Я написал рассказ
Я написал рассказ. Короткий.
Мой отец Анзор однажды сказал мне:
— Дато, сынок, запомни: нужно резать итальянскую салями финским ножом, пить армянский коньяк, отдыхать в Швейцарских Альпах, лечиться у немецких врачей, шить костюмы у английских портных, танцевать аргентинское танго, но любить, сынок, — любить нужно русских женщин.
Редактор прошелся по нему рукой мастера и дал устные пояснения.
Вот ты пишешь «финским ножом», а надо «финским ножом, от одного прикосновения к полированной рукоятке которого вспоминаешь о нежной коже девушки, которую неумело целовал на темных трибунах стадиона «Локомотив» жаркой летней ночью».
Ну или вот «аргентинское танго». Полюбуйся, как заиграет оно, если написать «аргентинское, а, вообще-то, уругвайское танго, родившееся на Рио-дель-Плата, под аккорды старой немецкой гармоники, перевоплощённой потными, но гордыми гаучос в бандеон.
Армянский коньяк, конечно же, только выиграет, если упомянуть Черчилля, который никогда не опаздывал к обеду. Швейцарские Альпы должны быть покрыты белой снежной шапкой хотя бы в районе вершины Юнгфрау. Немецкие врачи немыслимы без белоснежных халатов, оттеняющих смутное военное прошлое, а про английских портных с трубками во рту додумай сам…
И, пожалуйста, не приноси впредь незаконченные произведения. Рассказы и так неходовой товар, а короткие, — тем более.
Мишка, Мишка, где твоя улыбка?
Ну что вам сказать, мужики? Разные здесь люди попадаются.
Что?
Плавильный котел?
Насмешил!
Какой, на хрен, котел.
Кто переплавился?
Русские? Румыны? Англосаксы?
Об эфиопах промолчу.
Но с остальными-то ладно, пусть живут, как хотят.
А почему русские не в состоянии эту страну постичь? Ментальность, говоришь?
Емкое слово, но ничего конкретно не объясняет.
Я так скажу: мы все меряем логикой, а эта земля в логические категории не укладывается.
Здесь Ближний Восток.
Ни доказательства, ни опровержения тут не канают. Сильный прав, и в силе — доказательство его правоты. Попробуй — опровергни.
Вот, помню, работал у нас Мишка-электрик — честный, наивный, трудолюбивый пьяница с золотыми руками. Одному Богу известно, как он попал из Сибири в Израиль, что здесь потерял, но ему все нравилось, кроме климата, политики и качества работы местных умельцев.
Откуда точно приехал?
Не знаю, из глубинки откуда-то.
Роста он был огромного, в плечах широк, в одной его ладони свободно помещались две мои, заметим, не самые маленькие.
Любимым Мишкиным выражением было «вот ты мне объясни…»
Дальше следовал вопрос или утверждение любого свойства, от «почему они не подстригают кусты» до вопросов уровня высшего эшелона власти.
Сибирский крестьянский ум требовал точности и логики. Если положено осенью подстригать кустарник и жечь сухие листья, — значит надо подстригать и жечь.
И если террорист хочет тебя убить, — надо убить его первым, а не кричать «стой, полиция!», «стреляю!», затем делать предупредительный выстрел в воздух и лишь напоследок нажимать на спусковой крючок, целясь обязательно в ноги.
Отвертку, плоскогубцы, изоленту и прочую полезную ерунду Мишка носил в карманах рабочей куртки, а в железном чемоданчике у него в два ряда лежали апельсины на закуску.
И чувством юмора Бог Мишу не обидел, он всегда был готов пособить в очередном розыгрыше. Без них совсем кранты, загнешься с тоски.
Кого разыгрывали? Да всех кто попадался.
Звонит однажды днем телефон. Я снимаю трубку:
— Булис фаластын, Мустафа бахки. Итбах эль йахуд!», мол, палестинская полиция, Мустафа на проводе, смерть евреям!
В трубке долгое молчание, затем разъединились.
Через четверть часа прибегает генерал:
— Мне только что звонили из Генпрокуратуры. Что за шутки у вас тут? Нюх совсем потеряли, мать вашу! Всех уволю, паразиты, клоуны хреновы!
Это сейчас смешно, а тогда — большой скандал был.
А в 2000 году пришла к нам новая сотрудница, — такая рафинированная дама левых взглядов, гуманистка и поборница прав человека. Ей бы где-нибудь в университете работать.
Так мы решили ознакомить ее с географией наземных и подземных этажей, переходов, бункеров и лифтов. Мишку заперли в одной из комнат подземелья, налили ему сто грамм и сверили часы. Повели даму по нужному коридору, поясняем попутно, что и где. Точно в назначенный момент притормозили у Мишкиной двери со словами: «А здесь пытают несговорчивых».
Из комнаты раздался нечеловеческий вопль: «А-а-а-а! Больно! Суки! Менты позорные! Не надо, я все скажу!» Новоиспеченная коллега без слов осела на заботливо подставленные руки позорных ментов. Уволилась? Нет. Дама оказалась морозоустойчивой. Выбилась в люди. Сегодня командует важным подразделением.
Мишка, кстати, никогда не пил на ходу, в антисанитарных условиях. Ну и, конечно, необходим был какой-никакой тост.
Мы с ним сжимали тосты до последней крайности, например:
«За электрификацию!»
«За озеленение!»
«За развитие спорта!»
Последний – наш самый любимый.
Почему?
Ну как же! Вот, допустим, настал день «Ч», когда, наконец-то, государство очухается от страшного сна. А дальше? Куда арестованных свозить будете? Тюрьмы переполнены. На стадионы? А их не построили в достаточном количестве, потому что не уделяли должного внимания развитию спорта в стране.
Впрочем, страна взрослеет. Медленно конечно, со скрипом, но что-то до местного населения доходит. И не без нашей помощи. Чего ты улыбаешься? Я же сказал: медленно, со скрипом. Пожалуйста, привожу пример.
В 1991 году пришел на службу молодой русский, Володя, год как из России. Определили его в лабораторию материаловедения. А завлабом там был поляк, родом из Литвы, по-русски понимал хорошо. В первый же рабочий день Володя, чем-то возбужденный, отзывает его в сторону и шепчет на ухо, глазами указывая на общий коридор:
— Юзеф, там этиловый спирт стоит в бидонах!
— Ну и что? – удивился завлаб.
— Как — что?! Нет, Юзеф, ты не понял! Спирт — питьевой, — бесхозный, в коридоре!
Так вот сегодня уже не стоит. Не, спирта много, но получи и распишись. И кто его здесь пить-то будет? Да нет, он чистый, просто народ другой. Тот же Володя однажды приползает утром с большого бодуна. Голова раскалывается, глаза закрываются, ноги не идут. Сел на табуретку и мысль лишь одна: как бы с нее не упасть. А напарник его по комнате — местный, хороший такой религиозный еврей, говорит: «Ой, Володя, плохо тебе? Понимаю. Я и сам однажды банку пива выпил. Ох, и пьян же я был!» Тут Вова от смеха и навернулся.
А к чему это я о спирте вспомнил? Так все по поводу Мишки. Жил он здесь, жил, и вдруг потянуло его на родину, в Сибирь. Взял он отпуск за свой счет, полетел — и не вернулся. Говорят, на радостях упился с дружками вусмерть. На его место взяли язвенника родом из Семипалатинска. Он не пьет и не улыбается.
Факир и маг
В те благословенные времена курить разрешалось везде, а диетологи еще не сравнивали жареную картошку с ядом. Можно было жить спокойно.
Завлаб зашел в нашу комнату за отверткой, а заодно походя прошелся по «теории переливания из пустого в порожнее» и по тем «лоботрясам и химюкам», которые ей занимаются исключительно ради удовлетворения своего любопытства. Одним словом – подразнил группу молекулярной кинетики. Уже стоя в дверях он прокуренным голосом произнес:
— Кстати, бездельники и проходимцы, на следующей неделе прилетает Джасуджа, индийский факир, мать его переэтак, так что наведите хотя бы видимость порядка и проветрите хлев.
Демонстративно хлопнув дверью, профессор отправился курочить свою любимую пишущую машинку «Ятрань», полученную с институтского склада в обмен на полтора литра чистого спирта.
К вечеру, когда машинка была безвозвратно улучшена, а отвертка возвращена проходимцам, босс спустил директиву «срочно найти пристойное место, где бы этого факира можно было вегетарианским образом накормить».
— Кстати, — сказал завлаб, — в прошлом году, во время этой сраной олимпиады, я прилично пообедал в ресторане «Арена» в Лужниках. Хорошо бы его туда сводить…
На вопрос о том кто платит за кефир, вразумительного ответа получено не было. Слова «академия и ее мама» потерялись в совете не выёживаться и вести себя скромнее, оставив финансовые проблемы старшим и умным.
Если вы помните, зима 81-го года была на редкость снежной. Спуск с Воробьевых гор в Лужники занял черт знает сколько времени и по сложности мог быть приравнен к нормативам мастера спорта по многоборью. Ресторан выглядел безжизненным, но вот отворилась дверь и чьи-то невидимые руки выплеснули на улицу ведро горячей воды. Я еле успел увернуться, и, озираясь как мелкий воришка, поднялся по замерзшим ступеням.
— Ау, есть кто живой?
— Здесь все живые. Заходи, если ты не из ОБХСС, (ОБХСС – в СССР Отделы по борьбе с хищениями социалистической собственности – ред). — донеслось из недр помещения.
Я толкнул одну из ближайших дверей и оказался в теплой и светлой подсобке, заставленной стеллажами и коробками. За большим столом сидел пожилой кавказец в меховом жилете поверх белого халата и шапочке-сванке. Монументальный нос возвышался над пышными усами. Рука с бутербродом застыла на полпути ко рту.
— Здравствуйте, я из института физики…..
— Валико, глянь, живой физик пришел. Что, подкормиться, браток, да?
Он говорил по-русски практически без акцента.
Из-за стеллажа с консервами вышел второй кавказец, точная копия первого. От удивления я забыл зачем я здесь и что хотел сказать.
— Понимаете, дело в том, что…..
— Понимаю. Мы близнецы. Я — Дато, он — Валико. Зимой как ресторан не работаем. Обслуживаем театральные буфеты. Чаю хочешь?
— Хочу, спасибо. Я присяду?
— Конечно, садись. Пальто снимай, шапку. Так что ты ищешь, физик?
— Ресторан. Босс сказал, что будет кормить гостя только в вашем ресторане.
— А в театр твой босс не хочет? Там, в буфете и накормим. Мы театры обслуживаем. Зима, кругом зима…
— Ну, пожалуйста, войдите в мое положение. Честь академии наук. Начальник со свету сживет, хрен старый. Индус, факир и маг, бля.
— Зачем ты так выражаешься? Ты ведь хороший парень, я вижу. И речь у тебя грамотная. Мы вот с Валико филологи. Язык — это наше все. Что думаешь, Валико?
— Ну что тут скажешь? Хинди-русишь бхай бхай!
— Вот и я говорю: русский с китайцем братья навек! Не опозорим академию. Давай мы только все запишем. Когда, говоришь, придете? Так, пятница. В шесть? Хорошо. Сколько человек? Четверо. Без мяса. Рыбку, значит, на рынке купим, овощей свежих, фруктов. А спиртное? Индус-то ваш пьет? Не знаешь, физик? Напишем, что пьет, куда он денется. А что может пить такой уважаемый человек? Только коньяк «Энисели». Валико, у нас остался «Энисели»?
— Дато, что с тобой, брат? Вчера вы с Резо прикончили последнюю бутылку, не помнишь?
— Помню. Тогда «Варцихе». Тоже очень хорошо будет.
— А что, армянские коньяки…? – открыл было рот я.
— Дорогой, не надо о грустном, — отрезал Дато.
— Стол накроем вон там, в уголке, у окна, с видом на русскую зиму. Музыку будем заказывать? А? Чтоб красиво было. Гость все-таки. Аккордеонист у меня есть, правда азербайджанец, но музыкант от Бога. Валико, помнишь, как он играет «Тбилисо»? Факир и маг! Чуть не забыл — цветы. Но это от меня подарок, да?
— А платить кто будет? – спросил Валико.
— Президиум академии, думаю.
— То, что ты думаешь, это естественно, ты же у нас физик, — засмеялся Дато. — Но ты все же позвони своему начальнику, старому хрену, уточни. Он протянул мне красную телефонную трубку.
Короткий разговор с профессором закончился советом «не лезть не в свое собачье дело, и вообще хилять в стратосферу».
— Ну? – братья с интересом посмотрели на меня.
— Послал.
— Послал, — значит, президиум. Иначе поинтересовался бы суммой, — резонно заключил Валико.
— Скажите, Валико, а что, филологией, или там писательским ремеслом вы с Дато зарабатывать не пробовали?
— Запомни, физик, и коллегам своим передай: единственная литература, которой можно реально зарабатывать, правда, недолго, — писание записок «Это ограбление! Деньги быстро и молча!»
Вот, ты, наверное, думаешь: раз грузины — то мошенники, и Сталина любим, да?
— Да я ничего такого…
— Думаешь, думаешь. Ведь у нас теперь модно его портреты на стекла грузовиков клеить. Это темные люди делают, сынок, — юзгары. Ведь сколько фамилий погубил, выродок, и каких фамилий! Джавахишвили, Микеладзе, Ахметели, Табидзе, Котетишвили… А-а, что говорить! Ну, давай, нам работать надо. На вот, отнеси жене домой пару пирожных.
Гордый тем, что задача выполнена на отлично, я зашагал к метро. Был вечер вторника.
Среду и четверг я провел за чтением журналов; существовали тогда в академических институтах библиотечные дни.
В пятницу все шло как обычно: ядерно-магнитный откровенно хамил, перегревался и показывал явную ахинею. Пришлось пристроить ему в хвост два бытовых вентилятора, и вся установка стала похожа на Карлсона, который живет на крыше.
Завлаб водил индуса по лаборатории, хвастался, в том числе, и чудом русской электроники. Я извинился за вентиляторы. Босс за спиной гостя погрозил мне кулаком.
В понедельник рано утром, когда я допивал кофе, зазвонил телефон, и я услышал хриплый шепот моего коллеги Славки:
— Ты это, слышишь, на работе не появляйся. Босс тебя ищет, злой как собака. Говорит, что счет ему в твоем кабаке выставили непомерный, и денег у него таких не было. Грозится, найдет – убьет.
— Так ведь президиум должен был оплатить…
— Какой на хрен президиум! Гордый он — в президиум обращаться.
Через год я уволился из института, а еще через три уехал в Израиль. Перед отъездом заходил к завлабу домой, прощаться. Он попросил меня вывести из СССР что-то из его личного архива. В 1995 году завлаб умер в Москве.
Несколько месяцев назад, разбирая завал на антресолях, я наткнулся на толстую папку с надписью «Архив Л.Л.» В ней, среди личной переписки, оказалось любопытное письмо, напечатанное по-английски, датированное 1981-м годом.
«Дорогой Л.Л.,
Спешу сообщить Вам, что я уже дома, чувствую себя прекрасно. Я сохраню самые теплые воспоминания о своей поездке в Москву, и, особенно, о том чудесном обеде в грузинском ресторане, с видом на русскую зиму.
Искренне Ваш, Ч.»
Страшная сила
Наши дочки не жуют жевательную резинку. И никогда не жевали. В этом все дело.
Приехав в Израиль, мы поселились в центре абсорбции «Мевасерет Цион», в богатом одноименном пригороде Иерусалима: домики, домики, домики, населенные репатриантами из всех стран, окруженные виллами израильтян-старожилов. На весь поселок – один продуктовый магазин. Сотрудников в нем было трое: директор, кассирша, подсобный рабочий, и обсчитывали они покупателей нагло и нещадно. Приехавшие недавно, не знающие ни языка, ни местных реалий даже не понимали, что их дурят, (а для обитателей вилл шекель-другой значения, видимо, не имели).
Так и жили, тихо и мирно. Днем учили иврит, вечерами и ночами подрабатывали кто где мог, и с завистью смотрели на дома и машины местных уроженцев.
Эмигрантский планктон выглядел пестро. Отказники из СССР, заносчивые, хорошо образованные румыны, эфиопы, попавшие прямиком из феодализма в двадцатый век, сильно пьющие индусы, добродушные иранцы, состоятельные южноафриканцы, надутые французы, общительные американцы и перуанцы в пончо. Общались, конечно, в первую очередь, по языковому принципу, симпатизируя друг другу на расстоянии.
И вот солнечным зимним днем я посылаю старшую семилетнюю дочку в магазин за молоком. Она радостно бежит, с зажатой в ладошке монеткой в пять шекелей, и через четверть часа возвращается с покупкой и сдачей, явно меньшей, чем надо. Превозмогая отвращение иду в магазин разбираться. Кассирша — розовые тайцы в обтяжку, рыжие крашеные волосы, сигарета в руке, хриплый голос — утверждает, что девочка, мол, купила вместе с молоком два пакетика жевательной резинки.
— Этого не может быть. Она даже не знает что это такое, — говорю я.
— Голову не морочь, сдачу я дала правильно.
— Слушай, дело не в деньгах даже, а в принципе. Ты обсчитала ребенка, и сдачу вернешь до копейки!
— Давай, давай, проваливай обратно в свою Россию! Ты меня не учи. Понаехали здесь, без году неделя в стране, и туда же…
— Директора позови, я с ним разговаривать буду.
— А нету его! И не будет.
— Ну, ты меня запомнишь, я обещаю! — с этими словами я хлопнул дверью и выскочил на свежий зимний воздух. Голова кружилась от бешенства и унижения.
«Русская» отказная община собрала сходку и постановила: тварей наказать. Вечером мы провели беседы с представителями местного Вавилона и некоторыми из обитателей вилл, а ночью обклеили все окрестные столбы объявлениями на иврите: «Мы не покупаем в местном магазине. Там работают воры». И неважно, что текст содержал, как минимум, одну грамматическую ошибку, но сработал как Апрельские тезисы Ильича из Разлива.
На следующий день магазин собрал жалкие копейки выручки, — кое-кто из эфиопов еще не проникся идеей марксистской солидарности.
Разъяренный директор стоял на крыльце, держа кулаки в карманах и сплевывая в стороны, а кассирша курила одну сигарету за другой и мрачно смотрела в окно.
Днем позже сеть, которой принадлежал магазин, сменила всю святую троицу. Больше мы их не видели. Это была наша первая маленькая победа в новой стране. Закаленные борьбой с советской системой, заточенные годами отказа, озлобленные и полуголодные, мы были страшной силой, и просто еще не догадывались об этом.
С того случая прошло несколько лет; у нас уже была сырая съемная квартира и машина зеленого цвета, помнящая времена Британского мандата. И вот эту-то почтенную музейную реликвию помял хмурым осенним днем молодой и нагловатый арабский юноша, причесанный под «маринс»[4]. Он нехотя вылез из своего новенького «Мерседеса», смерил моего зеленого крокодила презрительным взглядом, перекатил потухшую сигарету из одного угла рта в другой и как-то вяловато произнес:
— Ну и что? Какая страховка, брат, ты бредишь? У моего папы гараж в Исавие, мы тебе твою таранту заделаем и покрасим. Будет как новая, — он прикурил от золотой зажигалки. Нашу семью весь город знает, у нас магазин керамики «Джамиля» за Главпочтамтом, на Ибн-Батута.
Ну не драться же с ним было, сами посудите. Я записал номер «Мерса», имя владельца и, гремя вмятым бампером, с разбитой фарой, потарахтел в промзону в поисках дешевой мастерской.
Благополучно миновала дождливая, бесснежная иерусалимская зима, расцвел миндаль и распустилась желтыми пушинками мимоза. Я послал по адресу владельца машины три заказных письма с просьбой оплатить починку, но, как вы понимаете, писал я впустую. Мартовским субботним утром я понял: сегодня или никогда.
На улице Султан Сулейман было людно, вывески как-то вдруг оказались написанными лишь арабской вязью, а прически женщин спрятались под черными и белыми платками. На меня откровенно глазели, оборачиваясь мне вслед. Нога белого человека не ступала сюда с тех пор как англичане ушли, оставив нас на произвол судьбы. Возле женской религиозной школы «Шмидт» навстречу мне попалась пара конных полицейских. Они возвышались над разномастной толпой как два колосса, а их громадные, сытые, фыркающие что-то свое кони были закованы, как мне тогда показалось, в латы.
— Куда путь держим, уважаемый? – поинтересовался один из них. Второй, тем временем, переместился мне за спину.
— Ну улицу Ибн-Батута. Дело у меня там.
— А удостоверение личности у тебя с собой? – донеслось из-за спины.
— С собой. Вот, пожалуйста. Я боялся приблизиться к лошади и стоял с вытянутой рукой.
— Ну и что же ты собираешься там делать, на Ибн- Батута? Ты вообще-то понимаешь, что это арабская зона, Восточный Иерусалим?
— Понимаю, но у меня должок там, в магазине «Джамиля».
— Что ж, долг – дело святое. Но одного мы тебя не отпустим.
С эскортом конной полиции я повернул на улицу Султан Сулейман и дошел до поворота на Асфахани.
От ворот заброшенного кладбища одного из моих сопровождающих окликнули солдаты-пограничники, сидящие в бронированном джипе.
— Йоси, бен шармутта[1], куда это вы? В каталажку мужика ведете? Белого человека? Спрашивающий был высоким красавцем-друзом.
— Привет, братан, — откликнулся Йоси. — Не, это мы правильному русскому парню помогаем. Должок у него в «Джамиле».
— И много? – поинтересовались из джипа.
— Семьсот шекелей, — ответил я.
— Куссохтам[2], — сказал друз. Я хочу это видеть. Поехали, парни.
Джип плавно тронулся с места и свернул вслед за нами на Аль Сауди. Через несколько минут витрина магазина «Джамиля» предстала перед нами во всем своем великолепии. Коням она явно понравилась, а может быть, их вдохновило собственное зеркальное отражение. Джип въехал на тротуар, перекрыв вход. Походкой эффенди вошел я в зал, украшенный изразцами. Двое бородатых мужчин средних лет поднялись из-за стола мне навстречу.
— Что угодно господину?
— Долг. Семьсот шекелей. Я письма писал на имя Исмаила абу Раиса, владельца Мерседеса 83-330-88.
— Хорошая керамика, жалко, что хрупкая. Чуть заденешь дубинкой, — и ку-ку, — услышал я голос пограничника-друза.
— Конечно, конечно, — запричитали владельцы магазина. — Мы сейчас выпишем чек. Мы давно собирались его послать! Но все работа, работа…
— Засунь свой чек себе в жопу, — сказал друз. — Парень принимает только наличные.
С пачкой денег в кармане я покинул «Джамилю», небрежно бросив на прощание «маассалями»[3].
Закаленный борьбой с советской системой, заточенный годами я был страшной силой, и уже, кажется, начал это понимать.
В хорошей компании
Зимним утром вставать тяжело. В шесть еще темно, но если позволить себе понежиться еще с полчаса, то двадцатиминутный путь от дома до работы превращается в полуторачасовую пытку подъема в Иерусалим на первой скорости, бампер в бампер с тысячами машин, в каждой из которых как минимум один невыспавшийся и обиженный на жизнь человек. Есть, правда, один обманный финт, как в боксе: показал, что уходишь вправо, а ушел влево. Встаешь, делаешь себе чашку крепкого кофе, первую в дневной череде, и усаживаешься с ней в любимое глубокое кресло. Вроде как уже встал, а на самом деле – нет.
О, золотые часы, проведенные мной в этой гавани покоя!
Мысли еще мягкие, не свербящие голову, их можно направить и так и этак, играть ими, как воздушным шариком, обсасывать, как леденец, призывать и отсылать в небытие.
Никогда не угадать, под влиянием каких ассоциаций они приходят и из какого далека? Уверен, не всегда кратчайшим путем.
Сегодня, например, отправной точкой оказалось вскользь брошенное напоминание жены поменять на балконе шланг полива растений. Далее мысль отправилась через уравнение Бернулли для жидкостей в направлении клана Бернулли, давшего миру тринадцать выдающихся математиков и физиков, приостановилась на Иоганне Бернулли и окончательно застопорилась на его знаменитой «Задаче о Брахистохроне»: расчет траектории кривой быстрейшего спуска материальной точки сверху вниз.
В 1696 году Бернулли опубликовал в Лейпцигском научном журнале статью «Новая задача, предлагаемая математикам». Сам он Задачу о Брахистохроне к тому времени уже решил, а коллегам положил для пробы сил полгода. За это время решение прислал лишь великий Лейбниц. Пришлось продлить конкурс еще на несколько месяцев. Тут уж с проблемой справились Ньютон, Лопиталь и старший брат Яаков. «Столь прекрасная и доселе невиданная задача», по словам Лейбницаэ стала предтечей вариационного исчисления.
Торопиться на службу уже явно не стоило, умнее было позвонить и предупредить об опоздании на час-два. Пробки к тому времени рассосутся и время поездки минимизируется.
В Московский энергетический институт евреев не принимали, это было известно всем, кроме моего покойного отца. Ему очень хотелось, чтобы я пошел по его стопам, и, посчитав, что физфак МГУ, Физтех и МИФИ — это пустая трата времени, направил меня на экзамены в МЭИ. Чтобы поступить наверняка, семья настояла на месячных подготовительных курсах при институте, хотя я и был выпускником физматшколы. Народ на курсах был откровенно слабый, и преподаватель, желчный аспирант кафедры математического анализа, на прощание сказал, обращаясь к группе: «Кроме Геллера и Михельсона вряд ли кто из вас в этом году поступит». Михельсон был выпускником знаменитого Колмогоровского интерната.
Письменный экзамен по математике был адом. Мои задачи разительно отличались от тех, что получили братья Нефедовы, сидевшие справа и слева от меня. Больше чем на тройку я не нарешал.
На устном экзаменаторы выудили меня из общей массы, чтобы пояснить, что у ада есть много кругов, и до сих пор я был лишь в круге первом.
Мне сходу предложили Задачу о Брахистохроне. Один из двух мастеров пыточных дел снял с пальца обручальное колечко, другой вынул из кармана веревочку, и мне наглядно объяснили, чего от меня ждут. До минимизации значения интеграла мы с ними не дошли. Двойку мне поставили раньше.
На апелляции я стоял в очереди вслед за Михельсоном. Выйдя из комнаты, он махнул безнадежно рукой. Поступили все, кто был в подготовительной группе, кроме нас двоих.
Сегодня, в Иерусалиме, сидя в любимом кресле с чашкой отличного кофе, я думаю, что в итоге оказался в отличной компании с Ньютоном, Лопиталем и Бернулли-старшим, не справившимися с задачей в первые полгода.
Примечания
[1] Иоси, старый пень (разг. ивр.)
[2] Твою мать (разг. ивр.)
[3] Я пошел, пока (разг. ивр.)
[4] очень короткая стрижка
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-geller/
