Дядя Доктор
посвящается доктору Дерамусу
— Смотрите сюда!
Закройте левый глаз!
Читайте!..
Так…
Так…
Так!..
Ничего, вполне!
Теперь правый глаз закройте!
Ниже строчку,
еще ниже…
Так…
-Что?
Это — ?
Это — фотография моя в медицинском.
Наш выпуск.
Вот сюда смотрите, пожалуйста.
-А, да, один, конечно. В те времена!
Как мне удалось? Ну, как вам сказать…
А вам интересно?
Смотрите какая — никому не интересно, а ей интересно! Ну, повезло мне, знаете ли. Везение одного почти всегда невезение другого, — не так ли, душа моя?
Экая вы вертяка, однако…
Не вертитесь, а то ничего не расскажу…
У меня от вас голова кружится, a я вот, видите сами, не юноша давно.
— Ну, да, так вот. А фамилия? Фамилия занятная, да, согласен.
Гугенотская, вообразите себе, французская у нас фамилия.
Французские гугеноты, ну, вы то знаете, вы же профессор, так они бежали от религиозной резни из Франции в Германию.
— В Берлине есть музей этих гугенотов.
— Что вы говорите? Надо сходить. Н-да. Теперь смотрите сюда, на мое ухо! Нет, не на это, на правое ухо! Наискосок! Да зачем же вы глаз-то закрыли? И чем же вы будете смотреть, профессор?
Теперь на левое ухо мне смотрите! Не мигайте! Так…
— А из Германии эти гугеноты бежали в Голландию, а там фамилию де Рамю превратили в Дерамус.
А оттуда они в Новый Амстердам, который Нью-Йорк, а оттуда по восточному побережью — в Вашингтон, а оттуда — еще на юг.
На юге они, как видно, и купили моих предков.
Ну что же вы так дергаетесь? Сидите смирно! Ну так не смотрите на капли — раз вы их боитесь. Смотрите вот сюда — на мои часы. Видите — какие у меня красивые часы? Большие… Вот и смотрите на них! Тю-тю-тю…
Нет, пучиться не надо, это не поможет.
Ну вот, молодец! Один глаз есть! Хотите воды? А я хочу! Взмок с вами…
— Да, — где я остановился?..
Так вот, к тому времени они, гугеноты эти, разбогатели и купили плантации. С предками моими, в Алабаме. После освобождения рабы получали фамилии своих владельцев, ну мы и стали Дерамусы…
Знаете, душа моя, если вы не прекратите от меня увертываться, я вам и вправду в глаз пипеткой попаду…
— Ах, да! Ну и двинулись мои предки, как все, с юга на север, на заводы, — за работой. Куда же еще? Целыми плантациями снимались и шли…
Я родился уже в Детройте, нас семеро детей было. Родители так проклинали свою жизнь, что никто из нас, детей, семьей обзаводиться не решился. Н-да…
А летом меня всегда к бабушке посылали, в Алабаму. Я старший был, и это она меня Альфредом назвала, чтоб шикарно, как ей казалось. У, какая была женщина! Бабушка моя любимая…
Ой, — что я вам расскажу, если не будете вертеться со вторым глазом! Прямо мука с вами, должен вам сказать…
— Так вот. Однажды летом я проснулся, а было мне восемь лет. Ночь, а светло как днем, зарево…
Я — к окну: а там крест горит, огромный, выше нашего дома.
Ку-клукс-клан, — слыхали?
Ну а я тогда еще не слыхал. Маленький я был. В пижаме…
Дедушка влетел, из комнаты меня тащит, прямо так, в пижаме. Тогда они все полосатые почему-то были, пижамы эти, что у белых, что у черных. Без разницы. Все полосатые…
А бабушка схватила ружье — и на крыльцо с ним выскочила. И давай стрелять по этим, в колпаках.
А они возьми и крест этот горящий на наш дома и повали. Чудом рядом лег — и не зацепило!
Потом затихло все…
Я всю ночь с дедушкой и младшим братом в сарае пролежал, плакал.
Утром бабушка подзывает меня:
— Альфред, хочешь конфет на 25 центов?
А то нет! На 25 центов тогда мешок конфет дешевых купить можно было!
— Тогда, — говорит, — беги в лавку к лысому Джо и купи себе конфет на сколько хватит… Да смотри, — когда расплатишься, не забудь сказать ему:
— Мистер, бабушка велела передать вам спасибо за вчерашний визит! Понял?
А я уже бегу, благо ноги длиннющие, лечу, от нашего хутора до бакалейной лавки этого Джо всего-то мили две. Набрал я два кулька конфет, еле держу, счастье такое привалило, аж в глазах темно, в рот себе уже две конфеты запихал, ну знаете эти — «сломай челюсть» называются, каменные такие карамели?
Ну вот я их себе в рот напихал, расплатился и уже вон из лавки, с кульками моими. Да тут вспомнил, что бабушка что-то велела передать. А, да!
Обернулся я к этому Джо, и, через карамели эти, а они во рту прилипли сразу, подковой встали, знаете ли, я рот до дому закрыть не мог, и говорю:
— Бауфка пхасиха пеедать пасихо ха фыаехний ыит.
И — вон оттуда…
Домой пришел, а бабушка ко мне:
— Ну что — сказал?
— Сказал.
А он что?
— Побледнел.
Она довольна. Стоит, подбоченясь, на ружье опирается… Эх, — какая была женщина!
Я потому и не женился, наверное, — все такую искал…
А потом взяла и все конфеты у меня отобрала:
— Теперь буду вам (мне и брату младшему) по одной все лето выдавать, а то без зубов останетесь!
Я очень возмущался, — как же, подвох!
Я-то их один часа за два собирался съесть…
Уж только потом я понял что к чему.
Когда она по ним ночью палила, у них в суматохе, видно, колпаки попадали, и она этого бакалейщика узнала.
Вот так.
Впредь не тревожили нас ни разу. Без страха спали.
Это она мне вдалбливала:
— Ты, Альфред, будешь настоящий доктор.
Это тогда неслыханно было.
Думали, — совсем старуха рехнулась, вчера с плантаций — и в докторà.
И хотела, чтобы меня, во что бы то ни стало в белую школу отдали. Маму, дочь свою, запилила. А как отдашь?
Тогда, в Детройте, если ты бедный был, то ты был либо поляк, либо наш.
Кварталы наши примыкали, смыкались, можно сказать, дом к дому, забор к забору.
Польская школа была совсем близко, за углом, вот мама и отвела меня туда. Она еще удивилась, что меня так легко туда взяли. Ей-то все едино, мы и не знали кто такие поляки.
Бабка пристала:
— Отдай ребенка в белую школу!
Вот вам белая. Оставила меня там — и ушла.
Я думал, — меня там в первый же день прибьют. Драться приготовился насмерть. Но оказалось — не пришлось. Спросили только:
Ты еврей?
А я и не знаю, что это такое. Но по интонации чувствую, что это что-то такое, чем лучше не быть.
— Нет, — говорю, — на всякий случай.
И угадал. Отстали.
Потом я узнал, что если ты не еврей, то бояться тебе в этой школе было, в общем, нечего. Других делений местные не знали. Хотя некоторые ребята не вполне были во мне уверены, потому что из детей ни один ведь еврея в глаза не видел. Да я и сам не совсем был уверен, что я не еврей, потому что не знал — банда это такая, секта или болезнь заразная.
Когда бабушку спросил, она только рукой на меня махнула, что это, мол, белые между собой как-то различаются, а нам недосуг.
Я так в школе и передал, и меня совсем в покое оставили, а потом привыкли ко мне.
Везенье одного — это всегда невезенье другого, не так ли?
— Душа моя, вам нужны очки.
Да вы что, нельзя так реагировать! Вы меня напугали. Я вам что — глаз предлагаю удалить или опухоль мозга нашел?
Вы что! Тем более — раз пишете. Где вы видели писателей без очков? А? Только в древней Греции.
И то — только потому, что они рабам диктовали. А так бывают только три вида писателей: в очках, слепые и покойники. То-то.
Так вот. Школа эта была и правда неплохая.
Учителя все польские эмигранты были, интеллектуалы. Одного на всю жизнь запомнил. Мистер Казимир Кордзинский. Математик. Худой, костлявый, востроносый. Нервный — жуть!
Ух, давал нам жизни этот Казимир!
Ненавидел он нас, без разбору рас и сословий, одинаково.
Я на первой парте сидел. Видел всегда плохо. А я вертлявый был – ужас!
Он и так нервный, как черт, а тут еще я перед носом ерзаю. Надоел я ему страсть. Так он как гаркнет нам:
— Вы, — говорит, — придурки разноцветные, не будь я Кардзинским, я бы, — говорит, — в Гарварде уже преподавал, а из-за своего происхождения с вами тут, идиотами безмозглыми, мучиться должен!
Крик души!
Мы притихли все, поляки головы повесили, а я обомлел аж: выходит, у белых тоже проблемы могут быть? Открытие я такое сделал.
Это как-то придало мне сил и уверенности. Раз они и друг с другом также, то, может быть, и я как-нибудь между ними пролезу…
Тогда поляков дискриминировали везде, ходу не давали. Н-да.
— Если вы такая нервная, душа моя, мы вас усыпим. Наркозиком подышите, станет вам хорошо, а мы вас на столик положим, все, что захотим, расковыряем, все, что захотим, из вас вынем, и все, что захотим, в вас позакапываем. Вы проснетесь от наркоза свеженькая, с новым стеклянным глазиком, еще и спасибо скажете. То-то же. Шучу…
— Благодаря этой школе (права была бабушка!) и несчастному Кардзинскому, — блестящий математик был, — поступил-таки я в колледж.
В арбитуре так голодал — совсем вертикальный стал. Один сплошной позвоночник с ногами.
Но учился хорошо, зубрил как помешанный.
Все бабушке хотел доказать.
Чтобы не упасть от недоедания, ел горы витамина С, его нам, студентам-медикам, бесплатно выдавали. И кофе пил, как Бальзак, потому что кофе у нас на кафедре тоже бесплатный был. Ну а когда мочу велели сдать, мы все должны были, конфуз вышел.
Пришел я за результатами, а лаборантка на меня странно так смотрит:
— У вас моча, — говорит, — сплошная кислота, ей батарейки заряжать можно, шипит!
Ей и в голову прийти не могло отчего она у меня такая. Закончил я медицинский и бабушке позвонил в Алабаму: — Бабуля, — кричу, — я доктор! Настоящий!
Дожила. Я ей кричу, а в трубке тихо. Что такое? А она сказать ничего не может.
А через неделю позвонила мне и говорит:
— Альфред, ты не пугайся, но я совсем скоро умру. Ты не смей плакать, слышь? Устала твоя бабушка, смертельно устала. Не горюй. Я терпела, тебя ждала, а теперь все, можно.
И через неделю умерла. Вот какая. А я вот, сам уже пенсионер, а поверите ли, все плачу по бабушке своей. Скучаю. Ну и вы туда же! И у вас бабушка? Вот видите, а ведь я до вас этого никому не рассказывал, даже женщинам, которых любил. А я любил! Н-да…
Нельзя, нельзя, вот сейчас ассистентка моя войдет, а мы тут вдвоем с вами ревем по нашим бабушкам. Хорошо это будет? И потом, мне слезы сейчас совсем некстати. Ну-ка, поднимите глаза!
— A глазик вы свой замучили.
Устал глазик, протестует, не хочу, говорит, научные труды больше писать, пустите меня на свет божий, на солнышко посмотреть. Лучше? Конечно! Я же вам, душа моя, капли обезболивающие капнул.
— Смешной? Я то? Еще бы. Жизнь смешная, смешнее некуда. Уже в арбитуре прослышал я, что на Аляске нашему брату хорошо. Относительно. А то, понимаете, в Мичигане врачебную практику было мне тогда открывать бесполезно. Только зря расстраиваться. А зачем в жизни зря расстраиваться? Вон, вы уже до очков допереживались. Ну и приехал сюда. Мама только переживала.
— Ты, — говорит, — сыночек, напутал, там люди не живут. Живут! Еще как живут. И я зажил, как видите. Я только потом осознал, что чернокожему здесь легче, потому что не он здесь последний, а есть еще последнее его. Так что спасибо местным аборигенам, дела у меня пошли. Везенье одного — это всегда невезенье другого.
Так ли, душа моя?
Лето с семьей. 2014
— Мама! Я голодный!
— Мама, иди, — гол!
— А масло?
— Что — масло?
— Ты за ним пошла. И мазь…
— Что — мазь?
— У меня же болит! Я же не могу сама себе спину намазать! Я жду, жду…
— Гол!
— Опять?
— Мам, так не смотрят.
— Тебя не дождешься! Одна минута намазать.
— Мам, я есть хочу!
— Мам, ты все пропустишь, иди скорей! Такой матч раз в жизни!
— Мажь ниже. Ты плохо мажешь.
— Так я же за маслом…
— Как, ты еще не ушла?
— Мам, ну что же ты не смотришь? Тут такое!
— Удели мне хоть минуту внимания раз в жизни: после мази надо крем.
— Мам, дай ему что-нибудь, а то он все в холодильнике съест.
— Мама, я голодный!
— Так что же масло? Магазин закроется, пока ты соберешься. У меня, кстати, тебе список: мазь, масло, чай.
— И сачок!
— Сачок?!
— Для лягушек. Лягушек ловить.
— Сачки там не продаются.
— А-А-А-А-А-А!!!! Хочу сачок, хочу сачок, хочу сачок!
— Еще гол! Беги, ты еще успеешь.
— Я голодный!
— Гол! Еще гол! Лупят! Шпарят! Что делается! Не ходи никуда!
— А ребенок, между прочим, голодный.
— Я голодный!
— Запомнила? Крем, мазь и чай. Да, и еду коту. Совершенно животному есть нечего.
— Мам, ну куда ты вечно уходишь?
— Гол! Наши! Дверь закрой!
— Слушай, ты уж или туда или сюда, а то мне дует, а у меня мазь.
— Наши! Опять!
— Да кто наши? Россия? Франция? Америка?
— Да нет же, мама, Германия! Я же говорю — наши!
— Ура!
— У нас столько наших, что нам не проиграть.
— А давай влезем на окно и будем кричать ура? Вон — все кричат! Ура!
— Мама, у тебя же мазь…
-Да ну меня к черту. Давайте выпьем! О, и ребенок уснул.
— Бразилию только жалко.
— Так выпьем за Бразилию!
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer5-matusevich/
