Время от времени участники Портала возвращаются к вечным темам, влекомые желанием если не найти ответы, то хотя бы приблизиться к ним. Один из таких вопросов: мы — как все? Или мы – не как все и имеем за собой некоторые основания на гордость и чувство самобытности.
Но потому он и вечный, этот вопрос, что ответа пока не предвидится.
Книга, о которой я хочу (в связи с этим вечным вопросом!) напомнить, тоже пытается ответить на него.
Речь идет о книге профессора истории Калифорнийского Университета в Беркли Юрия Слёзкина «Эра Меркурия. Евреи в современном мире», изданную в 2004 году в Москве «Новым Литературным Обозрением.» В том же году книга вышла на английском языке под заголовком «The Jewish Century» в издательстве Princeton University Press, Princeton and Oxford.
Выпускник Московского Университета, эмигрировавший в Соединённые Штаты в 1982 году, Юрий Слезкин — автор ряда книг по различным аспектам советской истории. «Эра Меркурия» — наиболее известная книга этого автора, где наш нынешний и бывший соотечественник пытается взглянуть на судьбу еврейского народа и потомства в свете мировой истории. И, надо признать, это взгляд эрудированного и оригинально мыслящего учёного.
Когда я начала читать эту книгу, больше всего боялась, что столкнусь в очередной раз с национальным бахвальством: «мы – избранный народ», и все такое. Я даже спросила человека, рекомендовавшего мне эту книгу: «А стыдно не будет?» «Нет, — твердо ответила он, – стыдно не будет». Действительно, стыдно не было. Было смело, неординарно, не всегда лицеприятно, и очень интересно.
Начну с введения. «Современная эра – еврейская эра, а ХХ век – еврейский век» — заявляет автор. Кажется, он целенаправленно использует несколько провокационную фразеологию, чтобы взять читателя, что называется, за шиворот и уже больше не отпускать. Надо сказать, это ему удаётся.
Что же такое «еврейский век»? Слезкин связывает его с модернизацией (и, шире, модерностью). В чем суть модерности? В том, что «каждый становится мобильным, грамотным, артикулированным, интеллектуально сложным, физически изысканным и профессионально гибким горожанином». Модернизация — это когда все становятся евреями.
У одних «князей и крестьян» (кодовые слова Слезкина, обозначающие элиту и простой народ различных государств) это получается лучше, у других – хуже, но никто не способен стать лучшим евреем, чем сами евреи! Таков вывод автора, и читателю остаётся только согласиться или не согласиться.
«Князья и крестьяне» — разнообразны и многолики. Общим у них есть только одно — они испокон века обладали своей землёй. Ещё таких людей, т.наз. «коренных жителей», Слезкин называет аполлонийцами, в честь греческого бога Аполлона — мужественного, вечно юного, обстоятельного. И главное: Аполлон владел землёй, большей частью вселенной. Его брат Гермес (в римском варианте Меркурий) не обладал ничем, кроме хитроумия и любознательности. Да ещё знаменитых сандалий, которые делали его этаким мобильным живчиком: он мог перенестись с Олимпа в любой конец мира за мгновения. Людей из его «клана» Слезкин называет меркурианцами. (Кстати, если за Меркурием и закрепилась такая характеристика, то она неправильная. Достаточно напомнить, что в догреческом пантеоне – Гермесу (римскому Меркурию) соответствовал бог Тот – основатель всех наук и прикладных знаний, т.е. бог Прогресса – так можно сказать. Это вам не «жуликоватый» торговец, как впрочем и не «туповатый» земледелец – апполониец).
Современная эпоха отличается тем, что число меркурианцев растет. Правда, когда коренные аполлонийцы стремятся превратиться в меркурианцев, они, как правило, привносят свой местный колорит. Вот в России все стали, как говаривала одна моя давняя соседка, с трудом выговаривая новое слово, — «бинзесменами». Если судить по российским сериалам, телепередачам и ленте новостей (а какие у нас есть ещё источники?!), то создаётся впечатление, что меркурианский колорит нашей бывшей родины нередко заключается в своевременном найме киллера. Но это, скорее всего, ощущения ошибочные, да и к делу сейчас не относятся.
Современный век ещё и потому еврейский век, пишет Слезкин, что евреями зачаты основные социальные теории и варианты общественного устройства Нового времени. Перечислим их ниже.
Евреи – кочевники Европы, а кочевничество и связанное с ним посредничество – прародитель капитализма.
Одновременно в еврейской этике, в её идее о «земном царстве», «царстве справедливости», заложен либерализм, потребность защитить «сирого и убогого», т.е. обездоленного, что привело к зарождению социал-демократии. Сначала народники всячески пытались «развить» и подтянуть до своего уровня крестьян, потом на крестьян махнули рукой и увлеклись пролетариатом. Это уже были попытки практического воплощения марксизма на российской почве.
Либеральный Запад, который нам знаком сегодня, вырос из сочетания протестантской и еврейской этики, и был оплачен евреями ХХ-го века самой высокой ценой: он возник как ответ на погромы и Холокост. (О «борьбе с космополитами» здесь знали меньше: «железный занавес» перекрывал информацию и на входе, и на выходе).
Раз уже речь зашла об еврейских учениях, то нельзя забыть о фрейдизме. Зигмунд Фрейд обосновал ещё один столп Нового времени – индивидуализм. Он особенно хорошо прижился в США. Стало казаться, что все ответы спрятаны в твоём подсознании, и нужно только с помощью специалиста распутать его клубок и обрести своё индивидуальное счастье. Можно быть счастливым в одиночку! – очень нужная и полезная мысль для вечных «чужаков» и «отщепенцев».
И, наконец, важнейшая черта современной эпохи — национализм, от которого больше всех пострадали евреи, по Слезкину, сам оказался сформированным по «еврейской модели»: «каждое государство должно быть племенем, каждое племя должно быть государством. Каждая земля — обетованная, каждая столица — Иерусалим и каждый народ — избранный (и обязательно древний!) Иными словами, каждая нация стремится стать еврейской».
…В мире и до евреев было много меркурианцев. Парсы Бомбея, армяне, южные китайцы Юго-Восточной Азии, ассирийцы, ливанские христиане, индийцы в Найроби, даже те же цыгане. Все они в той или иной степени были «летучими голландцами», мобильными посредниками, моторами прогресса и всегда чужими.
Приход к власти генерала Сухарто в Индонезии сопровождался массовыми погромами, депортациями, грабежом китайского населения, а в 1975 взятие Пол Потом Пномпеня привело к смерти 200 тысяч китайцев. Сухарто и Пол Пот были политическими противоположностями, но грабить и гнобить «меркурианцев» умели оба.
Однако евреи стали исключением среди меркурианцев, ибо их положение было уникальным. Они были одновременно и чужаками, и …своими. Бог, праотцы, священные книги местных аполлонийцев были еврейскими. Христианский мир начался с евреев. Они с их древней, немного высокомерной религией, с их яростным монотеизмом, были паровозом, потянувшим за собой Новое время.
Автор анализирует роль евреев в развитии «модерности» — все это весьма интересно, хотя местами и спорно, и заключает выводом, сделанным, как всегда, в несколько вызывающей форме: «все в конце концов согласились, что «между евреями и Новым временем существует какая-то особая связь».
В книге столько разных тем, что все даже коротко охватить не удастся. Остановлюсь на одной, которая потрясла меня чрезвычайно. Она проливает свет на то, почему местная культура «аполлонийцев» становилась своей для «меркурианцев», почему они достигали в ней таких высот.
Современный век начался не с евреев. Они вступили в него поздно. Задолго до их пассионарного взлета эпоха Ренессанса создала культ Человека — не того человека, который звучит гордо, а конкретного. Миссия этих конкретных великих людей (как правило, по одному на нацию) состояла в том, чтобы писать новые Священные Писания, создавать новое видение Рая. Сервантес, Данте, Шекспир, Петефи, Гете, Пушкин стали национальными Мессиями.
Чтобы стать в европейской стране если не своим, то хотя бы меньшим чужаком, был тогда такой путь: надо было принять христианство. Но в процентном отношении таких вероотступников было немного. А вот стать под знамёна культурного Мессии, признать религию Гёте или Пушкина не отдавало грехом вероотступничества и в то же время способствовало вовлеченности в общую ткань бытия, уменьшению отчуждённости. Поэтому евреи, страдая от своей «чуждости», стали самыми верными, самыми яростными почитателями национального культурного канона. Никто не знал наизусть столько стихов Культурных Спасителей, никто не декламировал их так упоённо, как евреи. Поначалу популярным был немецкий канон, потом русский. Осип Мандельштам, описывая книжный шкаф своих родителей, по сути рассказывает хронологию вхождения евреев в национальные каноны.
«Нижнюю полку я помню всегда хаотической: книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины: рыжие пятикнижия с оборванными переплётами, русская история евреев, написанная неуклюжим и робким языком говорящего по-русски талмудиста. Это был повергнутый в пыль хаос иудейский.
Над иудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете, Кернер и Шекспир по-немецки – старые лейпцигско-тюбингенские издания, кубышки и коротышки в бордовых тиснёных переплётах, с мелкой печатью, рассчитанной на юношескую зоркость, с мягкими гравюрами, немного на античный лад: женщины с распущенными волосами заламывают руки, лампа нарисована, как светильник, всадники с высокими лбами, а на виньетках виноградные кисти. Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей.
Ещё выше стояли материнские русские книги — Пушкин в издании Исакова — семьдесят шестого года. Я до сих пор думаю, что это прекрасное издание, оно мне нравится больше академического. В нем нет ничего лишнего, шрифты располагаются стройно, колонки стихов текут свободно… Это была полка моей матери».
После установления национальных культурных пантеонов религия стала, по сути, формальным пережитком или частью мифологии. Выяснилось, что можно быть хорошим немцем или венгром, не будучи христианином, но нельзя быть хорошим немцем или венгром, не поклоняясь национальному канону. Это сразу нашло отклик в еврейских сердцах и наполняло их нежной любовью к русским берёзкам и немецким дубравам. Любовь светских евреев к Гёте и Шиллеру, Петефи и Пушкину была такой искренней и такой страстной, а отождествление таким полным, что вскоре евреи стали как бы главными жрецами новой «религии» …
Опять возникла трудность. Она заключалась не в том, что евреи чересчур сильно любили Пушкина, а в том, что у них и это слишком хорошо получалось (!). Это была та же трудность, с какой столкнулись еврейские врачи, юристы и журналисты, только на этот раз речь шла о духовном величии каждой отдельно взятой нации. Согласно Жаботинскому, в Одессе накануне первой мировой войны ассимилированные евреи «очутились в роли единственных носителей русской культуры, и у них не было иного выбора, как только в полном одиночестве любить и чествовать Пушкина». Трудно даже представить, какой силы было поклонение русскому культурному канону, как далеко он выходил за пределы метрополии. В Кишинёве времён молодости моих родителей, бывшем тогда частью Румынии, «Евгения Онегина» читали тайком, по ночам, и заучивали наизусть. Нечто похожее происходило, но на местном материале, и в Вене, и в Будапеште.
Евреи думали, что входя в национальный канон, ну хотя бы в германский, они приближаются к народу. Но народа они не знали. Они представляли его по книгам Шиллера, а на самом деле местный тёмный крестьянин, педантичный школьный учитель, студент-бурш, налоговый инспектор от этой новой религии, от новоявленного культурного божества, были далеки. У многих «аполлонийцев и во времена оны, и в настоящее время, национальная культура находит отклик только с ударением на первом слове – когда она помогает отличить своего от чужого. А потом уже – берёзки и дубравы. Катарсис очищения и эмоциональный подъем, увы, часто оставались за скобками. Воля ваша, но это гениальное наблюдение!
Каждая глава (а всего в книге их 4) посвящены разным темам. Мне наиболее интересными показались первые две: «Сандалии Меркурия: евреи и другие кочевники и «Нос Свана: евреи и другие европейцы».
Потом идет глава на довольно хорошо знакомом нам материале: «Первая любовь Бабеля (евреи и русская революция)» — глава о революции и о разлитой в творчестве Бабеля заворожённости «аполлонизмом». Именно через неё, через свою беспредельную любовь ко всему русскому, Бабель и сотни других пришли в революцию – помогать делать аполлонистам трудную, но нужную для них работу. Так, по крайней мере, считают многие:
«Как бы ни оценивалась революция сегодня, стоит помнить, что она стала для России с её многовековой тягой в «европейский дом» настоящими воротами в европейскую (а значит, и мировую) историю, — пишет литературный критик Евгений Добренко. — У России появился шанс вхождения в Европу не просто со «своим», локальным, но именно с глобальным европейским проектом — через практический социализм. В этом вхождении потому и было столько «гордости», что в нем, по сути, снималась извечная российская травма европейской неполноценности». Но шанс остался нереализованным. Не потому ли, что местные «аполлонийцы» слишком рано и чересчур уверенно сказали: «все, теперь мы сами можем!»?
Впрочем, эта глава уже не производила такого впечатления смелого прорыва или открытия. Вообще, когда книга приближается к концу и ты уже насладился остро поставленными вопросами, ждёшь его, Ответа: «Почему именно мы?» «Почему мы — такие?» Слезкин что-то вскользь говорит об еврейской плазме, то есть о какой-то генетике, но больше к этому вопросу не возвращается. А я вот где-то прочла, что вся пресловутые еврейские «способности», о которых одни говорят воодушевлённо, а другие — саркастически, и которые кто-то определил как способности одновременно и к системному, и к абстрактному мышлению, держатся на одном единственном гене. Каково ему, бедняжке, тянуть на себе все Новое Время! Вот он и начинает давать сбои. Впрочем, это все гипотезы, и к книге Слезкина отношения не имеет.
Вообще, если кто ждёт от Слезкина комплиментарного подхода к теме, то он ошибается. Иногда он говорит почти то же самое, что Солженицын в своих «200 лет вместе». Он оперирует, в основном, теми же известными данными о числе евреев, вовлечённых в русскую революцию, но в контексте его книги ни эти данные, ни эти имена, ни эти цифры не служат тому, чтобы убедить читателя в том, что «их было много или мало», в том, что это было хорошо или, напротив, плохо. У его цифр нет политической подоплёки. Не будучи аргументами в извечном и предсказуемом споре, они служат лишь базой авторских рассуждений.
Последняя глава называется «Выбор Годл: евреи и три Земли Обетованные». Юрий Слезкин как бы прослеживает пути дочерей Тевье-молочника. Вспомним и мы их. Цейтл вышла замуж за небогатого портного, осталась в местечке. Она олицетворяет будущую жертву Холокоста.
Годл последовала за мужем-революционером в сибирскую ссылку. Это был весьма популярный путь социалистки, участницы революционного движения, будущей «старой большевички». Такой, кстати, была одна из бабушек самого Слезкина. Эпилог её жизненного пути таков: её внуки эмигрировали в Израиль и Америку, а сама она до конца дней своих считала то, чем наполнила свою жизнь, ужасной ошибкой и непростительным заблуждением.
Бейлка с мужем уехала в Америку. Капиталисты.
Хава сбежала с евреем-самоучкой (вторым Горьким). Такие как она, скорее всего, влились в ряды ассимилированных евреев — прихожан новой религии, где в роли Спасителей выступали Горький и Пушкин. Но у Шолом Алейхема Хава возвращается к отцу, становится сионисткой и уезжает в Палестину.
Я не знаю, может быть, эту главу следует перечитать ещё раз, но мне она показалась гораздо менее интересной, чем все предыдущие. Может быть, потому что мы сами, как дочери Тевье, совсем недавно сделали свой выбор, и в словах Слезкина для нас мало озарения и откровения, какие, несомненно, присутствовали в предыдущих главах.
Окружающая жизнь меняется быстро. В 2004 году Юрий Слезкин писал, что еврейский Холокост стал мерой всех преступлений, а антисемитизм – самой непростительной формой этнической нетерпимости. Сегодня, в 2017-ом, эти слова кажутся некоторым самообольщением. И на «меру», и на «форму» покушаются ежедневно и ежечасно, и самообольщаться явно не стоит.
Вот такая книга. С каждым годом она становится все более актуальной – это ли не доказательство авторского таланта. Читателям ещё предстоит её осмыслить, с чем-то согласиться, а что-то отвергнуть.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-kramer/
