Ха-Турим. Четыре раздела
Вынужден повиниться: я не менее ленив и нелюбопытен, чем многие иерусалимские горожане. Два десятка лет время от времени посещал центральное отделение больничной кассы Меухедет, что на улице Ха-Турим (так, кстати, сегодня называется и находящаяся поблизости остановка скоростного трамвая), и ни разу не поинтересовался, откуда пошло это название. И если бы не стал работать над очередной книгой об иерусалимских улицах, то наверняка и по сегодняшний день оставался бы в неведении. Зато поиск по энциклопедиям, историческим трудам, беседы с краеведами и раввинами принесли ни с чем не сравнимую радость открытия, которой я спешу поделиться со своими читателями.
Обнаружилось, что слово тур (во множественном числе турим) в переводе с иврита имеет сразу несколько похожих значений: ряд; колонна; колонка, столбец; раздел. К ситуации, о которой пойдет речь, более подошло бы последнее определение. Ибо Ха-Турим – это сокращенное название книги «Арбаа Турим», имеющей как раз четыре (арбаа) раздела. Создатель этого монументального религиозного труда Яаков Бен Ашер (1270?-1340?) обладал удивительной способностью классифицировать собранные сведения так, чтобы читатель без труда мог найти информацию по интересующему его вопросу.
Родился Бен Ашер в Германии. Первым и, кажется, единственным его учителем был отец Ашер Бен Иехиэль, известный как Ашери или Рош. Выдающийся раввин и талмудист считался общепризнанным руководителем германского еврейства. Труды Бен Иехиэля в области Галахи пользовались огромной популярностью в Восточной Европе. Именно он привил сыну умение анализировать священные тексты и находить в каждом случае наиболее точные и обоснованные толкования их.
В 1303 году отец с сыном переезжают из Германии в Испанию и поселяются в тогдашней столице Испании Толедо. Бытовало мнение, что после падения Первого храма в этом городе поселились евреи, принадлежавшие к коленам Иегуды и Биньямина. Более того, само происхождение названия города связывалось с ивритскими словами талтела (скитания) или толдот (родословие).
Ко времени появления в Толедо знаменитого раввина и его сына положение местной еврейской общины было весьма непростым. Католическая церковь пыталась запретить толедским иудеям заниматься кредитным делом. Их заставляли возвращать деньги, полученные в качестве процентов по ссудам, и аннулировать долговые обязательства христиан. Естественно, расходы на иешивы и поддержку ученых-талмудистов сократились.
В 1317 году Бен Ашер был назначен казначеем и старостой местных благотворительных обществ. Однако занять раввинскую должность категорически отказался. Поэтому жил в большой нужде и во всем себе отказывал, только бы ничто не отвлекало от занятий любимым делом.
В своих первых сочинениях Бен Ашер анализировал галахические установления, собранные отцом. Затем пришел к выводу, что «аргументы стали ошибочны, разногласия усилились, мнения умножились, так что не осталось ни одного галахического правила, относительно которого существует согласие». Это подвигло ученого на создание капитального труда, где были бы систематизированы все существующие правила, касающиеся общины в целом и каждого ее члена в отдельности.
Книга «Ха-Турим», как уже говорилось, состоит из четырех разделов. Первый посвящен благословениям, молитвам, законам субботы, праздникам и постам. Второй трактует ритуальные законы. Третий касается женщин и рассматривает законы о браке, разводе, халице и ктубе. Четвертый содержит установления по гражданскому праву и личным отношениям. Всего книга насчитывает более полутора тысяч глав, охватывающих весь Талмуд и многие комментарии к нему, а также мнения других ученых. На основании этого галахические правила уточняются, обобщаются и соответственно классифицируются.
По мнению большинства религиозных авторитетов, содержательность, простота слога и рациональная структура сочинения, обычно следующая структуре Мишны, превратили его в основополагающий трактат еврейского законодательства.
Крупнейший кодификатор, Бен Ашер в последующих поколениях приобрел славу «отца ашкеназского ритуала». Его труд был наиболее пригоден для разрешения вопросов религиозной практики. Не случайно каждая тринадцатая первопечатная еврейская книга – это «Арбаа Турим». Большая часть изданий выходила в Италии, но были издания и в других странах.
Кроме «Арбаа Турим» Бен Ашер составил обширный комментарий к ТАНАХу, основанный на буквальном истолковании текста. Что касается Кабалы, то, по признанию самого ученого, «моя душа не вошла в ее таинства».
Несмотря на то, что Бен Ашер не принимал активного участия в жизни общины, его подпись стоит среди прочих на смертном приговоре доносчику.
Уже в пожилом возрасте ученый написал духовное завещание своим детям, в котором призывал их переселиться в Страну Израиля. Сам он, согласно легенде, незадолго до смерти отправился в Землю обетованную, но умер в пути. Место его захоронения и по сей день остается неизвестным…
И парадоксов друг
Мы здорово перебрали с Мод в тот вечер. И то правда: хозяин гостеприимного оксфордского дома, белый, как лунь, моложавый Финли – врач по профессии, и шотландец по происхождению, щедро наливал мне виски (шотландское, какое же еще!) в бокал, а Мод – в маленькую ликерную стопочку, но почти в одночасье нас обоих повело, и, чтобы не мешать другим гостям веселиться, мы уединились в уголке салона в двух глубоких мягких креслах, которые будто воронки втягивают в себя садящихся.
– О, Боже! – повернулась ко мне Мод. – Разве Финли не понимает, что выпивка делает из старой женщины посмешище!
– Вы необъективны, Мод. Во-первых, Финли просто хочет поднять вам настроение, а во-вторых, ни у кого не повернется язык назвать вас старой женщиной.
– Но я действительно стара, – не внимая моим доводам, продолжала Мод, – стара, стара… как этот мир. Я ведь знала лично еще Честертона!
Тут уж меня подбросило в моем кресле-«воронке»:
– Того самого?!
– Ну, да, писателя, публициста, эссеиста, не знаю, кого там еще. Но прежде всего он был просто очаровательный мужчина, совершенно лишенный всяких признаков мужской красоты и тем не менее притягивавший к себе женщин. И даже молоденьких девушек, – добавила Мод, заговорщицки подмигнув мне.
– Он был в Иерусалиме… – попытался объяснить я свой интерес к этому человеку.
– Он не мог не побывать там, – была категорична Мод.
…Гилберт Кит Честертон (1874-1936), кажется, и впрямь прожил всю свою жизнь только для того, чтобы сподобиться увидеть воочию Святой город.
«В мире есть три типа людей. Первый тип – это люди. Их больше всего и, в сущности, они лучше всех…»
К этому первому типу относился и сам Честертон. На взгляд окружающих, он был чрезвычайно непрактичным человеком, хотя себе самому казался крайним прагматиком, потому что превыше материальных благ ставил духовные ценности. Может быть, этими своими качествами он пошел в отца, не очень честолюбивого дельца, но зато неиссякаемого выдумщика, обожаемого своими сыновьями. «Мое детство было чудесно тем, что все в нем было чудом, – писал Честертон в своей «Автобиографии» и добавлял: – Воспоминание же о детстве – это тысячи окон, распахнутых во все стороны света».
Впоследствии одной из этих «сторон света» стал Иерусалим. О его существовании будущий писатель впервые узнал из библейских сказаний, которые отец читал ему, а потом они получали воплощение на импровизированной сцене домашнего кукольного театра.
Уже в отрочестве юный Честертон выказал незаурядные литературные способности и был даже удостоен за свои первые стихотворные опыты приза в школьном конкурсе. Однако он загорелся идеей стать художником, но каких-либо заметных успехов на этом поприще так и не добился. Еще посещал лекции по литературе в Лондонском университете, словом, занимался всем тем, что ни к какой деловой карьере не ведет, а просто интересно и приятно для души.
Но это-то и стало препятствием для его женитьбы на Франсис Блогг, дочери университетского профессора. Мать Честертона всячески противилась этому браку, но вовсе не потому, что Франсис ей не нравилась, а по причине отсутствия у будущего главы семьи каких-либо надежных источников дохода. И тогда Честертон «наступает на горло собственной песне». Все же вступив с Франсис в брак, он начинает подрабатывать литературной поденщиной в небольших журнальчиках. Неожиданно выясняется, что его слова, которым лично он не придает серьезного значения, обладают магическим воздействием на читателя. Благодаря популярному автору журнальчики повышают свой тираж, но на кармане чудовищно непрактичного Честертона это никак не отражается. Приходит день, когда они с Франсис обнаруживают дома всего десять шиллингов, на которые не протянуть и нескольких дней. Вконец удрученный этим обстоятельством, Честертон отправляется на Флит-стрит к известному издателю и просит у него аванс под свой первый роман, который, как ни странно, вскоре действительно был написан и принес автору заслуженную славу.
Столь же забавно, как бы через «не хочу», а только под давлением внешних обстоятельств, рождались знаменитые рассказы Честертона об отце Брауне. Газета, которую основал его младший брат, постоянно терпела убытки, и чтобы повысить ее тираж, требовалось публиковать нечто из ряда вон выходящее. Тогда писатель придумал необычного сыщика, который и не сыщик вовсе, а рядовой священник, разве что наделенный обостренным чувством сопротивления злу. И там, где у других авторов неминуемо проскользнула бы фальшивая нота, Честертон оказался предельно органичным по причине обладания абсолютным «литературным слухом».
Одним из непреходящих пристрастий писателя были путешествия по белу свету. Он посетил Америку, где «прочитал не меньше девяноста лекций людям, не причинившем мне ни малейшего вреда», много раз бывал во Франции, объездил Испанию и Италию, заглянул в Польшу. «В конце концов самой странной страной, где я побывал, оказалась Англия, – резюмировал он с улыбкой свои дорожные впечатления, – но я попал туда очень рано и сам не лишен странностей».
В 1919 году судьба забросила Честертона в Иерусалим. Произошло ли это случайно, или по заранее обдуманному плану, сказать трудно, но факт, что свою книгу о древнем городе он демонстративно назвал «Новый Иерусалим», как если бы ему лично предоставилась честь открытия этого места для современников.
…Рассказывая мне в ту оксфордскую ночь о Честертоне, Мод то от души веселилась, то с деланным сожалением вздыхала о своем великом знакомце.
– Вы бы только видели, как он одевался: широкополый черный плащ и такая же огромная черная шляпа! А на носу – вечно съезжающее пенсне. Можете себе представить, какой фурор вызвало появление этого необъятного толстяка огромного роста на улицах тогдашнего Иерусалима!
«…Я вовсе не ожидал от реального Иерусалима быть новым Иерусалимом, городом милосердия и мира более чем городом хризолита [золотисто-зеленый драгоценный камень – А.Р.] и жемчуга. Тем не менее я обнаружил, что склонен к другой крайности, – пытается анализировать свои путевые впечатления Честертон. – Этот город все еще недостаточно удобен для того, чтобы стать достойным местом для паломников. Путешественник, когда он прогуливается по каменным улицам между стенами, ощущает себя как в крепости. Но парадокс заключается в том, что наряду с чувством заключенного в темнице у него появляется и чувство находящегося над пропастью. Зато бодрое расположение духа приходит через маленькую трещину или естественную расселину, будь то скала или камень; оно проникает даже через удлиненные прямые проемы в стенах старых укреплений; эти щели в камне, сквозь которые просматриваются лукообразные средневековые арки и творения средневековых мастеров, воистину последовательны. Потом я вспомнил, что в таких же полосках средневекового пейзажа можно увидеть всюду, там и сям, крутую гору, увенчанную городом башен. Думаю, я испытал двойное удовольствие от созерцания самой горы и того, что высится на ней».
Многие страницы книги «Новый Иерусалим» посвящены истории города, естественно, в совершенно необычной интерпретации самого Честертона. С легкостью необыкновенной переходит он из Древнего мира в Средневековье, а оттуда в современность, пытаясь не столько усилить достоверность своих наблюдений, сколько возбудить читательское воображение бесконечной цепочкой парадоксальных суждений типа: «Первый взгляд на вытянутые очертания Иерусалима похож на воспоминания о древнейших формах ограничений и свобод. Счастлив город, имеющий стены, и еще более счастлив стоящий над пропастью. И вновь, Иерусалим может быть назван городом лестниц: их образ символичен, как символичен заостренный контур Святого города».
Достаточно просмотреть только названия глав книги Честертона («Философия осмотра достопримечательностей», «Тень проблем», «Бесконечная империя» и т. п.), чтобы понять: перед нами вовсе не путевые впечатления, а философский трактат на волнующие писателя темы, навеянный встречей с Иерусалимом.
…– Знаете, после прочтения «Нашего Иерусалима» мне показалось, что Честертон впервые в жизни пленен увиденным, – сказала Мод, заключая свой рассказ. – Этот человек, «друг парадоксов», которыми он пытался отгородиться от жестокой действительности, внезапно обнаружил открытый город, где простота соседствует со сложностью, а сегодняшний день – с Вечностью. И сохранил благодарное чувство к этому новому для себя Иерусалиму на всю жизнь.
Мод откинула голову на спинку кресла-«воронки», устало прикрыла веки и задремала. Глядя на ее безмятежное, сохранившее обаяние далекой молодости лицо, я почему-то вспомнил вещие слова Честертона:
«Жизнь являет собой вовсе не пустоту или объект для пренебрежения: мы громко смеемся и любим, мы слушаем певцов в закутках таверн и следим за птицами в вышине; нам известны разрушители и сыны грома, но мы не ходим с ними; чем дальше мы растем, тем мудрее становимся и все же сохраняем способность удивляться, – это и есть Иерусалим».
Дауд
Принц и нищий в одном лице
Любая выставка исламского искусства в Музее Израиля не обходится без экспонатов, которые пожертвовал некий Йохана Мирза Бен-Давид Дауд (1885-1969). Надо сказать, что в мире коллекционеров и собирателей произведений искусства – это одна из самых загадочных фигур. Где вы еще найдете человека, который был бы одновременно принц и нищий: владелец многомиллионного состояния и бедняк без копейки за душой. История поступления принадлежавших ему предметов старины в иерусалимский музей напоминает лихо закрученный детектив, чью развязку невозможно предугадать до последнего момента.
…Семья, в которой родился Дауд, относилась к числу наиболее зажиточных в еврейской общине Тегерана (Персия). Поэтому родители с детьми часто выезжали за границу. Они гостили у своих друзей, среди которых был Британский губернатор Индии. Когда Дауд в 22-летнем возрасте надумал поступать в Кембриджский университет, именно от него он получил необходимую рекомендацию. Сферой своих интеллектуальных интересов юноша избрал восточную литературу и искусство.
В 1906 году, закончив учебу, Дауд едет в Лондон. Как выпускнику престижного университета, ему предоставляют должность государственного эксперта по формированию библиотечных фондов Британского королевства. Одновременно он работает на Интеллидженс Сервис, посещая в качестве разведчика Ближний Восток и выполняя деликатные поручения своего правительства.
После Первой мировой войны научные акции Дауда постоянно растут. Он становится ведущим в Англии специалистом по оценке персидских и арабских старинных манускриптов. Музеи и частные коллекционеры Лондона, Парижа, Цюриха и Нью-Йорка постоянно просят его консультации относительно подлинности тех или иных раритетов. Барон Эдмонд де Ротшильд заказывает Дауду составление каталога своей художественной коллекции.
Дауд все время разъезжает по миру, посещая страны Европы и Ближнего Востока. Трудно сказать, продолжает ли он оставаться английским «шпионом», но, как считают сведущие люди, отставных разведчиков в природе не бывают.
Из каждой поездки Дауд привозит или старинные рукописи, или особенную бытовую утварь, или редкие по красоте культовые изделия. Они принадлежат в равной степени как к еврейской, так и к арабской культуре.
Иногда он выставляет свои приобретения под вымышленными именами в разных музеях и даже анонимно дарит ценные книги Еврейской Национальной и Университетской библиотеке в Иерусалиме.
Вместе с тем Дауд стремится, чтобы ядро коллекции осталось в целостности и не было распылено через аукционы по миру. Как позже становится ясным, он лелеет надежду передать свои сокровища Святому городу и самому поселиться там.
Начиная с 1964 года, Дауд начинает бомбить письмами Еврейское агентство, ассоциацию Друзей Еврейского университета в Лондоне и другие организации с тем, чтобы они «на известных условиях» приняли его предложение. Деньги ему не нужны. А вот надежный дом для необычной коллекции просто необходим.
Поскольку в те времена каждый еврейский «мешуга», живший за границей, считал своим долгом осчастливить молодое еврейское государство, какой-нибудь гениальной идеей или щедрым подношением, за которыми на самом деле не стояло ничего серьезного, на письма Дауда попросту не отвечали. Случайно одно из них попало к тогдашнему мэру Иерусалима и председателю совета директоров Музея Израиля Тедди Коллеку. Он попросил одного из кураторов музея Якова Мешорера, находившегося тогда в Лондоне, снестись непосредственно с Даудом и установить действительную ценность его коллекции. Если таковая вообще существует…
В один из ясных осенних дней 1968 года Мешорер в кампании с послом Израиля Аароном Ремезом отправились по указанному в письме адресу. Это был обветшавший от времени дом в бедняцком районе Хайгейт на севере Лондона. Жилище профессора находилась на втором этаже, куда вели шаткие ступеньки. Самого хозяина на месте не оказалось. Соседи характеризовали его как крайне неприветливого и скупого человека: «Хотя старик и называет себя профессором, да только на старость не скопил ни пенни», с сочувствием сказал один из них.
Словом, у израильтян сложилось стойкое впечатление, что их попросту разыгрывает выживший из ума шарлатан. И тем не менее они решили хотя бы пристыдить его, чтобы больше не отрывал от работы серьезных людей. Соседи высказали предположение, что хозяин квартиры лег на медицинское обследование, поскольку в последние годы состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Мешорер и Ремез разыскали местную больничку для неимущих и действительно обнаружили там в одной из палат бодрого старичка с хитрыми глазами. Он представился как едва ли не единственный крупнейший эксперт по искусству Ближнего Востока, которым может похвастаться Великобритания. Из чистого любопытства Мешорер тут же вышел в коридор и попросил дежурного врача связать его с администрацией Британского музея. «Да, – подтвердили на том конце провода, – профессор Дауд – светило в своей области, и даже сейчас мы привлекаем его к экспертной оценке спорных экспонатов». Как громом пораженный, Мешорер, повесив трубку, несколько мгновений не мог сдвинуться с места. Кажется, дело принимало чрезвычайно серьезный оборот.
Израильское посольство тут же устроило Дауда в еврейский пансион, где он впервые за долгие годы получил добротную кошерную еду, чистые простыни и возможность совершать перед наступлением Субботы купание в ванной. Кроме того, ему оплатили услуги физиотерапевта – молодого еврея по имени Илан Рейчел, с которым Дауд подружился и доверял самые сокровенные желания.
– Мне недолго осталось жить на этом свете, – сказал Дауд при очередной встрече Мешореру. – Как всякий правоверный еврей, я хотел бы провести свои последние дни в Иерусалиме, рядом с моими раритетами, хранящимися в Музее Израиля. Вот и все, что мне требуется.
Хотя в этом и был определенный риск, но посол Ремез от имени правительства Израиля предоставил соответствующие гарантийные обязательства и взамен получил за подписью Дауда документ, предоставляющий право представителям еврейского государства распоряжаться всем его движимым и недвижимым имуществом. Тут надо заметить, что на данный момент никто из участников сделки вожделенной коллекции еще не видел, за исключением ее хозяина, разумеется.
Израильтяне оперативно начали готовиться к переезду Дауда в Иерусалим и переправке туда же раритетов, общее количество которых все еще оставалось неизвестным. «Много», загадочно отвечал на все вопросы профессор и снова хитро улыбался.
Когда организационная часть подошла к концу, Дауд скоропостижно скончался. Узнав об этом, Мешорер и Ремез подогнали к его дому крытый грузовик, чтобы вывезти все экспонаты, пока на них не стали претендовать родственники профессора. С помощью полученных ранее от хозяина ключей они отперли трехкомнатную квартиру. Посреди пустого салона стояла старая железная кровать, рядом с ней на полу валялись бутылка из-под молока и покрывшаяся плесенью булка, а у изголовья высилась стопка старых книг по искусству.
Ремез и Мешорер разочарованно вздохнули, как если бы стали жертвами грандиозного розыгрыша. Но оставались еще две комнаты, которые также надо было осмотреть. Они были усеяны целыми кипами старых, пожелтевших от времени газет. Израильтяне собрались уже уходить, как вдруг одному из них пришло в голову посмотреть, а что же находится под бумагой? Мешорер ногой приподнял краешек газеты и ахнул от удивления: прямо на него смотрел маленький деревянный идол, возраст которого даже на первый взгляд исчислялся несколькими сотнями лет. А дальше на свет божий из-под газет начали появляться иракские картины XVI века, индийская живопись маслом XVII века, иллюстрированные персидские, еврейские и арабские рукописи средневековья, библейские тексты на иврите, отрывки из Корана, мавританские гобелены и ковры, древние скульптуры, золотые монеты, вышивки и ювелирные драгоценности, мечи, кинжалы, ружья, щиты, латы, раскрашенные глиняные изразцы, мусульманские ритуальные предметы, изделия из шелка, слоновой кости, бронзы, меди и серебра.
Отдельно были сложены бумаги самого Дауда, включающие письма, фотографии, документы, каталоги, счета, сертификаты, и еврейские священные книги, которые, судя по замусоленным страницам, были у их владельца в постоянном обращении.
…Несколько недель ушло на переправку профессорской коллекции в Иерусалим. Чтобы обеспечить ее сохранность, пришлось воспользоваться дипломатической почтой. После поступления в музей многие экспонаты были отправлены на реставрацию, которая длилась в общей сложности пятнадцать лет. В тот же период была сделана их подробная опись и составлен обстоятельный каталог, дабы коллекция профессора Давида «не затерялась» среди других музейных сокровищ. По оценке специалистов, стоимость этого собрания, пока собиратель был жив, составляла как минимум 20 миллионов фунтов стерлингов, а после его смерти и приведения предметов старины в надлежащий вид многократно возросла.
Таинственный лондонский нищий на поверку оказался одним из богатейших евреев Англии. Но жажда наживы никогда не двигала им. До самой кончины он оставался сыном своего народа и ценой огромных лишений сохранил для потомков бесценную восточную коллекцию, которая нашла постоянную прописку в Музее Израиля в Иерусалиме и тем самым обессмертила имя собирателя.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-reznikov/
