Мандельштам: послание к евреям. (Послесловие Леонида Видгофа)0

Трактовка стихотворения Мандельштама «Где ночь бросает якоря» как «послания к евреям» впервые прозвучала в книге Н. Ваймана и М. Рувина «Шатры страха» («Аграф», 2011). Затем, в моей книге «Черное солнце Мандельштама» («Аграф», 2013), она была дополнительно и, как я полагал, исчерпывающим образом обоснована. Но я недооценил силу предубеждений и «внутреннего протеста». Недавно известный мандельштамовед Леонид Видгоф любезно прислал мне свой доклад об этом стихотворении Мандельштама, который он прочитал 27.12.16. в Исторической библиотеке в Москве, а затем, 04.02.2017 в доме-музее Пастернака[1]. В своем докладе Леонид Видгоф цитирует мою трактовку, но не принимает её, придерживаясь другой. Поскольку это неприятие разделяют и другие уважаемые литературоведы, я вынужден вновь вернуться к этой теме (трактовку Видгофа см. в послесловии к этой статье — ред.).

В своем докладе Леонид Видгоф подробно рассматривает все известные версии, что дает мне возможность для их опровержения опереться на его основательную работу. Приведу еще раз разбираемое стихотворение:

Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,

Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.

Для вас потомства нет – увы,
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.

И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы[2].

Авторитетный исследователь творчества поэта А.Г. Мец, составитель полного собрания сочинений, датирует стихотворение 1920 годом. На первой публикации была еще пометка «Коктебель», что подкрепляет эту датировку: в это время Мандельштама носило по югу России, охваченному пламенем Гражданской войны.

О ком же речь в этом стихотворении, кого поэт называет «сухими листьями октября», летящими незнамо куда? Надежда Яковлевна Мандельштам и известный исследователь творчества поэта А. Морозов выдвинули версию о большевиках. В том смысле, что именно они «отпали», оторвались от «древа жизни» и вообще были истинные оторвы. Ну и «октябрь», конечно. Не случайно же помянут…

Л. Видгоф не согласен с такой трактовкой и справедливо подмечает, цитируя Е.А. Тоддеса, что упрек в неприятии христианства (Вам чужд и странен Вифлеем) в адрес большевиков звучит нелепо: «подобный упрек по адресу заведомых атеистов был бы бессодержателен». Добавлю от себя, что и полные отвращения и даже ненависти строки Для вас потомства нет – увы,// Бесполая владеет вами злоба,//Бездетными сойдете вы//В свои повапленные гробы плохо подходят к большевикам. Единственное, возможное по смыслу предположение, что речь тут идет об идейном потомстве, то есть Мандельштам не только считал революционеров идейно бесплодными, но в состоянии пророческого вдохновения даже увидал их падение через 70 лет (что не могли предположить даже те, кто выдвигал такую версию). Однако и в этом случае непонятно, почему их злоба (на помещиков и капиталистов) бесполая? Бездетная не значит бесполая. И допустим, что народы не обречены большевикам, но почему они, как бы вопреки их стараниям, обречены «звездам»? Разве большевики боролись со звездами? Более того, такая трактовка большевиков не согласуется и с контекстом политического мировоззрения Мандельштама. И до революции и в ее эпоху Мандельштам был убежденным социалистом-революционером, о чем он неоднократно заявлял. Как пишет Л. Городецкий, Мандельштам в 1907 году вступает в партию эсеров и даже «пытается вступить в Боевую Организацию»[3]. Его отношение к революции, к ее конкретным шагам, было сложным, многое пугало его, но не было идейного неприятия революционных событий. В 18-м году он работает в советских учреждениях, выступает как деятель советской культуры на Украине в 19 году, а в 20-м, в Крыму, был арестован белогвардейской контрразведкой и совсем не случайно (И. Одоевцева и Н. Мандельштам вспоминают в мемуарах о его контактах в Крыму с левыми эсерами и большевиками[4]). И уж никак он не мог считать, что революционные социалистические идеи бесплодны и не дадут потомства.

В итоге, на мой взгляд, и на взгляд многих исследователей творчества Мандельштама, в их числе и Л. Видгофа, трактовка стихотворения, как обращенного к большевикам не выдерживает критики. Если, допустим, Мандельштам считал большевиков плотью от плоти народной, то он никак не мог назвать их «отпавшими» от древа народной жизни. А если бы он считал их «отпавшими», отщепенцами, то в этом он не стал бы их обвинять, поскольку сам чувствовал себя (а позднее и называл) отщепенцем и относился к разбушевавшейся народной стихии почти панически, называя народ «злой чернью», «волками» и «скифами».

Л. Видгоф, в опровержение версии о большевиках, выдвигает еще один аргумент: «В стихотворении очевиден мотив бегства; но большевики никуда не бежали». Зачем исследователю понадобился этот дополнительный, в сущности, лишний аргумент, ведь версия об «отпавших» большевиках и так отпала? Он оказался нужен для другой, прямо противоположной трактовки: поэт обращается к белоэмигрантам. Такой трактовке придерживались маститые литературоведы и специалисты по творчеству Мандельштама О. Ронен, К.Ф. Тарановский, С. Бройд, Е.А. Тоддес, М.Л. Гаспаров, согласен с ней и Л. Видгоф. И в самом деле, если в стихотворении речь идет о бегстве, то оно вполне может оказаться обращенным к белоэмигрантам: они действительно отпали от древа российской жизни, правда, не естественным путем, как сухие листья, а были насильно с него сорваны, но зато они уж действительно убегали из России. Однако у этой версии есть одна загвоздка: в стихотворении ничего не говорится о бегстве. Просто нет в нем ни такого слова, ни «мотива», и уж тем более его «очевидности». «Сухие листья октября» никуда бежать и не могут, они «летят». И летят они ни в коем случае не целенаправленно, а рассеянно, в разные стороны. Они летят, потому что опадают, оторвавшись от древа по естественным причинам, а не в результате насилия. Откуда же взялся этот «очевидный мотив бегства»? Оказывается, о бегстве пишет М. Гаспаров:

В 1920 г., когда решался вопрос, эмигрировать вместе с белыми или остаться; поэт решает остаться и укоряет бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира[5]. (выделено Гаспаровым)

То есть «мотив бегства» появляется у М. Гаспарова, ученого безусловно авторитетного, заслуженного, академика и т. д. Но М. Гаспаров пишет о мотивах бегства у самого Мандельштама, возможно, они и были, тем более что от Крыма или Кавказа «недалеко до Смирны и Багдада», как писал поэт, и очевидцы вспоминают, что «В то время такая поездка из Феодосии не представляла никакого труда – были бы деньги»[6]. Но если Мандельштам подумывал о бегстве, то как он мог укорять «бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира»? И что делать с упреком в антихристианстве? Видгоф справедливо замечает, что бегущие беляки

никак не должны были бы подвергаться такого рода нападкам: ведь среди бежавших очевидное большинство составляли приверженцы консервативных ценностей, «веры отцов» и т. п.

Чтобы все-таки убедить читателя в возможности такой интерпретации нужно сделать воистину «парадоксальное» умозаключение, и Л. Видгоф его делает, дважды при этом употребляя слово «парадоксальный». Это умозаключение творится с помощью авторитетов, в частности Тоддеса, и его суть в следующем: Мандельштам относился «к революции как к событию провиденциального характера», подобному христианскому обновлению мира. Следовательно,

плохими христианами»… парадоксальным образом оказывались отвернувшиеся от революции и бегущие от нее.

То есть беляки, сплошь православные, убежали из России потому, что сдуру не поняли, что происходит ее христианское обновление. На помощь такому воистину парадоксальному утверждению призывается и Александр Блок с его знаменитым окончанием поэмы «Двенадцать», где впереди красноармейского отряда вышагивает «в белом венчике из роз» сам «Исус Христос». «Не забудем, – пишет Видгоф, – и о взглядах Д. Мережковского и З. Гиппиус, говоривших о христианском обновлении». Да, конечно, Мережковский и Гиппиус мечтали о революции, как о христианском обновлении, но именно они не только бежали от этого «обновления», но и стали его самыми лютыми и непримиримыми врагами. И я не думаю, что Блок ощущал революционную стихию, как стихию христианского обновления России, его метафора, связанная с Христом, служила какому-то другому ходу его поэтического воображения, но это отдельная и сложная тема. В любом случае Мандельштам относился к революционной стихии прямо противоположным образом: как именно антихристианской. Он сравнивал Россию с Иудеей, в том смысле, что над Россией, как и над Иудеей, не принявшей Христа, сгущается вечная ночь богооставленности: Ночь иудейская сгущалася над ним. И в стихотворении, посвященному Керенскому (Когда октябрьский нам готовил временщик…) поэт пишет:

Благословить тебя в далекий ад сойдет
Стопами легкими Россия.

Россия была, с ее «легкими стопами», христианской, но эта христианская Россия сходит в ад. А воцаряется «скифский праздник», жуткий и «омерзительный», и новый град будет языческим:

И как новый встает Геркуланум
Спящий город в сияньи луны…

Мандельштам видел в революции не христианское обновление России, а ее прощание с христианством и со всей прошлой, христианской культурой. В 1917 году он называет «новый» мир неосвященным, а себя – последним патриархом:

Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,

………………….

Как Тихон – ставленник последнего собора.
В защиту тезиса о беляках Л. Видгоф находит еще одну

неожиданную и много говорящую деталь: инвективы в адрес беглецов напоминают риторику Н.М. Языкова, его гневные обличения в стихотворении «К ненашим» (1844), в котором мы находим текстуальное совпадение с одним из мест в стихах Мандельштама:

Народный глас – он Божий глас, –
Не он рождает в вас отвагу:
Он чужд, он странен, дик для вас[7].

Ср. у Мандельштама в «Где ночь бросает якоря…»: «Вам чужд и странен Вифлеем…».

Схожая гневная риторика – стихи Языкова начинаются: «О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас…»; ср. с Мандельштамом: «Куда летите вы? Зачем…» и пр. Языков клеймит ненавистных западников, Мандельштам же, парадоксальным образом, использует риторику славянофильствующего поэта…

Во-первых, по совпадению нескольких обычных слов нельзя судить об «использовании риторики», во-вторых, допустим, что Мандельштам использовал риторику Языкова, но для чего? Чтобы «заклеймить ненавистных западников»? Но белоэмигранты вовсе не были «западниками», скорее наоборот, «почвенниками», это большевики, вооруженные немецкой философией, мечтали о модернизации и вестернизации. Мандельштам и сам в этот период был «западником», поклонником Чаадаева. Да и в выражениях О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас… и Куда летите вы? Зачем… нет, на мой взгляд, ничего общего. Разве «белые» хотели «преобразить, испортить» Россию? Так что деталь, найденная Видгофом, никак версию о «белых» не подкрепляет.

Но оставим «контекст» и вернемся к тексту. Если Мандельштам обращается к белоэмигрантам, и «летят» означает «бегут», то как понять эти вопросы: Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали?, ведь ясно, куда они летят-бегут – в сторону ненавистного Запада, и совершенно понятно, почему «отпали»: посколькуздесь пока что случилась неприятность, как пишет поэт в «Четвертой прозе». Допустим, они не разглядели «христианского обновления» России, «яслей не увидали», но почему же им, всем этим православным, «Вифлеем» чужд, то есть чуждо христианство? Допустим, что «Вифлеем» – метафора революции, но тогда почему же он «странен»? Что странного в революции? Да и бегут они не от ее «странности», наоборот, – от ее однозначности. И, наконец, как может последняя строфа относиться к белоэмигрантам – Не вам, не вам обречены, //А звездам вечные народы? Поставьте вместо «вам» белоэмигрантов и получите полную нелепость. Л. Видгоф считает, что речь идет даже не о простых беляках, а об «идеологах» в широком смысле, идейных противниках революции, допустим, но разве они боролись со звездами, противостояли каким-то звездам? Мне трудно себе представить, что другие литераторы не видят всех этих неувязок. Остается предположить одно: идеологические «оковы», а проще – предубеждение. Уважаемые мандельштамоведы просто не в состоянии принять единственно правильное прочтение, согласное не только с текстом, но и с контекстом: стихотворение Мандельштама это «послание к евреям».

Вернусь вкратце к изложению этой трактовки в книге «Черное солнце Мандельштама». Л.Видгоф добросовестно цитирует из этой книги характеристику общего подхода Мандельштама к «еврейскому вопросу»:

Если Мандельштам что и принял в христианстве безоговорочно …, то именно христианскую историософию, касающуюся судьбы еврейского народа: после рождения Христа народ сей свою историческую миссию исчерпал и фактически умер для истории. А те евреи, которые христианства не приняли, но упрямо продолжают жить, стали символом духовной слепоты и немощи, исторической дряхлости и бесплодности, символом усыхания.

Видгоф не только цитирует, но и вроде бы соглашается с таким контекстом:

Несомненно, в стихах и прозе Мандельштама интересующего нас периода встречаются антииудейские высказывания, и Н.И. Вайман совершенно справедливо обращает внимание на данный факт: это и стихотворение «Эта ночь непоправима…», написанное в 1916г. (заметим, что эти стихи очевидно связаны – что давно установлено – с хомяковским стихотворением «Широка, необозрима…», где христианство противопоставлено иудейству); и стихи 1917 г. «Среди священников левитом молодым…» <…>; это и зачеркнутый антииудейский фрагмент из статьи «Скрябин и христианство»: Бесплодная, безблагодатная часть Европы восстала на плодную, благодатную – Рим восстал на Элладу… Нужно спасти Элладу от Рима. Если победит Рим – победит даже не он, а иудейство – иудейство всегда стоит за его спиной и только ждет своего часа – и восторжествует страшный противуестественный ход истории – обратное течение времени…[8]. И евангельские детали в стихотворении «Где ночь бросает якоря…» дают, казалось бы, основание для антииудейского прочтения произведения.

Приведя эти цитаты, какой же вывод делает исследователь?

Согласиться же с мнением Н.И. Ваймана об антиеврейской направленности стихотворения Мандельштамамы не можем (подчеркнуто мною – Н.В.).

И далее следует объяснение, почему невозможно с этим мнением согласиться:

Но почему евреи названы сухими листьями именно «октября»? Указание на октябрь не может служить «опознавательным знаком» иудейства. Мы не можем согласиться с мнением Ваймана, что это «простая метафора», обозначающая не более чем «степень усыхания».

Но я и не утверждал, что указание на октябрь служит опознавательным знаком иудейства. Это всего лишь метафора усыхания, но усыхания-омертвления именно еврейства! Сухость у Мандельштама – ходячая метафора безжизненности: река в царстве мертвых у него «сухая» (В сухой реке пустой челнок плывет), сухая шуршит соломинка, соломинка убита, суха и его собственная жизнь (Уничтожает пламень/ Сухую жизнь мою), ведь он тоже еврей. Так почему же с этой метафорой нельзя согласиться? Видимо, потому что если «октябрь» не служит «указанием» на революционные события, то все трактовки перечисленных и маститых интерпретаторов повисают в воздухе.

На самом деле содержание этого стихотворения не имеет отношения к революции. Это послание к евреям, причем гневно-обвинительное! Начнем с первой строфы. Если считать, что сухие листья октября это не «желтые» (евреи), а «красные» или «белые», и они «бегут» (белые – на Запад, красные – неясно куда), то что, позвольте спросить, они забыли «в глухих созвездьях Зодиака», «где ночь бросает якоря»? Л. Видгоф честно признается: «Мы не знаем, что значит «В глухих созвездьях Зодиака»». Но все-таки какое-то объяснение нужно дать, иначе вся версия провалится, и исследователь находит такой выход:

думается, место пребывания ночи, то пространство, где она «бросает якоря» – это Запад, страны, где«западает» солнце, страны заката.

Запад, конечно, большая бяка, и там всегда собираются разные темные силы, но поскольку речь не о направлении, а о географическом месте, то солнце на этом проклятом Западе не только «западает», но и ежесуточно вновь восходит, тогда как в стихотворении речь идет о ночи, которая «бросает якоря», и Л. Видгоф, с присущей ему прямотой, совершенно правильно толкует эту метафору:

Когда корабль бросает якорь, он останавливается. Бросить якорь –<…> укорениться где-либо.

А «укоренившаяся ночь» для Мандельштама – это ночь иудейска. Поэт говорит об этом неоднократно:

Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло,
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.

«Черное солнце» – это не метафора временного или периодического «заката», Оно взошло над Ерусалимом две тысячи лет назад, когда иудеи не приняли и не признали животворного солнца христианства. С тех пор они живут в вечной тьме, и поэт говорит о себе: Я проснулся в колыбели – // Черным солнцем осиян.

В другом стихотворении у него Ерусалима ночь и чад небытия.

И, конечно, эта ночь не имеет географических координат – она не на Западе и не на Востоке, ее координаты метафизические, она бросает якоря в глухих созвездьях Зодиака. Почему Зодиака? Да потому что двенадцать колен Израиля связаны со знаками Зодиака с глубокой древности. В Книге Чисел (2; 1-33) дано описание лагеря евреев вокруг сооруженной по указаниям Моисея Скинии Завета: «И так сказал Господь Моисею и Аарону: Каждый при знамени своем со значками отчего дома их да стоят сыны Израиля станом; поодаль от шатра соборного стоять им станом вокруг (подчеркнуто мной – Н.В.). А стоящие станом впереди, к востоку: знамя стана Йегуды по ополчениям их… А стоящие подле него станом: колено Иссахара… Колено Звулуна… Знамя стана Реувена к югу, по ополчениям их… Подле него стоять станом колену Шимона… Затем колено Гада…», и т. д. В этом построении четко просматривается зодиакальный круг: Стан Иегуды (Иегуда, Иссахар, Звулун), располагался к востоку и соответствовал весне, стан Реувена (Реувен, Шимон, Гад) на юге – лету, стан Эфраима (Эфраим, Менаше, Биньямин) на западе – осени, северный стан Дана (Дан, Ашер, Нафтали) – зиме. Изображения колен Израиля в виде знаков Зодиака было характерно как для древних синагог (среди руин древних синагог Галилеи и плато Голан сохранились мозаики с изображениям зодиакального круга с обозначением месяцев по имени колен Израиля) так и для средневековых, а также и современных, в Северной Африке, в Восточной Европе и других местах. И смысл первых двух строк: ночь бросает якоря в стане Израиля[9].

Ходорковская синагога

Что касается «глухоты», то у Мандельштама эта распространенная метафора невосприимчивости – одна из характеристик иудейства, не принявшего Христа. Стихотворение «Где ночь бросает якоря» всегда публикуют рядом с другим стихотворением, тоже имеющим «антиеврейскую направленность»: «Вернись в смесительное лоно». Стихотворение обращено к жене, Надежде Яковлевне Мандельштам, она названа в нем именем нелюбимой жены Иакова Лии («Ты будешь Лия – не Елена!»), и брак с ней приравнивается к инцесту: Иди… на грудь отца в глухую ночь. Она возвращается в кровосмесительное лоно иудейства, в его глухую ночь…[10] В разбираемом стихотворении глухота упоминается дважды: евреи названы не только «сухими листьями октября», но и «глухими вскормленниками мрака». Мог ли Мандельштам назвать «глухими вскормленниками мрака» большевиков? Ну, приверженцы антиреволюционной версии могут сказать, что, мол, конечно, они этот мрак и установили в России. Пусть так, но разве они из него вышли? Тогда надо считать Россию изначально и вечно страной мрака. Мандельштам так не считал. И поэтому не мог и «белых» назвать «вскормленниками мрака» – он не считал прошлое России мраком. А двухтысячелетнюю историю евреев после неприятия Христа – считал. И именно евреи не увидали яслей нового мира, именно им Вифлеем, как место рождение Бога, был чужд и странен. И именно поэтому они отпали от древа жизни, ибо для Мандельштама древом жизни и культуры, было, конечно, христианство. Это он в статье 1921 года скажет: теперь каждый культурный человек – христианин. Иудеи, стало быть, вне культуры, пребывают во мраке. И поэтому его возглас Куда летите вы, зачем? – риторический, и означает: для вас все давно закончилось, хватит без толку суетиться, либо умрите, либо переходите в христианство, как я. И этот возглас удивительно совпадает по интонации и по интенции с возгласом Гордона, героя романа Пастернака «Доктор Живаго», по сути, возгласом самого Пастернака:Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми.

И именно для евреев, по мнению Мандельштама (и Пастернака) «нет потомства», нет продолжения, нет перспективы: Бездетными сойдете вы/ В свои повапленные гробы. В Евангелии от Матфея Христос говорит о фарисеях и книжниках, как о лицемерах, подобных «гробам повапленным, которые красивы снаружи, а внутри полны мёртвых костей и всякой мерзости». Именно фарисеи и книжники не признали Христа Богом, они выбрали для народа другой путь, путь Талмуда. Для Христа и для Мандельштама они – лицемеры. А вот большевиков, или белоэмигрантов никак нельзя назвать лицемерами: и те и другие прекрасно знали, за что воюют и не скрывали своих целей. И Л. Видгоф подтверждает: «они лицемерами не были».

Очень интересен в третьей строфе мотив еврейской «злобы». На самом деле злобой по отношению к евреям охвачен в этом стихотворении, и в некоторых других, сам Мандельштам, охвачен за то, что они его «клеймили» своей кровью, и от этого клейма ему вовек не избавиться. В другом стихотворении «Мир должно в черном теле брать…» он называет их «уродами»: От семиюродных уродов/ Он (мир – Н.В.) не получит ясных всходов. На евреев здесь указывает священное для них число семь. Грубо физиологично и сочится ядом по отношению к себе и племени своему стихотворение «Вернись в смесительное лоно», где брак между евреями назван кровосмесительством. Даже в стихотворении на смерть матери он «находит место» для неприязни и отторжения от своего племени: Благодати не имея// и Священства лишены, они живут при свете черного солнца…

Русскому интеллигенту эпохи СССР, оппозиционно настроенному по отношению к власти, в том числе и к государственному антисемитизму, очень трудно принять Мандельштама, кумира, мученика и духовного ориентира, написавшего великий диссидентский лозунг «Мы живем, под собою не чуя страны», как человека гневно и брезгливо отвергающего еврейство. «Не мог Мандельштам так физиологически отвратительно, так ужасно написать о евреях», – сказал мне недавно приятель, человек умный, широко образованный и хорошо знающий творчество Мандельштама. Но ветхозаветные пророки говорили о своем народе еще ужасней.

Народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибели (Исайя 1-4). Во что еще бить вас, продолжающие свое упорство? (1-5) От подошвы ноги до темени… язвы, пятна, гноящиеся раны… (1-6) …всем отступникам и грешникам – погибель, и оставившие Господа истребятся. (1-28) За то возгорится гнев Господа на народ его, … и поразит его, так что содрогнутся горы, и трупы их будут, как помет на улицах… (2-25)

В заклятиях пророков была именно физиологичность: «воздам в недро их», сказано у Исайи; «Я развеиваю их веялкой за ворота земли, лишаю их детей…», вторит ему Иеремия. А Мандельштам, как и положено поэту, ощущал себя пророком, что было и в русле уже сложившейся русской традиции, и в русле христианской традиции, по которой эти пророчества относятся и к евреям, отвергающим истинного Господа, то есть Иисуса Христа.

Мандельштаму не чужд и издевательский тон по отношению к евреям:

На Моховой семейство из Полесья
Семивершковый празднует шабаш.
Здесь Гомель – Рим, здесь папа – Шолом Аш
И голова в кудрявых пейсах песья.

………

Семи вершков, невзрачен, бородат,
Давид Выготский входит в Госиздат
Как закорючка азбуки еврейской…

В устах нееврея это прозвучало бы грубым антисемитским выпадом. И здесь тоже активно и издевательски педалируется священное для евреев число семь, как и их малый рост. А вот пример из «Четвертой прозы», инвектива в адрес Аркадия Горнфельда, патриарха русской либеральной публицистики, с коим у Мандельштама разгорелся скандал о плагиате:

К числу убийц русских поэтов или кандидатов в убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной…, выполнил заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка.

Это не только обвинение, но и донос. И очень физиологично.

Спор между христианами и иудеями, по мнению Мандельштама, решен окончательно и бесповоротно, но в стихотворении возникает еще один интересный мотив. Оказывается, по мнению Мандельштама, победа христианства не окончательна. И не за ним будущее. А будущее за язычеством. Здесь надо заметить, что христианство Мандельштама было декоративным, он просто хотел быть, как все, и рядился в христианские одежды. Какие-то христианские доктрины он принимал (как, например, отношение к евреям), какие-то не принимал. И не забудем, что он с юных лет был не только эсером, но последовательным поклонником эллинской культуры, и в русской культуре ценил именно эллинский, а не христианский «след». Так вот, когда в итоговой четвертой строфе речь заходит о будущем народов, Мандельштам говорит не о христианском блаженстве усевшихся «за пиршественный стол вместе с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небес» (Мф 8:10-12), а о беспамятстве природы, и о том, что народы обречены звездам. Это может быть сказано только в пику евреям и их безумной вере в то, что «вечность Израиля не обманет» и что Аврааму быть, по словам Завета, отцом многих народов: «и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя» (Бытие 17-6) и, как сказано: «Умножу семя твое, как звезды небесные… и благословятся в семени твоем все народы земли» (Бытие, 22-17,18). Нет, Не вам, не вам… а звездам, восклицает Мандельштам. Язвительностью по отношению к вере Израиля в собственную вечность и избранность звучит и выражение «вечные народы»: не Израиль вечен, а «народы». Что, кстати, противоречит словам апостола Павла: «Весь Израиль спасется» (Послание к римлянам 11:26).

Этот поворот к язычеству, обращению к анонимным и холодным, «молчащим» звездам, вместе с характерным, в духе Ницше, эллинским пессимизмом, наметился уже в стихотворении «Феодосия» (1919): Но трудно плыть, а звезды всюду те же. С начала 20-х годов, в стихах «Промежутка» этот мотив последовательно нарастал: Твердь сияла грубыми звездами; И ни одна звезда не говорит; жестоких звезд соленые приказы; идти под солью звезд; Я дышал звезд млечных трухой; В плетенку рогожи глядели колючие звезды. Кроме прочего, этот мировоззренческий поворот (как отдельная тема он рассмотрен в упомянутой книге «Черное солнце Мандельштама») был связан и с тем, что говорить в 1920 году, когда революция уже победила, о грядущей победе христианства было и политически «неправильно», а приспособленчество Мандельштаму никогда не было чуждо.

Послесловие

Леонид Видгоф

Мандельштам: послание не к евреям

С интересом прочитал работу Наума Ваймана «Мандельштам: послание к евреям». В своей статье Вайман анализирует стихотворение Мандельштама «Где ночь бросает якоря…». Поскольку исследователь полемизирует с моей точкой зрения на это произведение (моя статья пока не опубликована, но Вайман знаком с моими соображениями на этот счет – в первую очередь, видимо, по докладу, сделанному в Доме-музее Бориса Пастернака в Переделкине 4 февраля 2017 г.; его легко найти на сайте музея, среди прочих видеолекций), я бы хотел высказать свои соображения в связи с концепцией Ваймана. Я постараюсь изложить свою точку зрения в виде нумерованных тезисов. Но сначала – текст стихотворения.

Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,

Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.

Для вас потомства нет – увы,
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.

И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы[11].

Существуют три основные версии понимания данного стихотворения: а) стихи антибольшевистские; б) они направлены против белых, не принявших революцию и бегущих от нее; в) стихи антиеврейские (точка зрения Наума Ваймана). Так как и Вайман, и я полагаем, что антибольшевистская трактовка «не выдерживает критики» (цитирую Ваймана), то аргументацию на этот счет я приводить не буду (интересующихся отсылаю к моему выше упомянутому докладу). В рассуждениях Ваймана по этому поводу есть только одна деталь, с которой я не могу согласиться. Исследователь пишет, что Мандельштам «относился к разбушевавшейся народной стихии почти панически, называя народ «злой чернью», «волками» и «скифами»». На мой взгляд, дело не обстоит так однозначно: в стихотворении «Прославим, братья, сумерки свободы…» (1918) сказано: «Восходишь ты в глухие годы, / О солнце, судия, народ!» Это тоже стоило бы учитывать; причем такое отношение к происходившему в России вполне соответствовало социалистическим симпатиям и взглядам (в достаточно «размытой» форме, но наиболее близким к эсеровским) Мандельштама – о чем пишет и Вайман. Вайман полагает, что в стихотворении, о котором идет речь, «ничего не говорится о бегстве». На мой взгляд, слова о сухих листьях октября, к которым в обращен вопрос: «Куда летите вы?», вполне правомерно понять как указание именно на бегство; я даже не представляю, как это можно понять иначе – ведь это не стихи об осеннем пейзаже, не картина природы. «»Сухие листья октября», – пишет Вайман, – никуда бежать и не могут, они “летят» И летят они ни в коем случае не целенаправленно, а рассеянно, в разные стороны». Эта аргументация мне не кажется убедительной. Метущихся, оторванных от прежней жизни и мест проживания людей, беженцев и т. п. вполне уместно (и привычно) сравнить с сорванными с веток и гонимыми ветром листьями – они «как листья летят». И почему же «в разные стороны»? Летят туда, «где ночь бросает якоря», как сказано в стихотворении (об этом ниже). И я думаю, подобно целому ряду исследователей, что говорится в стихах о белых, бегущих из революционной России (обоснование моей позиции опять же см. ниже). А также, в связи с пониманием Вайманом этого стихотворения в качестве антиеврейского выпада, сразу отметим: бежали из охваченной смутой России самые разные люди, и евреи среди них отнюдь не составляли большинства. Вайман отмечает, что ведь и сам Мандельштам подумывал о бегстве из России, и его намерения отразились в стихотворении «Феодосия» (1919-1920; 1922). Да, но это говорит только о том, что люди вообще имеют свойство колебаться в своих решениях. Так или иначе, определенный выбор был им сделан и он остался. У него и позднее был шанс эмигрировать (с помощью литовского посла в советской России поэта Ю. Балтрушайтиса), и Мандельштам опять же «подумывал» об отъезде, но не уехал. У Ваймана вызывает удивление: Мандельштам, обращаясь к эмигрантам (я настаиваю на мотиве бегства в этом стихотворении), упрекает их в том, что «им чужд и странен Вифлеем» и что они «яслей… не увидали». Ничего странного здесь нет. В России происходит великое обновление, не местного значения, а мирового масштаба; использование библейских и евангельских образов для рассказа о совершающихся грандиозных переменах виделось вполне естественным и было общим местом в литературе той поры. Достаточно вспомнить «Мистерию-буфф» Маяковского, стихи Есенина, Хлебникова и других поэтов. И Блока с его «Двенадцатью». Вайман замечает, что «Исус Христос», появляющийся «с кровавым флагом» в финале блоковской поэмы и идущий впереди «двенадцати» (апостольское число), не свидетельствует о том, что «Блок ощущал революционную стихию как стихию христианского обновления России… это отдельная и сложная тема». То, что это отдельная и сложная тема, я вполне согласен – я лишь говорю о том, что обращение к библейским образам и сюжетам было очень распространено; именно это и утверждает Е.А. Тоддес, а я его цитирую. «В любом случае Мандельштам относился к революционной стихии прямо противоположным образом: как именно антихристианской, – пишет Вайман. – Он сравнивал Россию с Иудеей в том смысле, что над Россией, как и над Иудеей, не принявшей Христа, сгущается вечная ночь богооставленности: Ночь иудейская сгущалася над ним». Но ведь о чем идет речь в стихотворении «Среди священников левитом молодым…» (1917), строку из которого цитирует Вайман? Россия в этих стихах уподобляется Иудее (тут Вайман прав); «старцы» не чувствуют грядущей трагедии, надвигающейся тьмы; они потеряли чутье, самодовольны, им присуща самоуспокоенность – так и было в царской России, ее верхушка была консервативна, архаична, духовно бесплодна («беспола», если вернуться к более позднему «Где ночь бросает якоря…»). Но ведь в стихотворении есть и «молодой левит», который понимает, что происходит, – а происходит не только трагедия, но и великое обновление: «Он с нами был, когда, на берегу ручья / Мы в драгоценный лен Субботу пеленали…». Слово Суббота (с прописной буквы) здесь – символ Христа; кто это «мы» («он с нами был»)? Это те немногие, кто понимает смысл происходящего и верит в величие совершающегося – наступило время не только тяжелых испытаний, но и благой вести. А ведь это стихи о революционной России.

О Д. Мережковском и З. Гиппиус. Вайман соглашается, что они «мечтали о революции как христианском обновлении», и добавляет, что они при этом стали непримиримыми врагами большевистской власти. Да, стали. Но я-то говорю не о том, как они отнеслись конкретно к Октябрю, а о том, что их взгляды более раннего периода, в которых сочетались христианство (в их трактовке) и революционность, повлияли в свое время на молодого Мандельштама.

«Мандельштам видел в революции не христианское обновление России, а ее прощание с христианством и со всей прошлой, христианской культурой», – пишет Вайман. На мой взгляд, дело обстоит сложнее и позиция Мандельштама в то время (хочу подчеркнуть, что речь идет не вообще о Мандельштаме, а о поэте в определенный период времени) не была столь однозначной. В 1917 г. он проклинает «октябрьского временщика» (Ленина; заметим попутно, Ленин назван именно октябрьским временщиком – слово «октябрь» уже имеет смысл и политический; но об этом еще несколько слов ниже), но в 1918 г. взгляды поэта корректируются: в стихах «Прославим, братья, сумерки свободы…» Мандельштам говорит иначе: «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля…». Вообще взгляды Мандельштама, на мой взгляд, нужно видеть в динамике, а не в статике (при этом не забывая учитывать временной и социально-политический контекст). «Сумерки свободы» в этом стихотворении, по моему мнению, скорее рассветные, чем вечерние. При этом прообразом упомянутого в стихах «народного вождя», берущего власть «в слезах», как показал А.Г. Мец, вероятнее всего послужил новоизбранный патриарх Тихон (стихи содержат «цитату» из его речи). В 1919 г. Мандельштам создает стихотворение «В хрустальном омуте какая крутизна…», в котором воспевается «христианства … холодный горный воздух», а в 1920 г., в белом Крыму, пишет «Дом Актера», где сказано: «Никогда, никогда не боялась лира / Тяжелого молота в братских руках». Эмилий Миндлин, отметив, что это было последнее стихотворение, созданное Мандельштамом в Феодосии, пишет: «Почти дерзостью было писать в самый разгар врангелевщины предназначенные для публичного исполнения такие стихи…»[12]. Христианское чувство (мне кажется, точнее, в случае Мандельштама, говорить о чувстве, чем о вере), не противоречило у Мандельштама на этом этапе левым, расплывчато-социалистическим предпочтениям.

Я предполагаю, что Мандельштам в одном из мест анализируемого стихотворения цитирует знаменитое стихотворение Николая Языкова «К ненашим» (1844): «Он чужд, он странен, дик для вас» («он» у Языкова: «народный глас – он Божий глас»). За подробностями отсылаю к моему выше упомянутому докладу. Н. Вайман обращается к этой части моего рассуждения, спорит с ним, но, на мой взгляд, не совсем верно передает мою мысль. Языков клеймит в своем стихотворении ненавистных ему западников, которые, по его мнению, не знают России, не понимают ее и т. п. У Мандельштама же обличительная риторика Языкова, которого он процитировал, обращена, как я думаю, к тем, кто, будучи противниками революции, патриотами на консервативный лад, традиционалистами во всех отношениях, т. е., так сказать, ревнителями исконности и народности, «не увидали» совершающегося в стране великого обновления, не приняли чаемых именно народом перемен (вот они-то, парадоксальным образом, и не услыхали «народного гласа») – подобно тому, как в Иудее именно традиционалисты, ревнители Закона, ожидавшие прихода Мессии, Мессию не узнали и не приняли. (Хочу подчеркнуть: я вовсе не пропагандирую христианство и не считаю, к примеру, евангельский взгляд на фарисеев единственно возможным. Меня вообще интересует только образная логика мандельштамовского стихотворения.) Народ («солнце» и «судия»), молчавший долго, заговорил, а «патриоты»-то его и не услышали. Поэтому-то Мандельштам и использует в своих стихах евангельский образ «повапленные гробы», когда он говорит о тех, к кому обращены его обличения. Внешне красивые, покрашенные («повапленные»), гробы содержат внутри мертвые кости. Так и приверженцы старого режима: «Вифлеем», рождающийся новый мир, им «чужд и странен». С моей точки зрения, Мандельштам в данном случае говорит то же самое, что однажды сказал Блок: «Убежать от русской революции – позор». Поэтому-то бегущие «бесполы» и «бездетны»: у них нет великой идеи, они духовно бесплодны. В одном из мест своей статьи Вайман выдвигает и следующий аргумент: «Допустим, что «Вифлеем» – метафора революции, но тогда почему же он «странен»? Что странного в революции?» Странно то, что этореволюционный Вифлеем. Противники перемен не поняли, что свет миру воссиял не в огосударствленной церкви, а в революции, и дело христианское (мир народам, землю и заводы трудящимся, всем всеобщее равенство, а власти денег конец) делают революционеры-атеисты – пути Господни неисповедимы (как у Блока: малоприятные «двенадцать» – апостолы новой эпохи, как бы он эту эпоху себе ни представлял). Теперь о народах, обреченных звездам (в последней строфе). Я уже высказывал предположение, что «обречены» – это описка (в нашем распоряжении имеется единственный список этого стихотворения – вроде бы из библиотеки знакомого Мандельштама Л.Э. Ландсберга, причем не исключено, что стихи записаны женой Ландсберга). Да, здесь доказать ничего нельзя, но «обречены» противоречит смыслу стихотворения. По логике здесь должно быть, очевидно, «обручены». (Так же считает и крупнейший знаток мандельштамовской текстологии С.В. Василенко.) Думаю, что мысль у Мандельштама выражена такая: народы («вечные»; а бегущие от яслей нового Вифлеема «бездетные», духовно бесплодные, у них нет будущего) обручены звездам – речь идет о космическом характере совершающегося обновления. (Редкий у Мандельштама случай, когда о звездах сказано в положительном ключе.) Такой настрой («космизм») тогда, в первые послереволюционные годы, также был весьма типичен. И у Мандельштама тоже это есть: в статье «Слово и культура» (1921) он писал: «Говорят, что причина революции – голод в междупланетных пространствах. Нужно рассыпать пшеницу по эфиру»[13]. Другой пример такого рода: «А небо будущим беременно – / Пшеницей сытого эфира» (из стихотворения «А небо будущим беременно…», 1923). Некоторые исследователи видят в этих словах отголосок идей Г. Гурджиева. Вайман указывает на то, что я согласен с ним, – в стихах и прозе Мандельштама встречаются антииудейские высказывания. Да, несомненно. Но, во-первых, не надо абсолютизировать такого рода высказывания; во-вторых, надо рассматривать тему в динамике и полноте; и, в-третьих, желательно учитывать социально-политический контекст. В известном фрагменте из статьи «Скрябин и христианство» (видимо, конец 1916 или начало 1917 г.) Мандельштам говорит о том, что безблагодатный Рим восстал на Элладу, а за спиной Рима стоит иудейство и «ждет своего часа». Это написано во время Первой мировой войны, и Рим, в определенной степени, символизирует милитаристскую Германию, а Россия, по тогдашнему представлению Мандельштама, – наследница «благодатной» Эллады. (Несколько лет тому назад поэт был увлечен католичеством и воспевал Рим.) А в «Четвертой прозе» (1929-1930) Мандельштам заявляет о том, что ему противно разрешенное писательство и принадлежность к нему «несовместимо с почетным званием иудея», которым он гордится; ему хочется бежать из Москвы («со стариковской палкой – моим еврейским посохом») в Армению, которую он называет младшей сестрой земли иудейской, – на библейскую землю. Одно из моих возражений против антиеврейской направленности стихотворения «Где ночь бросает якоря…» (точка зрения Н. Ваймана) заключается в том, что евреи в этих стихах (допустим, что речь о них) названы «сухими листьями октября». Вайман полагает, что октябрь здесь – «простая метафора усыхания», т. е., по его логике, можно было бы, вместо «октября» поставить «сентября» или «ноября», ничего бы не изменилось. Но это не пейзаж, скажем еще раз. Стихи написаны в революционную эпоху, причем, об этом можно говорить с большой вероятностью, в Крыму (в первой публикации стихотворение напечатано с пометой «Коктебель») – а уж при белых никаким новым стилем там не пахло, и октябрьский переворот никак не мог быть назван ноябрьским. Но какое отношение октябрь имеет к иудейству, к евреям? Если это стихи о евреях и они называются сухими листьями октября, то, видимо, октябрь должен указывать каким-то образом на еврейство, быть неким опознавательным знаком. Но октябрь никакой специфической роли в еврейской жизни не играет. Если Мандельштам хотел «обличить» евреев, зачем он использует для разговора о них название месяца, которое вносит в его высказывание путаницу, поскольку указывает на революцию (или переворот, как угодно) в Петрограде 1917 года? «Сухие листья октября» летят туда, где «ночь бросает якоря». Я предполагаю, что место, где ночь останавливается, опускается, место пребывания ночи – это страны заката, Запад, Западная Европа (там солнце «западает»). По-немецки (а немецкий язык был очень важен для поэта на протяжении всей его жизни) Западная Европа – das Abendland.

По мнению же Ваймана, ночь – это «иудейская ночь», ночь метафизическая, по выражению исследователя, та самая, которая опустилась на иудейство, не принявшее Христа и в связи с этим лишившееся роли в истории и вообще будущего. Еврейство живет, длит свое существование – бессмысленное, так как благодать отошла от него. Я согласен с Вайманом: в определенный период своей жизни Мандельштам был близок к такой позиции. Но в подтверждение своей точки зрения Вайман ссылается на стихотворение «Эта ночь непоправима…» (1916), где у Мандельштама мы находим образ «черного солнца», в течение ряда лет появлявшийся в сочинениях Мандельштама. Но черное солнце – это не ночь. Мандельштамовский образ черного солнца весьма сложный и противоречивый; во всяком случае, один из источников, к которым он восходит, – это В. Розанов, писатель очень важный для молодого Мандельштама. У Розанова же черный цвет, цвет монашества, символизирует отнюдь не иудейство, а христианство. Выражение «Черное Солнце» употребляет, говоря о Розанове, Р. Иванов-Разумник в 1911 г.: «…для Розанова непреложно, что Черное Солнце монашества и есть истинный Христос…»[14].

Я не отрицаю, что у Мандельштама «иудейская ночь» в конкретном стихотворении («Среди священников левитом молодым…») означает метафизический конец исторического значения иудейства после пришествия Христа; не отрицаю и того, что некоторые близкие по времени к написанию этого стихотворения мандельштамовские сочинения согласуются с таким представлением; но почему надо полагать, что везде, где Мандельштам пишет о ночи, это обязательно должна быть «ночь иудейская», мне не понятно. Вайман приводит цитаты из Библии (Торы), в которых говорится о том, как располагались станом племена (колена) Израиля вокруг Скинии Завета (по сторонам света); сообщает он и о том, что один стан колен Израилевых соответствовал весне, другой лету, третий осени, а четвертый зиме. При чем же здесь сухие листья именно октября, если в стихотворении Мандельштама речь идет именно о евреях? Наум Вайман указывает и на то, что такое расположение вокруг Скинии связывалось также с зодиакальным кругом; во многих синагогах встречается изображение «зодиакального круга с обозначением месяцев по имени колен Израиля». И Вайман трактует первые два стиха анализируемого стихотворения так: «ночь бросает якоря в стане Израиля». Допустим все же: «в глухих созвездьях Зодиака» – это, метафизически, у Израиля. Но тогда что значат последние строки стихотворения: «Не вам, не вам обречены, / А звездам вечные народы»? Не вам, значит, евреям, обречены (предположим даже и маловероятный в таком понимании вариант «обручены» – это, в данном случае, дела не меняет), а каким же тогда еще звездам? Вне зодиакального круга? Правда, в финальной части своей работы Вайман рисует Мандельштама чуть ли не язычником-звездопоклонником, что, на мой взгляд, является весьма экстравагантным допущением, особенно если принять во внимание устойчивое неприязненное и, во всяком случае, настороженное отношение поэта к звездам, не раз выраженное в его сочинениях.

Вайман утверждает, что Мандельштам не мог назвать белых «глухими вскормленниками мрака» – «он не считал прошлое России мраком». Конечно, в царской России было и хорошее, и плохое. Но безмятежной радости в дореволюционной России Мандельштам никак не испытывал – иначе почему его так тянуло к революционерам, в первую очередь к эсерам, чьей борьбой он восхищался? «Вскормленники мрака» – это, я думаю, то же самое, что «темные силы». К евреям это в данном случае никакого отношения не имеет. О словах Пастернака из «Доктора Живаго», которые приводит Вайман, я говорить не буду. Мандельштам – не Пастернак; Пастернак никогда бы не написал о почетном звании иудея, которым он гордится. Мы же ведем речь о конкретном стихотворении. Также, представляется, никакого отношения ни к анализируемому стихотворению, ни к евреям не имеют поздние стихи «Мир должно в черном теле брать…» (1935). Вообще, хочется заметить, Мандельштам думал не только о евреях. И последнее замечание. Стихотворение «Где ночь бросает якоря…» создано в период гражданской войны и, как уже отмечалось, вероятнее всего в Крыму или вскоре после отъезда (бегства) из Крыма. В Крыму Мандельштам видел остаток Белой армии, и белые восторга у него никак не вызывали. Позднее его впечатления отразились в прозе («Феодосия») и в стихах 1933 г.: «Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым, / Как был при Врангеле – такой же виноватый…». Нелюбовь представителей белого воинства к «жидам» Мандельштам и сам имел возможность испытать (он очень не понравился пьяному казацкому есаулу). Потом, через некоторое время, белые его арестовали на основании подозрения в принадлежности к партии «коммунистов-большевиков» (контакты с большевиками у Мандельштама действительно были). И есаул, и арест случились летом 1920 г., и если бы не вмешательство М. Волошина, жизненный путь Мандельштама, видимо, в Крыму бы и окончился. Мне кажется, что страстные (а стихотворение «Где ночь бросает якоря…» горячее, страстное) обличения евреев и злоба, которой, по мнению Н. Ваймана, «по отношению к евреям охвачен» поэт, плохо вписываются в данный социально-политический контекст.

Может быть, загадочные стихи Мандельштама и можно назвать, по определению Ваймана, «посланием», но только это послание не к евреям.

Примечания

[1] Доклад можно прослушать здесь,  текст будет опубликован в следующем выпуске сборника «Сохрани мою речь…».

[2] Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т. 1. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 299-300.

[3] Из готовящейся книги Лев Городецкий «Русский джихад Осипа Мандельштама».

[4] Там же.

[5] Гаспаров М.Л. Примечания // Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М.: Рипол Классик, 2001. С. 758-759.

[6] Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т. 1. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. Стр. 569

[7] Языков Н.М. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1988. С. 351.

[8] Мец А.Г. Комментарии // Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т. 1. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 488-489.

[9] Вот несколько примеров: античная синагога III века н. э. в Хамат Тверия; потолок синагоги в г. Ходоров, Польша, XVII век; тунисская синагога Ор А-Тора (свет Торы) в Акко, XX век и другие. Можно посмотреть на сайте.

[10] «Обращено к Н.М., которая вспоминала: «Вероятно, наша связь остро пробудила в нем сознание своей принадлежности к еврейству…»» (Мец А.Г. Комментарии // Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т. 1. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. стр. 568)

[11] Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т. 1. М., 2009. С. 299-300.

[12] Миндлин Э.Л. Необыкновенные собеседники. М., 1979. С. 97.

[13] Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т. 2. М., 2010. C. 54.

[14] Иванов-Разумник Р.В. Великий Пан (о книгах М. Пришвина) // Речь, 1911. № 23. С. 2.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-vajman/