Может быть моя история будет интересна и полезна молодому читателю, который плохо представляет себе жизнь в бывшем Советском Союзе.
О том, что я не такой как все, что я еврей, я узнал достаточно рано. Это мне объяснили перед эвакуацией. Мне было 3,5 года. Мы эвакуировались из Одессы на Урал, в город Свердловск, ныне Екатеринбург, где вокруг нас жили только русские. Мне родители объяснили, что о моём еврействе просто не надо говорить – пусть это будет моя тайна.
Вероятно, еврейство нашей семьи, бежавшей в 1941 году из Одессы, у сведущих и интересующихся не вызывало сомнения. Тем более, что мой старший брат был рыжим, на его счет у многих не было сомнений в том, к какому роду-племени он принадлежит – к чужому, и ему в то время тяжело жилось в Свердловске. Мне было значительно легче. Я был мало похож на еврея. В семье я был младшенький, все обо мне заботились, можно сказать, что был любимцем. Говорили даже, что я вундеркинд. Меня дома всё время подбивали высказать «своё мнение», или как-то проявить свои способности. Это мне удавалось к смеху и радости родных. Я решил, что я умный! (Уже в достаточно серьёзном возрасте я понял, что способный и умный не одно и тоже). Но в детском саду, в школе мои таланты не признавали. А я бывал настырным и мне, по старинной российской традиции, «давали по голове». Так в детском саду я был уверен, что лучше всех танцую украинский танец – ведь я был с Украины. В этом танце я должен был выступать вместе со средней группой, одетой в форму лётчиков, в день Красной Армии. Но я был маленького роста и меня отправили «командиром» в младшую группу детей, которые ещё не танцевали вообще, что я воспринял как унижение. Это нанесло мне обиду, некоторую травму детской душе, которую помню всю жизнь.
Итак, в Свердловске у меня в душе сформировались две тайны – что я еврей, и что я умный. Эти тайны я не разглашал, никто из посторонних про них не знал, а я их не выдавал. Со временем добавилось убеждение, что я должен быть готов к несправедливости по этим показателям – такова жизнь умных и евреев. Когда, уже став взрослым, я пытался осознать этот факт, то пришел к выводу, что мои секреты, были башнями крепостных стен самообороны.
Ещё в Свердловске, в первом классе, по моему убеждению, что я умный, был нанесен удар. Моя первая учительница с раздражением и злостью на одном из первых уроков чистописания вырвала карандаш из моей привычной левой руки (я был левша): «Как это так! Писать надо правой рукой!» Я очень испугался и с того урока пишу правой рукой. С письмом, с каллиграфией, которая тогда была главным предметом для учительницы, у меня были проблемы. Делать важные мелкие движения правой рукой у меня получалось значительно хуже. Я попал в посредственные ученики, хотя по арифметике у меня были пятёрки.
В эмиграции мне пришлось работать и даже преподавать в американской школе. Я был поражен – треть учеников класса писали левой рукой! И ничего!
Разрушение моей линии обороны продолжилось с возвращением из эвакуации в Одессу. В первый же день в школе, на первом же уроке, на первой же перекличке я как новенький должен был отвечать на вопросы классной руководительницы: имя, отчество, фамилия, дата рождения, национальность. Когда подошла очередь к вопросу о национальности я невольно понизил голос: «еврей». Учительница потребовала: «Повтори громко и отчетливо!» И я громко произнёс: «Я – еврей!»
Современному, особенно молодому читателю, ситуация покажется странной. Хорошо написал о значении слова «еврей» того времени Иосиф Бродский:
«В печатном русском языке слово «еврей» было редкостью. По своему статусу оно было близко к матерному слову или названию венерической болезни».
Мне было страшно стыдно стоять разоблаченным на виду всего моего нового второго класса. Но ничего страшного не произошло. Все промолчали. Я не знал, что почти треть ребят в моём одесском классе, в отличие от свердловского, тоже были евреями. Но моя тайна перестала быть тайной для окружающих. Участок стены, башня моей обороны была безвозвратно разрушена.
Мой отец был членом партии. Из кандидатов в члены партии его приняли накануне Сталинградской битвы. Родители без сомнений поддерживали советскую власть.
Первые сомнения в её справедливости у меня возникли в эпоху борьбы с космополитизмом, которая началась в 1948 году. Во дворе мальчишки говорили о каких-то космополитах, считая это ещё одним из названий евреев.
Мой отец принёс домой газету «Труд», где указал – в одной маленькой статье черным по белому было написано, что «космополит не значит еврей». Я вырезал эту статью из газеты и пытался читать её мальчишкам во дворе. Это было бесполезно – все другие газеты недвусмысленно намекали, что космополиты – это и есть евреи. А был ещё Лазарь Каганович, член Политбюро! (Только много лет спустя я узнал, что этим малообразованным и бессовестным человеком не стоило гордиться).
К нагнетанию антисемитской истерии в связи с делом врачей наша семья была особенно чутка. В ней было три врача – мама, старшая сестра и её муж – капитан медицинской службы, участник войны. В это время сестру с мужем отправили служить на Курильские острова. А маму, детского врача, педиатра, с 25-летним стажем, уволили с работы. А накануне её хотели представить к награждению орденом Ленина за безупречную службу в течение 25 лет. Была тогда такая инициатива.
Начало 1953 года. Отец «вырвал» где-то для меня путёвку в дом отдыха на январские каникулы. После трёх дней меня выгнали из этого дома отдыха. Когда я вернулся после обеда в свою комнату, увидел, что мой чемоданчик стоит на моей тумбочке, а сверху наброшены вещи из тумбочки. В комнате была уборщица, которой и было поручено моё изгнание.
– Забирай свои манатки, и проваливай, тебе не место в нашем доме отдыха.
– Чего вдруг?
– А нечего было спекулировать билетами.
– Какими билетами?
– В кино.
Мне, действительно, выдали бесплатно билетик в кино за двадцать копеек на вечерний сеанс в клуб дома отдыха. Я даже забыл о нем. Мысли о его продаже в голову придти не могли.
– Да не спекулировал я!
– Иди расскажешь кому-нибудь. Вечно они найдут способ обжулить … .
Я поехал на трамвае домой. На следующее утро мы с сестрой поехали в дом отдыха. Я даже взял свой чемоданчик. Когда мы приехали, то пошли прямо в корпус администрации, кабинет директора дома отдыха. Навстречу поднялся высокий и мощный седовласый мужчина. Меня он сразу выставил за двери в приёмную. Через несколько минут смотрю, он выталкивает в спину мою сестру. Я бросился ей на помощь. Она повернулась, чтобы влепить ему пощёчину. Но пальцы её руки лишь мазнули по его щеке. Мы оказались на улице. На обратном пути в трамвае и троллейбусе мы не обменялись ни единым словом. Было стыдно за перенесенное унижение. Мне было стыдно вдвойне – я подставил мою сестру.
Осмысливая уже взрослым этот эпизод, я подумал, что директор и его поведение было типичным для советской мафии, хотя я тогда не знал этого слова. Мафия уже знала, куда движется страна, и спешила воспользоваться открывающимися возможностями.
Сестра приехала к нам, к своим родителям, из-за катастрофы. Город Северо-Курильск, где она работала в больнице и где служил её муж, смыло несколькими волнами цунами. Муж остался там, как военный, а гражданское население было эвакуировано. Но об этом не писалось ни в одной газете и не говорилось ни в одной радиопередаче.
А 28 февраля 1953 года я оказался в Еврейской больнице города Одессы. Еврейской она называлась потому, что была построена на пожертвования евреев до революции. Не знаю, была ли связана моя болезнь с психологическим давлением или нет. Наука говорит, что и физические болезни связаны со стрессами и депрессиями. Стрессовых ситуаций во дворе и школе тогда у меня случалось много, а в состоянии, которое теперь называют депрессия, я находился несколько месяцев.
Поздно вечером у меня разболелся живот, сестра диагностировала воспаление аппендицита. Она повезла меня на трамвае в эту Еврейскую больницу, где проходила повышение квалификации. Её диагноз подтвердили и меня срочно прооперировали. Операция прошла тяжело, под общим наркозом. Обычно операция длилась полчаса и под местным наркозом. Я очень тяжело восстанавливался. Пролежал в больнице более двух недель.
И тут умирает Сталин. Мой сосед по палате беспомощно плачет: «Что с нами всеми будет?» У меня плакать не получилось. Видно мысль, что Сталин был связан с борьбой против космополитов и делом врачей, у меня закрепилась на уровне подкорки. Но я задал этот вопрос: «Что с нами со всеми будет?» отцу, пришедшему ко мне в больницу. Отец отвёл меня в конец коридора и сказал: «Будет только лучше. Но тихо, никому ни слова».
После смерти Сталина арестованных врачей выпустили, правда, при сверке списков арестованных и освобождённых отец обнаружил, что одного Когана недоставало. Впоследствии выяснилось, что он умер в тюрьме. Маму пригласили работать в ту же поликлинику, но только на полставки. Она вскоре ушла на пенсию. Травма увольнения была очень сильной.
Однако жить стало действительно лучше. Новый глава государства Маленков провёл значительное снижение цен, особенно на сельхозпродукты. Прошел ХХ съезд Коммунистической партии, который разоблачил культ личности, и власти выпустили тысячи невинно осуждённых людей.
Я снова поверил в справедливость советской власти, восторжествовавшей на ХХ съезде. Я поверил в Хрущёва с его речью, разоблачившей культ личности Сталина. Поверил в новое веяние, в новый период жизни, названный позднее «оттепелью».
Ещё в 1946 году после переселения в отдельную квартиру отец купил радиоприёмник. Огромный ламповый, похожий на сервант. Это была для меня удивительная машина. До этого я знал о существовании радио только в форме черной картонной тарелки и одной радиостанции, передававшей сообщения Сов-информбюро. Это было ещё в Свердловске. Наше отношение к этой тарелке было очень уважительное. Её практически никогда не выключали. Она выключалась сама после исполнения гимна Советского Союза в двенадцать часов ночи и сама включалось в шесть утра исполнением того же гимна. Родители только регулировали звук, я тоже научился в пять лет регулировать звук вращением зубчатого колёсика в центре тарелки. (Был период во время войны, когда в приказном порядке предписывалось не выключать это радио, чтобы не пропустить объявление воздушной тревоги).
Оказалось, что на новом приёмнике можно слушать разные станции и даже ночью, и даже «заграницу». Папа сразу начал слушать «заграницу», именно западные «голоса», а с появлением Израиля – и «Голос Израиля». Приёмник отец слушал с огромными предосторожностями, мы боялись подслушивания и доноса соседей. Я думаю, папа и купил приёмник, чтобы слушать эти программы. Как только отцу удавалось настроить приёмник на нужную волну по сиянию зелёной индикаторной лампы, и в приёмнике начинали звучать позывные «Голоса Америки» или «Голоса Израиля», он понижал звук до минимума. Звучанием гимна Израиля он наслаждался, почти прижавшись ухом к приёмнику. Приёмник вовсе выключался, если кто-то из соседей выходил на коммунальную кухню, граничившую с нашими комнатами. Отец посылал меня проверить, не затаился ли кто-нибудь на кухне.
Однажды я спросил отца, зачем он слушает «голоса», если это запрещено и опасно? Он мне на полном серьёзе объяснил: «Я коммунист, веду политбеседы. Я должен быть в «курсе дела», но об этом никому никогда не надо рассказывать».
(Недавно я прочитал анекдот, правда, относящийся к другим, более поздним, не столь людоедским временам конца 40-х. Женщина из села подходит на улице к милиционеру и спрашивает: Сколько времени? Он, не глядя на часы, отвечает 8:45. А как ты знаешь? Видишь, захлопываются все окна, люди пошли слушать Би-би-си).
Однажды отец позвал меня и приказал взять ручку, лист бумаги и писать. Отец слушал, кажется, «Голос Америки». Шел репортаж из ООН – голосование о предоставлении независимости государству Израиль. Отец стал диктовать название стран, голосовавших за предоставление независимости Израилю. За независимость проголосовало 33 голоса, против 13, воздержалось 10. Мой отец был счастлив. Вместе с ним радовался и я, ещё не представляя, что это такое, нисколько не задумываясь, как это отразится на нашей жизни.
У нас в доме почти не говорили по-еврейски, разговоров о еврействе тоже почти не было, но одно проявление в семье еврейства я запомнил в виде тщательного чтения газеты «Правда» со списками лауреатов Сталинских, а потом и Ленинских премий. Отец широко открывал газету на обеденном столе и медленно читал фамилии лауреатов. Он по фамилиям и специальности «вычислял» евреев в этом списке. Странное дело, если евреев там оказывалось много, настроение у нас поднималось. Возможно, мы опять надеялись, что отношение к нам, евреям, улучшилось.
Осмысливая позднее эту процедуру, я понял, что это было проявление скрытой гордости. Да, гордости и достоинства, помогавшего многим стойко переносить унижения и тягости окружавшей жизни.
Однажды в 1961 или 1962 году папа пришел радостно возбуждённый. Он принёс впервые появившийся в продаже журнал на идиш – «Советиш Геймланд». («Советская родина»). Низко наклонившись к тексту, шепотом, шевеля губами, отец читал, вспоминая родной язык. На лице его бродила радостная улыбка.
Именно в это время я узнал, что мои родители не только владеют еврейским языком, но даже преподавали его в еврейской школе до 1929 года. Школу закрыли, а мои родители поехали в Одессу менять профессию. Отец поступил в Институт народного хозяйства на экономический факультет. А мама, прежде чем стать врачом, преподавала в этой еврейской школе, где родители познакомились и потом поженились. (Между прочим, мама училась и окончила Одесский мединститут, имея на руках двоих детей).
Антисемитизм я ощутил на себе ещё в школьные годы, но после смерти Сталина и Двадцатого Съезда КПСС обстановка изменилась. Из моего класса ушли откровенные антисемиты. В школу пришла новая директор и несколько новых учителей, которые не проявляли антисемитизм.
Выше я уже писал, что поверил в «оттепель». К окончанию школы я уже знал, что евреев снова «режут» на вступительных экзаменах, что нескольким еврейским парням в моей школе на дали медали. Но я знал, что многие еврейские мальчишки поступили в институты. Достаточно долго моё сознание качалось на качелях: «есть антисемитизм», «нет полного антисемитизма».
Да, я столкнулся с давлением на вступительных экзаменах: мне поставили «тройки», где я полагал, что ответил, как минимум, на «четвёрку», но меня не «завалили». Я не нашел свою фамилию в списке принятых, но мне повезло – меня приняли на вновь открытое вечернее отделение Одесского строительного института.
Да, я подвергался антисемитским унижениям, работая в качестве строительного разнорабочего и плотника, но начальник службы был еврей и относился ко мне хорошо.
Он не был виноват, что меня перевели в другую службу. Новый кадровик орал на меня, задыхаясь от злобы: «Все, вы, (жиды) норовите пролезть …», и отказал мне в выдаче справки с места работы для института. (Но мне эту справку удалось получить. Более того, мне позволили перейти на дневное отделение через два года). Я не «загремел» в армию, смог успешно дальше учиться и даже получать повышенную стипендию.
Администрация института – деканат и профильная кафедра – не позволила рьяному антисемиту, члену комиссии по приёму отчетов о прохождении летней практики, исключить меня из института за то, что я прошел преддипломную практику в конструкторском бюро, а не помощником мастера на стройке.
Да, мне трудно было найти работу после окончания института, но мне помогли устроиться в самый большой и престижный проектный институт строительного профиля в городе и успешно в нём работать. Моя фотография два года висела на доске почета института.
Потом я ушел в другую специальность – использование ЭВМ, – Электронных Вычислительных Машин. На современном языке я стал компьютерщиком. Для этого я согласился поехать вместе с другим инженером на трёхмесячные курсы в Институт кибернетики Академии наук Украины. (Никто не соглашался ехать на три месяца учиться). Я попал в круг прогрессивных специалистов нового направления и стал успешен в этом направлении.
Мне запомнился один эпизод во время учебы на этих курсах. Мой напарник был маленького роста и очень похож на еврея, хотя евреем был только наполовину. Русского отца он никогда не видел. А по какому-то странному, а может совсем не странному обстоятельству, большинство курсантов оказались евреями. Однажды, мой напарник обиделся на какую-то еврейскую шутку и бросил оппоненту: «Я вовсе не еврей». На что получил весёлый ответ: «конечно, ты просто гурнышт» (пустое место). Оказалось, что я знал это слово. Напарник тоже знал и обиделся. Мы поняли глубинную суть произошедшего. Он даже пообещал пожаловаться. Это подпортило мои отношения с ним. Публично отрекаться от еврейства было для меня неприемлемо..
Меня вслед за старшим братом потянуло в науку. Казалось, что реализуя свои способности, я смогу вести научную работу, сделаю диссертацию, стану кандидатом технических наук и одновременно решу проблему своего материального обеспечения. (Наивные, глупые размышления).
Я решил предложить свои услуги родному институту. Как человек из нового мира ЭВМ и выпускник института, строитель по образованию, я стал интересен руководству института. Меня взяли, несмотря на дефект анкеты, правда, с понижением в окладе, на должность заведующего вычислительной лабораторией, которой ещё не существовало.
Нет, это произошло не сразу и не просто. Более двух лет я названивал проректору по науке. Институту вычислительная машина была уже очень нужна. Такие лаборатории уже существовали в других институтах. Евреев тогда не брали на работу в ВУЗы, но меня взяли. На первом же совещании руководителей институтских лабораторий я увидел, что половину лабораторий представляли евреи.
Меня взяли, но назначили куратора, заведующего аспирантурой, который никакого отношения к научной работе не имел, а был подполковником КГБ, ушедшим в отставку, и присланным в институт для надзора за непутёвой интеллигенцией. Проректор на научной работе, мой руководитель, понимал и ценил мою работу, хорошо ко мне относился. Мой куратор точно знал, что мне нужно установить препоны. Он сам ходил к руководителям комиссий по приёму кандидатских экзаменов, чтобы снизить оценки. По английскому языку мне таки поставили тройку. Неожиданно заартачилась старый член партии и партизанка, заведующая кафедрой «Марксизма-Ленинизма». Она была главой экзаменационной комиссии по философии. Я получил четвёрку.
Институту выделили первую ЭВМ «Проминь», выпускавшуюся в Украине, и я поехал на трёхмесячные курсы по техническому обслуживанию и ремонту этой вычислительной машины. Курсы были предназначены для продвинутых инженеров – электриков и электронщиков. А у меня диплом инженера строителя и никаких отношений с электроникой в прошлом. Но я вынужден был поехать – никого другого не было. Но я справился, осилил курсы, получил диплом.
Мои знания и энергию по созданию лаборатории оценили. Я экономил институту ставку инженера по ремонту машины. Даже с очень слабенькой вычислительной машиной я смог помочь нескольким преподавателям и аспирантам. Ко мне за помощью обращались люди, которые преподавали мне несколько лет назад, включая заведующих кафедрами. Мне даже засветила заочная аспирантура.
Наступило лето 1967 года. Однажды, когда я возвращался с работы, во дворе меня караулил посланник военкомата с повесткой-вызовом на срочные военные сборы. Через день, к 6 часам вечера 5 июня я должен был быть в военкомате с вещами. Среди вызванных я увидел несколько выпускников моего и предшествовавшего года выпуска моего института. Половина из них, как ни странно, были евреями. Большинство из них – действующие мастера и прорабы.
К этому времени работа в строительстве уже значительно сместилась в криминальную зону. Рабочие-строители уже просто не соглашались выполнять работу за ничтожные деньги, полагающиеся по официальным расценкам. Более того, расценки должны были автоматически регулярно снижаться в соответствии «с планом повышения производительности труда», которые предприятия должны были ежегодно представлять в вышестоящие органы. Расценки понижались независимо от того, появилась ли запланированная новая техника, технология, придумали ли в строительном управлении что-то или нет – должны были придумать!
Это уже были другие времена, помягче, меньше угрожали суровые судебные «срока», так на языке заключенных называли наказания. Власти отменили жестокие статьи уголовного кодекса об уголовной ответственности за опоздания и прогулы. А коррупция уже зацвела уверенными побегами. Мастера, прорабы должны были «рисовать» рабочим наряды для зарплаты, приписывая какие-то работы, что тоже требовало изобретательности и «творческого мышления». Творческие личности тоже «кое-что имели с этих нарядов». То есть какие-то деньги перепадали и «художникам». Поэтому эти ребята, как тогда говорили, «ходили под уголовными статьями» и не трусили. Такое тогда было время.
Но возвращаюсь к вечеру у моего районного военкомата. Появление большого количества евреев в военной форме на этих сборах я отнёс к положительным веяниям «оттепели», возросшим к нам, евреям, доверием.
Вывозили нас от военкомата автобусом уже поздним вечером. Долго ждали то призываемых, то каких-то бумаг. Мои однокашники обосновались на задних местах автобуса, организовав там свою «камчатку» – подальше от сопровождающего сотрудника военкомата. «Камчаткой» было тогда принято называть задние парты в школе, ассоциируя с далёким от центра страны полуостровом Камчатка. Кто-то из них взял с собой новый, из недавно появившихся, транзисторный преёмник на батарейках – «Спидолу».
Ещё днём я по радио услышал о начале очередной арабо-израильской войны. В радиопередаче прозвучали сообщения о победном продвижении арабских войск и грядущем поражении «израильских милитаристов и их империалистических покровителей». Сердце больно сжалось. В первую очередь речь шла о египетских войсках, вооруженных советским оружием, как мы уже знали. Вместе с отцом я очень переживал за судьбу Израиля со времён провозглашения государства Израиль в 1948 году.
Мои однокашники на своей «камчатке» почти сразу тихо начали слушать, как сообщения из Москвы, так и «Голос Америки». Нас везли всю ночь и уже чуть после рассвета автобус остановился. Шофёр и сопровождающий куда-то ушли, вероятно, позавтракать, а мы остались слушать шестичасовые новости. Я сразу перебрался поближе к приёмнику, который стал передавать по «Голосу Америки» не только ободрившие меня новости, но и чьё-то мнение о поражении Египетской армии. На душе стало легче. Это закончилась знаменитая арабо-израильская война, названная впоследствии «Шестидневная война».
Наконец, нас привезли в воинскую часть – в отдельный понтонно-переправочный батальон, располагавшийся недалеко от Румынской границы. Батальон, по-видимому, по плану развёртывания должен был превратиться в полк соответствующего профиля. Как мы узнали чуть позже, батальон был недавно очень обновлён, укреплён новыми кадрами – офицерами с интеллектуальными лицами. Командиром полка оказался очень энергичный подполковник, прибывший из «Группы войск, расположенных в Германии». Он уже успел развернуть строительство, в том числе личное, но мой рассказ не об этом.
На первой же политинформации приятная неожиданность – нам представили небольшого, очень подвижного и улыбчивого капитана с типичной еврейской внешностью в незнакомой мне должности – Главного пропагандиста батальона и развёртываемого полка. Между прочим, через пару лет я встретил его в Одессе, он почему-то был в гражданском. Оказалось, что он был уволен из армии и уже работает в одной из одесских газет. На своей политинформации он говорил гладко, без натуги и без обычной для политинформации стандартной фальши, как мне показалось. Во второй половине дня вторая приятная неожиданность. Заместитель командира батальона проинформировал, что на вторую половину сборов призывается рядовой состав из запаса, и зачитал распределение нас по штатным должностям. Если мои однокашники получили назначения просто командирами взводов, то я, кроме этого, был назначен заместителем начальника штаба батальона. «Интересно, за что, и как они узнали что я такой умный?» – мелькнула у меня самодовольная мысль, впрочем, совсем не без сарказма.
К вечеру я узнал не очень приятную новость. Наш коренной батальон претерпел революционные преобразования, с полной сменой офицерского состава из-за «крутого» ЧП (чрезвычайного происшествия). Один из рядовых, заступивших в караул, почему-то счёл нужным вернуться с поста в караульное помещение и расстрелять весь караул, то есть товарищей по подразделению во главе с офицером, начальником караула. Затем он застрелил и себя. Сообщили мне и подробность – рядовой этот был из поволжских немцев.
Между прочим, один из наших офицеров запаса оказался тоже из поволжских немцев. Высокий, широкий блондин с неприятным характером. Я как-то присоединился к группе, которой он рассказывал о себе. Его семью сослали сначала в Казахстан, затем они оказались на Таймыре. Его отец был из видных партийцев-интернационалистов. Он попытался послать сына-отличника учиться в Московский ВУЗ, но сын провалился на вступительных экзаменах. Кто-то из добрых людей посоветовал ему поступать в институт в Сибири, что он и сделал, где получил высшее образование и офицерское звание.
Я, по привычке примеривать на себя все случаи, связанные с национальными конфликтами, почему-то посочувствовал преступнику-самоубийце. А по поводу «плохого» характера этого, державшегося особняком, немца-офицера Советской армии подумал – как может сформироваться у него добрый, отзывчивый характер, когда тебя выталкивают из любой компании. Ведь и я не хотел бы с ним дружить.
Ещё через пару дней пришла новость о полном разгроме арабских армий, которой я от души порадовался. Но тут же пришла новость, которая уже шокировала меня до глубины души. «Соседом» нашего батальона была танковая дивизия, и она накануне поднялась полным боевым составом. Их срочно погрузили на морские суда, чтобы плыть в Египет. Меня поразили две мысли – первая: как это, так обнажили такой участок священной границы, которую, как я усвоил с детства, необходимо надёжно защищать! А вторая ужасная, – «моя страна, власть» так ненавидит это крохотное еврейское государство, что готова поступиться справедливостью, своей безопасностью, поддерживая всей своей мощью врагов Израиля.
И тут меня «в зад клюнул жареный петух!». Я понял то, что должен был понять, осознать раньше: власти плевали на справедливость – главное выгода. Что на самом деле никто Советскому Союзу не угрожал, что танковая дивизия на границе вовсе не является средством защиты и обороны, а наоборот – средством нападения и агрессии. Что антисемитизм в стране есть и на самом высоком уровне, никуда не исчез.
Позднее, раздумывая, я постарался уяснить для себя, почему среди нас оказалось много евреев. Наше командование, вероятно, планировало участие и наших войск в этой войне, в частности десантно-переправочных частей. Возможно с миротворческой миссией – ввод наших частей на территорию Израиля, то ли с целью «разведения воюющих сторон», то ли с «целью защиты мирного населения», но фактической целью – создать там военную базу. Вероятно, планировали просто использовать нас в своих политических целях. Например, чтобы наладить взаимодействие нашего командования с местным еврейским населением, замаскировать ярмо оккупации.
Никаких сообщений о посылке войск в Египет в СМИ не было. Подтверждение факта отправки наших войск в Египет я нашел позднее в рассказе Канецкого, где от лица морского офицера рассказывается об участии советских офицеров в военных действиях против Израиля. Там же писалось и о сборе денег среди моряков на нужды танкистов, закопавших свои танки в засадах в пески пустыни вдоль Суэцкого канала. Они оказались секретными, вынужденными прятаться в пустыне при 50 градусной жаре, со скверным снабжением, массовыми ожогами о раскалённую броню танков, и даже без сочувствия египтян.
В середине второй недели у нас появилось начальство призванного батальона. Не командир батальона и командиры рот, а замполит батальона и замполит роты. Замполита батальона я в течение сборов почти не видел. Никакой работы он не вёл. Ни одной политинформации. На гражданке он был директором большого винодельческого совхоза. Мне рассказали, что он сразу привёз с собой бочонок вина. Вокруг него собралась компания любителей выпить. Из палатки замполита всегда несло винным перегаром. Мы его называли «хмырём», а всю эту компанию – «батальонной мелихой» А ещё через пару дней случился вроде незначительный, но примечательный эпизод. Я мылся возле уличного крана уже после жаркого рабочего дня. Недалеко из грузовика высыпалась компания моих «однокашников»-строителей. Командир полка использовал их по специальности на строительстве объектов полка и личного дома. Они всё время держались группой, сформировавшейся ещё в автобусе вокруг «Спидолы». Ребята не очень скрывали своей радости по поводу поражения арабов, и в нашем быту не демонстрировали большого почтения к «батальонной мелихе»[1], да и ко всем формальностям наших военных сборов. Внутреннее советское чутьё подсказывало мне, что опасно светиться близостью к этой «диссидентской» группе. Они, шумно приветствуя меня, скинули свои гимнастёрки и с одесскими шутками, смехом стали рассказывать подробности поражения египтян и мыться рядом со мной. Я разогнулся и с удовольствием заметил, как выглядят их загоревшие, крепкие, мускулистые фигуры. Заметил я ещё одну фигуру, не крепкую и не загоревшую, а полу-пьяную. Одного из ближайших собутыльников нашего батальонного «пахана-замполита», с подозрением наблюдавшего эту сцену. Я подумал про себя: «Ну и хрен с ним, пусть «стучат», и их начальники поймут, что мы не одобряем их действия в этой войне». Удивительно наивные и глупые мысли. Такую легкомысленность, по-видимому, породила «оттепель» и связанные с ней личные удачи. Российская власть всегда плевала на мнение низов. За нелояльность к идеям и действиям власти Сталин «выбраковывал» не только группы, но классовые сообщества и целые народы. Да, это уже были не те людоедские времена, но и «оттепель» кончилась, «процесс пошёл», как говорил впоследствии Горбачёв, но вспять.
Любопытно закончились мои сборы. Увольнялись мы одновременно с рядовым составом. В моём взводе большинство составляли не русские, и не украинцы, а болгары и молдаване. Это люди были очень тихие и спокойные. Среди них был один русский, который даже помогал мне руководить. Среди призванных офицеров оказался рыжий жлоб, хитрый здоровяк в звании лейтенанта и должности замполита роты. Он по-барски относился к рядовому составу, да и к нам, младшим лейтенантам, командирам взводов. «Рыжий» проводил политбеседы очень малограмотно, но с похабными анекдотами, что нравилось людям, а главное – он достал футбольный мяч и играл в футбол с рядовым составом.
Глава нашей батальонной «мелихи» устроил своей команде отвальную пьянку накануне окончания сборов. Шумели они очень поздно, утром замполита батальона уже не было. Под вечер мы собираем свои постели и прочие вещи для сдачи, но ещё в форме. Вдруг меня находит мой «русский» и загадочно манит: «Взвод хочет попрощаться с вами». Я, приятно удивлённый, следую за ним. Это приятно, когда подчинённые тебе властью люди хотят тебя сказать добрые слова за человеческое отношение. Подходим, а взвод уже выстроен обычным прямоугольником. Мой спутник командует «Равняйся! Смирно! Вольно! – и лукаво улыбаясь обратился ко мне, – «Взвод хочет вас поблагодарить на прощание.» Я был очень польщён внутренне. Хотел подобрать какие-то хорошие слова в ответ. Ведь такую честь – торжественное построение организовал только мой взвод, но тут вижу рысцой приближается наш «рыжий» замполит-футболист. Мои мозги с трудом, но достаточно быстро провернулись – его «мой русский» тоже пригласили на это торжественное построение. Я уже прикусил язык и внутренне ехидничал над своей наивной идеей мудрости и проницательности «народа». Почему каждый отдельный из них был вроде разумный человек, а сбитые в толпу, тем более в строй, глупеют и следуют за ловким демагогом? Думаю, что действо, возможно, и было инициировано снизу, но осталось под контролем…
Очень скоро после возвращения на работу в институт я почувствовал изменения в отношении ко мне руководства, оно стало суше, в заочной аспирантуре мне к первому сентября отказали, правда разрешили «соискательство», то есть право на сдачу экзаменов кандидатского минимума, но без отпусков на экзамены. Я понял, что моё повышение, продвижение в карьере закончено.
Я совершил ошибку. Если ты решил делать карьеру в Союзе, то должен был быть бдительным, проявлять, как минимум, лояльность власти, а я совершил ошибку. К этой ошибке в своём поведении я возвращался мысленно неоднократно, но на каждом этапе находил всё новые и новые рациональные доводы в пользу «романтика». Как показала жизнь, защититься мне всё равно не дали бы. Меня бы неоднократно ещё тестировали и я, наверняка, провалил бы какой-нибудь «их тест». Для себя я не считал военные сборы каким-то карьерным испытанием, хотя добросовестно исполнял свою работу. Доказательство – меня призвали на сборы к началу следующей арабо-израильской войны, «Войны Судного дня» в 1973 году. Меня, чтобы выставить из института, даже пытались призвать в армию офицером, я с трудом отбился. Остальных участников тех сборов не призвали. Для «Хмыря», как мы прозвали замполита батальона, и компании, каждая возможность выслужиться – шанс доказать свою лояльность власти и шаг в карьерном продвижении. Я считал, что эта компания всё время бездельничала, а оказывается они работали, но на свой манер – выявляли нелояльных власти и «стучали». На меня, по-видимому, наверх пошли противоречивые политотчёты. Полагаю, что мой «русский» рядовой, фактически один из неформальных лидеров взвода, тоже писал «отчёт».
Первый аргумент для меня, «дурного идеалиста»: отвернуться от однокашников было безнравственно. Про пример «правильного поведения» позднее мне рассказали историю о знаменитом Евгении Примакове времён его студенчества. Его пригласили в компанию на какой-то праздник, а он отказался: «Вы, что, там почти все евреи!». Он сам, как рассказали мне, был внебрачный, но поддерживаемый отцом-евреем, знаменитым артистом, искусствоведом Ираклием Андрониковым всю молодость. Примаков смолоду чуял, как себя вести, чтобы делать карьеру, что чистоплюям, вроде меня, противно. Каспаров называет это «западло». Для меня, как бывшего плотника, такая формулировка тоже работала. Меня рабочий коллектив «выпрямил» в нескольких смыслах. И в смысле не прятаться и никогда не отрекаться от еврейства.
Но я отдавал себе отчёт, что я неполноценный, не «настоящий еврей». Я понятия не имел о еврейских традициях, я не владел ни одним еврейским языком и мои знание идиша ограничивалось несколькими словами: мишигинер, вус, ша и ругательством «кис май тухес»[2]. Не говоря о знании еврейских традиций и культуры, хотя я искал и читал Шолом Алейхема, даже стихи Квитко, конечно, всё в русском переводе.
Но таким было большинство евреев, окружавших меня. Исключение составляли ребята, в чьих семьях жили дедушки и бабушки, свободно говорившие на идиш. Мы росли «оторванными от корней». Но советская власть старалась обрубить «корни» не только евреям, но и украинцам, молдаванам, да всем, включая русских.
Второй раз «жареный петух» вынужден был клюнуть меня, чтобы я понял, что нужно уезжать в эмиграцию и не бояться. Были страхи, связанные с преклонным возрастом, отсутствием зарубежной специальности, проблемой знания иностранного языка. Но я сказал себе: «Стоп, перестань суетиться в своих мыслях. Уезжает мой народ. Значит, еду и я». Так закончились мои страхи.
В силу семейных обстоятельств я поехал в Америку, а не в Израиль. У меня уже был почти пенсионный возраст – 55 лет. Я не хотел садиться на шею Израилю, где в 60 лет отправляют на пенсию, а в Америке можно работать до 67 и позднее. С иностранными языками у меня тоже были проблемы, а английский я уже изучал 10 лет. Конечно, в Советских учебных заведениях плохо учили, и я знал даже английский плохо. Мои родные, уехавшие раньше меня, писали о трудности усвоения иврита. Позднее я пытался учить иврит, но он мне не давался.
В Америке я прежде всего решил найти ближайшую синагогу, очень хотел увидеть, как они выглядят, «настоящие евреи». Недалеко от моего жилья нашлась большая синагога, которую я навестил в первый же месяц.
Я увидел красивое, достаточно большое здание. Я вошел, внутри просторный холл и ощутил новый, приятный запах. Меня очень доброжелательно встретили мужчины в кипах, которые поняли мой скверный английский и направили меня в главный зал синагоги.
Зал тоже произвёл на меня приятное впечатление. Стены, отделанные деревом, окна, украшенные витражами с абстрактным рисунком. Сцена с двумя кафедрами, украшенная живыми цветами. Одна для кантора, а вторая для ведущего службу «раббая», так в Америке называют раввина. Увидел красиво одетых мужчин и женщин. На многих женщинах были красивые шляпы. Некоторые даже с вуалями. По залу ходили и бегали маленькие дети, и никто на них не шикал. В зале приятно пахло ещё одним незнакомым запахом. Обстановка была спокойной и непринуждённой. Я услышал очень красивый тенор кантора. А когда запел зал, вступив в диалог с кантором, я пришел в тихий восторг.
Тут меня снова «клюнул жареный петух». Мне захотелось быть среди них и петь вместе с ними. У меня где-то в подсознании загорелся маленький маячок, ориентир в будущее. Начался медленный разворот в сторону этого маячка. Передо мной открылся долгий путь усилий в стремлении стать или хотя бы приблизиться к образу «настоящего еврея».
Эти настоящие евреи были верующими, а я был «советским евреем», то есть атеистом. Ещё в Союзе со мной произошел казус. Я услышал, что уважаемый мной президент Соединенных Штатов Америки посещает храм и молится там. Я подумал: «Вот дурак, он, что не знает – Бога нет? Стоп,– вдруг иронично заметил себя я,– ты уверен, что умнее американского президента? Может поедешь и займёшь его место?»
Я долго не мог найти ответ на этот парадокс: умный человек, а верит в Бога. Позднее я понял, что, выработанная за много веков мораль, нравственность человека действенна только опираясь на высший божественный авторитет. Другие попытки обосновать нравственное поведение людей, как «кодекс строителя коммунизма», не работают.
Мне нужно было работать, чтобы иметь средства на оплату существования, я ещё поступил в колледж, где изучал сначала язык, а потом разные компьютерные дисциплины, понадобившиеся мне для работы. Я не мог плотно заняться вопросом вхождения в еврейство. Но я эпизодически посещал субботние службы в разных синагогах, принимал участие в работе «Русского клуба» при нашей синагоге, даже пел еврейские песни с хором клуба, участвовал во многих волонтёрских мероприятиях. Дважды начинал изучение иврита. Я даже успешно прошел ритуал посвящения в евреи – бармицтву[3] – в синагоге вместе с десятком англоязычных женщин. Но только уйдя на пенсию, я встал серьёзно на путь знакомства с еврейством и нашел свой путь в еврейство. Для этого понадобились время, более продвинутый английский язык, хорошие книжки, единомышленник-партнёр, точнее партнёрша… Именно изучая книги, я понял разумность и мудрость многих еврейских обычаев и праздников, которые позволяют человеку возвыситься над повседневной рутиной жизни.
Теперь, на старости лет, я уже продвинулся и понимаю, что еврейские традиции, система ценностей и образ жизни, похоже, разумнее нашего советского да и светского образа жизни. Например, у нас окончание одного дня и начало другого происходит в полночь, а у евреев происходит с заходом солнца. Хорошее время, когда человек может с ясной головой подвести итоги прожитого дня и наметить план на новый день. Кроме этого, у каждого дня недели есть свой день и своя цельная ночь.
Да, евреи пользуются лунным календарём, который хуже для разграничения времён года, но с его помощью человек самостоятельно может отслеживать ход времени даже на необитаемом острове.
У евреев суббота не просто день отдыха, а переход в другое пространство, в святое время. Человек должен вспомнить, что у него божественное происхождение. Он должен распрямиться и обратить внимание на самые важные вещи, на духовную составляющую часть жизни, на необходимость творческого подхода ко всему. Как минимум, он должен уделить в субботу внимание семье – жене, детям – реальной составляющей будущего. Он должен посетить синагогу, пообщаться с другими членами общины – не должен жить одиноко, и поговорить с самым главным и мудрым собеседником – Богом в его воображении, которое он должен мобилизовать .
Ещё в Союзе, будучи молодым человеком, я услышал слова про существование «векового опыта», накопленного человечеством. Мой дальний родственник даже указал на Библию:
– Там всё есть!
– Абсурд, – подумал я, – где там химическая формула воды Н2О ?
Позднее я понял, что евреи действительно изобрели замечательный способ накопления жизненно важного опыта. Они были одним из первых грамотных народов на земле и стали записывать то, что считали важным в «Книгу жизни», которую назвали Торой, принятой и признанной не только европейской цивилизацией. Коран – главная книга в мусульманском мире, содержит произвольный, поэтический перевод частей Торы.
Я понял, что религиозные евреи действительно поддерживают и сохраняют многовековой опыт человечества и продолжают его накапливать своим путём, изучая Тору, дополняя различными комментариями, как это делал великий ученый Маймонид, другими книгами, делающими идеи современными. Тора была основой этики, юриспруденции и ещё множества дисциплин, необходимых для жизни людей. Недаром Тору взяли за основу в большую христианскую Библию.
Я понял, что у евреев есть своя замечательная система ценностей. Это любовь к семье, к детям, к свободе как величайшей ценности. Ежегодно на праздниках Пейсах, читая Пасхальную Агаду, они вспоминают о горе рабства и счастье освобождения. Каждый год они должны стараться освобождаться от разных несвобод, зависимостей – например дурных привычек, предрассудков. Евреи мысленно проходят вместе с предками путь из рабства к свободе, осмысливают значение свободы и своеобразие исторического пути своего народа.
Одной из важных идей еврейской традиции есть идея, что согласно древнему договору, Бог защищает каждого еврея. Я примерил эту мысль и удивился, действительно, я должен был утонуть не утонул, чуть не был зарезан, но жив и избежал множества опасностей. Возможно, это рука провидения спасала меня и посылала жареного петуха поворачивать мой жизненный путь?
Примечания
[1] это слово из идиш мы использовали для обозначения групп мерзавцев находящихся у власти.
[2] на идиш это сумасшедший. В чём дело? Поцелуй меня в зад.
[3] ритуал перехода подростка во взрослого еврея.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-zamihovsky/
