Пока не поздно…
Разговоры с Анатолием Алексиным
2 мая 2017 года. Уже сегодня, как только пришло это известие
«Не стало детского писателя Анатолия Алексина» интернетные страницы заполнились скорбными словами, его памяти посвященными… Но почему «детского»?
Из жизни ушел замечательный человек, Писатель, чьи произведения обращены к людям всех возрастов словами, ставшими девизом его жизни:
«….воспитывать в себе умение радоваться чужому успеху».
Приведенный здесь текст нашей с ним беседы, а правильнее сказать — его рассказ о себе, надеюсь, поможет читателю сохранить память о том Анатолии Георгиевиче Алексине, каким его знали мы – друзья.
В который раз говорю я ему, возвращая звонок:
— Анатолий Георгиевич, дорогой – ну почему?! Ведь на этой линии – только факс! (обнаружив на запасной линии его месседж…) – Услышал-то я Вас совершенно случайно!..
И это – после полутора десятков лет нашей дружбы.
Однажды остановились Алексины у меня, в Лос-Анджелесе, и воспользовались мы этим обстоятельством, как это водится, в самый их предотъездный день.
— Анатолий Георгиевич, побеседуем?
Я включил диктофон:
— Имя Ваше на слуху у нескольких поколений ребятишек: они вырастали, становились взрослыми, а там и своим детям покупали Ваши книжки. Вы ведь не просто писатель, но и свидетель, больше того — участник событий, происходивших в СССР и потом в России. Вот и рассказали бы о себе из того, что на Ваш взгляд покажется будущему читателю и сегодня интересным.
— Хорошо… — Алексин, задумавшись на минуту, заговорил.
— Ну, во-первых, представляя меня на моих встречах с читателями, Вы упомянули о так называемой, детской литературе, этот термин на самом деле не очень грамотный… хотя и общепринятый.
Да судите сами: детский рисунок – это рисунок ребенка. Соответственно, детская литература – эта литература, где авторство принадлежит самим детям, создателям этой литературы. Иное дело – литература для детей, но последние книги для детей я написал лет этак тридцать пять назад.
Я, действительно, вошел в литературу как писатель для детей, но вот уже сколько лет я для детей не пишу. Пишу преимущественно для юношества и для взрослых; двадцать одна повесть, а это главное, что я написал, опубликована в журнале «Юность», ни в коем случае не адресованном детям. Валентин Петрович Катаев, создатель его, всегда подчеркивал, что журнал этот, прежде всего, для молодых писателей.
Тот, кто обращается к молодым, должен быть очень зрелым. В редколлегию «Юности» входили Самуил Маршак, Ираклий Андронников, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Борис Васильев. Я горжусь, что и я был в этой редколлегии – около двадцати лет. А, с другой стороны, я не представляю себе, если речь идет о крупных литературных формах – повесть, роман, — так сказать, «бездетной» литературы. Потому что дети – юные или взрослые – присутствуют в нашей жизни всегда.
Я не представляю себе романы Толстого, допустим, без семьи Ростовых, без семьи Безуховых, без семьи Болконских. В литературе должно присутствовать то, что присутствует в жизни. Но остроактуальные проблемы обрекают произведение на очень короткую жизнь. Потому что сегодня проблемы одни, а завтра они совершенно другие. Если писатель остросоциален и остроактуален, – временные рамки для его произведений остаются очень узкими. Для меня же существует примат вечного над сиюминутным в литературе. Вечного – над модным. Герои моих книг – это семья. Через неё проходят все проблемы – и социальные, и нравственные, и политические…
— Мы помним, что в Союзе советских писателей состояло примерно десять тысяч человек. И можно назвать лишь двадцать, ну пятьдесят имен, которые представляли лицо настоящей литературы.
— Возможно, — почти перебил меня Алексин. – Однако, как написал один великий критик: для того, чтобы появились десять гениев, нужно, чтобы были тысячи писателей. То есть остальные – та почва, которая обеспечивает замечательные всходы. Разумеется, я не говорю о писателях софроновского типа, которые были позором нашим, потому что к литературе никакого отношения вообще не имели…
— Но в числе других они продуцировали несметное количество книг, заполняя ими полки магазинов, и всё это вкупе создавало видимость литературного процесса…
— Вот здесь я полностью согласен! – Алексин выдержал короткую паузу и почти сразу продолжил. –Однако термин относят ко всей литературе того периода, а не к определенному ее слою. И звучит это не как качественное определение, а как временное. А это, во-первых, неправда, и, во-вторых, постыдно! Вопреки режиму существовала, скажем, драматургия Володина, Леонида Зорина, Розова, Арбузова…
Спорить здесь было не с чем. Да как-то и не хотелось.
— Что ж, каждому поколению свойственно стремление похоронить все, что до него было сделано, в частности, в литературе – представить себя восходящими на ту новую ступень, куда раньше никто не поднимался. А часто оказывалось, что эта ступенька уже давно затоптана предшественниками. Я вспоминаю сейчас эссе Виктора Ерофеева, его «Поминки по советской литературе». И ведь это эссе в средине 90-х мы первыми напечатали в «Панораме»! — не сдержался я.
— А сейчас «хоронят» и самого Ерофеева, и Битова, и Попова Женю, и даже Аксенова… — продолжил Алексин. — А «похороны»-то кто устраивает? Между прочим, мы знаем, что Потапенко издавался большими тиражами, чем Чехов. Кукольник вообще заявлял, что когда он уйдет из жизни, – погибнет русская поэзия. И очень многие были с этим согласны в те времена. Но когда погиб Пушкин, сказано было другим классиком: «Солнце русской поэзии закатилось». Не с Кукольником, а с Пушкиным…
Я не только не люблю, я презираю, скажем, Софронова и всю его команду, еще и потому, что они и в моей жизни сыграли отвратительную роль: точно знали, что я еврей, и нередко акцентировали это обстоятельство. Но литература вопреки им жила. Я был членом редколлегии «Юности», но и мне самому трудно объяснить, как у нас проходили некоторые повести: мы ведь напечатали всех диссидентов – всех! Мы вернули на страницы журнала и Василия Аксенова, и Владимира Войновича, и Фридриха Горинштейна, и Наума Коржавина.
Они возвратились в страну уже в первые годы перестройки. Однако и стали-то они диссидентами благодаря тем произведениям, которые в «Юности» печатали во времена предыдушие. Нужна была большая смелость, чтобы их напечатать снова. Или вот – Борис Васильев с его «А завтра была война…» – это произведение достаточно страшное.
… Пришвин, Паустовский, Давид Саймойлов, Левитанский, Булат Окуджава или Фазиль Искандер – они не оглядывались на установки ЦК, и литературой было именно это.
— Давайте согласимся с тем, когда они говорят «совковая литература», все-таки имеют в виду не Пришвина, не Паустовского, не Аксенова… – подытожил я.
— Дорогой Саша, – улыбнулся Алексин, – литература не занимается, как правило, обобщением – она занимается художественным исследованием характеров конкретных людей, а уже читатель сам приходит к обобщениям и получает представление об эпохе и о времени. Потому говорить «вообще Союз писателей» или «вообще литература» – неоправданное обобщение.
Возьмем, к примеру, Ваши же книги: они мне очень нравятся, потому что это художественные произведения в форме бесед – это не интервью, а именно беседы. И вот в них меня больше всего покоряло то, что через судьбы Ваших собеседников Вы помогали им раскрыть самих себя и придти к самим себе в этом разговоре. И тогда для меня становились ясны и время, в котором они живут, и эпоха.
Вдохновленный услышанным, я продолжал расспрашивать Алексина. И он отвечал – охотно и легко. Особенная теплота в его голосе была заметна, когда речь шла о стране, где он сейчас живет, о ее людях.
— Мне часто говорят: «Вот, Вы сейчас в Израиле (а у меня двойное гражданство) … Как Вы можете там работать? Но вспомним: Бродский писал: «Где находится рабочий стол писателя значения не имеет. Важно, что собой представляют его книги», что не вполне так, конечно. Место жизни определяет многое в действиях писателя, в его судьбе – но, тем не менее, мы сейчас живем в Израиле и очень любим эту страну.
На набережной Тель-Авива
А мне и там иногда задают вопрос: Вы были таким благополучным человеком в той стране, – лауреатом многих премий, и так далее… Вот этот ход обобщений, который я сразу, сходу отвергаю. Я могу назвать писателей, которые, может быть, гораздо больше, чем я, заслуживали премии, – но их не получали. А у меня вот судьба сложилась счастливо.
Но, во-первых, что такое счастье? Для меня одна из самых великих фигур в мировой литературе – это Михаил Юрьевич Лермонтов. Я как-то раз был в Тарханах, вижу – идут экскурсии и слышу такие обывательские фразочки: ну зачем это ему было нужно, вы посмотрите на это имение, вы посмотрите на эти озера, что ему не хватало…
Да они просто не могут себе представить, что все это не могло удовлетворить Лермонтова. У него были совершенно другие стремления, другие идеалы! И вообще – зачем Байрон отправился в крепость погибать, будучи лордом и богатейшим человеком? Обывателю это понять очень трудно.
Что такое счастье? Помните, у Пушкина:
На свете счастья нет, но есть покой и воля!
Или у Лермонтова:
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть!
Я ищу свободы и покоя,
Я б хотел забыться и заснуть.
Это он писал, имея Тарханы и бабушку, обожавшую его. Ну можно ли вот так брать и обобщать писательский образ – мы же не придем ни к чему разумному! Каждый их них был личностью, совершенно на другого непохожим.
Я не могу быть благополучным человеком, если детство, единственная весна человеческой жизни, которая является раз и никогда в жизни не повторяется, если моё детство было детством сына «врага народа» и мы с мамой просто погибали. А затем война, затем – 50-й год, арест дяди в нашей квартире – и снова обыски, и снова допросы. И наконец, самое страшное – 53-й год. Февраль 53-го года – это «дело врачей».
И вдруг на выставке рисунков английских детей, я подчеркиваю – не советских, английских – в книге отзывов появляется такая запись: «Вот так рисуют дети в свободном мире! Писатели Лев Кассиль и Анатолий Алексин».
А мы на этой выставке вообще не были… На следующий день меня вызывают в КГБ.
Полковник госбезопасности мне говорит: «А что вы со Львом Абрамовичем, — педалируя на отчестве, естественно, – имеете в виду под «свободным миром»? Я ему отвечаю, что можно же проверить наш почерк, мы там не были! А он меня просто не слышит… На следующий день приходит донос в Союз писателей, где говорится, что мы с Кассилем Львом Абрамовичем организовали сионистский центр и травим русских писателей – причем называются несколько членов Союза писателей.
К чести этих русских писателей, они отвергли поклёп с гневом – хотя страх мог диктовать им иные решения. И я пытался понять – кто же все это написал? Скорее всего, думал я, завистники. Знаете, самый большой человеческий порок – это зависть.
Еще Гельвеций писал: «Из всех человеческих страстей зависть и страх самые низкие, под их знаменем шествуют коварство, предательство и интриги». Или Моруа: «Завистники умрут, но зависть никогда!». И только Геродот даже об этом высказался с юмором: «И все-таки я предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, а не я своим недругам».
Но здесь оказалось, что я не прав – это были никакие не завистники, теперь это документально подтверждено. После «дела врачей» Сталин замыслил начать дело «писателей-сионистов». Первым в этом списке были Илья Григорьевич Эренбург и великий писатель Василий Семенович Гросман, представители разных жанров и видов литературы.
То, что и мы в этом списке оказались, для меня не является даже вопросом. КГБ серьезно готовилось к этой акции, и все сочинило само. Да, это надо было пережить – я уже не говорю о том, что было после. Так что я никак не могу считать себя человеком безоблачной судьбы. И опять же, вспомним Пушкина – в одном из писем он писал примерно следующее: «Вообще, счастливым человеком (он имел в виду абсолютно, беспечно счастливым) может быть либо дурак, либо подлец». Потому что, даже если у человека абсолютно все хорошо, то кто-то рядом в этот момент погибнет от тяжелой болезни, от кого-то ушла любимая женщина, у кого-то с сыном или дочерью что-то происходит.
Беспечно счастливым может быть разве что человек, который имеет в виду только собственную судьбу во всех случаях жизни, – а большие писатели, а гении всегда были обеспокоены судьбой человечества… Мне как-то сказал Аркадий Исаакович Райкин: «Толя, самые бессмысленные вопросы это – а у вас все хорошо?»
Но разве есть хоть один человек на свете, у которого было бы все нормально и все было хорошо. Потому определять судьбу человека по внешним приметам счастья, – это очень большое заблуждение, большая ошибка.
— Нетрудно представить, что Ваша жизнь не была безоблачной при внешнем полном благополучии. Но все же были и успешность в литературе, и работал в общественных организациях, и многочисленные поездки по миру…, – не вполне согласился я.
— Да, я был заместителем председателя Советского комитета защиты мира, в который вместе со мной входили вполне уважаемые люди. Могу сказать – тех, кто мог отпугнуть мировую общественность, там не было.
— Вы многое в жизни видели – и радости, и горе, свое и чужое, – я попытался приблизить нашу беседу к его личности собеседника, к его судьбе. – И вот я хочу спросить – откуда у Вас в характере такая благожелательность, я бы даже сказал, любовь к человечеству, сквозящая в любом разговоре? Вот Вы обращаетесь к кому-то: «милочка!», «солнышко!» Звучит у Вас это очень искренне – сыграть подобного просто нельзя.
— Отвечу, – улыбнулся Алексин. – Один из героев моей давней повести говорит: «Не воспринимайте чужой успех как большое личное горе»… Я старался в себе с юности воспитывать умение радоваться чужому успеху. У меня была бабушка, погибшая в одесском гетто, звали ее Соня. Она была очень мудрой и всегда говорила мне: «Толя, радуйся, когда другим хорошо». Иногда это очень трудное искусство, но я пытался всегда так делать. Знаете, вокруг такое количество желающих вытаптывать чужие имена, чужие судьбы, что я всю жизнь хотел уступить это занятие другим. Правда, потом я понимал, да и сейчас понимаю, что был прав далеко не всегда.
Я откликался почти на все просьбы, иногда даже беспринципно… Правда, когда обращался человек бездарный, – я этого никогда не делал. Но если приезжал ко мне человек одаренный и молил: «Толя, ну погибает моя картина!» или «Фильм не пропускают комиссии всякие, цензура!»… – я старался помочь.
Творить добро безоглядно не всегда правильно – но к этому я пришел лишь сейчас. Иногда под всеми добрыми делами может оказаться и недобрый результат. Хорошо должно быть хорошим, а плохим хорошо быть не должно. Добро надо дарить тем, кто достоин этого добра.
Сама мысль о том, что у меня было полное благополучие в творческих делах ошибочна. Потому хотя бы, что ни в одной моей повести нет ни одной, примитивно говоря, политической строки.
Я писал, как я уже сказал, о семьях, о проблемах, возникающих во взаимоотношениях между людьми, об общечеловеческих проблемах. И повести эти трагические.
Меня очень упорно пытался воспитывать глубоко несимпатичный мне председатель Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков, который был весьма далек от всего этого, от психологии человеческой, от проблем добра. И ему очень не нравилось, что у меня дети чаще оказываются гораздо благороднее своих родителей. Кстати, дети отличаются от взрослых только меньшим житейским опытом, но у них такая же способность, как у нас, радоваться и разочаровываться, страдать и все понимать. А эмоционально они воспринимают события окружающей жизни гораздо острее, чем взрослые.
Детей мало любить, детей надо уважать. Уважать их способность понимать и оценивать события, происходящие в семье и вокруг них.
В девятом круге
— Если уж мы возвращаемся к теме причиненного зла во имя добра, как Вы относитесь к такому обороту: «Добро должно быть с кулаками»? – я люблю этот вопрос, мне кажется, что отвечая на него, человек становится понятнее – и самому себе тоже. Вот и сейчас я задал его Алексину.
— Видите ли, всё, что говорит или пишет Станислав Куняев, может быть только отвратительно! – резко произнес Алексин.
— Не могу не отметить: на моей памяти это лишь второй человек, о котором Вы говорите с брезгливостью, первым оказался Сталин – о нем Вы говорили с еще большей ненавистью, что нетрудно понять. А все остальные, кого мы вспоминали с Вами в эти дни – выходит, приличные люди? – я с любопытством ожидал ответа.
— Ну, конечно, – мгновенно отреагировал Алексин. И все же мне показалось, он не услышал полностью вопроса, потому что, не останавливаясь, он продолжил прерванную мною фразу. – Судите сами: добро – с кулаками, нежность – с жестокостью. Мало ли что какому-то маньяку удастся произнести!
Я сказал, что главный порок – это зависть, она исток очень многих других пороков. Завистливые люди никогда не признаются в том, что они завистливые. Вот они поносят, допустим, очень талантливого поэта. Им говорят: «Вы завидуете!». – «Да ну, что вы, – отвечают они, – как можно ему завидовать!» А на самом деле они одержимы ненавистью – и не только к его поэмам или стихам, они одержимы ненавистью к его успеху. Вот это постыдно! А другой порок – это неблагодарность.
В девятом кругу Дантова «Ада» мучаются не убийцы, там мучаются предатели своих благодетелей. То есть люди, отвечавшие злом на добро. А мы, между тем, пустили в обиход подлейшие поговорки: «Ни одно доброе дело не может остаться безнаказанным», «Не делай добра – не получишь зла»… Это мещанская, обывательская психология.
Пока не поздно
— Вот сейчас у меня «юбилей» – неприятное слово, помпезное… – Алексин задумался, я ждал, когда он продолжит и тоже молчал. Меня теперь никогда не спрашивают про возраст – а это много или мало?
Если обратиться к фразе Тургенева «на кушетке лежала немолодая двадцативосьмилетняя женщина…», то это очень много! Если взять фразу Толстого «в комнату вошел сорокалетний старик…», это, выходит, тоже много. Но если вспомнить, что я проходил недавно по подземному ходу в городе Веймаре, которым семнадцатилетняя Гретхен прибегала к восьмидесятидвухлетнему Гёте, то, как говорится, еще не вечер.
Здесь мы оба рассмеялись …
Нашу беседу в который уже раз, прервал телефонный звонок: в редакции продолжался нормальный рабочий день… Дождавшись, когда я положу трубку, Алексин вернулся к этой теме.
— Никогда не надо ждать благодарности, если ты совершаешь какой-то добрый поступок. И в то же время неблагодарность… Один герой моей повести говорит: «Мне не нужно благодарности, но и неблагодарности мне не нужно».
Так вот, я испытываю чувство глубокой благодарности к людям, которым я многим обязан в жизни, – забывать об этом греховно, хотя очень свойственно многим из нас. У таких людей скверная память на добро и твердая память на зло: они помнят маленькое, самое ничтожненькое зло, которое кто-то когда-то совершил по отношению к ним…
Отношение к родителям, особенно к матери, – это для меня пробный камень всех человеческих достоинств. Когда я прощаюсь с читателями и у меня спрашивают, что я хочу им пожелать, я всегда говорю одно и то же: пусть сбудется то, что вам желали ваши мамы!..
Некоторое время мы оба молчали: каждому из нас в связи со сказанным было что вспомнить…
Если касалось литературы…
— Я с огромной благодарностью думаю о людях, которые сыграли в моей писательской судьбе огромную роль, – повторил Алексин. – Это, прежде всего, Самуил Яковлевич Маршак, это Константин Георгиевич Паустовский и Лев Абрамович Кассиль. Когда-то я пришел на одно действо, которое называлось очень пошло: совещание молодых писателей. Был сорок седьмой год.
Писатели застенчиво прижимались к стенке, а среди них были Александр Межиров, Семен Гудзенко, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Чингиз Айтматов… Чаще всего – молодые люди в военных гимнастерках без погон. И рядом мастера, которые этими семинарами руководили. Я был в семинаре Маршака.
В то время я писал стихи, которые уже публиковались, меня называли поэтом и даже хвалили. И вот я прочитал свои стихи, которые все считали талантливыми. Самуил Яковлевич прослушал их и сказал мне: а Вы чем-нибудь другим не хотите заниматься? Я понял, что проваливаюсь: то, что я прочитал, было ужасно плохо.
И тогда я, чтобы уж совсем не погибнуть, схватился за соломинку – как утопающий. А «соломинка» оказалась у меня в боковом кармане – семистраничный рассказ, на который я никаких надежд не возлагал. Маршак сказал эдак, как бы сочувственно, но с полной безнадегой в голосе: ну, прочтите! Я прочел рассказ, суть которого заключалась в том, что он был трагическим по содержанию, но юмористическим по форме.
Маршак вдруг захохотал, потом смахнул слезу и сказал: «Вот Вам что надо писать – прозу! Не для детей, я думаю, а для взрослых, но у вас должны непременно присутствовать дети, потому что писать о взаимоотношениях взрослого и юного мира – это Ваше призвание, у Вас это замечательно получается!». Рассказ мой вообще-то был слабым, я его потом никогда не переиздавал – но что-то он углядел в нем.
— А ведь это тоже сторона таланта – увидеть, найти, – прокомментировал я услышанное…
— В это время случайно вошел Паустовский, — продолжал вспоминать Алексин, — он тоже услышал этот рассказ и сказал мне: «сделайте его первой главой повести – если всю повесть напишете на таком уровне, как сейчас прочитанное, я буду ее редактировать».
Словом, моя первая книга вышла под редакцией Паустовского. Я никогда эту повесть не переиздаю. Я ушел от нее, но то обстоятельство, что мастера что-то там разглядели (а разглядеть было непросто) – мне по-прежнему лестно. Ведь они были очень взыскательными: они могли быть добрыми и снисходительными в чем угодно, но если дело касалось литературы, они говорили только правду. Сказать начинающему писателю неправду, – это значит его прежде всего предать: обнадежить – а ничего потом не свершится.
Лев Абрамович Кассиль был самый большой мой друг. И вот к этим людям, к нему и Маршаку, я сохранил благодарность навсегда – и всегда об этом говорю. Я сам потом пытался, насколько мог, помогать молодым писателям. Некоторые это помнят…– Алексин мягко улыбнулся, будто вспомнив кого-то поименно, но быстро посерьезнел и продолжил, – хотя мне, в общем-то, и не нужно, чтобы помнили.
Но когда Женя Евтушенко, а я с большим уважением отношусь к этому поэту, написал на своей книге: «Дорогому Толе Алексину, поддерживавшему меня с ранней юности», – мне это очень дорого. Он это и со сцены говорит…
Кому быть первым
— В книге «Перелистывая годы» я вспоминаю такую историю: Толстой сидел на крыльце своего яснополянского дома, на щеку его присел комар – и Толстой его прихлопнул. Тогда его последователь и секретарь Чертков начал нудить: «Ну вот, Лев Николаевич, Вы учите нас «не убий». А сами убили комара, вот и кровь на Вашей щеке». Но Лев Николаевич ему ответил: «Не живите так подробно!».
Так вот, я в своей книге не «перемалываю» подробно свою жизнь и не пишу о себе: я пишу о замечательных, значительных людях, подчас великих, с которыми меня свела судьба.
Кстати, знаменитым может сделать человека и совершенное им добро и совершенное зло, если они масштабны. Так что, когда я говорю, например, о политиках, то это не только люди, которыми я восхищался, – но с которыми вообще свела меня жизнь.
Когда мой отец сидел в тюрьме, за стеной сидел целиком десятый класс… Неверно думать, что арестовывали только единомышленников – партийцев, наркомов, военачальников и т.д. Я видел самый страшный документ, рукой Сталина написанный: «…дать Красноярскому краю дополнит. лимит на 6 тысяч четыреста человек…» – количество, которое подлежало расстрелу.
Это не зависело от имен, от поступков людей. Сталин не был сумасшедшим – он был дьяволом, это была, как говорит в моем романе «Сага о Певзнерах» Абрам Абрамович (герой, который мне наиболее близок), это была, как бы теория «нелогичной кары». «Я буду вести себя верноподданно, – думал мещанин-обыватель, – тот, кто с утра до вечера голосил: «Да здравствует товарищ Сталин!» – и меня не тронут». А эти-то как раз не в последнюю очередь расстреливались. И какой-нибудь Вышинский, который был кадетом или меньшевиком, я уже не помню, его судил. Конечно нет, казалось бы, никакой логики – тогда трепещут все! А для того чтобы вершить злодейства, которые он вершил при полном безмолвии народа, – для этого должен был быть не обычный страх, а страх сатанинский. Вот этот сатанинский страх он и создал…
— Помните, как у Мандельштама, – добавил я, – «кому в лоб, кому в пах!» Эти стихи, фотокопированные и подклеенные под самодельную обложку к изданным, кажется, «Посевом» воспоминаниям вдовы поэта, мы втихую передавали когда-то друг другу с условием – на одну ночь!
Именно с этим томиком выскочил я из трамвая на подъезде к Тишинке – хотя ехать мне следовало чуть дальше, до Белорусского вокзала: заглянул ко мне через плечо и что-то углядев, некто с соседнего сиденья поинтересовался:
— Давно ли издано?
– В Калуге, — непринужденно отвечаю, – в прошлом году…
Остался в памяти этот эпизод почти посекундно, будто случилось вчера, – протиснувшись между коленями книгочея и спинкой переднего сиденья, я заставил себя спокойно сойти со ступенек вагона и быстро смешался с пешеходами. По-настоящему страшно стало потом, когда я рассказывал об этом, возвращая книгу. Год, кажется, шел тогда семьдесят второй…
— Может, я ошибаюсь, но почти все нынешние произведения о Сталине, передачи о нем по телевидению, в которых пытаются анализировать его образ, – это попытка его реабилитации. Этот подход предполагает поиск разных человеческих качеств, – заговорил Алексин. – Но послушайте, Саша, можно ли сказать: «Вот мой сосед вчера убил ребенка, но в то же время у него есть и другие качества!» Каждый ответит – нельзя! А если десятки миллионов убил – значит, можно? Сталин – злодей из злодеев на все времена и эпохи. Дай Бог, чтобы ничего подобного больше не было.
— Сублимация злодейства – в одном характере… Такие истории все же случались, – заметил я.
— Сублимация злодейства, – согласился Алексин, – именно так! Поэтому любая попытка его анализировать – это есть попытка находить в нем разные качества. А их нет! Есть только одно – злодей.
Пока не поздно
— Был снят фильм по моей повести «Поздний ребенок». Замечательные актеры – Василий Меркурьев, Леонид Куравлев, Вениамин Смехов читает закадровый текст… великолепно читает! Фильм снимал молодой режиссер Константин Ершов. Я прихожу на просмотр на телевидение и дамы там телевизионные говорят мне – Вас исказили, Вы не сможете этого принять.
Я не могу сказать, что я человек очень внушаемый, но тут… повесть эта мне дорога, и мне показалось, что вместо моего «позднего» ребенка подсунули чужое дитя. Чувствую – стилистика не моя, интонация немножко не моя. В общем, я не поддержал эту картину, и Костя Ершов, молодой режиссер, юноша почти – 27 лет ему было – и морально, и материально понес урон.
А потом фильм показали по телевидению. И на следующий день мне звонит не кто-нибудь, а мой друг дорогой, человек замечательнейший, один из тех с кем я дружил – Ираклий Луарсабович Андронников. И он говорит:
— Толя, я Вас поздравляю от всей души, мы всей семьей Вас поздравляем!
Я говорю:
— С чем?
— Как – с чем?! Вчера был Ваш фильм , а это же новое слово в кино!
Я говорю:
— Вам это нравится? –
— А как это может не нравится?
Я был потрясен! И чем больше я сам смотрел фильм, тем больше он мне нравился. Это бывает только с произведениями истинного искусства.
И я решил принести Косте покаяние, извиниться. Я решил поехать в Киев, где он живет, и позвонил туда по телефону.
– Можно Костю?
В трубке ответил женский голос:
— Его нет».
— А скоро он будет?
— Она ответила:
— Никогда! Он умер.
Горбачев и другие
— Конечно, у него были грехи непрощаемые – Пастернак, например. Но это его надоумил Ильичев, накачал его – был такой подлец, секретарь ЦК партии по идеологии, который укоротил жизнь, я думаю, моему другу Льву Абрамовичу Кассилю, потому что опубликовал подлейшие фельетоны про Кассиля в «Правде», где он был главным редактором и где не было ни одного слова правды.
— Но были и другие фельетонисты, сумевшие не преступить грань порядочности – вот, например, один из них, наверное, вам известный Графов. Хотя свой жанр и он называет до сих пор – «клеветоны». Мы с Эдиком дружны много лет…
— Честнейший человек! Говорят же, скажи кто твой друг… А у Вас друзья все-таки прекрасны – начиная с великого Булата. (Здесь, приводя эти слова, я, наверное, сам себя должен упрекнуть в нескромности – но и весь последующий текст, наверное, не позволит опустить их).
– Я его всюду называю великим, — продолжал Алексин. — Виктор Гюго, когда ему замечали, что он слишком хорошо говорит о людях, или слишком плохо, отвечал: о людях и событиях надо говорить и не хорошо и не плохо – а так, как он того заслуживают, то есть говорить правду.
Булат был человеком эпохи Возрождения.
Великолепный поэт высочайшего класса, и прозаик замечательный, и композитор прекрасный. Как-то все забывают, что это же и его музыка, она у всех у нас на слуху, и она прелестна совершенно!
Булат не любил слова «бард». Он – исполнитель своих песен, так скажем. Исполнитель своих стихов и песен. Все в одном лице – это человек эпохи Возрождения. Да, но я отвлекся… Так вот, Хрущев и гнев его… Необразованный, он путал Рождественского с Вознесенским – Господь с ним. Но вот Пастернак – это его грех! Причем, Аджубей мне говорил, что он очень потом горевал: «Ильичев, негодяй, подлец, подбил меня…»
— Он в «Записках» своих во многом успел покаяться, — напомнил я.
— Маргарита Иосифовна Алигер, которой он на одной встрече с интеллигенцией… – Алексин на мгновение смолк, припоминая подробности. – Помню, был страшный гром, ливень, под навесом интеллигенция собралась и был такой представитель Союза писателей РСФСР, Соболев, написавший, кстати, довольно сильные романы.
Сверхпатриот, хотя и беспартийный. Он был гардемарином, из дворян, и при начальстве всегда старался свою верноподанность демонстрировать. Причем, до такой степени он это вдохновенно делал, что ему как бы становилось плохо с сердцем и его увозили. Именно, как бы…
Когда на этой встрече он еще раз сыграл такую сцену, Маргарита Иосифовна Алигер с места как-то отреагировала на это негативно. И тогда Хрущев, который хорошо уже выпил, сказал: «Нам беспартийный Соболев дороже партийной Алигер». И тут же спрашивает (я слышал сам, поскольку очень недалеко сидел) у Шепилова (помните, человек с самой длинной фамилией «и-примкнувший-к-ним-Шепилов»), вальяжный такой барин, который изображал из себя большого либерала.
А именно он был редактором «Правды» в те времена, когда шло убиение так называемых космополитов – талантливых критиков, людей не причастных ни к какой политике… Этим Сталин готовил движение к депортации евреев, ко всем чудовищным своим деяниям, к расстрелу Еврейского антифашистского комитета и прочим безумствам.
Так вот, тогда Шепилов как секретарь по идеологии вёл эту встречу, – и Хрущев его спрашивает: как ее отчество, как ее отчество? Шепилов говорит: Маргарита Иосифовна. И Хрущев обращается к ней: «Ну, Рита! Ну, Рита, выйди!». Она выходит. Он ей протягивает руку, говоря: ну, вот, партия тебе протягивает руку! А она ему не протягивает. Вы можете себе представить это при Сталине? Сталин протягивает руку, а она не отвечает тем же. Это был 58-й, уже после ХХ съезда партии. При Сталине расстреляли бы всех, кто видел, кто слышал. И вместо того, чтобы совершить нечто сталинообразное, он похлопал ее по плечу: ну, не обижайся на старика, я пошутил.
Когда ему было 77 лет (это мне рассказывала Маргарита Иосифовна), он уже был давно никем, она позвонила ему и поздравила с днем рождения, а он разрыдался и сказал: «Ну, наверно, не так уж ты на меня тогда обиделась». Помнил. Все он помнил…
… Я, в принципе, за многое благодарен – и Горбачеву, и Раисе Максимовне. А еще хочу подчеркнуть – всё же, даже в самые страшные времена, были люди, которые оставались людьми. Вот это очень важно! Когда отца моей жены Тани, сына немецкого банкира, приехавшего строить социализм и арестованного по личному приказу Кагановича, совершенного людоеда, везли в Магадан, он сквозь решетчатое окошко вагона-тюрьмы выбросил в снег, в тайгу, в никуда письмо жене, написанное на папиросной бумаге. И оно дошло!
Значит, нашелся человек, который это письмо обнаружил где-то в тайге и доставил его адресату, понимая при этом, что если бы об этом узнали, он получил бы 25 лет без права переписки.
Я был мальчиком и печатал свои бездарные опусы, незрелые стихи свои в «Пионерской правде», где на редколлегиях выступали такие верноподданные товарищи и говорили: ну чему может научить или с чем обращается к своим сверстникам сын врага народа? А главные редактор газеты Иван Андреевич Андреев (я этого имени не забуду никогда) и ответственный секретарь Рафаил Абрамович Дебсамес, зная, что мы с мамой погибаем, физически погибаем, нам не на что жить, выплачивали мне гонорар, что было тогда нарушением всех законов: я ведь был несовершеннолетним и к тому же сын «врага народа».
Они выписывали одному очень честному человеку, литсотруднику, эти деньги, которые он мне передавал. Деньги были очень смешные, деньги были очень маленькие, но они нас спасли. И вот эти два случая мне говорят о том, что во все времена, даже самые жуткие, находятся люди, которые не перестают быть людьми.
Когда мальчишки балуются…
— Анатолий Георгиевич, последний вопрос. Я хочу показать Вам одну фотографию, которую я привез из Москвы, на ней человек, его зовут Николай Петрович…
— Он продает эти газеты…
— Совершенно верно. Вы знаете его? По сути дела, это единственное место, где я смог бы обнаружить подобного рода литературу в продаже – газеты «Завтра», «Лимонку», что-то еще… Самое интересное: за час примерно, что я был невдалеке, кроме меня никто у него не купил ни одной газеты. Все говорят об опасности фашизма в России, но мне она не показалась очевидной – за то, правда, недолгое время, что я был в Москве. По Вашему, там действительно существует серьезная угроза фашизма? Не от нее ли Вы уехали? Словом, почему Вы оказались в Израиле?
— Я уже говорил о выступлении в Бетховенском зале Большого театра на встрече Ельцина с интеллигенцией. Председательствовал на ней, что мне очень понравилось, замечательный писатель Борис Васильев – один из самых порядочных людей, которых я знал. Он дал мне слово первому, и я сказал про опасность фашизма в России, про легальное существование антисемитизма. Это все было напечатано в «Литературной газете», и называлась статья «Диалог с президентом».
Да и телевидение показывало мое выступление много раз. Ельцин поддержал меня, актриса Мария Миронова, мать Андрея Миронова, другие… Но с той ночи нам стали звонить каждый день, в четыре часа утра, и под звон граненых стаканов они орали в трубку: «Тебя, жидовская морда, мы вздернем на фонаре». Ну и т.д.
И хохот там пьяный… Я не испугался, я ко многому привык – «сын врага народа». Таня – «дочка врага народа» – вообще воспитывалась в детском доме, она блокаду в Ленинграде пережила. А я видел все – и 37-й, и 50-й, и 53-й. Но было очень противно.
Я пошел к министру внутренних дел той поры, это 93-й год, и рассказал об этом.
— Да что Вы, Анатолий Георгиевич, подняли такой шум, ерунда все это, не стоит тревожиться. Ну, мальчики балуются…
Я говорю:
— Я не люблю, когда мальчики балуются с фашистской свастикой на лацканах. Я не люблю такие игры этих мальчишек. И звонки эти ночные.
— Ну, что Вы, – отвечает он. – Правда, в списке Вы есть.
И показывает мне список – Фронта национального спасения. Вы в списке первым, но не потому, что они первым Вас хотят, – Вы по алфавиту… Видите, Вы на букву «А». Смотрю: «Алексин Анатолий Георгиевич, адрес». И в скобках написано: «вестибюль, дежурная». Я, вообще-то, человек мягкий, но тут во мне что-то взыграло.
— Вскоре меня попросили открыть мемориальную доску на здании, где находился Еврейский антифашистский комитет, расстрелянный 12 августа 52-го года – одна из самых злодейских акций Сталина. И я открыл доску вместе с послом Израиля Арье Левиным, с женой Переца Маркиша Эстер и с дочерью Михоэлса Ниной. Это тоже показали по телевидению. Потом попросили меня провести вечер Михоэлса. Я и это сделал. Вот тут уже юдофобы разъярились до невозможности. Тут уже их душа не выдержала! Это, кстати, тоже зависть. Бездарные люди всегда ищут виноватых в своей бездарности. Эпиграмму на Сергея Смирнова помните? «Поэт горбат, стихи его горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты!» И они развернулись вовсю. Вот тогда я сел писать роман «Сага о Певзнерах» – о судьбах еврейского народа.
Когда-то выяснилось, что моя бабушка Соня, которая погибла в гетто, – была предана дворником, с детьми которого она занималась: он ее выдал, предал – хотя в ней немцы и румыны не опознали еврейку, она была русоволосой и курносой. Бабушка погибла. Утесов Леня, а он был почетный гражданин Одессы, сказал мне: я разыщу его. Он потратил на это полмесяца, позвонил и сказал: Толя, он удрал с румынами, его найти нельзя. Так вот, у Утесова были мудрые анекдоты на все случаи жизни – и в моей книге Абрам Абрамович рассказывает анекдоты Утесова.
Я написал этот роман, о нем узнал Ицхак Рабин и через посольство прислал мне письмо. От его имени руководитель администрации главы правительства писала: «Г-н Рабин просил Вам передать, что если Вы прибудете, то найдете на земле обетованной обетованную для Вас встречу, признание и т.п.» И для начала министерство иностранных дел для нас устроило месячную поездку по Израилю.
Мы с Таней побыли там и влюбились в эту страну. Я потрясен: это звучит банально, но за 50 лет создать на песке, как по Маяковскому, страну-сад, – это непостижимо! Причем мощную страну! Мы любим Израиль. Правда, у меня двойное гражданство – российское тоже сохранилось. У меня в Израиле за шесть лет вышло четыре книги. А еще ежемесячно – четыре-пять встреч с читателями. Они приходят на эти встречи, приносят мои книги, привезенные из России – и это так трогательно, что они нашли место в багаже для этих книг!
Теперь мы живем в Израиле, и я хочу честно сказать, что это не в последнюю очередь связано с медицинскими проблемами: там спасли жизнь жене, сделали операцию, которую бы никто не сделал, даже хирурги в Америке.
На набережной Тель-Авива
А мне спасли зрение. Я вижу одним глазом, у меня очень тяжелая форма глаукомы. Кстати, не могу не сделать комплимент и в адрес американской медицины, коль у вас практикуют такие специалисты мирового класса, как мой старинный друг Самуил Файн. Так радостно было здесь с ним встретиться. Для меня он давно уже стал олицетворением истинного целителя, который высочайшим искусством своим сумел отобрать у недуга, угрожавшего жизни, мою любимую жену Таню… Бесконечная ему благодарность! У нас и в Израиле очень много друзей. Даже и премьеры относились ко мне очень сердечно, беседовал со мной не раз Ицхак Рабин, когда роман вышел, прислал мне письмо, где поздравлял меня с этим событием. Для меня свята его память.
— Я подозреваю, что самое последнее письмо в его жизни было адресовано ««Панораме»» в связи с 15-летием, – вспомнил я, – оно у меня хранится. Мы тогда еще не успели получить это письмо, а уже пришло сообщение, что он погиб.
Чтобы судьба свершилась
Кажется, только что я пообещал, что задаю Алексину последний вопрос. Оказалось – не последний, как это и бывает обычно с собеседником, с которым не хочется завершать разговор.
— В связи с Израилем: когда Вы смотрите там телевидение, на экране Вы видите, главным образом, еврейские лица – что нормально. То же и в Америке: Вы не удивляетесь тому, что много евреев на телевидении и что владельцы телевизионных каналов во многих случаях имеют еврейское происхождение – все они здесь просто американцы.
Но вот и в России я увидел в телепередачах немало еврейских лиц: среди ведущих, редакторов и авторов, владельцев программ и их участников и т.д. На фоне того, что происходит в стране, – не кажется ли Вам, что подобное положение в определенной степени может способствовать росту антисемитизма? Нетрудно же представить себе реакцию простого россиянина, замученного невзгодами нынешней жизни и задуренного пропагандными речами красно-коричневых лидеров?
Сегодня, пять лет спустя, когда я снова в Москве и вернулся к записи нашей беседы, мне кажется, лиц «некоренной национальности» (замечательный эвфемизм, не так ли?) на телеэкране заметно поубавилось. Неужто и нынешние руководители российского телевидения, или даже те, кто над ними, разделили высказанные мною сейчас опасения? И приняли соответственно меры…
А тогда, недолго помолчав, Алексин ответил:
— Трудно сказать… я и сам вижу, что евреев там немало. Самое главное – лучше бы этого вообще не замечать, – чуть подумав, продолжил он.
— Как в Штатах, – согласился я. – Здесь людям просто не приходит в голову задаться вопросом, кто там на экране – Кац или Смит… Ваша собственная дочь – ведущая в одной из передач нью-йоркского телевидения – кому-нибудь приходит в голову связать ее происхождение с проблемами собственной жизни? Но дело, по-моему, не только в компании макашовых. Вам не кажется, что такая ситуация в принципе может явиться для определенной части российского населения раздражителем – вроде празднования Хануки в Кремле?
— Для каких-то слоев населения, может быть, да. Но эти люди не будут представлять большинство в России, нет. Я в этом абсолютно убежден! А то, что мы по старой привычке все это замечаем, говорит, что проблемы еще существуют и негодяями будет это при случае использовано. И все-таки, я думаю, что макашовы и баркашовы сегодня не могут иметь никаких шансов. Хотя любые проявления фашизма, даже если он не опасен в глобальном смысле, должны пресекаться. Они должны быть просто невозможны!
— Вполне русский мальчишка в одной из передач, которую я видел в Москве, предложил как рецепт выхода страны из экономического кризиса попросту распродать немалую часть России: на глазах у нескольких сот, собравшихся в студийной аудитории и миллионов телезрителей он стал кромсать карту – «Вот эту часть, Камчатку, можно отдать Японии – пусть они купят ее. Вот эту часть, Карелию, с удовольствием возьмут скандинавы…». И т.д. «А на деньги, которые мы выручим, будем улучшать жизнь людей в оставшейся части страны»…
— Это печально. Я русский писатель – писатель всегда принадлежит к той культуре, на языке которой он пишет. И я человек верующий. Лев Давыдович Ландау, которого я знал, (не могу сказать, что с ним дружил, но он ко мне очень хорошо относился…) однажды сказал: «Толя, физик, который сомневается в существовании высшей силы, влияющей на все события, происходящие на Земле, это не физик. Но мы можем только знать о существовании этой силы, а все остальное мне неведомо».
Так вот, я хочу верить и молю Бога о том, чтобы Россия обрела ту судьбу, которой она достойна: потому что это великий народ, во всех сферах жизни, культуры, науки, он подарил миру такое количество великих людей, гениев! Россия – страна, которая заслуживает доброй судьбы, и я хочу, чтобы эта судьба свершилась!
На следующий день Алексины улетели – в Нью-Йорк, где уже не первый год живет со своим американским мужем их дочь Алёна, которую они нежно и глубоко любят. Между прочим, я неоднократно был свидетелем их телефонных разговоров, из которых уверился, что чувства эти не просто взаимны, – но они как бы соревнуются друг с другом – кто успеет произнести в короткой беседе больше нежных слов.
Это ли не счастливые люди?
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer5-polovec/
