Сны в летнюю ночь
Памяти Мити Шкляного
Какие сны нам снятся по ночам?..
Мы юны, нам двенадцать с половиной,
мы с пионерской гордостью невинной
внимаем мудрым сталинским речам.
Мы сплочены в мужской суровый класс.
Ещё ни боли в сердце, ни колитов.
Вокруг полным-полно космополитов
с фамилиями вроде как у нас.
Мечта поэта – зимнее пальто!
Увы, обноски наши – вне сезона,
и жизнь проходит возле стадиона
и цирка под названьем “шапито”.
Учителя нас мучают с утра,
погрязшие в контузиях и грыжах,
а в нашем классе – сразу двое рыжих,
мы называем их Амон и Ра.
О нашей пятой проклятой графе
ещё антисемиты не орут нам,
и наш директор – Лев Наумыч Грутман,
кавалерист в армейских галифе,
Иосиф Львович – завуч и русак,
он учит нас премудрости грамматик,
Семён Абрамыч – лысый математик,
он формулами ставит нас впросак.
Афины, древний Рим, Лаокоон,
диктанты, драки, мелкие крамолы…
Три этажа неполной средней школы
нам заменяют цирк и стадион.
А девочки?.. Трофейное кино,
записки, вздохи, бантики-косички –
романов наших первые странички,
которым продолженья не дано…
Куда всё это делось? Как прибой,
нас разметала жизнь по белу свету.
Но так устроен мир: иных уж нету,
а те далече. Это мы с тобой…
Какие сны нам снятся по ночам?..
Мы повзрослели. Нам уже под сорок.
Усталые, мы вышли на пригорок,
и бездна открывается очам.
Остановись и посмотри назад.
Что там, внизу? Несбывшиеся грёзы,
любовь, тома поэзии и прозы,
Муму, Война и мир, Вишнёвый сад…
Там не дрозды российские поют,
не солнца свет, не арфы многострунность –
недолгая разграбленная юность,
сиротский однокомнатный уют.
Там детство, опалённое войной,
там отрочества жалкие руины!..
Земную жизнь пройдя до половины,
мы – пасынки в своей стране родной.
А что там впереди? Туман и мрак,
там пустота, зияющая бездна,
иной душе, быть может, и любезна,
где можно выжить, если не дурак,
где жизнь – борьба, по Карлу Ильичу,
где незавидна доля инородца.
Я не хочу ни выжить, ни бороться,
я жить хочу, я просто – жить хочу…
…Вот старый снимок. Мы – вдесятером,
жидовских морд непуганных десяток,
нам не грозят ни слава, ни достаток.
Мы в Киеве. Ещё не грянул гром,
куда бежать – ещё не решено,
ещё мы никого не провожаем.
Лишь через год, в связи с неурожаем,
начнут менять евреев на зерно,
и ты уедешь первым. А пока
из Дарницы ли, с Чоколовки, с Нивок
мы собрались, чтоб сделать этот снимок.
Такими мы пребудем на века.
Десяток душ – потомкам напоказ,
ещё нам не страшны ни смерть, ни старость.
Теперь нас только шестеро осталось.
Надолго ли? Ты там проси за нас…
Какие сны нам снятся по ночам?..
Уходит поезд. Дальняя дорога.
А то, что провожающих немного –
не придавай значенья мелочам.
Вокзальный дух, с военных лет немил,
плацкарты, визы, вещи, вещи, вещи…
Не забывай! Какой нас рок зловещий
уводит от отеческих могил?..
Нас двое, провожающих, из тех
на старом снимке, где мы все моложе,
и третий обещал явиться тоже,
но, видно, задержался, как на грех.
А на тебе китайский макинтош,
и голос твой звучит потусторонне.
Уходит поезд. Люди на перроне.
Ну, что ж, прощай, обнимемся, ну, что ж,
иди, уже волнуется жена,
до встречи!.. Разоделся, как на праздник…
Ну, с Богом!.. Уезжает одноклассник,
и рушатся, как скалы, времена…
Не то, что б мы дружили с юных лет,
ну разве что – во мнении оплошном,
но связаны мы памятью о прошлом,
она за нами тащится вослед,
она ещё проявится опять
в причастности к ОВИРу и ХИАСу.
Мы вечно будем братьями по классу,
по средней школе номер тридцать пять!..
…Уходит поезд. Тронулся. Исчез.
И светофор закрыл свой глаз зелёный,
и паровоза голос отдалённый
растаял где-то в мареве небес,
а мы вдвоём с товарищем идём,
и слышим что-то в гуле бестолковом:
ещё наш бедный скарб не упакован,
покой в семье, и жизни полон дом,
но, в общем-то, пора уже и нам
не ждать грозы и выбраться из нетей…
Идём вдвоём, а нам навстречу третий
бежит и не глядит по сторонам –
один из рыжих, солнечный брюнет
по кличке Ра, бледнее, чем бумага.
Он опоздал на проводы, бедняга.
Кто может знать – нарочно или нет?…
Какие сны нам снятся по ночам?..
Почти что семь десятков за плечами.
Сон не идёт. Мы реже спим ночами
и чаще обращаемся к врачам…
Но видится мне много лет спустя:
июньский день… Судьба полна сюрпризов.
Я тоже получу желанный вызов
и родину покину, не грустя,
и ты мне дашь обещанный гарант
в тот город, где живу я и поныне,
погрязший в многолетней паутине,
на пенсию ушедший эмигрант.
Июньский день. Вернее – ночь. И я
с надеждою, но явно без восторга
уже лечу из Рима и Нью-Йорка
в Чикаго, и со мной моя семья,
и всё неясно – что, куда и где,
ни языка, ни денег, ни приюта,
и будущее призрачно, как будто
написано кругами по воде…
И вот – огни, толпа, аэропорт,
такая красота – подстать Парижу.
Я знаю, что сейчас тебя увижу,
но не уверен – чем не шутит чёрт?
А день тот – нескончаемый такой,
что дремлет на ходу сынок-проказник…
Стоит мой полысевший одноклассник
и машет мне приветливо рукой…
Я позабуду радость первых строк,
родной земли немеркнущие виды,
восторги, унижения, обиды,
огонь костра, романтику дорог,
ненужной славы медленный обвал,
признания, наполненные вздором,
предательство иных друзей, которым
в их трудный час я руку подавал,
последнюю печаль – спасибо ей,
но этот день, почти что четверть века
тому назад, останется, как веха,
в уже недолгой памяти моей…
…Нас шестеро осталось. С каждым днём
всё тоньше нить, и рушится основа.
Когда-нибудь мы соберёмся снова.
Ты жди. Мы обязательно придём.
Мы будем приходить по одному.
И вот, в конце концов, сойдёмся все мы.
А наши сны, и снимки, и поэмы –
кому они останутся? Кому?..
ПРИШЕСТВИЕ
Ночь над городом, ночь, но желанный рассвет уже близок.
В Гефсиманском саду тишина, и Голгофа пуста.
На холодной скамье тихо дремлет оборванный призрак,
измождён и небрит, будто только что сняли с креста.
Он вернулся вчера в этот город, уже незнакомый,
в этот грохот и шум, в суету преходящих сует,
он восстал и прозрел, словно вдруг отрешился от комы,
той, что длилась, как жизнь, бесконечных две тысячи лет.
И сквозь дрёму к нему тянут руки слепцы в Галилее,
жёны плачут навзрыд, слышен ропот седых стариков,
и по серым камням, по крутой гефсиманской аллее
удаляется прочь тот, кто проклят навеки веков.
Погоди, оглянись, я — прощенье твоё и причастье!
Что людская молва? И да минет нас чаша сия.
Вот какое оно, это наше еврейское счастье —
умирать, воскресать, возвращаться на круги своя…
Дремлет призрак. Уже догорает звезда на востоке,
заалел горизонт, скоро солнце взойдёт на-гора,
и с лазурных небес трубный глас возвестит о пророке,
он откроет глаза и устало прошепчет «Пора…»
Всё, что было, — уйдёт, всё останется там, за веками.
Поднимайся, иди в долгожданный последний поход,
со слезами в очах и с воздетыми к Богу руками,
по полям, по холмам и по глади задумчивых вод.
Начинается день, новый день рокового Нисана.
О, не медли, пророк, лик свой светлый народу яви!
И прозреют слепцы, и немые воскликнут «Осанна!»,
и настанет пора всепрощенья, добра и любви.
Тем, кто верует — рай, кто не верует — тем преисподня.
Да придёт благодать в этот мир, осенённый крестом!
Только что это с ним? Он устал и продрог… Не сегодня…
Не сегодня, не завтра, когда-нибудь после, потом…
Проживут без него — грешной жизнью, нелепой и скорой.
Он измучен и слаб, он, как старческий перст, одинок,
да и нет уже в нём той божественной силы, с которой
он когда-то пришёл, заслужив лишь терновый венок.
Пусть уходят века, пусть продлится извечная дрёма,
пастырь страждущих душ не придёт свою паству пасти.
Всё равно от войны, от чумы, от резни, от погрома
никого, никогда он, увы, не сумеет спасти…
…Где-то там, в облаках, растворяется лунный огрызок.
Первый солнечный луч озаряет святые места.
На скамье — ни души. Испарился таинственный призрак.
В Гефсиманском саду тишина, и Голгофа пуста…
EINE KLEINE NACHTMUSIK
(Маленькая ночная серенада)
Зачем мы дали Гименею
одеть себе хомут на шею?
Не знаем сами, вам видней.
Настанут дни житейской прозы,
и мы поймём, какие розы
нам заготовил Гименей…
1961 г.
Але
Где эта улица? Улицы нет,
названной именем Павла Тычины.
Я не любил её. Были причины,
были, да сплыли за давностью лет.
Берег днепровский, вода и песок,
милые звуки российского мата,
воздух с отходами химкомбината –
жизни ушедшей забытый кусок
в городе Киеве… Где этот дом,
многоэтажный, железобетонный,
две комнатушки и шум заоконный?
Помнишь, как жили мы там вчетвером?
Помнишь, как тихо струилась река,
слышался звон проходящих трамваев,
липы цвели, и Муслим Магомаев
пел о любви на волне “Маяка”?..
Где эта барышня, что я влюблён?
Где эта бырышня?.. Скрылась, исчезла,
как по веленью волшебного жезла,
в синем тумане минувших времён…
Барышня, бабушка, мёд мой и яд,
нашей любви уже пятый десяток,
как этот срок ненадёжен и краток!
Что там грядущие годы таят?
Было же счастье, и радость была,
как неразумно мы их расточали!
Господи, чёрная птица печали
вновь простирает над нами крыла!..
Старость – не радость и бедность – не грех.
Вот они, дожили мы до обеих.
Господи, разве мы звали к себе их?
Разве твоя благодать – не для всех?
Где наша молодость? Там, за бугром.
Вспомним, поплачем, и вправду – была ли?
Птицы отпели, костры отпылали,
годы обрублены, как топором.
Каждое утро – с команды “На старт!” –
служба, зарплата, волнения, слухи,
дети, продукты, ангины, желтухи,
плюс – отголоски отцовских простат.
Помнишь прогулки по мокрой лыжне,
песни, палатки на лоне природы,
скудные наши медовые годы
в лучшей на свете советской стране,
нашу жиплощадь – семейный очаг,
тёплое место для сна и досуга?
Только и радости, что друг от друга,
только и свету, что в детских очах…
Молодость!.. Душу себе не трави.
Что там за нами? Одни головешки.
Время уходит в безудержной спешке –
я ничего не сказал о любви.
Прошлые дни не отмыть добела.
Купаны в горькой советской купели,
жили, страдали, растили, корпели, –
может быть, это любовь и была…
…Помнишь старинный казённый дворец,
тот, где под свадебный марш Мендельсона
проштамповали печатью закона
соединение наших сердец?
Я тебя вижу такой, как тогда:
тонкая, в белое платье одета,
милая, нежная, полная света –
Боже мой, как ты была молода!..
Вот и кончается брачный бедлам –
гости, сотрудники, сёстры и братья,
брызги шампанского, слёзы, объятья,
с этой минуты вся жизнь – пополам,
лето и осень, жара и дожди,
радости наши, надежды и муки,
дети, что будут, а может быть, внуки –
всё впереди ещё, всё впереди!..
Годы промчатся, и, два старика,
в боли и немощи, как в паутине,
будем мы вместе с тобой на чужбине
век доживать. Но об этом пока
нам неизвестно. Отныне вдвойне
хочется ласки, покоя, уюта,
канет волшебная эта минута –
счастье начнётся! И кажется мне,
что суждено нам, как сказка гласит,
долго прожить и уйти в одночасье.
Ангелы в небе, несущие счастье,
молча спускаются. Дождь моросит…
ТРЁХ ЖЕНЩИН ЛЮБИЛ Я КОГДА-ТО…
На старости лет, виновато,
скажу я, себе не в укор —
трёх женщин любил я когда-то,
а может, люблю до сих пор…
Был молод и жил по указке,
не знал ни ОВИРа, ни виз,
и в городе Новочеркасске
науку и пряники грыз.
Ах, годы мои боевые,
экзамены, дым папирос,
сортиры мои дворовые
в жестокий крещенский мороз,
советское время сырое,
провинция, пища богов!
На первое — суп, на второе —
котлеты с эпитетом «гов.»…
Но что мне превратности быта,
и мерзость, и власть, и жлобьё?
Изольда, Лючия, Лолита
заполнили сердце моё.
Виновник тройного романа,
я молча страдал, а они
со мной говорили с экрана
в те давние хмурые дни.
Те дни пронеслись чередою,
морозы сменял суховей.
Изольда ушла молодою
из жизни своей и моей.
Негаданно, без предисловий
ступила сама за порог —
Господь от несчастных любовей
навряд ли кого уберёг…
И память тревожил в ночи я,
котлы и турбины гоня…
Лолита, Изольда, Лючия
во сне согревали меня.
И снилась мне лиц вереница…
А я уже сдал сопромат
и мог бы по праву жениться,
но не был, конечно, женат —
голодный клиент общепита,
ваятель ночных Галатей…
Что ж, замуж умчалась Лолита,
потом нарожала детей.
И всё пребывало вначале,
и вдаль уходил окоём,
когда в городском кинозале
с Лючией мы были вдвоём.
Послушай, шептал я, ascolta,
останься ещё на часок!..
Лючия, Лолита, Изольда
текли, как сквозь пальцы песок.
Но время потерей чревато —
Лючию увёл матадор…
Трёх женщин любил я когда-то,
а может, люблю до сих пор.
Красивы, умны, знамениты —
на что им пустые слова?
Давно уже нет и Лолиты,
и только Лючия жива.
Меж молотом и наковальней
и я, и вошедшие в стих
три ангела юности дальней,
три призрачных счастья моих…
I WESPRI SICILIANI
Але
…Чикаго утопал уже в снегу,
холодный дождь гулял по Пикадилли,
а мы с тобою отпуск проводили
на тёплом сицилийском берегу.
Стоял ноябрь — прекрасная пора
для наших душ, алкавших винограда,
и солнечные гроздья, как награда,
по праву доставались нам с утра.
Отрадой наших утренних часов
был магазинчик «Frutta e verdura»,
где в нас вливалась тонкая микстура
из ароматов, грёз и голосов.
А рядом, в тихой булочной, куда
мы совершали ранние прогулки,
нас ожидали утренние булки —
нехитрая, но славная еда.
Каких ещё нам надобно щедрот,
Сицилия, Sicilia, bel paese?
Panino con formaggio olandese —
наверно, самый вкусный бутерброд…
Был не-сезон, и в нашем городке
никто не угождал уже туристам,
и в море, ослепительном и чистом,
виднелись только лодки вдалеке,
и пляж был пуст. Прохладная вода
едва-едва касалась наших пяток.
И нам с тобою шёл шестой десяток,
но мы ещё не думали тогда,
что дни летят, как искры от подков,
и тонут где-то в горестном кошмаре, —
мы завтракали с видом на il mare,
на медленный восход, на рыбаков.
Здоровые, ещё не старики,
свой каждый день встречали мы мажорно,
и рыбакам кричали мы — «Buon giorno!»,
«Buon giorno!» — отвечали рыбаки,
и складывалась новая строфа
в мозгу, заботой не отягощённом,
день наполнялся шумом, гамом, звоном —
всё это было molti anni fa…
Пляж был намного ниже мостовой,
и с тротуара вдоль подпорной стенки
туда вели щербатые ступеньки,
и вид у них был многовековой.
И как-то раз под стенкой, у воды,
как Ева и Адам во время оно,
мы возлежали умиротворённо,
вкушая кисло-сладкие плоды.
Над нами проносились облака,
плескалось море, призрачная Этна
в седой дали была едва заметна,
над нею поднимались два дымка.
А в стенке, под которой много дней
мы проводили, времени не слыша,
была не очень видимая ниша,
но мы её заметили, и в ней
лежали грудой камни-голыши,
как-будто бы красуясь перед нами,
когда-то отбелённые волнами,
да так, что хоть стихи на них пиши.
Сменялись годы, люди, времена,
а камни — тут как тут, в покое праздном!
И мы на них с большим энтузиазмом
запечатлели наши имена,
и всех родных, и тех, кто был до нас,
на русском языке, чернильной ручкой,
и это всё потом сложили кучкой
в открытой нами нише, прочь от глаз.
Пускай лежат — хоть годы, хоть века,
пусть будут нашим тайным обелиском
на этом берегу, на сицилийском,
куда нас принесло издалека…
Не странно ли, что в дальней стороне,
куда б ни направлял свои шаги я,
ко мне не приходила ностальгия
по родине? Ни в мыслях, ни во сне.
Зато звучат во мне колокола
по рыбакам, по лодкам на причале,
по этим piazza, via и viale,
по речи, что близка мне и мила…
…Я верю, что в один прекрасный год
какой-нибудь учёный археолог
вдруг приподнимет нашей тайны полог
и камни в нише брошенной найдёт,
но он прочесть не сможет имена,
которые написаны по-русски,
и будет думать — древние этруски
оставили все эти письмена,
и ошибётся, хоть и даровит.
А жажда знаний — непреоборима,
и призовут профессора из Рима,
который знает русский алфавит,
Он всё прочтёт, что мы из баловства
придумали как дань родным и близким,
и прозвучат под небом сицилийским
чужие, непонятные слова,
пришедшие случайно, наобум,
ничем не веселя и не печаля,
загадочные — Лёня, Витя, Аля
и — вовсе уж нелепое — Наум…
БОЛЬНИЧНЫЕ СТИХИ
Ветром осенним повеет…
…ветром осенним повеет,
негромким, простуженным,
птицы замрут,
отзовутся одна или две,
капли дождя налитые,
подобно жемчужинам,
вдруг упадут
и растают в зелёной траве,
что-то случится сегодня,
не знаю, со мною ли,
лету ли, мне ли
природа готовит финал,
годы прошли —
ничего эти годы не стоили,
разве что сердце своё
я на них разменял,
вновь горизонт
облаками затянется пегими,
с крыши вода побежит,
монотонно журча —
время грустить,
сочинять торопливо элегии,
серую жизнь коротать
в ожиданьи врача…
Из больничного окна…
Из больничного окна
жизнь прошедшая видна —
неприглядна, многолика,
безответна и глуха,
путь от мала до велика,
от рожденья до стиха,
и комедии, и драмы,
оперетта и балет,
плач ребёнка, слёзы мамы,
Старый Свет и Новый Свет.
Пусть всему цена — полушка,
у окна, как перст, стою,
и любимая старушка
мне несёт печаль свою.
Вместе с нею я тоскую,
жизнь прошла — какой в ней прок?
Жаль, что даже и такую
отнимает хитрый Бог.
Был хаос на земле…
Был хаос на земле, и пыль, и грязь,
покуда не раздался глас Господень:
да будет свет! — и лампочка зажглась,
да будет мрак! — и тьмой покрылся полдень.
Я жил, как мог, и был мой век суров,
и свет, и мрак вокруг меня и возле.
Жизнь — это искра между двух миров:
меж тем, что был, и тем, что будет после.
Теперь уже не вдаль гляжу, а вблизь,
ни старость не страшна и ни усталость.
Не в том печаль, что годы унеслись,
а в том печаль, что мало их осталось.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer5-sagalovsky/
