Журнальный вариант
«Потом зайди в лавчонку banco lotto…»
В.Ходасевич
Чайки ныряют в воды канала, низко стелются над проплывающей гондолой, и кричат, кричат, так пронзительно, точно читают вслух строки завещания, ошеломляя странной мыслью о барке мертвых. Чаек старается перекричать гондольер, но вряд ли ему это удастся, хотя он и очень старается.
Глянец воды (глянет-не глянет), на зеленой жемчужине утренней Венеции, где вместо берегов — дома, площади, и улочки. Избыток воды влечет и одновременно угнетает. Набрякшие веки мостов и мостков от влажности теряют свою праздничность, и остается ядовитая праздность, чуждая Иерусалимской суши. Венеция — карнавал на водах, или Валентин Парнах: «Венеция и бред Востока?»
Узкие гондолы похожи на рыбу-меч. Гёте в «Итальянских путешествиях» пишет: «Отец привез из своего итальянского путешествия прекрасную модель гондолы. Он очень ею дорожил, и мне, лишь в виде особой милости, позволялось играть ею».
В Венеции хорошо кормятся голуби. Всё здесь теряет почву под собой, взлетая на качелях крайности между эмоциональной завершенностью и незавершенностью духа. Угрюмая тяжесть вод, их обреченность, лежащая на поверхности, нет, она не выдержит столетия. Борис Пастернак назвал Венецию «размокшей каменной баранкой». Воды съедят баранку, уплетая за обе щеки.
Ночные утехи Венеции, ее тайные утра растворяются в сумерках паллацо Дожей, в тягостном тумане неотвратимого одиночества. Венеция ещё существует, цепляясь водорослями зеленых каналов за узкие шпоры гондол, за серые развалы букинистических вод, за беглые тени воображаемых горных вершин.
Мост Вздохов – это романтический язык Петрарки: » mundus alter – “старый мир”.
«О ней писал и плакал я, сгорая
В прохладе сладостной; ушло то время».
Профессиональные «глазельщики» выглядывают из окон домов и это больше чем досуг, это — ритуал. Присесть здесь негде. Крыльца нет, завалинки тоже, а окна над водой и есть та суша, с высоты которой можно ясно разглядеть образ умирающего города, хотя из трещин палаццо кое-где и торчат зеленые травинки, но это только подчеркивает разрушение, «живущее» другой жизнью. Что знак Венеции? Если поэтично, то – ритм водного пастбища.
«…Город, живущий на каналах, на мостках, на решетках, на алмазных квадратах солнечных лучей, на глади воды, с шумными голубями, стучащимися в тёмные венецианские окна, увлекает карнавалом неисчерпаемого восторга». 1.
В Венеции погружаешься в сон по горло, а сам город, перемахнув через ступени пяти веков, ежегодно, на виду у всех, карнавально погружается в равнодушно лежащую воду. Венеция узнаваемо-неузнаваема, как на карнавале, где мужья не узнают своих жен. Венеция, в отличие от горожан, которым позволено было носить маску шесть месяцев в году, целый год «ходит», плывет в маске.
Певцы, гитары, смех, громкие восклицания и дурманящий воздух напоминают старый Яффо. Венеция похожа на раковину. «Ибо живете вы подобно птицам морским, и дома ваши на водной глади подобны Кикладам». (Кассиодор). Теплые от струящихся лучей, лилии загорают, лежа на акватории. Вспоминаю реплику Антона Мауде Ван Гогу: «Ты сидишь слишком близко к модели». Откуда-то остро запахло миндалем, может из-за овального поворота улицы, похожей на глубокую вазу? И вот уже видятся абрикосовые деревья в саду моего детства, и сонный сквозняк, несущий винный вкус летних улиц, смешанный с пылью, с запахом купороса, улиц, идущих, как слепой на ощупь – от вишни до шелковицы, от смородины до маникюрных пальчиков кизила. Прозрачные минуты призрачного счастья.
Лимонные пряники первых звезд, пол баранки молодого месяца, слоновая кость туманного вечера. Плотно запахнувшись от резкого ветра полой плаща, площадь быстрой походкой пересекает высокий мужчина. Иосиф Бродский, или человек, до странности похожий на него?
«Приехать к морю в несезон помимо матерьяльных выгод, имеет тот еще резон
что это – временный, но выход…»
И.Бродский
Кроме стихов Бродского о Венеции есть еще просто – его Венеция, омытая водами: «Затем ниоткуда возникла широкая крытая баржа, помесь консервной банки и бутерброда, и глухо ткнулась в причал Стацьоне».И.Бродский («Набережная неисцелимых»)
Вот такое «ниоткуда» упрямо преследовало меня некоей смесью влажной ржавчины и серостью статского чиновника, сидящего в станционном буфете за стойкой, и стойко ждущего паром.
В 1986 году я прочла «Римские элегии» Бродского. Остановлюсь на трех завершающих строчках «элегии».
«Я был в Риме. Был залит светом. Так, как только может мечтать обломок! На сетчатке моей — золотой пятак». Каким светом мог быть залит Бродский, находясь в Риме? «Увидев Рим с холмами неживыми,Безмолвствует в смятенье пилигрим:Нагромождение камней пред ним.Напрасно Рим найти он тщится в Риме».2. Бродский никогда не был в Израиле. В книге Давида Маркиша «От черты до черты. К истории Еврейского антифашистского комитета», – наряду с воспоминаниями об отце, есть история о тайном посещении Михоэлсом Палестины: «Об этом никто никогда не писал и не говорил, и сам Михоэлс повесил на рот большой амбарный замок и молчал как рыба — уверен, ему велели молчать. В отчете, опубликованном за подписями Михоэлса, и еврейского поэта Ицика Фефера есть фраза: «Мы проплыли над Палестиной». Но он не «проплыл» — он был здесь. Для такого еврея, как Михоэлс, поставить ногу на землю предков было событием чрезвычайным. И меня как писателя это очень интересовало. Да, их самолет сел в аэропорту в Лоде, Михоэлс сорок минут ночью ходил по этой земле, и для него это было, вне всякого сомнения, беспрецедентным событием. Он побывал там, откуда мы все родом. Он знал это «. (Из интервью Д.М. Евгению Когану 12/08-2016)
В начале восьмидесятых годов в творческих кругах Израиля прошел слух о том, что Иосиф Бродский инкогнито приезжал в Иерусалим. Как Михоэлс?
Находясь на святой земле Израиля, быть, это не то, что пребывать в рассеянии, где за рассеянностью часов и дней, забываешь о том, для чего тебя создал Творец, живя не вначале, а хлебом и словом. А слово было потом. Ведь не сказано – «слово было вначале», а сказано: «Вначале было слово». И неслучайны слова Бродского: «Я надеюсь, что делаю то, что Он одобряет».3. Поистине, надежда умирает последней.
К Урании «Так дромадер нюхает, морщась, рельсы. Пустота раздвигается, как портьера. Да и что вообще есть пространство, если не отсутствие в каждой точке тела?» В эссе «Поклониться тени» Иосиф Бродский пишет:«Смирение не выбирают». Смирение выбирают, и убедиться в этом можно на примере жизни праведников на протяжении всей долгой истории еврейского народа. Иначе это всего лишь: “…Выверенная и стройнаяхореография отсутствия” (Ромен Гари)
«Тяжелы твои, Венеция, уборы.
В кипарисных рамках зеркала».
О.Мандельштам
Говорят – порыв ветра. Говорят – порывистый человек. Порыв – это двигательное начало, и если остановить его, то можно исчерпать себя, сместить по оси. А вот наплыв, разрываемый мощью ветра, солнца, ливней, – наплыв, выточивший, к примеру, формы скал Монтсеррата, не может исчерпать себя изначально.
Под скошенным лбом камня, прижавшись одна к другой, неподвижно лежат замерзшие водоросли. Переулки Венеции, мутная, смазливая вода, глазные впадины каналов, острый запах гниения у Большого канала, это аромат всего, что отождествляет Венецию. Запах этот не покидает нас до самого отъезда, а затем ещё какое-то время упрямо напоминает о себе. Венеция – тревожная раковина, бросок воды из глубин моря, форма интригующей интуиции – уловка, движение, мимолетность, прихоть природы. И если Венеция произведение искусства, то бесспорно, как и всё созданное, она — искусство Творца.
Над покрытыми плесенью стенами зависла луна в белой манишке. Она перекидывает узкий мостик от крыши к крыше и к утру исчезает. Навстречу нам движется человек в круглой шляпе «Борсалино». «Борсалино» красиво, оно с полями и шелковой лентой вокруг тульи, ведь и у шляп иногда бывает «талья». Звезды сиротливо цепляются за каменные перила, и кажутся ватными куклами в сыром помещении водного театра. «От всей этой воды создается ощущение печали и скуки, и хочется поскорее сбежать отсюда туда, где солнечно».4.
В повести «Приглашение на казнь» Набоков пишет: «Материя устала». Не устал ли человек от материи? Мы молчим, глядя на усталое течение вод. Молчание сейчас больше, чем звук голоса. Под темным куполом висит Венеция — нарочито капризное каприччио, блистательная и однообразная куртизанка, прообраз причуды, прихотливый и странный образец барокко, естественный до неестественности драгоценный камень, омываемый слезами Вселенной.
Над остро ощутимой суетой замерло белое небо, наблюдая за тем, как осунувшееся солнце голодным нищим сползает по стене. Скользнув по тебе равнодушным глазом, на площади закрывают ставни, и ты остаешься знаком движения в этом уходящем в сон царстве. Пойдём, выпьем кофе в переулке к пьяцца Навона, а потом затеряемся в шкатулке Палеха, юркнем во двор детства. Двор полон солнца, мед тает в горячем молоке. Палех — шкатулка цвета ореха.
И только закат, пригвожденный к черному песку, не может оторваться от безумных мыслей, прибитых к Тирренскому берегу.
2011 — 2016
Примечания
-
Э.Пастернак «Прогулки по Парижу»
Дю Белле из книги «Древности Рима».
Дмитрий Радышевский. – Из интервью с И.Бродским Газета «Московские новости» от 23 июля 1995 г (№ 50).
Из письма А.Чехова сестре Маше; март 1891 г.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer5-espasternak/
