Я горжусь встречей с ним
Раннее утро. Я лежу на кровати и в разрезе пододеяльника глажу лёгкое, пушистое одеяло, как котёнка в детстве. Тихо. Все ушли. За окном пичуга наяривает: пи-пи-пи, пи-пи-пи.
– Привет! Привет!
– И тебе привет!
Что за пичуга? О чём поёт? Ничего не знаю. Вспоминаю Бунина.
Мы мало видим, знаем. А счастье только знающим дано.
Детские голоса во дворе. Детей ведут в садик. В голове возникают какие-то случайные мысли. Думаю о маме, – какой она была в детстве? Ни одной фотографии не осталось.
О чём я?
Какие фотографии?
Тысяча девятьсот …
Начало 20-го века.
Мелитополь.
Село Балки. Черта оседлости. Да там сроду фотограф не бывал.
Да что – там! Тридцать лет спустя, в уральской деревушке, куда занесло нас с мамой в эвакуацию, тоже никто не видел фотографа. А когда на окраине деревни появился немолодой мужчина с какими-то палками на плече, его сразу окружили мальчишки.
– Дяденька, Вы к кому?
– Я фотограф, фотографировать буду. Карточки папкам на фронт пошлёте. Бегите домой, скажите, – фотограф пришёл.
Мальчишки разбежались, но не все.
– Дяденька, вы куда?
– В сельсовет.
Он уже давно заметил выцветший флаг над строением, но по опыту знал, мальчишки всё равно будут его провожать. Они жались к нему, отталкивая друг друга, чтобы быть поближе.
Скоро у сельсовета уже стояла толпа: в основном детишки, молодые женщины с грудничками на руках, старики. Остальные были в поле.
Выйдя на крыльцо, фотограф объявил:
– Я здесь на целый день. Всех сниму. Если надо, останусь на завтра. Вы бы приоделись, детей умыли.
Вот она, эта фотография. Мама худющая, впалые щёки, нос заострён, стоит за стулом, придерживая меня одной рукой. Я стою на стуле и чувствую себя не очень уверенно, только месяц назад я начала ходить. Тонкие, длинные не по возрасту ножки. Мне год и три месяца. И бантик на макушке с кисточкой волос посередине. Ну, бантик понятно откуда. Осенью сорок первого года мама везла меня из Ленинграда в одеяльце, перевязанном лентой. А вот туфельки? Мама их выменяла. На что? Не знаю.
К тому времени у нас уже ничего не оставалось. Зиму и весну я провела в избе в корыте, сидя и лёжа на старой козлиной шкурке, но месяц назад мама взяла меня на руки, надела туфельки и поставила на пол. Я стояла, держась за мамины колени, и смотрела на неё. Как жаль, что я не могу почувствовать то, что чувствовала эта кроха. Наверное, это было сродни восхождению на вершину горы, когда человек оглядывается и видит прекрасный мир под собой.
Мама взяла меня за руку, и мы медленно пошли по избе, а трёхлетний красавец Васька и пятилетняя хозяйственная Катька, которые не обращали на меня никакого внимания, сейчас смотрели на меня. Нет, не на меня, на мои туфельки. Ничего не было в сорок втором в этой уральской деревушке, и мама шила хозяйским детям рубашки из моих пелёнок.
Я стою на стуле и смотрю на невидимого фотографа. Я всё время сдёргиваю бант, который мешает мне.
– Доченька, – говорит мама, – мы пошлём эту фотографию папе на фронт, с бантиком будет очень красиво.
Папа – это кусочек картона. В избе есть только две мамы: моя и тётя Нюра, которую Васька и Катька зовут мамкой. Мама завязывает мне бантик, и он снова оказывается в моей руке. – Понимаете, – объясняет мама фотографу, – когда муж уходил на фронт, ей было три месяца. Я хочу, чтобы с бантиком.
– Вы не волнуйтесь, – говорит фотограф, – дети редко стоят спокойно. И, улучив минутку, нажал на кнопку.
– Я послала эту фотографию на фронт твоему папе, – говорила всегда мама, показывая фотографию. Но это она так говорила, а послала она ему такую же фотографию, и отец носил её в кармане с сорок второго по сорок шестой год, пока не приехал за нами. Так что его фотография истёрлась и поломалась, и я никогда её не видела.
Я хочу себе представить этого фотографа. Как он попал в эту деревню? Я представляю это так: руководитель района или области, мужественный, похожий на известного киноактёра (я ведь никогда не видела руководителя военной поры, только в кинокартинах) объезжая колхозы, увидел немолодого мужчину, который был явно не приспособлен для полевой работы. Руководитель его окликнул.
– А ты кто?
– Фотограф.
– Да, это то, что мне нужно! Слушай, друг, из этих деревень мужчины ушли на фронт. Они не видели своих, родившихся без них, детей, а у кого-то за это время они подросли. Пойдёшь по деревням и будешь снимать.
Лицо фотографа изменилось, он стал другим человеком.
– Я дам тебе дополнительные талоны, а больше, извини, друг, не могу.
Дополнительные талоны – это тарелка супа в день с кусочками картошки и горсткой крупы. Давались эти талоны тем, у кого в семье были фронтовики.
Я фантазирую. Я ничего не знаю, как это было. Каким он был? Обыкновенный фотограф, который радовался удачным снимкам и после работы с удовольствием рассказывал дома о своих клиентах? А может быть он был мечтателем? Ему хотелось участвовать в международных конкурсах, чтобы его имя было известно среди профессионалов и любителей? О чём бы он ни мечтал, он даже представить себе не мог, что тысячи его фотографий разойдутся по всей стране. Что их будут носить в карманах и планшетах, как самое дорогое, смотреть на них с любовью и беречь. Мог ли он представить, что они будут храниться во всех семейных архивах?
Я бы очень хотела увидеть его внуков. Наверное, рассказывая историю своей семьи, они говорят:
– Наш дед был обыкновенным фотографом…
– Нет, – сказала бы я, – он был прекрасный фотограф. Смотрите, какая трогательная пара на снимке: мать и дочь. Как естественны позы, как открыты лица. Я была знакома с вашим дедом всего несколько минут и по малолетству не могла оценить его, но я горжусь встречей с ним.
***
Виноград
Думаю, мне было года четыре с половиной. Война кончилась. Однажды мы с мамой пошли к её подруге, с которой мама когда-то работала.
Я ничего не помню, кроме стола и вазы. На вазе лежали кисти винограда, а я видела виноград только на картинках. Женщина дала мне две печенюшки, я зажала их в руке, а сама смотрела на вазу. Взрослые разговаривали, не обращая на меня никакого внимания, а я стояла и думала – настоящий виноград или ненастоящий. Каким-то непостижимым образом я, дитя войны, знала, что еду просить нельзя, я только смотрела не отрываясь.
Вдруг я услышала громкий голос мамы:
– И ты мне это говоришь? Мой муж с первого дня на фронте, сестра только с фронта вернулась. Брат на фронте погиб. Муж сестры погиб. Евреи не воевали?
Мама взяла меня за руку, и мы ушли. Дома разговор возобновился. Так я узнала, что я еврейка, и что евреев не любят.
Я только не могла понять – почему не любят евреев, и был ли виноград настоящим или это была бутафория?
Ответа на эти вопросы я не получила до сих пор.
***
В Крыму
Я сижу на полу со своим пятилетним племянником. Играем. Кубики, машинки. Дядя за столом рассказывает моим родителям:
– Немцы вошли в Евпаторию внезапно. Друг сказал мне: Тебе надо бежать, а я позабочусь о твоей жене и девочке (ей было 9 месяцев).
Убежать я не успел. Меня схватили на улице, затолкали в сарай. Потом туда вталкивали и других. Наутро нас должны были сжечь, немцы этого не скрывали. Ночью я услышал знакомый голос. Соседская девочка Галя звала меня. Она выросла на моих глазах. Сейчас ей было 15 лет. Я пробрался на голос к стене сарая. Там она уже подкопала большой кусок, но вылезти я ещё не мог. Немцы закрыли сарай и не стали его охранять. Она ещё подкопала, и, наконец, я смог вылезти. Она сунула мне узелок с едой, и я пошёл, но услышал, как кто-то вылезает за мной.
Мальчик на полу заплакал, закричал, и я выбежала с ним во двор. Ходила, прижимала его к себе, качала и не могла остановить своих слёз, слизывала их языком с губ.
Дяде удалось уйти в партизаны. Потом он воевал в армии. Вернулся в Евпаторию и узнал, что друг выдал его жену и девочку немцам в тот же день. Дядя начал искать кого-нибудь, кто потом видел их. Он стучал во все двери и обходил дом за домом, но никто ничего не мог рассказать ему о жене и дочери.
Он не мог оставаться в Евпатории и обменял свой дом на дом в Симферополе. Уезжая, он зашёл проститься с Галей.
– Давайте я поеду с вами. Что вы один будете делать? Нужно приготовить, постирать, убрать, – предложила она.
– Не могу я на тебе жениться, – ответил он, – я буду жену и дочь искать.
– А я всё равно ни за кого замуж не выйду. Я вас люблю, – ответила девушка.
И дядя взял её с собой. Он исходил весь Крым, но так никогда и не узнал, в какую яму сбросили его жену и девятимесячную дочь. Не узнал о последних часах своего младшего брата, который прятался у знакомых, для которых это было смертельно опасно, поэтому брат просто попрощался с ними и вышел на улицу, где его тут же схватили и бросили в грузовик.
В Крыму и на Украине двадцать маминых родственников, в основном женщины, дети и старики были уничтожены. Это те, кого мама знала, не считая погибших на фронте.
Есть счастливые люди, которые умеют прощать, но я живу с этим всю жизнь.
***
Гриша
Я смутно представляю себе этого ребёнка. Ему было шесть лет, и звали его Гришей. Думаю, его мама прижимала его к себе, а он спрашивал:
– Дяди, а почему вы хотите меня убить?
Это рассказали соседи её сёстрам уже после войны. Кем она приходилась моей маме и мне, я не знаю. Мне было 15 лет, и я слушала, замерев от ужаса, и не спрашивала ни о чём. Я помню это всю жизнь.
***
Гололёд
В моей жизни случилось чудо, но тогда я не думала, что это чудо. Стояла неустойчивая зима, пару дней подтаивало кое-где, а ночью ударил мороз. Я уже отъездила часа два по делам, не замечая особого гололёда, и благополучно возвращалась на работу.
Автобуса не было минут сорок, и я очень обрадовалась, когда у остановки притормозила чёрная машина. За рулём сидела знакомая, мы когда-то вместе работали.
Как всегда в таких случаях задавались вопросы:
– А помнишь? А знаешь? Где тот? Где этот?
Мы болтали до тех пор, пока обе не поняли, что что-то случилось. Мы въехали на длинный мост, в гору. Навстречу нам двигался поток машин, они ехали не по своей стороне, а посередине, прямо на нас. Сейчас мы оказались первыми перед этим потоком. Водители пытались удержать машины, но им это плохо удавалось, на льду машины разворачивало, крутило. Поток машин шёл на нас, а мы не могли по льду подняться по краю вверх, не могли дать задний ход, за нами был хвост. Я видела как к верхнему краю моста подъезжают машины и ждут своей очереди.
– Какое-то безумие! Неужели они не понимают опасности? – пронеслось в голове.
Мы сидели молча рядом, и я понимала, что сейчас поток врежется в нас, отбросит к перилам, и с огромной высоты мы упадём вниз. Никакие картины прошлого не мелькали передо мной. Просто я подумала, что родителей уже нет, а сын – взрослый и сможет сам позаботиться о себе. Я была абсолютно спокойна.
Машины уже надвигались, но в последние секунды знакомая рванула машину вправо и вверх. До сих пор не знаю как ей это удалось.
Мы доехали всё так же, молча. Я вышла из машины и сказала, как будто это была обычная поездка:
– Спасибо!
– Спасибо? – со странной интонацией ответила знакомая, – Я тебя чуть не угробила…
Значит, она всё это время думала обо мне? Считала, что она ответственна за мою жизнь? Значит мне было легче… – поняла я.
После этого случая, проезжая мимо меня, она больше никогда не останавливалась.
***
В толпе
Мы играли во дворе, семь-восемь дошколят. Старшая сестра моей подружки – высокая худая девочка ходила одна по двору. Мы не принимали её в наши игры, она была ненормальная. Девочка скучала, иногда сердилась и как-то бросила в нас игрушкой. Самый смелый закричал и погнался за ней, а потом и все мы с криком бросились за ней.
Мама следила за мной из окна. Она выскочила во двор и преградила нам дорогу:
– Как вам не стыдно преследовать больную девочку! – закричала она.
Ватага тотчас разбежалась, а меня мама взяла за руку и повела домой. Никогда я не видела маму такой рассерженной. Я приготовилась защищаться. Во-первых, она первая бросила игрушку, а потом все побежали – и я побежала.
Дома мама усадила меня на стул, села напротив и стала рассказывать. Когда она была такая же, как я, у неё была старшая сестра четырнадцати лет, очень красивая. Как-то она заболела и через три дня умерла. Врач сказал, что от менингита.
Старшая сестра моей подружки родилась нормальным ребёнком, но в три года заболела менингитом. Врачи ещё не нашли способа лечить эту болезнь. Мама не понимала как я, дочь врача, могла бежать со всеми и кричать вслед больной девочке.
Я сидела и плакала. Когда я бежала, я совсем забыла, что я – дочь врача. Я ещё не знала, что в толпе никто не помнит, кто он и откуда.
***
Светяшееся дерево
В тот год была прекрасная осень: теплая, солнечная. Деревья ещё не сбросили листву. По утрам, гуляя по саду, на повороте дорожки я каждый раз касалась прохладных, гладких листьев. Но сегодня выпал легкий снежок. Люди проходили мимо меня и говорили:
– Ах, как красиво!
Я давно знала этот сад, представляла, какой он сейчас красивый, и даже, кажется, не сожалела, что не вижу. Наверное, привыкла. Ходила и думала: Кто-то видит эту красоту впервые. Может быть, это будет единственный раз в жизни.
Друг остановился около меня и сказал:
– Сейчас мы стоим напротив дерева. Ещё вчера оно было в жёлтых листьях, золотое, а сегодня его покрыл тонкий слой снега и жёлтые листья просвечивают сквозь него. Кажется, что дерево светится.
Он ушёл, а светящееся дерево осталось со мной, и оставалось ещё много дней, ведь я не видела, когда облетели листья.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-bograd/
