Главы из жизни (продолжение) - Глава 9. В Израиле0

(окончание. Начало в №11-12/2016 и сл.)

Глава 9.  В Израиле

1. Первые шаги

10 июля 1977 года. Ночной рейс авиакомпании Эль-Аль прибывает ранним утром в аэропорт Бен-Гурион (Лод). На борту вместе с нами еще 150 новых репатриантов. Трудно восстановить в памяти это утро, наше первое утро в Эрец-Исраэль, ибо «мы были как во сне» (Псалмы, 126). Множество народа пришло встречать нас, среди них Давид Леви, министр абсорбции в новом правительстве Менахема Бегина. Пришли и друзья: профессор Эльазар Гутман, работавший раньше в Черноголовке, а теперь живущий в Хайфе, Пинхас Липкунский, коллега из Горького, активисты алии Виктор Польский и Борис Рабинович. Были среди встречающих нас также и новые лица – люди, которые в будущем станут частью нашей жизни в Израиле: Рут Бар-Он, Малка Коэн, Давид Приталь, Сузи Фрайер и Женя Интратор из Торонто, с которой мы так часто разговаривали по телефону из Москвы. Не знаю, всех ли я припомнил. Присутствовали также репортеры радио и телевидения. Только позже я сообразил, что все это происходит в мою честь. Гутман подвел ко мне проф. Авраама Бен-Реувена и проф. Узи Каль-дора. Они сообщили, что меня ждет место профессора на химическом факультете Тель-Авивского университета. В тот момент я не полностью отдавал себе отчет, насколько важна эта новость. Люди произносили речи, я тоже выступал, но все это осталось в моей памяти, как смазанная фотография.

Мы получили удостоверения личности новых репатриантов, и нас отвезли в Рамат-Авив, в центр абсорбции Бейт-Мильман. Поначалу нам приходилось заниматься множеством дел, связанных с нашей абсорбцией, но это не нарушало общего нашего ощущения – наконец-то мы дома, среди нашего собственного народа, в нашей собственной семье. Уличные вывески на иврите, везде евреи, на улицах говорят на иврите – все то, что для урожденных израильтян или олим-старожилов было естественным и привычным, для нас явилось настоящим культурным шоком. Мечта всей моей жизни стала явью! Это ощущение, пусть и не такое острое, как в начале, не оставляет меня и по сей день.

Вскоре мы с Марком Азбелем получили срочное приглашение в «министерство иностранных дел». В то время мы не очень ясно понимали, что это «министерство» – вовсе не Министерство иностранных дел. Так принято было называть полусекретный отдел Мосада, занимавшийся делами советского и восточно-европейского еврейства. Кодовое название его было «Натив» («Путь»), сегодня он известен как «Бюро связи». Нас пригласили туда не только для знакомства. Дело в том, что на следующей неделе, 19 июля, в Париже должно было состояться публичное слушание в связи со следствием по делу Щаранского, и нас, как самых «свежих» свидетелей, участвовавших в этом следствии, решено было туда послать. «Натив» подготовил все необходимое для нашей поездки в Париж.

В «Нативе» я познакомился с Шаулем Авигдором, знаменитым лидером Хаганы (предшественницы Армии обороны Израиля) и догосударственной «нелегальной» алии. В прошлом он руководил «Нативом», но к тому времени, как мы познакомились, он уже оставил этот пост. Я рассказал ему о нашей деятельности в Советском Союзе и о том, как важен для тамошнего еврейского национального движения духовно-культурный аспект. Авигдор реагировал весьма прохладно. «У нас под ногами земля горит! Сейчас не время заниматься еврейской культурой!» Мне порой случалось встречаться с таким подходом к делу у людей, которые не хотят или не способны строить долгосрочные планы. Несмотря на расхождения во мнениях, отношения между нами установились неплохие, и он несколько раз приглашал меня к себе домой.

К 16 июля «Натив» снабдил нас паспортами, билетами на самолет и справками об освобождении от военной службы. И в понедельник 19 июля мы, группа бывших активистов алии – Марк Азбель, ныне покойный Виталий Рубин (из Израиля), Давид Азбель (из США) и я – вылетели в Париж.

Слушание происходило в муниципалитете Парижа, в присутствии весьма представительной комиссии, включая трех адвокатов. Все формальности были соблюдены, велся протокол, был приглашен переводчик. Вел заседание адвокат Раппопорт, член французской компартии.

Я подробно пересказал им мой допрос в Лефортовской тюрьме, ответил на все их вопросы. Со времени допроса прошло всего два месяца, и все это было свежо в моей памяти. Кроме того, при мне была запись вопросов и ответов, сделанная мной во время допроса, эту запись я сохранил по сей день. Последний вопрос комиссии ко мне  был – согласен ли я отправиться в Москву в качестве свидетеля защиты на судебном процессе Щаранского, когда и если суд состоится. Я без колебаний ответил утвердительно. Эта моя готовность очень тревожила Шошану, – пока из министерства юстиции СССР, через полгода пришел ответ, где сообщалось, что свидетельство мое принято не будет и что во въездной визе мне отказано.

На парижском слушании я впервые встретил жену Натана Щаранского Авиталь. С тех пор мы виделись много раз, и она всегда представляется мне воплощением веры и самоотверженности.

Из Парижа я полетел в Лондон, где в мою честь состоялся прием в парламенте. Я уехал из СССР с ощущением возложенной на меня миссии. Мои друзья оставались за «железным занавесом». Моя миссия заключалась в том, чтобы донести до еврейства Запада весть о новом духовно-культурном измерении национального еврейского движения в СССР. Я стремился убедить людей в том, что еврейская культура – важнейший фактор в борьбе за выживание еврейского народа в Советском Союзе, и мобилизовать еврейство Запада для участия в нашей борьбе. В то время я не знал, что это направление противоречит установкам «Натива». Ниже я еще расскажу о нашем длительном конфликте с этим учреждением.

В английском парламенте у меня взял интервью Колин Шиндлер (Jewish Culture: A Question of Survival, Jewish OBSERVER, т. XXVI, № 30, 28 июля, 1977). Многие из вопросов, которые он мне задал, повторялись потом во время интервью в разных странах мира, в том числе и в Израиле.

Интервью в парламенте

Не отвлекает ли эта просветительная программа от основной борьбы?

Нисколько, мы ведь не против алии. Наоборот, мы всецело за нее. Я считаю, что это движение за развитие еврейского самосознания привлечет немало новых сил. Многие интеллектуалы на Западе хотели бы поддержать эту тенденцию.

Поскольку программа направлена на изменение внутреннего положения, не представляет ли она собой бульшую угрозу властям, нежели методы прямых действий, направленных исключительно на обеспечение права на эмиграцию?

Семинары и ульпаны для изучения иврита существовали и до возникновения просветительной программы. КГБ по сути дела примирилось с существованием институций этого рода. Теперь они, однако, опасаются ширящегося влияния программ самостоятельного обучения. Они примирились с тем, что имеется гетто отказников, но не желают, чтобы это распространялось и на тех евреев, которые не подавали заявления о выезде.

Многие такие евреи не решаются посещать семинары, боясь репрессий. Следующий этап развития еврейского самосознания представляется нам в виде широкого движения самообучения с использованием учебников и магнитофонных записей.

Так, например, мы издаем машинописный журнал под названием «Тарбут». Мы стараемся распространять его и другие публикации среди евреев, которые не подавали заявления, и даже среди тех, которые об этом и не думают. Мы не намерены начинать революцию, хотим продвигаться вперед постепенно.

Увеличилось ли в результате этой программы число заявлений с просьбой о выезде?

Мы предпочитаем не рассматривать это в таких конкретных терминах. Речь идет о выживании еврейского народа. По традиции, евреи помогают тем, кто нуждается, особенно когда речь идет о духовных и культурных потребностях.

Когда человек осознает, что он еврей, ему не представляется иного пути, как только покинуть страну и уехать в Израиль. Мы не собираемся оказывать на людей давление, говоря, что они должны ехать в Израиль. Мы хотим лишь снабдить их информацией и знаниями, и тогда каждый решит сам за себя.

* * *

Теперь, когда наша борьба уже позади, я могу сказать, что вопросы, которые заданы были мне во время интервью в парламенте, представляют собой основной аргумент, выдвигаемый против нашей деятельности как истеблишментом, так и некоторой частью активистов алии. Наша деятельность, новое измерение, привносящее в наше движение связь с еврейской культурой, во многом содействовала борьбе за алию. Кроме того, утверждение, якобы она вызовет усиление репрессий со стороны советских властей, оказалось безосновательным.

После Лондона я побывал в Манчестере и в Лидсе, затем вернулся в Израиль.

Совершив алию, я задался вопросом: следует ли мне продолжать научную работу в избранной мной области. Может быть, мне стоит изменить направление, вместо физики заняться социологией, взяв в качестве первой темы проведенный нами в СССР опрос. Мне хотелось сочетать общественную деятельность с научной, что, разумеется, было наивным с моей стороны. Находившийся тогда в Израиле профессор Эмиль Франкенхайм помог мне принять решение. Он собрал группу профессоров с мировым именем, с которыми я смог посоветоваться, и мне стало ясно: сменить физику на социологию было бы для меня неразумно.

Вспомним, что день нашего прибытия 10 июля в аэропорт пришли встречать меня проф. Авраам Бен-Реувен и проф. Узи Кальдор. Что это значило? Процесс утверждения нового профессора как члена старшего преподавательского состава при факультете Тель-Авивского университета обычно довольно долог, занимает не меньше года, поскольку дело проходит через целый ряд инстанций. В моем случае весь этот процесс происходил в мое отсутствие, пока я находился «в отказе» в Москве. На последнем, формальном этапе университет посылает сенату письмо, где говорится, что, если в течение двух недель не поступит возражений против кандидатуры данного лица, оно будет утверждено в профессорском звании при университете. По счастливому стечению обстоятельств, наше прибытие в страну совпало с этим последним этапом. По-видимому, моя научная репутация в мире позволила мне успешно пройти процесс утверждения в звании профессора, и Бен-Реувен и Кальдор смогли предложить мне работу в Тель-Авивском университете. Приехать на готовое рабочее место – такое с русскими репатриантами случается нечасто.

Вернувшись из поездки во Францию и Англию, я отправился впервые на встречу с коллегами на кафедре химии Тель-Авивского университета. Я шагал по бесконечным коридорам факультета точных наук, понятия не имея, куда мне идти. Пришлось остановить человека, шедшего в том же направлении, и объяснить, что я ищу. Он сказал мне, что идет туда же. Это оказался профессор Ури Шмуэли, известный своей постоянной готовностью помочь другим. Позднее мы с ним очень подружились.

Мои коллеги уже ожидали меня. Это было мое первое знакомство с ними, не считая краткой встречи в аэропорту. Авраам Бен-Реувен взял с полки книгу и с улыбкой спросил меня: «Вы знакомы с этой книгой?» Это был первый том английского перевода моей «Квантовой радиофизики» (второй том был написан в сотрудничестве с Яковом Ханиным). Мы обсудили различные вопросы, и они заверили меня, что факультет химии здесь первоклассный.

1 августа 1977 я начал свою работу в университете. На протяжении многих лет я проводил здесь больше времени, чем в каком бы то ни было ином месте, включая мой собственный дом. Большую часть времени я посвящал научным исследованиям, что оставляло лишь ограниченное время для общественной деятельности.

В конце лета я впервые познакомился с Нехемией Леваноном, главой «Натива». За этой встречей последовало множество других, и со временем наши отношения превратились в открытый конфликт. Как уже говорилось, это полусекретное учреждение занималось делами советской алии. Леванон в этом вопросе обладал большей властью и влиянием, нежели любой член правительства. Он отчитывался непосредственно перед премьер-министром и был огражден от общественной критики. Поэтому его личные качества и его мировоззрение имели решающее значение. Первая наша встреча весьма меня удивила: он изложил мне нашу программу как свою собственную. Странно было слышать в его устах мои собственные слова (он говорил по-русски). Я сообщил по телефону друзьям в Москву: «Нехемия Леванон полностью нас поддерживает». Позже я разгадал его нехитрую тактику: он брал мои слова из рассказов туристов, побывавших в Москве и говоривших со мной, и потом мне же их «цитировал».

Тогда же завязалась наша многолетняя дружба с Рут Бар-Он, продолжающаяся и до сих пор. Тридцатисемилетняя женщина, мать пятерых детей, младшая из которых, Яэль, была грудной, она была в то время директором отдела пропаганды Общественного Совета в поддержку советского еврейства и душой всей этой организации. Мне очень повезло – Рут стала гидом, направлявшим мои первые шаги в Израиле, да и потом тоже, что в сложной израильской действительности чрезвычайно существенно. Я сумел убедить ее, что избранный нами путь верен. Поскольку я взял на себя эту миссию, ее поддержка, сознание, что я иду этим путем не один, были для меня очень важны.

Таким образом, в первые же месяцы моего пребывания в Израиле я встретил две полярно противоположные фигуры: Рут Бар-Он и Нехемия Леванон. Оба они, несомненно, были патриотами Израиля, однако с первой у меня сразу возникло полное взаимопонимание, тогда как со вторым отношения постепенно установились весьма неоднозначные. Однако это различие я осознал позже.

Сразу по прибытии я решил идти изучать иврит в ульпане при центре абсорбции в Бейт-Мильман. Скромного уровня знаний, достигнутого мной в Москве, было достаточно, чтобы сразу поступить в продвинутую группу. На улице я мог объясниться вполне прилично, но знание языка было у меня в основном пассивное. Помню, в аэропорту перед полетом в Париж я хотел купить газету «Ха-Арец». Поскольку эту газету обычно цитировала советская пресса, я спросил продавца, не коммунистическая ли она. Тот ответил пренебрежительно: «Нет, это фашистская газета!»

14 сентября 1977 года, второй день Рош-Хашана, 5738 год по еврейскому календарю. У нас родился сын! Новое существо, творение ех тЪйо… Мы выбрали ему имя Рон. На восьмой день после родов мать и новорожденный все еще находились в больнице Бейлинсон, поэтому церемония обрезания состоялась там. Малка Коэн и женщины из группы «Эмуна» устроили в честь радостного события прием, на котором присутствовало около семидесяти гостей, среди них Нехемия Леванон.

Рон был особенный ребенок, он требовал много внимания, порой больше, чем мы могли ему уделить. Он обладал необычайным талантом убеждения, исключительными умственными способностями и умением добиваться цели. Эти качества отличали его с раннего детства, и мы не всегда знали, как с этим поступать. Забота о нем легла в основном на плечи Шошаны.

Я был готов приступить к осуществлению моей миссии: борьбе за еврейскую жизнь и за права евреев в СССР на свою культуру. Это, может быть, звучит драматично, но так я чувствовал, даже если не всегда точно знал, что надо делать. Прежде всего необходимо было создать формальные рамки для будущей деятельности. 19 октября 1977 года я собрал группу товарищей: Рафаила Нудельмана, Лазаря Любарского, Якова Цигельмана и Феликса Дектора, и мы решили организовать «Тарбут», Ассоциацию в поддержку еврейского самообразования в СССР.

У Ассоциации были две главные цели: подготовка соответствующих материалов для еврейского самообразования и борьба за легализацию еврейской культуры в СССР. Члены ассоциации выбрали меня председателем, и первым делом мне нужно было позаботиться о финансировании, необходимом для работы организации. Первое денежное пожертвование поступило от Питера Кальмса через «Шамир» – организацию, возглавляемую профессором Германом Брановером. Профессор Брановер и еще ряд лиц из Израиля и из-за границы согласились войти в правление в качестве советников. Рут Бар-Он, разумеется, была с нами, и мы получили возможность устроить наш штаб в помещении Общественного Совета в поддержку советского еврейства. Казначеем стал Лазарь Любарский, который занимал этот пост в течение многих лет, пока его не сменила Ривка Маргулис. Организационная структура была готова; мы начали заполнять ее различными проектами, которые вели потом на протяжении многих лет.

А как реагировал израильский истеблишмент на наши идеи? Поначалу официальная реакция была мне неясна. Шауль Авигдор относился ко мне как нельзя более дружелюбно, но мои идеи отвергал полностью. Рут Бар-Он, тоже принадлежавшая к истеблишменту, поскольку ее организация получала финансовую поддержку от «Натива», относилась к моей миссии в высшей степени положительно. Как относился к ней Нехемия Леванон? Первая наша встреча очень меня обнадежила. В 2003 году, просматривая мой дневник за 1977-78 годы, я увидел, что мы встречались с ним почти еженедельно. Я делился с ним различными идеями по поводу того, какими путями добиваться легализации еврейской культуры в СССР, полагая, что он придерживается того же мнения, что и мы: что государство Израиль должно возглавлять борьбу за культурные права советского еврейства. Каждая такая встреча ободряла меня и обнадеживала, и прошло немало времени, пока я понял, что он вводит меня в заблуждение.

Говоря, что истеблишмент занял отрицательную позицию по отношению к нашим идеям, я имею в виду «Натив», на который премьер-министром было возложено управление делами, связанными с советским еврейством. Но благодаря почти армейской дисциплине, царившей в этом учреждении, мнение Нехемии Леванона имело решающее значение. Он сообщал главе правительства информацию, и давал ей свою собственную интерпретацию. Таким образом он был в состоянии формировать правительственную позицию. Как только я понял это, я вступил с ним в конфликт. Значительно позже, когда стало ясно, что очень многие не согласны со стилем и направлением его руководства, он вышел в отставку – впрочем, как раз подошел срок окончания его каденции.

Мнение истеблишмента вовсе не всегда отражало мнение общественности, как в Израиле, так и за границей. Наш симпозиум поставил проблему культурных прав советских евреев на повестку дня мирового еврейства. На заседании Президиума Брюссельской Конференции в поддержку советского еврейства, происходившем в августе 1977 года, по этому поводу разгорелись споры. Премьер-министр Менахем Бегин предостерег Президиум:

«Было бы ошибкой считать, что, если у нас нет выбора, и путь из Советского Союза не открывается во всю ширь для алии, то мы должны требовать хотя бы культурных прав для тамошних евреев. Судя по прошлому опыту, я не верю, что от этого будет толк. Если молодое поколение будет по-прежнему воспитываться там, во враждебном окружении, оно окажется полностью отрезанным от Израиля и от алии. Мы должны бороться не за культурные права еврейского меньшинства, которые в любом случае уже ликвидированы, а за то, что выражается словами «Отпусти народ мой!», пока все, кто этого желает, не вернутся на Родину. Тем более что это требование приемлемо для советских властей («Марив», 1977 год)».

В газетной статье сообщается о заявлении премьера следующим образом:

«Заявление премьер-министра вызвало острую полемику среди участников заседания Президиума. Как утверждали многие представители, в том числе не только из Израиля, необходимо требовать от советских властей предоставлять евреям возможность свободно вести еврейский образ жизни, изучать иврит, еврейскую историю и культуру, легализовать ульпаны для изучения этих предметов. В свете этих дебатов, ряд представителей Израиля поспешил разъяснить высказывание премьер-министра. Он имел в виду, говорили они, что требование свободной алии из СССР должно быть главной целью нашей борьбы, однако он не отрицает необходимость распространять еврейскую культуру среди евреев, остающихся в СССР. На основе этой интерпретации было достигнуто соглашение (Иосеф Ваксман, «Бегин: Мы должны сосредоточиться на борьбе под лозунгом ‘Отпусти народ мой’». «Маарив», август 1977)».

Содержание решений, принятых Президиумом, стало мне известно чисто случайно, по недосмотру нашего истеблишмента. Нехемия Леванон делал все возможное, чтобы никто об этих решениях не знал. Я, со своей стороны, всячески старался, при поддержке Рут Бар-Он, привлечь к ним внимание. Помнится, у нас была встреча с Шимоном Пересом. Перед встречей один из его советников пошутил: «Да что вы, решения принимаются, чтобы их не выполнять!»

В тот момент Леванон взял верх.

Ниже вкратце приводятся решения Президиума Брюссельской конференции:

Решения Комитета по еврейской культуре

Мы должны обеспечить все возможные пособия и материалы для развития еврейской культурной жизни в Советском Союзе. Советские евреи все настойчивее выражают свою заинтересованность в этих материалах.

Посему мы рекомендуем:

Разработать специальные, пригодные для использования в СССР, программы изучения еврейской культуры, против которых советские власти не смогут возражать. Обратиться к г-ну Файну в Израиле с просьбой взять на себя эту инициативу, с тем, чтобы привлечь к этому делу новых репатриантов и интеллектуалов из Израиля, США и других стран.

Мы должны добиться «дипломирования» преподавателей иврита в СССР через соответствующие учреждения за пределами Советского Союза.

Мы обратимся к радиостанции «Голос Америки» в США, предложив им создать культурные и религиозные программы на русском языке; обратимся также к Би-Би-Си с просьбой увеличить количество радиопередач этого типа…

…Мы должны использовать все доступные нам средства с тем, чтобы информировать мировую общественность о происходящих в Советском Союзе нарушениях религиозных и культурных прав советских евреев, что находится в прямом противоречии с Хельсинскими соглашениями и другими международными установлениями, и использовать с этой целью каждый конкретный пример таких нарушений. Тем временем следует предпринять следующие шаги:

Организовать в Англии международное публичное слушание, посвященное культурным и религиозным правам советских евреев, на котором должны присутствовать свидетели и судьи из разных стран…

Опубликовать Белую Книгу о еврейском симпозиуме, который был сорван советскими властями в прошлом году. В настоящее время материалы книги переводятся с русского языка Британским Советом в поддержку советского еврейства. Книга должна получить широкое распространение (Она так никогда и не была опубликована – В.Ф.)

Решения Брюссельской конференции были, по сути своей, продолжением той линии, которая была начата нашим симпозиумом. Нехемия Леванон прилагал все усилия к тому, чтобы эти решения не проводились в жизнь. В 1995 году он написал книгу о работе Бюро связи, под названием: «Кодовое название: Натив». Собрание президиума Брюссельского Конгресса в августе 1977 года не упомянуто в книге ни единым словом.

2. Поездка за границу в конце 1977 года

В моей новой жизни в Израиле не все было однозначно. Хотя «Бюро связи» и отвергало мои идеи, однако «Натив» решил отправить меня в длительную заграничную командировку, для начала – в Соединенные Штаты. Мы немного отложили эту поездку, чтобы новорожденный Рон чуть-чуть подрос. И наконец в начале ноября 1977 года я вылетел в Нью-Йорк. В аэропорту в Нью-Йорке меня встретила Мирна Шейнбаум, представитель Национальной Конференции в поддержку советского еврейства, организации, тесно связанной с «Нативом». Главой этой организации был очень симпатичный человек по имени Джерри Гудман. Каждое мое выступление в Нью-Йорке он предварял предупреждением: то, что я скажу, не согласовано с «Нативом». Я встретился с супругами Ицхаком и Блу Гринбергами, с Джейн и Роджером Герберами как со старыми друзьями. Приобрел я также и нового друга, Джейкоба Бирнбаума, директора всеамериканской студенческой организации борьбы за советское еврейство. Я чувствовал себя в кругу близких друзей, в кругу семьи. Субботу я провел в доме Гринбергов.

Во время этой поездки мне была предоставлена международная трибуна, с которой я мог изложить платформу «тар-бутников» и объяснить, чего мы ожидаем от евреев Запада. Мой путь проходил через Даллас, Лос-Анджелес, Сан-Диего, Сан-Франциско и Бостон; затем – Канаду, Англию, Швецию и Данию. Я использовал каждую возможность, чтобы привлечь общественное внимание к нашему делу. Работал с утра до поздней ночи. Выступал на всевозможных митингах и собраниях, как важных и серьезных, так и менее значительных. Одним из самых существенных событий была 46-я Генеральная Ассамблея Еврейских Федераций, состоявшаяся в Далласе 9-13 ноября 1977 года.

Генеральная Ассамблея пригласила меня выступить. Это было очень представительное собрание, где мне щедро выделили время, достаточное для выступления. Описав предысторию и нынешнюю ситуацию советского еврейства, я высказал свои предложения относительно основных методов работы. Важнейшим из этих методов является создание еврейских культурных материалов на русском языке, в том числе книг по иудаизму и еврейской философии. Еврейские организации (а если возможно, также и нееврейские) должны совместными усилиями добиваться легализации распространения этих материалов в СССР. Необходимо бороться против нарушений Советами международных соглашений и собственных их внутренних законов. Мировая общественность, как еврейская, так и нееврейская, должна поддержать борьбу за легализацию изучения и преподавания иврита в СССР. Одним из важных методов ускорения процесса еврейского самообразования может стать издание на русском языке еврейского журнала по вопросам образования. Спонсором такого журнала может быть одна или несколько западных стран; распространение его в Советском Союзе должно быть легальным. Таково вкратце было содержание моего выступления, носившего название: «Возрождение еврейской культуры в СССР», на Генеральной Ассамблее.

Из Далласа я вылетел на Западный Берег, где выступал в самых различных местах – в школах, в синагогах, по радио и по телевидению. Затем Торонто – здесь я снова увиделся с Эмилем и Роз Факенхаймами, а также с Женей Интратор. Куда бы я ни приезжал, везде мой день был расписан так, что не оставалось ни единой свободной минуты.

В Вашингтоне я выступил перед Всемирным Еврейским Конгрессом (ВЕК). Мои идеи близко совпадали с платформой ВЕК и с идеями таких лиц, как президент Конгресса Нахум Гольдман и Филипп Клоцник, позже сменивший Гольдмана на его посту.

Затем я отправился в Европу, где побывал в Лондоне, Копенгагене и Стокгольме. В этих городах меня ожидал теплый прием в еврейских общинах, у их представителей Джун Джейкобс, Нэн Грайфер, Риты Экер и других. В Копенгагене я познакомился с равом Бентом Мельхиором, главным раввином Дании. В свое время он был первым человеком Запада, принявшим приглашение участвовать в планируемом нами тогда симпозиуме.

В декабре я вернулся в Нью-Йорк, где впервые встретился с моей двоюродной сестрой Софи, дочерью брата моей матери, Моше, сестрой Израиля Брегмана. Я пришел к ней в гости в ее дом на Манхэттене. Рассматривая мои семейные фотографии, она была глубоко взволнована. У нас с ней общие дед и бабка, Элиэзер и Браха. Во время войны Софи выжила, скрываясь от нацистов в польской деревне, выдавая себя за польку. О моем приезде в Израиль она узнала из газеты «Нью-Йорк Таймс», а мой коллега проф. Иегошуа Йортнер узнал об этом из газеты «Лос-Анджелес Таймс».

Из Нью-Йорка я вылетел в Бостон, куда меня пригласили на ежегодный конгресс Ассоциации по изучению еврейства. В эту ассоциацию входят сотни американских университетов и колледжей. Организатором конгресса была Джейн Гербер. В своем вступительном слове она сказала: «Вениамин – мой учитель по новейшей еврейской истории!» Выступая перед конгрессом, я изложил предварительные результаты социологического опроса, который мы провели, готовясь к симпозиуму. На сей раз я излагал их без вмешательства КГБ!

20 декабря 1977 года я познакомился с адвокатом Аланом Дершовичем, блестящим юристом с мировой репутацией. Когда я был отказником, он приложил немало усилий к тому, чтобы вызволить меня из СССР. Ему интересно было узнать от меня о положении в Советском Союзе, а мне от него – о положении в Соединенных Штатах.

В конце декабря я вернулся домой.

3. Белая книга

Весной 1977 года я передал репортеру газеты «Лос-Анджелес Таймс» два ролика фотопленки, на которые мы с Феликсом Канделем пересняли все материалы по симпозиуму, включая результаты социологического опроса. Приехав в Израиль, я получил проявленную пленку.

В работе над книгой мне помогал Яков Ингерман, с которым, судя по записи в моем дневнике, мы познакомились 6 января 1978 года. Мы начали систематическую работу над материалом, за исключением результатов социологического опроса. Яков, как я понял, работал с «Нативом». Он отредактировал Белую Книгу, которая была опубликована на русском языке в 15-м томе «Еврейского самиздата». Книга содержит множество документов, относящихся к симпозиуму: декларации, программные заявления, хронику приготовлений, статьи из советской прессы, личные свидетельства людей, подвергавшихся преследованиям КГБ, а также доклады (из СССР), подготовленные для симпозиума. Процесс составления сборника занял несколько месяцев. Яков, который тоже жил в Рамат-Авиве, стал постоянным гостем в центре абсорбции в Бейт-Мильман, где мы тогда жили.

Двадцать три года спустя, из израильской газеты «Макор ришон», мне стала известна невероятная биография Якова. Два с половиной года он «служил» в нацистской армии, работая на советскую разведку. Находясь под постоянной угрозой разоблачения как шпион или, что не менее страшно, как еврей, Яков сумел завоевать полное доверие немцев и раздобыл и предал большое количество важной информации. В 2002 году он опубликовал книгу воспоминаний, «Еврей на службе Рейха».

4. Открытие Музея диаспоры

Весной 1978 года мы все еще жили в центре абсорбции Бейт-Мильман. Наш центр абсорбции стал своего рода приманкой для туристов, поскольку там образовалась необычайная концентрация известных активистов алии. Кроме нас, там жили Марк Азбель, бывший узник Сиона Лазарь Любарский и многие другие. В результате там порой случались неожиданные встречи. Так, я имел длительную беседу с вдовой Энтони Эдена, премьер-министра Великобритании и министра обороны во время Второй мировой войны.

В этот период произошло весьма значительное событие. По инициативе Нахума Гольдмана и благодаря его усилиям, на территории кампуса Тель-Авивского университета был построен уникальный еврейский музей: на трех его этажах разместились экспонаты на тему еврейской диаспоры. Экспонаты музея иллюстрируют еврейский образ жизни в прошлом и в наши дни; культурную деятельность; религиозную жизнь; стремление к Сиону и сионизм; взаимоотношения между евреями и их окружением. Торжественная церемония открытия музея состоялась 15 мая 1978 года (8-го числа месяца ияра 5738). Нам выпала честь быть участниками церемонии открытия музея. Накануне в музее проходил международный симпозиум на тему: «Израиль и диаспора – взаимоотношения сегодня». В комитет симпозиума входили: д-р Нахум Гольдман (председатель), проф. Сало Барон, проф. Шломо Симонсон, проф. Натан Роттенштрайх и д-р Матитиягу Минц. В конце апреля я получил приглашение участвовать в этом симпозиуме и, разумеется, принял его. На симпозиуме я получил возможность обнародовать предварительные результаты нашего социологического опроса.

Ниже приводится повестка дня симпозиума:

15.00 – 15.30 Вступление – проф. Сало Барон

15.30 – 16.30 «Израиль и диаспора» – д-р Нахум Гольдман

16.30 – 18.00 «Израиль и советское еврейство» – проф. Шмуэль Эттингер и проф. Вениамин Файн 18.00 – 20.00 Перерыв

20.00 «Израиль и мировое еврейство в наши дни» – дискуссия

В дискуссии участвовали израильский писатель А.Б. Иегошуа, д-р Артур Херцберг и другие.

На следующий день, во время церемонии открытия музея, главный раввин Румынии Моше Розен прикрепил на двери мезузу. В зале муниципалитета по случаю открытия музея состоялся праздничный вечер, спонсором которого был президент Израиля Эфраим Кацир. Президент и Нахум Гольдман выступили с речами.

На этом вечере мы познакомились с Цилей Брандштаттер, с которой впоследствии подружились. Циля приехала в Израиль в 1939 году. Это очень умная женщина, окруженная множеством друзей. Мы многому научились у нее, она познакомила нас с интересными людьми, помогла нам войти в израильское общество. В конце 2003 года Циля отпраздновала свое девяностолетие.

5. Живой иврит

Я продолжал встречаться с Леваноном, надеясь убедить его в том, как важна поддержка Израиля в деле самообразования советского еврейства и в борьбе за легализацию его в Советском Союзе. Однако постепенно я пришел к выводу, что до тех пор, пока Леванон отвечает за дела советского еврейства, нет никакой надежды на позитивные изменения в этой области. Это означало, что нам, членам ассоциации «Тарбут», надо было самим стараться, как можем, готовить материалы для еврейского самообразования. В это время в Израиль прибыл Семен Кушнир, который взял на себя управление оперативной стороной работы ассоциации.

Нам трудно было согласиться с тем, что в Израиле не существует институции, которая взяла бы на себя задачу по изданию самоучителя иврита. В такой книге нуждались сотни тысяч советских евреев. Однажды вечером мы были в гостях у Цили Брандштаттер. В честь нашего прихода она пригласила к себе много других гостей, в том числе члена Кнессета Ору Намир и известного писателя Аарона Мегеда. Циля попросила меня рассказать присутствующим о наших планах и о нашем недовольстве истеблишментом. К этому времени такие речи стали уже для меня привычным делом. Когда я закончил, со мной заговорила Ора Намир, и я ответил на все ее вопросы. Будучи председателем комиссии Кнессета по вопросам образования, она предложила провести совместное заседание этой комиссии с комиссией по вопросам иммиграции и абсорбции, где я изложу свои соображения. Я согласился.

Я рассказал Рут Бар-Он о предстоящем заседании, и мы начали готовиться. Помнится, у нас возникло некоторое расхождение по поводу слова «позор». В написанной мной речи я говорил: «Позор государству Израиль, которое не обеспечивает таких основных культурных нужд советских евреев, как самоучитель языка иврит». Рут не согласна была с моим выбором выражений, но я убедил ее оставить все, как есть. Мы отправились вместе в Иерусалим. Я очень волновался и прочел свою речь по отпечатанному тексту. Затем последовало обсуждение, во время которого Ора Намир недвусмысленно заявила, что вопросы еврейской культуры для советских евреев должны быть изъяты правительством из ведомства «министерства иностранных дел». Не могу сказать, что это заседание привело к каким-либо конкретным переменам, но это был еще один фактор, способствовавший формированию общественного мнения.

Нам стало окончательно ясно, что у нас нет иного выхода – мы должны взять на себя выполнение ряда задач, которые, как мы считали, являются ответственностью государства. Я опишу здесь одну из этих задач – подготовку самоучителя иврита. Такие учебники существуют, но мы хотели дать советскому еврейскому населению нечто более современное и соответствующее его потребностям. Я начал с того, что обсудил этот вопрос с преподавателями иврита, приехавшими в Израиль из СССР. Постепенно у нас образовалась рабочая группа во главе с выдающимся лингвистом, профессором Хаи- мом Рабином. Профессор Рабин родился в Германии в 1915 году, преподавал иврит в Иерусалимском университете, был членом Академии иврита. Отец его родился в Проскурове, где жила и семья моего отца. Волей судьбы случилось так, что именно Хаим Рабин составил в 1944 году тот самоучитель иврита, «Иврит на каждый день», который я, будучи студентом, отыскал в 1948 году в Ленинской библиотеке в Москве. Как я уже рассказывал, через неделю мне перестали выдавать эту книжку. И вот теперь я удостоился чести познакомиться с ее автором в Израиле – какая замечательная ирония судьбы! В нашу группу входили лингвисты проф. Арон Долгопольский и д-р Барух Подольский, а также бывший преподаватель иврита Александр Большой, все они – репатрианты из Советского Союза.

Одна из наших первых встреч состоялась, как отмечено в моем дневнике, 27 декабря 1978 года в кафе Рондо на улице Короля Георга в Иерусалиме, за ней последовали многие другие. Поначалу у нас не было ясного представления о том, как должен выглядеть наш учебник. Постепенно мы пришли к решению взять за основу существующую книгу и приспособить ее к нашим нуждам. Наш выбор пал на учебник, составленный Шошаной Блюм. Мы запланировали также грамматику и хрестоматию для чтения. Учебник грамматики написал Барух Подольский, а хрестоматию мы составили общими усилиями. Мы тщательно работали над обложкой учебника, чтобы будущим пользователям приятно было взять его в руки.

Четыре года спустя, в 1982 году, книга, наконец, была опубликована тиражом в тысячу экземпляров. К сожалению, она вышла в свет в очень трудный для советского еврейства момент. После советского вторжения в Афганистан в 1980 году алия была остановлена. Если «туристам» удавалось провезти в СССР сотню экземпляров в год, для нас это было достижением. Некоторые даже выражали недоумение – зачем мы продолжаем заниматься этим делом, если результаты столь ничтожны? «Мы» – то есть ассоциация «Тарбут», которую я возглавлял. Откуда мы брали средства для нашего проекта? Рут и я сумели получить некоторую сумму от добровольного жертвователя, обеспечившую на некоторое время нашу работу. Кроме того, «Натив» обычно покупал у нас часть тиража этой и других публикаций.

Тем временем в Советском Союзе начали происходить перемены к лучшему. Национальное еврейское движение сыграло свою роль в зарождении этих перемен. В конце восьмидесятых годов, когда началась эпоха перестройки, алия стала постепенно увеличиваться, а с нею и спрос на самоучитель иврита. Выяснилось, что мы не только можем свободно пересылать наши книги в Советский Союз, но даже и публиковать их там. В 1990 году «Живой иврит» вышел в СССР тиражом в 100 000 экземпляров. В общей сложности на протяжении нескольких лет там было выпущено 300 000 экземпляров этой книги; это означает, что практически на каждую еврейскую семью в СССР приходился экземпляр учебника.

Круг замкнулся. В 1948 году я нашел в Ленинской библиотеке в Москве один-единственный самоучитель иврита – «Иврит на каждый день» Хаима Рабина. Спустя неделю библиотекарям было запрещено выдавать мне эту книгу. Репатриировавшись в Израиль, я стал инициатором проекта, руководство которым взял на себя профессор Рабин, и к концу восьмидесятых – началу девяностых годов «Живой иврит» распространился по всему СССР.

Я должен упомянуть еще один крупный проект «Тарбута»: серию книг по истории советского еврейства. Эту задачу взял на себя Феликс Кандель. Он задумал эту серию, написал первые несколько томов, и продолжает работу над следующими. Все еврейские школы в СНГ пользуются сейчас этими книгами. Работали мы и над другими серьезными проектами: публиковали различные учебно-образовательные материалы для русскоговорящих евреев, в том числе сделали серию кассет, посвященных еврейской музыке и еврейским праздникам; участвовали в борьбе за легализацию еврейской культуры в СССР. Нам придавало сил сознание, что мы делаем нечто, чего не делает никто другой.

В рамках нашей ассоциации мы занимались также делом Иосифа Бегуна. Хаим Маргулис, Лазарь Любарский и я взяли на себя эту важнейшую задачу и привлекли к этому делу многих других. Таковы были две наших главных цели: помогать узнику Сиона, находившемуся тогда в Сибири, и добиваться легализации еврейской культуры в СССР. На протяжении многих лет мы посвящали огромное количество времени и энергии делу защиты Бегуна.

6. Дело Бегуна

Первый судебный процесс Иосифа Бегуна начался 1 июня 1977 года, за несколько дней до того, как мы получили разрешение на выезд. Впоследствии он подвергался суду еще дважды.

На первом суде власти обвинили Бегуна в тунеядстве и приговорили к двум годам высылки в Сибирь. Поскольку каждый день предварительного заключения засчитывался как три дня ссылки, в 1978 году он был освобожден. На втором суде, 28 июня 1978 года, его обвинили в «вопиющем нарушении паспортного режима». В этом внутреннем паспорте, то есть удостоверении личности, было отмечено, среди прочего, право на проживание в определенном месте. Вернувшись из Сибири, Бегун провел некоторое время в Москве, не имея права на проживание там. Суд приговорил его к трем годам высылки в Сибирь. Третий суд состоялся 14 октября 1983 года. Бегуна обвинили в «антисоветской агитации» и дали ему максимальную меру наказания: семь лет тюрьмы и пять ссылки.

Для меня и моих друзей борьба за освобождение Бегуна стала частью нашей жизни. В начале этим занимался один я. Но вскоре после моего приезда в Израиль ко мне присоединились Лазарь Любарский и Хаим Маргулис. На протяжении почти десяти лет эта группа неутомимо вела борьбу за Бегуна. Начиная работу, мы не знали, когда она закончится. Некоторые называли нас «комиссией Бегуна», а меня – главой комиссии. Со временем к нам присоединился ряд уважаемых лиц, среди них – Звулун Хаммер, ныне покойный, который был тогда министром образования и культуры. Мы избрали Хаммера председателем нашей комиссии. Когда он оставил пост министра, его сменил в комиссии бывший президент Израиля Ицхак Навон. В нашей деятельности принимали активное участие такие видные фигуры, как президент академии наук проф. Эфраим Урбах, директор министерства культуры Звулун Орлев, писатель Аарон Мегед, поэт Эрез Битон, Геула Коэн, Абба Эвен, член верховного суда Мена- хем Алон, раввин Шломо Горен, профессор Эфраим Кацир, д-р Узи Ландау, профессор Юваль Нееман, Шмуэль Шенхар, Рут Бар-Он, Хаим Чесслер и Циля Брандштаттер.

Каковы были наши цели? Прежде всего, наша борьба была направлена против незаконности и злонамеренности дела Бегуна. С этим, я уверен, все члены нашей группы были согласны. Сверх этой общей цели, каждый из нас делал упор на тот или иной аспект нашей миссии. Так, я рассматривал нашу деятельность как часть борьбы за культурные права евреев, против того, что мы называли «культурным геноцидом». В противоположность мне, Маргулис был озабочен главным образом личной судьбой Иосифа. В конце концов мы решили, что необходимо привлечь внимание мировой общественности к вопросу еврейской культуры в Советском Союзе вообще и к делу Бегуна, в частности, которое наглядно демонстрирует вопиющее беззаконие, характерное для советской действительности.

Несколько месяцев по приезде в Израиль я искал юриста, который смог бы проанализировать первый и второй процессы по делу Бегуна. Я обратился к профессору Йораму Динштейну, в то время декану юридического факультета Тель-Авивского университета, впоследствии ректору и затем президенту университета. Он обещал найти подходящего человека. Через некоторое время он пригласил меня к себе в кабинет, и там я познакомился с Джерри Зингером. Джерри владеет английским, ивритом, свободно говорит по-русски. Мы побеседовали немного о деле Бегуна, он произвел на меня очень хорошее впечатление. Джерри Зингер написал книгу (на английском языке) о двух первых процессах Бегуна: «Дело Иосифа Бегуна: анализ и документы», в ней он благодарит меня и ассоциацию «Тарбут» за помощь с документацией процессов. Книга вышла в свет в 1979 году и послужила нам полезным подспорьем, особенно на международной арене.

Мы принимали участие во множестве встреч и собраний по всему миру, как с еврейскими общинами, так и с нееврейскими государственными деятелями. Жак Ширак, в то время мэр Парижа, обещал свое содействие по делу Бегуна. В 1978 году я сидел в кафе в Париже, а рядом со мной сидели профессор Йорам Динштейн, член Верховного суда Хаим Коэн и генеральный прокурор США Рэмзи Кларк. Мне предстояло выступить здесь в качестве свидетеля на международной конференции адвокатов. В феврале 1981 года я поехал в Мадрид, на очередную Хельсинскую конференцию, повестка дня которой была посвящена правам человека. Вместе с представителем «министерства иностранных дел» Иегошуа Праттом мы обратились к испанскому послу и разъяснили ему дело Бегуна. В нашем присутствии он обсуждал его с советским послом.

В марте 1983 года я побывал с визитом у Михаэля Мельхиора, тогдашнего главного раввина Норвегии. Бывший премьер-министр Англии, лорд Хьюм, заочно наградил Бегуна премией, которую я принял с благодарностью от имени Иосифа. В январе 1984 года я участвовал в симпозиуме в Сан-Франциско, посвященном теме: «Культурный геноцид в СССР». Такого рода встреч и собраний было очень много. Мы всячески использовали международную арену в нашей борьбе за культурные права советских евреев и для привлечения внимания к делу Бегуна, жертвы советского произвола.

Когда Бегун приехал, наконец, в Израиль в 1988 году, наши с ним отношения остались такими же, каким они были в Москве. Но за время борьбы за его освобождение я приобрел много новых, близких друзей: Лазаря и Галю Любарских, с которыми я был знаком и раньше, и Хаима и Ривку Маргулисов, с которыми познакомился в Израиле.

7. Полемика на тему: Как вести дела советского  еврейства 

Конфликт между двумя мировоззрениями, светским и религиозным еврейским, может принимать различные формы. В советской России разграничение было четким, в нем не было оттенков. Но даже и в Израиле нам пришлось иметь дело с противниками идеи о том, что в национальное еврейское движение в СССР необходимо привнести духовное измерение. Подход у них был такой: они принимали первую часть требования Бога, «Отпусти народ мой», но опускали продолжение фразы: «чтобы он совершил Мне служение».

Я не был одинок в моей критике подхода государства Израиль к делам русской алии. Наше недовольство методом и осуществлявшим его человеком, Нехемией Леваноном, разделяли как многие бывшие активисты, так и израильтяне. В конце декабря 1979 года журналистка Иегудит Винклер опубликовала серию статей, озаглавленных: «Как мы обращаемся с советской алией». Первая статья серии называлась «Втайне, без координации». Я оказался в центре этой полемики:

«Проф. Вениамин Файн, один из еврейских активистов… безоговорочно присоединяется к этой критике: «…Нехемия Леванон дает отчет непосредственно премьер-министру. Менахем Бегин очень занят, и мы не можем все время бегать за ним. Спорных вопросов очень много. Поскольку никто не может спорить с Леваноном, его учреждение решает все». Так же, как и раньше в Советском Союзе, проф. Файн сосредотачивает свои усилия на внедрении еврейской культуры в среду русского еврейства. Вместе с группой других активистов он сумел создать в Израиле центр, разрабатывающий различные проекты, включая посылку в Советский Союз учебников и других материалов для самостоятельного обучения. Он начал эту работу, придя к выводу, что деятельность соответствующего учреждения, призванного этим заниматься, неудовлетворительна и не отвечает существующим потребностям…

Рут Бар-Он, центральная фигура Общественного Совета в поддержку советского еврейства, разделяет критическое отношение проф. Файна к этому учреждению. Так же, как и проф. Файн и Виктор Польский, она подчеркивает, что невозможно бежать с каждой проблемой к премьер-министру. Она считает возрождение культурной деятельности в СССР,и, в особенности, связь с государством Израиль необходимым, дабы предотвратить распад самой основы движения за алию… Нехемия Леванон знает, что деятельность его подвергается общественной критике. «Я готов поддержать любого, кто предлагает подходящие идеи», говорит он. И добавляет: «Беда в том, что такие люди, как проф. Файн, варятся в собственном соку и слабо знакомы с проблемами западной действительности…»

В ответ на критику, доходящую до него, премьер-министр предпринял некоторые шаги – назначил министра без портфеля Хаима Ландау ответственным за дела советского еврейства («Метод и человек, его применяющий», Ха-Арец, 23 декабря 1979 года).

Я неоднократно встречался с Хаимом Ландау, ныне покойным (отцом члена Кнессета и бывшего министра Узи Ландау). Между нами существовало взаимопонимание, но от этого мало что изменилось. Ландау занимал свой пост недолго и не успел добиться никаких существенных перемен.

В статье, которой Иегудит Винклер завершает свою серию статей, слышны отзвуки моего выступления в Кнессете:

«Мы должны действовать безотлагательно, укрепляя связь советского еврейства с Израилем, главным образом при посредстве международной политической борьбы за легализацию еврейской культуры в СССР… Эта тема обсуждалась в комиссии Кнессета по образованию, культуре, репатриации и абсорбции. Проф. Вениамин Файн, которому Брюссельская конференция поручила координацию действий по этому вопросу, требует создания центральной инстанции, которая сможет удовлетворять потребности советского еврейства в области культуры и еврейского наследия. Он настаивает на том, чтобы эти функции были изъяты из ведомства спецучреждения. Нехемия Леванон утверждает: «Мы делали все необходимое в прошлом и активно продолжаем делать это сейчас». Он выражает сомнение в компетентности проф. Файна в данной области («Аспирин для смертельно больного», Ха-Арец, декабрь 1979 года)».

В той же статье Винклер пишет:

«Разумеется, мы можем отметить известную долю наивности в их эмоциональных воззваниях, подобных тому, с которым д-р Польский обратился к премьер-министру, а проф. Вениамин Файн, до прибытия в Израиль активный деятель алии и еврейской культуры в СССР – к комиссии Кнессета по образованию, культуре, репатриации и абсорбции.

Но в этих воззваниях намечается новое понимание вещей, которое требует нашего внимания. В прошлом израильский истеблишмент, ответственный за советскую алию, имел дело лишь с политической критикой, исходившей в основном из оппозиционных кругов. С этой внешней критикой справиться было нетрудно, поскольку она носила политический характер. Теперь же критика все чаще исходит от группы ученых, чьи намерения мы обязаны принять во внимание, даже если предлагаемые ими методы не всегда применимы на практике. Сам факт критики, исходящей из этих кругов, создает новую ситуацию.. (Там же)».

Статьи Иегудит Винклер прозвучали как предупредительный сигнал. Статьи эти, по сути дела, говорили, что эпоха решения за закрытыми дверьми вопросов, связанных с советской алией, пришла к концу. Тысячи людей, знакомых с советской действительностью на собственном опыте, не могут согласиться с тем, чтобы власть была сосредоточена в руках немногих избранных, не обязанных отчитываться перед общественностью и не подлежащих ее критике.

«В начале 1980 года я достиг пенсионного возраста, но премьер-министр Менахем Бегин попросил меня продолжать оставаться на посту главы Натива», – пишет Нехемия Леванон в своей книге «Кодовое название: Натив». Он вышел в отставку в 1981 году.

Спустя несколько лет, зайдя в «министерство иностранных дел», я встретил его там.

– Нехемия, – спросил я, – вы меня не узнаете?

– Будьте добры, напомните мне, кто вы такой, – ответил он.

8. Семейные события и духовное развитие

Когда мы с Шошаной совершили алию, у нас был очень мало родных в Израиле. С моей стороны была дочь Ева и двоюродный брат Израиль Брегман с семьей; со стороны Шошаны – ее тетка Ася Рожанская. Через несколько лет по приезде Шошана начала работать в системе специального образования, в области музыкальной терапии. Постепенно начали приезжать наши родственники с обеих сторон, из России и с Украины. Приехали родители Шошаны, а также ее тетя Берта и семья ее брата Рафаэля. Во время большой алии 90-х годов приехали из Киева три семьи моих родственников: Аркадий Зиндель, его жена Лада и дочь Дорина (их сын Алон родился уже здесь); Яков Блиндер, его жена Зина и их дочери Юлия и Саша. Приехал также дядя Шошаны Яша. С их приездом у нас образовалось настоящее большое семейство. В Израиль приехала также Алла Зиндель с тремя дочерьми, но позже решила эмигрировать в США.

В этот период в нашей семье и в семье Рафаэля начался процесс духовной «алии», восхождения. Недавно моя дочь Ева тоже пережила перемену во взгляде на мир и стала вести религиозный образ жизни.

Как я уже писал, еще в России я начал испытывать перемены в моей душе и осознанно ощущать новое измерение, божественное. Процесс духовного восхождения с тех пор неуклонно продолжался, но еврейской структуры в моей жизни по-прежнему не было. Мои занятия наукой, где особое значение придается рациональной стороне, особенно затрудняли для меня приятие этой структуры. Лишь значительно позже я осознал эту чрезмерную рациональность.

Из центра абсорбции мы переехали в Бней-Брак, в район Кирьят-hерцог, где купили квартиру. Я начал посещать синагогу по субботам, накладывал тфилин, носил малый талит, но это было лишь начало. Мое духовное развитие постепенно прогрессировало, тем же путем шла и Шошана. В 1977-83 годах происходил процесс нашего духовного восхождения, но мы все еще не брали на себя полное соблюдение всех заповедей. По-видимому, мое «я» не было еще к этому готово. Ряд событий ускорил этот процесс.

Пятого июня 1983 года родился наш второй сын, Гидеон. Он был совершенно иной, чем Рон, прямая его противоположность. Он умел убеждать, но умел также и поддаваться убеждению. Он обладал твердыми принципами, но способен был пойти на компромисс. Когда я сказал Берте, что Шошана беременна, она заметила: «Ну, что ж теперь поделаешь!» Позже я припомнил ей это циничное замечание. «Да, но я не знала, что это будет Гидеон!» – возразила она.

В августе 1983 года, когда Рону было шесть лет, а Гидеону всего два месяца, мы уехали на год в Соединенные Штаты. Это был «шабатон», мой седьмой год, когда, как положено, профессор свободен от лекций. Я продолжил мою научно- исследовательскую работу в университете штата Аризона, в маленьком городке Темпи, примерно в двадцати километрах от столицы штата – Феникса. Я работал там с профессором Шенг Лин, родом с Тайваня. Мы с ним переписывались еще с тех пор, как я жил в Черноголовке, посылали друг другу свои научные статьи.

В Фениксе имеется довольно многочисленное еврейское население, около пятидесяти тысяч человек, но в то время лишь несколько десятков семей были ортодоксальными евреями. Рон начал учиться в первом классе Еврейской Академии (Hebrew Academy), Шошана занята была уходом за Гидеоном.

Академия под ортодоксальным управлением служила одновременно и еврейской школой, и синагогой. В качестве новых членов небольшой и тесной общины мы чувствовали, что будет только естественно, если мы, как и все остальные, станем соблюдать еврейскую традицию и религиозную практику. Я посещал также уроки в синагоге. Постепенно мы вошли в еврейский мир 3 (определение ему дано в первой части книги), хотя тогда я еще не был знаком с этим понятием. Человек, родившийся в религиозном еврейском доме, живет в еврейском мире 3 от рождения. Мне было непросто полностью взять на себя обязанности ортодоксального еврея, преодолеть разрыв между верой, которая уже была во мне, и соблюдением заповедей. Этот разрыв – кажущийся, искусственный и возникает как результат моего материалистического воспитания. На самом же деле соблюдение заповедей укрепляет веру, а вера ведет к соблюдению заповедей, так что в сущности это как бы две стороны одной и той же неразделимой медали. Когда же это целое разбито, человеку нелегко принять практику строгого соблюдения закона, даже если он не сомневается в ее необходимости. Вера в сочетании с соблюдением заповедей дает человеку существенное духовное преимущество, он постоянно ощущает божественное присутствие. Ты встаешь утром и произносишь молитву «Моде ани», благодаря Господа за то, что он даровал тебе еще один день жизни. Затем ты моешь руки и произносишь благословение. Ты молишься трижды в день и произносишь положенное благословение перед трапезой и после нее. Весь день ты проводишь в присутствии Бога, а в конце недели с радостью встречаешь Субботу. Даже если ты не всегда ощущаешь подъем духа, соблюдение заповедей помогает тебе постоянно находиться в «состоянии готовности».

Я все время переписывался с отцом, который вместе со своей второй женой оставался в Ленинграде. Время от времени мы также звонили друг другу. Перед моим «шабатоном» я часто ездил заграницу, как по научным, так и по общественным делам, и понимал, что это дает КГБ возможность шантажировать меня, угрожая причинить вред моему отцу. Однако этого не произошло. Я твердо знал, что никогда не поддамся шантажу; к тому же израильские секретные органы дали мне четкие инструкции, как вести себя в такой ситуации.

Здоровье моего отца было в хорошем состоянии, он всегда начинал свои письма заверением: «Чувствую себя хорошо». Однако весной 1984 года его жена Дина Лейбовна написала нам в Аризону, что отец болен. В мае наш друг Илья Фишман написал нам, что мой отец скончался. Ему было восемьдесят пять лет. Он умер 20 мая, но письмо дошло до нас лишь несколько недель спустя. Ко мне пришли друзья из синагоги, и я приготовился сидеть «шива» (семидневный траур – прим. автора), но мне объяснили, что не полагается сидеть «шива» по человеку, о смерти которого узнали после столь долгого времени. И на следующий день я вышел на работу, но работать был не в состоянии. Я начал читать «кадиш», молитву об умершем, трижды в день, во время утренней, дневной и вечерней службы. Я начал это делать в Аризоне, и, вернувшись в Израиль, продолжал молиться три раза в день. Так, благодаря моему отцу, я наконец обрел себя в лоне иудаизма. На химическом факультете нашего университета я – единственный, кто носит кипу (ермолку – прим. автора).

Вернувшись из Аризоны, мы перешли к новому распорядку жизни, подчиненному религиозному закону. Мы переехали в Рамат-Авив, где недавно была выстроена большая прекрасная синагога. У нас установились теплые отношения с раввином этой синагоги Хаимом Зонненфельдом и его женой Леей. Рав Зонненфельд – внук знаменитого рава Иосефа Хаима Зонненфельда. Рав Зонненфельд присутствовал на церемониях «брит-мила» (обрезание) и «бар-мицва» (религиозное совершеннолетие) обоих наших сыновей. Хотя теперь мы живем в Герцлии, мы поддерживаем отношения с супругами Зонненфельд и их дочерью Хани.

Рон и Гидеон, каждый по-своему, требовали очень много внимания. Рон любил читать, на иврите и по-английски. В Аризоне он самостоятельно занимался разными предметами с помощью книг и словарей. В отличие от него, общительный Гидеон любил бывать с людьми, особенно со своими ровесниками. В 1988-89 году мы поехали в Феникс на второй «шабатон», и здесь Гидеон пошел в детский сад. Через два месяца он свободно говорил по-английски и с удовольствием играл с другими детьми во дворе нашего дома. Рон учился в шестом классе Академии, а в свободное время решил изучать идиш и латынь. Он писал своему деду в Израиль письма на идиш – на латыни ему писать было некому! Языки он изучал по собственной инициативе. Хотел заняться также французским, но когда мы вернулись в Израиль, его интерес к религии затмил все остальное.

Отношения в нашей семье были в целом хорошие. Все члены семейства любили и любят друг друга. Мы наладили наши отношения с Евой. Теперь у Евы есть своя семья, у нее двое сыновей, Элиягу и Иегуда, и мы очень привязаны к ним, а они к нам.

Каждый из нас прошел самостоятельно свой путь к религии. Рон примкнул к ультраортодоксальному течению и зовется теперь Аарон. Гидеон несет военную службу в специальной иешиве, где армейская служба сочетается с религиозной учебой. Ева тоже стала религиозной и ведет религиозный образ жизни.

9. Большая алия и абсорбция приехавших учёных 

Я пропускаю многие события и подхожу непосредственно к концу восьмидесятых – началу девяностых годов. Это была эпоха большой алии из СССР; мои киевские родные приехали в самом ее начале. Гидеон, тогда семилетний, старался улучшить свой русский язык, чтобы общаться с новыми родственниками. Рон знал русский с детства и требовал, чтобы мы говорили с ним по-русски.

С этой волной алии в Израиль приехало много еврейских научных работников. Желая облегчить их вхождение в израильскую жизнь, правительство постановило давать им специальную финансовую помощь: если ученый-репатриант находил работодателя, заинтересованного в том, чтобы взять его на работу, министерство абсорбции частично финансировало его зарплату в течение некоторого времени – обычно три года. В министерстве абсорбции этим занимался Биньямин Шапиро, поэтому государственное вспомоществование стали называть «стипендия Шапиро». Программа была полезная, но ученых-репатриантов было слишком много, министерство абсорбции не справлялось с задачей. Они не были подготовлены к тому, чтобы заниматься поисками работы для такой массы людей.

Это был весьма сумбурный период для приехавших ученых. Они были в полной растерянности – в Израиле все зависит от личной инициативы, а там, откуда они приехали, у них такого опыта не было.

Дверь моего кабинета в университете всегда была открыта для них, и каждый день, порой по нескольку раз в день, ко мне приходили за советом. Я чувствовал ответственность за каждого, кто просил моей помощи, и пытался подыскать репатриантам работу по специальности. Преодолевая стеснение, я звонил незнакомым профессорам, в другие университеты, называл себя и предлагал им провести собеседование с репатриантом, сидевшим в тот момент в моем кабинете. Если человек подходил для той или иной должности, он имел право получить финансовую поддержку от министерства абсорбции. Так мне удалось помочь десяткам репатриантов.

В общей сложности в Израиль приехало более двенадцати тысяч научных работников. Из них одиннадцать тысяч нашли свое место в промышленности. Около ста восьмидесяти были приняты в постоянный преподавательский состав в университетах. Примерно 1.200 репатриантов получили работу в университетах, колледжах и научно-исследовательских институтах при государственной финансовой поддержке в форме «стипендии Шапиро». Но это было лишь временное решение. Удастся ли найти постоянную работу – было неизвестно; это вызывало у репатриантов чувство неуверенности, тревоги и неудовлетворенности. Сильно пострадал их общественный статус и самостоятельность, особенно у тех, кто раньше работал в университетах и исследовательских институтах. Да и просто очень трудно было прожить на ту мизерную зарплату, которую они получали в этот начальный период своей абсорбции, когда государство платило «стипендию Шапиро». Все это время, с 1990 по 1997 год, зарплата этих людей редко превышала минимальную заработную плату по стране. Репатрианты оказывались в неравной ситуации по сравнению с зарплатой и условиями труда местных научных работников в тех же лабораториях и институтах.

К концу 1993 года мне было ясно, что необходимо что-то делать, притом незамедлительно. Нужна была инициатива. Я начал с того, что поговорил с моим коллегой профессором Моше Белинским, который и сам был репатриантом, о том, как важно ученым-репатриантам организоваться, чтобы отстаивать свои права.

Профессор Белинский быстро отреагировал на мое предложение и основал Организацию университетских работников-репатриантов, которую возглавляет и по сей день. Организация доказала свою эффективность, облегчая процесс абсорбции для множества вновь приехавших научных работников. Затем я посоветовался с моими коллегами по кафедре профессором Элиэзером Гилади и профессором Дани Хуппертом. Мой выбор пал на этих двоих людей не случайно, поскольку они разделяли мою глубокую озабоченность судьбой наших новоприбывших коллег. Я предложил составить для них программу долгосрочной занятости с улучшенными условиями работы. Насколько я помню, Элиэзер принес мне набросок программы на следующий же день.

Эта программа предлагала форму обеспечения долгосрочного трудоустройства, сроком на пять лет, на улучшенных условиях оплаты труда. Жалование, выплачиваемое из государственных фондов, дается на конкурентной основе пятистам наиболее способным ученым из тех 1.200, которым вот-вот предстоит увольнение из университетов и других научно-исследовательских учреждений.

Проект «программы Гилади», как мы ее называли, вызвал сопротивление со стороны государственных учреждений, ответственных за финансирование академической деятельности: министерства финансов и бюджетно-плановой комиссии при Совете по высшему образованию. Борьба продолжалась около двух лет.

В результате, к концу 1994 года программа все-таки была принята. Однако в борьбе за проведение ее в жизнь нам пришлось пойти на ряд компромиссов. По ходу дела основные условия программы постепенно снизились по сравнению с первоначальным замыслом, период трудоустройства сократился с пяти до трех лет. Хотя условия трудоустройства научных работников по программе Гилади стали лучше, чем прежде, однако их заработная плата была по-прежнему довольно низкой. И все же нельзя отрицать значимость этой программы: она предотвратила безработицу для сотен одаренных ученых и улучшила условия их труда.

Проведение в жизнь программы Гилади в сокращенном объеме не решило тех основных проблем, которые и вызвали ее к жизни. Трудоустройство по-прежнему было временное, зарплата оставалась низкой, статус ученого-репатрианта не изменился. Я помню, как на одном из собраний научных работников-репатриантов в конце 1995 года мой коллега и друг Шломо Ставров задал вопрос: «Кем мы, собственно, являемся?»

Это был ключевой вопрос. Мы пытались найти решение проблемы в продлении программ Шапиро или Гилади. Но решение должно было быть кардинально иным. Следовало начать со статуса научного работника, с его должности. Требовать должностей на уровне старшего преподавательского состава – старший преподаватель, ассистент профессора, профессор – не имело смысла на практике; как я упоминал выше, 180 ученых-репатриантов уже получили работу на этом уровне. И тогда меня осенило: в университетах существует еще одна должность, почти неиспользуемая: научный сотрудник. Должность весьма уважаемая. В отличие от преподавателя, научный сотрудник не обязан читать лекции, однако зарплата у них примерно одинаковая. Основное различие заключается в том, что научный сотрудник не получает автоматически оплачиваемый «шабатон». Еще одним важным элементом новой программы был метод отбора кандидатов. Процесс приема их на работу в университете будет сходен с тем, какой проходят израильские старожилы уровня, соответствующего должности научного работника. Те же процедуры послужат и для определения ранга или должности ученых-репатриантов.

Нужно было дать новой программе название. Было несколько предложений. Элиэзер взял список домой, и его жена Далия сделала окончательный выбор: «КАМЕА», заглавные буквы названия на иврите, означающего «абсорбция ученых-репатриантов».

По программе «Камеа» четыреста ученых-репатриантов должны были быть приняты на должность научного сотрудника. Заработная плата научного сотрудника-репатрианта, принятого на работу по прохождении общепринятой академической процедуры, должна была соответствовать заработной плате израильтянина-старожила на должности того же уровня. И, что самое важное, в проекте программы «Камеа» указывалось, что место работы будет обеспечено принятому на работу ученому-репатрианту на все то время, пока продолжается специальное государственное финансирование.

В январе 1996 года доктор Барух Эйяль, профессор А. Гилади, профессор Д. Хупперт и я подписали проект программы «Камеа».

Эта программа, задуманная по моей инициативе, была революционной и бескомпромиссной. Но каковы были шансы проведения ее в жизнь, после печального опыта с программой Гилади? Мой ответ на этот вопрос был таков: мы должны вступить в политическую игру, обращаться в различные политические партии (сионистские) и в преддверии выборов в Кнессет просить их поддержки. Был разработан сценарий, и все пошло в точности по плану. Мы обрабатывали каждый политический лагерь в отдельности, устраивали митинги и демонстрации (в этом нам немало помог Общественный Совет) и другие мероприятия, всячески стремясь обеспечить себе парламентскую и партийную поддержку.

В марте 1996 года Комиссия алии и абсорбции Кнессета утвердила программу «Камеа». Два месяца спустя, 12 мая 1996 года, премьер-министр Шимон Перес подписал ее к исполнению, при поддержке министра финансов Авраама (Байги) Шохата и министра абсорбции Яира Цабана. Но затем к власти пришло правительство Биньямина Нетаниягу, и в национальном бюджете были произведены жестокие сокращения. Была назначена специальная комиссия для проверки, насколько необходима наша программа, и решением от 7 июля 1996 года эта комиссия отложила выполнение программы «Камеа».

Это решение задержало программу на целый год. Оно, надо полагать, отражало известного рода настроения в правительстве. Университетский истеблишмент также был морально не готов принять такую радикальную программу. Мои коллеги и я ходили из университета в университет, пытаясь убедить влиятельных людей в необходимости программы. На каждую такую встречу я брал с собой бумаги десятка-двух кандидатов. Мой основной аргумент звучал так: «Это хорошая программа, поскольку университеты сами будут решать, кто из кандидатов им подходит».

В июне 1997 года министерство абсорбции, на основе нашей программы, выдвинуло план трудоустройства пятисот научных работников в высших учебных заведениях. После коалиционного кризиса партии Ликуд и Исраэль Ба-Алия пришли к соглашению о проведении в жизнь программы «Камеа»! А ведь в начале пути друзья говорили мне, что шансы на успех равняются нулю.

Я вложил в это дело много сил и времени, зная, что это будет необычайное достижение. Пятьсот рабочих мест для лучших ученых-репатриантов – такую программу нельзя переоценить. Должен заметить, что речь тут шла не о «звездах». Известные ученые не нуждаются в такой программе, университеты наперегонки стараются заполучить их на свои факультеты. Но в данном случае приехало одновременно большое число просто хороших научных работников, которых университеты не могли принять без специальной государственной помощи. Поэтому мы, Гилади, Хупперт и я, разработали программу «Камеа» и, вместе с проф. Ювалем Нееманом, д-ром Барухом Эйялем и Рут Бар-Он из Общественного Совета в поддержку советского еврейства, неутомимо боролись за ее осуществление. Решающая заслуга в продвижении программы на правительственном уровне принадлежала Натану Щаранскому.

Для поступления на работу в рамках программы «Камеа» научный работник должен пройти обычный академический процесс отбора кандидатов, включая рекомендации от признанных международных экспертов в данной области. В одной из рекомендаций, присланной японским ученым, говорится: «Позвольте мне сказать, с каким удовольствием я прочел описание программы «Камеа». Это поистине замечательная программа, которая должна была бы послужить моделью во всех странах мира, где возникает подобная ситуация».

Удивительно в этой истории то, что нескольким озабоченным положением дел людям, в их числе и мне, удалось улучшить процесс абсорбции ученых-репатриантов в общегосударственном масштабе – и это обнадеживает. Новые репатрианты, люди совершенно иного воспитания, привыкшие к иным условиям, были изумлены тем, как успешно завершилась их борьба. Приступив к работе в рамках программы «Камеа», они нередко говорили мне: «Такое могло случиться только здесь!»

10. Если не я для себя, то кто для меня? Но если я только для себя, то что я? И если не теперь, то когда?
(«ПОУЧЕНИЯ ОТЦОВ, 1-10:4»)

В этой книге я рассматриваю роль человека в этом мире, его роль в наполнении своей жизни смыслом. В юности мы часто задумываемся о смысле жизни, однако позже мы обычно перестаем задавать себе этот вопрос. Быть религиозным человеком, строго соблюдать заповеди – этого еще недостаточно, чтобы ответить на вопрос о смысле жизни. Ответ на него носит чисто индивидуальный характер, для разных людей он разный. В начале восьмой главы я говорил о различии, которое делает рав Соловейчик между двумя типами людей: люди предназначения и люди судьбы. Здесь я позволю себе процитировать параграф из его книги «Человек Галахи»:

«Иногда человек живет лишь по праву принадлежности к виду, только потому, что он рожден в данном виде и роде … Душа его, дух и суть существуют за счет общности. Корни его в усредненном, крона – в публичном. Нет у него своего особенного собственного выражения лица человека-личности, нет творческого вклада, открытия; он ничего не внес нового. Его пассивный дух лишь принимает. Он – раб чужих мнений и взглядов. Он не углубляется в судьбу своего макро- и микрокосмоса и не исследует свои пути, не задумывается о своих отношениях с Богом и людьми. Никто особенно не радуется его появлению и не скорбит об его исчезновении. Был – и исчез, как тень, как облако. Он не оставил поколениям ничего в наследство, не запечатлелась память о нем. Нет у него заповедей, добрых дел и заслуг. Он лишен чувства исторической ответственности и моральных устремлений. Поневоле рожден он, поэтому и живет тоже поневоле, хотя, как это ни парадоксально, он сам выбрал себе такую жизнь; поневоле и умрет. Таков «видовой человек».

Но существует другой тип – человек, не нуждающийся для своего существования в посторонней помощи и в поддержке своего вида. Он уже не узник времени, он сам себе хозяин Он существует не благодаря наличию своего вида, а имеет собственную ценность. В его жизни есть и творчество, и обновление, и постижение, и понимание. Он живет не потому, что родился, а ради самой жизни и мира грядущего после нее. Он знает свою задачу, долг и пост. Он осознает свой собственный дуализм и использует свободу выбора. Он знает, что перед ним два пути, и он пойдет тем путем, который изберет. В нем нет пассивности, он активен; он не принимает чужое, а действует самостоятельно. Он не предался во власть своего вида, но прокладывает себе свой неповторимый путь и сам влияет на общность… Он не пребывает в покое, постоянно движется, не стоит а идет, поднимается, но не спускается. Он жаждет приблизиться к Богу живому. Он воистину человек Божий» (Рабби Й.Б. Соловейчик, 1991, стр. 61-2).

Эти слова рава Соловейчика направляют нас в наших поисках смысла жизни. Как было сказано, смысл жизни – вещь индивидуальная, у каждого человека смысл жизни свой. Смысл этот проистекает от того назначения, которое он выполняет в этом мире, назначения, которое есть ответственность его «я» перед миром, перед его ближайшим и отдаленным окружением. Назначение предполагает, что есть Назначающий, что Создатель определил каждому человеку роль в Его мире. Творчество, обновление, «нечто из ничего» (ex nihilo), связь с Господом – все это необходимо, дабы осознать свое назначение. Выше я писал, что были периоды, когда я отчетливо сознавал свое назначение, и в эти периоды я ощущал присутствие Бога в моей жизни.

Уже довольно долгое время я произвожу критическую самооценку своей деятельности, в этом и заключается смысл названия данной главы. Гиллель Старший сказал: «Если не я для себя, то кто для меня, но если я только для себя, то что я, и если не теперь, то когда?» Рамбам и другие дают этому такое толкование:

«Если я сам не забочусь о своем усовершенствовании и росте, кто позаботится обо мне и сделает это для меня? И если я забочусь о себе, но не тружусь также и для блага других, чего я стою и что я значу? И если время идет, а я не приближаюсь в Богу, то кто знает, проживу ли я еще так долго, чтобы успеть сделать это?».

На протяжении всей моей многолетней деятельности меня преследовало ощущение, что я должен прислушаться к внутреннему голосу, призывающему меня изменить направление. Моя миссия была всегда направлена вовне: симпозиум в Советском Союзе, интенсивная работа, совместно с Хаимом Маргулисом, Лазарем Любарским и другими, в борьбе за освобождение Иосифа Бегуна, помощь ученым-репатриантам в дни большой алии девяностых годов, инициатива по созданию программы «Камеа» и т.д. Изменение, которое я должен в себе произвести, связано с темой, которую я обсуждаю в первой части этой книги, иными словами, с моим самоусовершенствованием и образованием, углублением понимания нашего (и моего) места в мире. Когда еврей начинает соблюдать закон еврейской религии, вступает в лоно еврейской культуры, в еврейский мир 3, его познания в области иудаизма расширяются. Для меня, с моим научным и материалистическим воспитанием и образованием, этого было недостаточно. Избранный мною путь требовал от меня усилий, обязывал к изучению еврейской философской мысли в соотношении с общей философией и с наукой. С некоторых пор я посвящаю этому предмету немало сил и времени, в частности, прослушал ряд курсов по еврейской философии при Тель-Авивском университете.

Один из этих курсов, «Введение в еврейскую философию» профессора Иосефа Бен-Шломо, произвел на меня особенное впечатление, и я решил, что стоит опубликовать его по-русски под эгидой общества «Тарбут», председателем которого я был. Профессор Бен-Шломо согласился, и я взялся за подготовку публикации. Я написал предисловие, Мириам и Леви Китросские сделали перевод, Таня Сегал отредактировала текст, и в 1994 году брошюра вышла в свет тиражом в 4000 экземпляров.

Я прочел множество книг по еврейской и общей философии. Феномен человека и его свободной воли сильно занимал меня и занимает до сих пор. Свобода выбора не есть явление из области науки и плохо согласуется с материалистическим взглядом на вещи. Я чувствовал, как во мне, внутри моего «я», борются две противоречивые тенденции: моя вера с одной стороны, и материалистическая, рационалистическая наука с другой. Был необходим беспристрастный анализ науки и материализма как таковых, с точки зрения их структуры и места в мире. В самом процессе этого анализа я и вижу то самоусовершенствование, которое имеет в виду Гиллель, говоря «если не я для себя, то кто для меня».

У этого конфликта имеется еще один аспект. Широко распространено мнение, что наука представляет собой некоего рода замену религии и что наука якобы угрожает разрушить религию. Я получил научное образование и всю свою жизнь занимался наукой. Я был воспитан в Советском Союзе и досконально усвоил теорию материализма. И именно на таком фоне возникла новая цель, требующая изысканий и творчества в области совершенно иной, нежели та, которой я занимался всю жизнь. Я опубликовал статью, «Comprehensibility of the World: Jewish Outlook» (Познаваемость мира: еврейская точка зрения), в которой говорю о Божественном источнике научного вдохновения.

Публикация этой статьи была первым этапом программы, которую я себе наметил: анализ конфликта между двумя мировоззрениями, светским и религиозным еврейским. Особый интерес для меня представляет анализ материалистических светских взглядов, якобы подтверждаемых наукой.

Здесь я позволю себе небольшое метафизическое отступление. Трудно игнорировать впечатление, что вся моя предыдущая жизнь была всего лишь подготовкой к той новой задаче, которую я взял на себя. В рамках моей научной деятельности мне довелось работать над темами, исследование которых не привело к конкретным результатам в виде научных публикаций. Среди этих тем – общая теория относительности, биология и биофизика. Изучение этих предметов, в соединении с моими познаниями в области теоретической физики, основного предмета моих изысканий и публикаций, дало мне солидную основу для работы в новом для меня направлении.

В первой части этой книги я изложил начальные результаты моего анализа. Я планирую, с Божьей помощью, продолжить изыскания в этой области.

В заключение попытаюсь вкратце определить суть того нового понимания вещей, к которому я пришел.

За пределами материального мира лежит иная действительность, не менее реальная и объективная. Это – Божественная действительность, духовная действительность. Прилежание, близость к Богу и связь с Божественной действительностью и есть то, что позволяет человеку соответствовать определению: «по образу и подобию Божьему».

Цитируя слова Торы: «Вы же, прилежащие к Господу, Богу вашему – живы все доныне» (Дварим, 4:4), рав Кук пишет («Шабат ha-арец»): «Уникальность человека Израиля в том, что он смотрит на все существующее в ярком свете Божественного. Живя, он сознает, что жизнь имеет цену только в той мере, в какой она Божественна… Он знает также что, поистине, нет иной жизни, нежели жизнь Божественная, и жизнь не Божественная не есть жизнь вообще».

«Прилежание к Богу» не есть некое мистическое единение, оторванное от реальности. Превыше всего, прилежание к Богу включает в себя созидание нового, «нечто из ничего». Это обновление и есть ключ к постижению смысла жизни. Созидая, мы выполняем свою роль в жизни. Сознательно или бессознательно, человек, созидая нечто новое, осуществляет свою связь с Господом. «Человек судьбы», по Соловейчику, ничего не созидает в своей жизни, но просто плывет по течению. С другой стороны, «человек Бога» использует полученную им в дар от Бога свободу воли для того, чтобы созидать новую действительность, делать новые открытия. Это относится не только к сфере Торы, науки и искусства, но, прежде всего, к его собственной жизни. Ибо самое важное создание для «человека предназначения» – это его собственная жизнь.

Разумеется, мы не каждый день создаем нечто новое. Эйнштейна спросили однажды, каким методом он пользуется для упорядочения своих идей. На это он ответил, что не нуждается ни в каком методе, ибо новые идеи приходят в голову чрезвычайно редко. Однако стремление к созданию нового как в построении собственной жизни, так и в общении с внешним миром, само по себе придает смысл жизни. Особенно, когда человек осознает, что, поступая так, он приближается к Богу.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-fajn/