдунам безработица не грозит.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer5-bormashenko/
