Литературный сценарий, киноповесть, в понимании автора — это история для профессиональных сценаристов. Данная история рассчитана на американского зрителя и потому имеет несколько рваный темп изложения. Подробно раскрываются только сцены или диалоги с российской спецификой, возможно, в США малоизвестной.
Эта история о несломленности наших героев в условиях дикой зависимости от государства, когда внешние обстоятельства, казалось бы, не оставляют шансов, подавляют, принуждают, готовы уничтожить… Это история борьбы и победы сильных характеров над окружающим враждебным миром. Через судьбы героев показано время и цена человеческой жизни в разных цивилизациях.
***
Anabel 1923
Samuel Peterson 1918
David Peterson 1907
ПРОЛОГ
На пороге нового тысячелетия в главном зале Манхэттена на Седьмой авеню проводится серия концертов большого симфонического оркестра. Дирижер — известный 46-летний маэстро, высокий, широкоплечий красавец с голубыми глазами и черной с проседью, волнистой прической.
После представления оркестра он выходит на авансцену, приветствует публику, находит на привычном месте свою мать и отдельно кланяется ей.
Солист обнимается с дирижером, здоровается с первой скрипкой, подстраивает инструмент. Маэстро становится к пульту, начинается Концерт Мендельсона ми минор для скрипки с оркестром.
На улице Лобачевского, в VIP-палате частной клиники лежит глубокий старик с трубкой под носом. Он утомился от суеты правнуков, которых их дед с трудом усаживает на большой белый диван. Внезапно мерное пиканье прибора у кровати учащается. Старик неотрывно смотрит на экран телевизора, где по каналу «Культура» показывают концерт. Ведущий называет имя дирижера и гордо добавляет, что он родился в СССР и вообще, пресса окрестила его «человеком мира». Еще некоторое время имя держится на титре: «Дирижер: Юхо Арамович Берман-Петерсон».
Часть 1. АНАБЕЛЬ
http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer4-bystricky/
Часть 2. СЭМЮЭЛЬ
В марте 1954 беременная Анабель пробирается по узким деревянным тротуарам к своему бараку на окраине Инты. Навстречу, шатаясь бредет высокий пьяный мужик неопределенного возраста. На нем рваная зековская телогрейка, суконная шапка-ушанка зажата в руке, грязные рыжие волосы беспорядочно развеваются на холодном весеннем ветру. Он видит беременную, галантно уступает дорогу, сходя с тротуара прямо в глубокую лужу. Она проходит мимо, потом оборачивается и подает руку:
— Давай, выбирайся! Смотри, вот-вот сапоги полные наберешь.
— О, мэм, не надо волнение, быть такой грязь это вся моя жизнь.
Мужик не принимает руки, с трудом вытаскивает из тины ногу, становится на колено на доску тротуара, затем вытягивает вторую ногу и с трудом утверждается на тротуаре.
— Сэнкс э лот, мэм!
Анабель не уходит, мужик из вежливости продолжает:
— Вы иностранка? Как-то акцент не так у вас…
— Ты что, музыкант? Слух у тебя больно тонкий.
— Да, я есть маленький музыкант…
— Ну, я-то, положим, советская, а вот ты, вижу, точно иностранец.
— О, ноу мэм, я есть тоже советский. Советский зэк Сиома. В прошлой жизнь Сэмюэл. Сэм из Коннектикут.
— Что же ты запущенный такой, Сёма из Коннектикута? Здоровый мужик, не старый… Сколько тебе? Лет 50, не больше?
— Большой мистейк, мэм. 36 лет. Но когда жизнь закончен, есть хороший русский, как это, обичай — пить много водка.
— Так, Сэмюэль, мне некогда это слушать. Иди спать, потом помойся и приходи вон в тот барак. Спросишь Анабель… Хотя нет, не надо спрашивать, иди по коридору, потом четвертая дверь справа. Запомнил?
— О да, мисс Анабель, точно буду в ваш апартмент.
***
Даже на фоне калейдоскопа судеб лагерных сидельцев, история американца Сэма поражает своей бессмысленной, тупой и безжалостной глупостью.
В 26 лет Сэм ушел добровольцем на флот. Служил на фрегате охранения конвоев Ленд-Лиза. Уже под Архангельском конвой попал под обстрел, сотни моряков оказались в воде, на тяжело контуженном Сэме сгорела одежда, медальон с личным номером оторвался и утонул. Моряки не разбираются кто русский, кто американец, поддерживают друг друга, вскоре выживших подбирает советская подводная лодка. В тесном кубрике вся неразбериха войны, оказывают первую помощь, остатки мокрой, грязной одежды выкидывают, Сэма, как и многих других облачают в чужое исподнее.
В госпитале Сэм без сознания, документов, каких-то других знаков отличия нет, американские инспекторы несколько раз проходят мимо, иногда уже почти обнаруживают, но не везет Сэму. В итоге на родине Сэма будут считать погибшим.
Потерял много крови, долгое время без сознания, но жив. Маленькая донорша, у самой муж на фронте, ребенок сутками дома один, как бы берет шефство над парнем в коме, отгородила закуток, отдала литры крови.
В начале 1945 Сэм очнулся. Не говорит, ничего не понимает, не помнит, не слышит, но уже начинается прогресс. Донорша приводит доктора, тот осматривает, говорит нужен покой и время, следи за ним. Молодой НКВД-шник пытается выявить неопознанных, но для нескольких человек, включая Сэма, это пока невозможно.
Он осознанно приходит в себя, начинает реагировать на окружающих, уже узнает доноршу в средине 1945, когда американские инспекторы завершили поиски своих раненных по госпиталям.
Постепенно, по разным признакам донорша понимает, что её подопечный — американец. Она докладывает молодому НКВД-шнику, тот бежит к начальнику.
— Что теперь делать? — психует начальник, — Что с ним будет? Ты лучше думай, что с нами будет. Почти год не могли выявить американца. Думаешь, начальство разбираться будет? Тут пришьют нам, что столько времени ушами хлопали. Это ж суметь надо! А может его специально не выявили? Знаешь, что нам за это будет? Лучше бы он подох… Короче, никуда не сообщаем, пусть пока лечится, дальше видно будет. И доноршу эту заткни, чтобы не болтала…
Сэм встает на ноги, может выходить в сад госпиталя, но еще не говорит. Донорша его по-прежнему опекает, помня о подписке, общается с ним только жестами, окружающие ничего странного не замечают.
С войны возвращается муж донорши. На костылях, без ноги, начинает пить, ревновать жену. Для НКВД-шников это находка. В пивной мужу объясняют, что его жена связалась в госпитале со здоровым, рыжим парнем и уж очень как-то внимательно за ним ухаживает.
Муж напивается и ковыляет в госпиталь выяснять отношения. Застает их в саду, сначала начинает избивать жену. Ничего не понимающий Сэм пытается заступиться, неловко разворачивается, инвалид неудачно падает.
За нападение и ранение офицера, инвалида, героя войны Сэма быстренько приговаривают к 10-летнему сроку и благополучно упрятывают в зону под именем никому неизвестного Семена Петерса.
***
Состряпать липовые документы, присудить зверский по криминальным понятиям срок — для МГБ это рабочий момент. Принципиальным было не знающего ни одного русского слова американца побыстрее убрать в зоне, чтобы и следов никаких не осталось. Для этого и назначили вместо сомнительных трех, десять лет. Чтобы с самого начала сломить, отбить всякую охоту чего-то там возмущенно лепетать, подавить волю.
Предварительное заключение, праведный суд прошли быстро. Ему что-то сказали и показали бумажку, где понятным была только цифра 10:
— Тен ирс, — пояснил ошеломленному, ослабленному контузией Сэму полиглот в форме.
Ни раньше, ни на этапе надежного исполнителя в спешке не нашли. Организацию ликвидацию возложили на лагерного лейтенанта МГБ.
Полуживого Сэма втолкнули в лагерный барак днем, когда зеки еще не вернулись с работы. Ничего не понимая, он просидел на крайних нарах до вечера, пока в огромный барак не ввалилась толпа политических вперемежку с уголовниками. Следом зашел старшина и кивнул бригадиру:
— Определи этого, не понимает ни хера после контузии, маму не помнит, зато офицера изуродовал. Морда уголовная… Никакой совести.
Автоматическая привилегия уголовника обеспечила Сэму нары с тонким, грязным матрасом, алюминиевую миску и ложку. Его что-то спросили, с речью он еще не освоился, начал мычать нечленораздельное, быстро отмахнулись, и как раз подоспел разводящий с большим баком совершенно безобразной похлебки.
Интуитивно Сэм понял, чтобы выжить надо делать как другие. На лесоповале бригадир, видя его состояние, дал сравнительно легкую работу по обрубанию сучьев со срубленных деревьев.
На третий день, уже вечером в лесу, бывший офицер NAVY краем глаза заметил быструю тень сбоку, инстинктивно отпрянул, успел ударить сверху по руке с финкой и получил неглубокий порез правого бедра. Автоматически он перехватил нападавшего, применил прием и сломал тому руку в двух местах.
Зек дико заорал, прибежавшие кинулись было на Сэма, но увидели распоротую штанину ватных брюк, пропитанные кровью клочки вылезшей ваты, подобрали финку и по своему оценили эффективность самозащиты.
Но Сэму все равно дали 10 суток карцера, где на голом настиле в неотапливаемой камере к нему вернулась речь. Еще ему неожиданно помогла всего одна фраза Сталина, когда задолго перед ликвидацией Михоэлса он вскользь заметил Берии: «… топорно сработали твои идиоты по другу Аллилуевых, этому… как его… Гольдштейну…». Берия принял к сведению, и пока Сэм сидел в карцере, нашел всю группу «идиотов», участников разоблачения «заговора против Сталина», включая незначительного лейтенанта. К концу заточения Сэма лейтенанта МГБ, отвечающего за устранение, увезли под конвоем в Москву. О ликвидации Сэма благополучно забыли.
***
Когда он вернулся в барак, из тюремного телеграфа об американском участнике конвоя уже знали. Его биографии никто особо не удивился: «Этим сукам волю дай, и президента Америки посадят…». Но уважение к такому необычному участнику войны с фашистами он заслужил. Бригадир, на глазах тающий от туберкулеза, пожилой рецидивист Лом определяет Сэма на нары рядом, а тщедушный учитель немецкого, политический Ляндсберг по кличке Сказочник учит его русскому. К американцу, учитывая его рост и навыки боевых искусств, быстро прилипает кличка «дядя Сэм».
Блатного, совершившего нападение на Сэма, зарезали прямо в лазарете. В уголовном мире свои правила. Там могут человека проиграть в карты, заподозрить в чем-то, можно просто ради смеха прикончить доходягу, особенно политического, но убивать по приказу администрации, в тайне от авторитетов — такого там не прощают.
Вышло, что в спасении американца участвовали товарищ Сталин и блатной мир. Осознал это Сэм значительно позже. Первой русской песней, которую он в лагере разучил на гармошке, была «Советская «малина» держала свой совет, советская «малина» врагу сказала «Нет!»».
Втянувшись в тяжелую работу на свежем воздухе, несмотря на скудное питание, Сэм после контузии приходит в себя окончательно. Тоска по совершенно другому миру, воспоминания о доме, затеняются ежедневной необходимостью выжить. Постепенно он начинает понимать окружающих и особенности лагерного быта.
В один из череды бесконечных вечеров в барак вталкивают мощного уголовника Тофика со своим свернутым матрасом подмышкой. Он осматривается, не находит места, потом подходит к восседающему по-турецки на верхних нарах Ляндсбергу:
— Слышь, жидяра, канай к параше!
Ляндсберг-Сказочник молчит, остальные с интересом наблюдают. Тофик теряет терпение:
— Ты чо, оглох? Или чо попутал?
Лом мучительно кашляет, закрыв лицо телогрейкой, с трудом выдавливает:
— Ни тебе здравствуйте, ни тебе еб твою мать… Тебя где учили, уважаемый?
Тофик презрительно оглядывается:
— Кому тут здравствуйте? Шушера одна, бакланы, да этот, политика жидовская… А ты, что за хрен с горы, чтобы понятия толкать?
Лом садится на нарах:
— А… Тофик? То-то я смотрю борзой нарисовался… Короче, так: Сказочника оставь, он у нас в почете. Ищи себе другую шконку!
Тофик быстро соображает, отходит в угол барака:
— Извиняй, Лом. Не признал сразу. Базару нет.
Лом тут же забывает о Тофике и приказывает:
— А ты чо заглох? Давай, Сказочник, гони дальше! Давай свою Анну Каренину!
В грязном, прокопченном, холодном бараке, где набита сотня голодных, изможденных зеков, где по углам на стенах за зиму намерз лед, где из под входной двери нещадно дует, а параша жутко воняет, продолжается волшебство присутствия иного мира. Сказочник по памяти пересказывает написанную на воле повесть о красивой, умной, вольной и смелой девушке, которая поехала строить свое государство на далекой и жаркой земле Палестины.
Он рассказывает, как по дороге независимая девушка отвергает ухаживания самоуверенного дэнди. Большинство зеков на её стороне:
— Облом получился… Любимцем он, видишь, был бабским… Привык там в своей деревне баб крепостных харить…
— А чо она ломается? Тоже мне фифа нашлась…
— Козел ты! Не ломается она. Чо, ему сразу все подай, пидору этому…
— Я бы и не спрашивал её…
— Ты с Манькой своей такой смелый. Дрочи давай втихаря и не залупайся… Пока на финарь не поставили…
Удивительно, но этот лексикон Сэм осваивает быстро.
Лом умирает тяжело, в бараке на глазах у Сэма, который находится рядом до конца. Этот человек со страшным прошлым, на зоне вершил свой суд твердо, порою свирепо, но был по своему справедлив. С молчаливого согласия нового бригадира набравший лагерный авторитет «дядя Сэм» берет тщедушного учителя под свою охрану и опекает его до освобождения.
***
По амнистии уголовников летом 1953 Сэма выпускают на поселение в Инту. Из документов — бумажка на имя Петерса, на работу берут только кочегаром, живет в котельной, о связи с родственниками и думать нельзя, друзей, знакомых нет, полный беспросвет. Сэм опускается, начинает пить.
Встречает Анабель, часто гостит у нее и московской профессорши Софьи Михайловны. После рождения сына Анабель, привязывается к её ребенку, влюбляется в мать. Анабель, помня как её саму подхватили у пропасти, берет над ним шефство.
В какой-то момент Сэм пропал. Перестал заходить в барак, и Анабель сама пришла к нему в котельную.
Сэм сидит на краю старой раскладушки, играет на маленькой русской гармошке и с невыразимой тоской поет, коверкая слова, но в целом правильно по тексту:
Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
Там сердце девичье забьётся
С восторгом чувств не для меня.
На столе остатки скудной закуски и почти пустая бутылка.
— В зона меня один зек учил. — Прерывает песню Сэм. — Странный инструмент этот гармошка. Я в детстве занимался музыка, и этот песня все аккорды быстро выучил. А My way не могу. Американский мажор не тот для такой орган. Русский мажор и минор просто, а наш не хочет брать.
Анабель присаживается на большую чурку, молчит, не перебивает.
Сэм, потрогав пуговки клавиш, продолжает:
— Странный гармошка, странный народ… Песни от весь большой душа, минорные, а дела, как это — блаад?
— Кровавые? — Подсказывает Анабель.
— Да, да, так есть. — Отставляет гармонь. — Ничего не могу. Штаты не могу, бизнес — не могу, жить — не могу. Каждый последний дринкер права больше. Тебя полюбил, и это не могу, ты не полюбил… Johan полюбил — папа быть не могу…
Анабель жестко смотрит на него в упор:
— Думаешь, жалеть тебя стану? Не думай! Я за четырнадцать лет на зоне жалеть разучилась…
Она сгребает со стола бутылку и остатки еды, выкидывает все в пустое ведро.
— Не так, нет жалеть! Я ест офицер NAVY, — взрывается Сэм, — зона был, этот факин жизн знать хорошо. Пойду Штаты, пусть погибать, все равно пойду! Только как?…
— В этом и проблема… Слушай меня, мен! Ты парень хороший, настоящий. У меня никого нет. Отец Юхо — первая и последняя любовь…
Тут она остановилась, задумалась:
— Он был в безвыходной ситуации, его арестовать должны были, тогда он исчез, поменял документы и стал жить под другим именем…
— Вот! И я купить айди…
— Ну и что? Допустим, купишь паспорт. Дальше что? Куда ты с ним? Спрячешься в глуши? Что это изменит? Как через границу пройдешь? Рот только откроешь, сразу конец тебе. Здесь на второй день искать станут, все перекроют… Потерпи, будем думать. Погибнуть ты всегда успеешь… Отца Юхо что вспоминать, теперь его нет. Со мной нет и никогда не будет…
Анабель садится рядом:
— Я родила недавно, сын грудной, какие сейчас чувства… Но кроме сына ближе тебя нет мужчины и уже никто мне не нужен. Похожи мы с тобой. Так что кончай тут песни печальные петь, водку пить и планы несбыточные строить! — Улыбается — Нет, песни пой. Хорошо у тебя получается…
— Знать русски… Это есть терпица-любить.
— Стерпится-слюбится, Достоевский.
Неожиданно в газете «Правда» Сэм видит фотографию американцев, где указан его старший брат — высокопоставленный полковник НАТО Дэйвид Петерсон. Анабель заставляет Сэма написать брату, заявив, что найдет путь как передать письмо…
Часть 3 ДЭЙВИД
Старший брат Сэма, Дэйвид Петерсон — профессиональный военный. Он закончил Военную академию Вест-Пойнт и к своим 44 годам успел многое. В годы Второй мировой служил в пехотной дивизии, затем в Пентагоне. В качестве юрисконсульта сопровождал президента Рузвельта во время конференции в Тегеране в 1943 году, а затем в 1945 году на Ялтинской конференции. Непосредственный участник высадки англо-американских войск в Нормандии в июне 1944 года, он был старшим офицером оперативного отдела штаба Верховного главнокомандующего Дуайта Эйзенхауэра.
В 1951, когда Айк (имя Эйзенхауэра для близких) вернулся на военную должность и командовал Объединенными вооруженными силами НАТО в Европе, Дэйвид в чине полковника входил в группу по планированию структуры организации.
Когда в мае 1952 Айк оставил военную службу и стал готовиться к президентским выборам, Дэйвиду позвонил Фрэнк Мур. Дядя Фрэнки, как оба брата в детстве звали старого друга их отца, был им почти как родственник. Еще он был конгрессменом-республиканцем, тесно связанным с Айком. Фрэнк предложил Дейвиду войти в предвыборный штаб Grand Old Party.
В 1954 Дейвида направили в группу подготовки личной встречи Хрущева с Эйзенхауэром. Одна из фотографий этой группы и была помещена в газете «Правда».
В декабре 1954 московский корреспондент газеты «The Washington Post» Саманта Ридли встретилась с Дэйвидом в баре женевского отеля и передала ему конверт из американского посольства в Москве. Дэйв повертел конверт и сунул в карман френча.
— Не хотите открыть? — спросила Саманта.
— Успею прочитать в офисе, — Дэйв столкнулся с твердым взглядом журналистки, — …что-нибудь срочное?
— Возможно, тебе будут нужны объяснения…
Дэйв вскрыл конверт и обнаружил внутри второй, незапечатанный и подписанный на его имя очень знакомым почерком.
— Я думаю, тебе надо заказать еще виски, — издалека услышал он голос Саманты…
Дэйвид часто вспоминал младшего брата. Еще в 1945 семья получила из военного ведомства стандартный ответ: «Пропал без вести во время обстрела конвоя…» Позже он нашел очевидца с уцелевшего корабля.
— Это был ад, Дэйвид, — вспоминал офицер. — Мы наблюдали в бинокли, как парни один за другим уходили под воду, и ничего не могли сделать…
Теперь Дэйв смотрел на каллиграфический почерк брата, которым он славился с семи лет, и до него не сразу доходил смысл письма.
— Откуда это у тебя? — он поднял глаза на журналистку.
— О, почти детективная история. Я согласовала в КГБ интервью с геологами московского университета по поводу открытия газового месторождения в Западной Сибири. На кафедре меня неотступно сопровождал переводчик, я записывала разные сведения в блокнот. Вокруг моего стола было много людей и в какой-то момент мне в блокнот незаметно подложили этот тонкий конверт. Каким чудом я не стала при всех читать письмо, сама до сих пор не понимаю. Интуитивно я еще что-то записала, потом аккуратно положила блокнот в свой кейс.
— Ты прочитала потом?
— Конечно! Прочитала и тут же поехала в посольство. Я боялась, что его могут обнаружить… В посольстве быстро тебя вычислили и я специально приехала, чтобы передать.
— Саманта, я прошу тебя, в прессу это не должно попасть. Я не вник до конца, хочу почитать письмо один, извини. Предполагаю, вопрос очень серьезный, и должны его решать на самом высоком уровне. Любые сведения в печати могут все испортить.
— В посольстве так и решили. В первую очередь передать письмо тебе…
— Ок, обещаю, когда история разрешится любым результатом, ты будешь эксклюзивным обладателем этой информации и дашь в газету сенсационный материал.
***
— Френки, я срочно вылетаю к тебе в Вашингтон, — Дэйв еле дождался шести утра по восточно-американскому времени.
— Что-нибудь стряслось, Дэйв? Почему срочно? — прохрипел разбуженный Фрэнк Мур.
— Это не по работе…
— Ок, жду, — Фрэнк уловил волнение в голосе полковника и вопросов больше задавать не стал.
Когда улеглись первые эмоции близких по чудесному воскрешению Сэма, когда все были предупреждены о временной необходимости держать все в тайне, Фрэнк с Дэйвидом приступили к трезвой оценке ситуации.
Сэм жив и даже относительно здоров, и это главное.
Он находится за «железным занавесом», с документами на вымышленное имя, на территории поселения. Как показала практика, вызволить его будет чрезвычайно трудно, что усугубляется уголовной статьей.
Пока история Сэма не получила огласки, советская власть его не трогает. Письмо от него получено тайным, неофициальным путем.
Он не один, живет в гражданском браке с женой и сыном и без них на родину не вернется. В письме он отдельно подчеркнул, что данное обстоятельство вызовет самые большие проблемы, но от своей семьи он не отступится.
Он понимает всю сложность своего положения, иначе бы не писал: «Боюсь, без дяди ты не сможешь решить…»
Отношения между СССР и США накануне встречи лидеров в Женеве становятся более открытыми и тесными — это необходимо использовать.
— Надеюсь, мне удастся убедить Айка лично обратиться к Хрущеву, — подытожил Фрэнк. — Советы стремятся к заключению политического договора с нами, к развитию торгово-экономических отношений. Ради таких целей Хрущев может пойти на мелкую, частную уступку. Но нужно что-то более весомое, чем письмо. Хрущев — скользкий парень, не стоит испытывать судьбу. Лучше всего — свежая фотография.
***
Дэйвид вернулся к своим обязанностям в Женеву и стал ждать вестей от Фрэнка. Вскоре ему снова позвонила журналистка Саманта Ридли и они договорились о встрече.
— Дэйв, я не хотела тебя сразу грузить обилием информации.
Они не спеша шли по мосту над сильным течением абсолютно прозрачного, быстрого потока. Дэйвид остановился:
— Что-то еще, Саманта? Имей в виду, я пока ничего не могу тебе рассказать.
— Ты не понял, я предложила встретиться не из желания что-нибудь выведать. Мы с тобой договорились, когда найдешь нужным, ты сам мне расскажешь. Но тогда, в первый раз, я посчитала, что тебе было не до деталей. А сейчас я хочу рассказать еще кое-что. Что немаловажно.
Они присели за столик уличного кафе на берегу озера. Дэйвид почувствовал, что это «еще кое-что» будет не очень оптимистичным и непроизвольно оттягивал момент:
— А почему ты не на своем московском корпункте?
— Потому что в Москве сейчас больше думают о Женеве.
«Детали» состояли в следующем. Тогда, на встрече с геологами кафедры МГУ маленькая, пожилая женщина — это потом выяснилось, что она профессор, — взялась записать в блокноте Саманты правильную английскую транскрипцию названия первого открытого газового месторождения в Сибири — Березовского. После этого и появился между страниц блокнота тонкий конверт с письмом Сэма.
Но это было еще не все. Вечером Саманта стала просматривать записи и обнаружила под словом «Berezovskoye» приписку маленькими буквами: «Среда 13:00 дом-музей Гоголя».
Журналистка встретила Софью Михайловну и на скамейке под памятником, где Гоголь сидит сгорбившись и свесив сливу своего унылого носа, услышала нечто невеселое.
Женщина, без которой Сэм не вернется домой, 14 лет отсидела в лагерях по политической статье.
Дэйвид не сразу понял значение этой детали. Он стал беспокоиться, что брату досталась больная или опустившаяся жена.
— Не о том думаешь, Дэйв, — заметила родственные переживания Саманта, — эту тридцатилетнюю женщину можно снимать на обложки самых дорогих журналов и с моралью у неё все в порядке. Вопрос более сложный… Ты знаешь что-нибудь о ГУЛАГе, о масштабах советских лагерей, о порядках, условиях жизни заключенных там? О количестве погибших в лагерях?
— Слышал, читал в газетах, но подробностей конечно не знаю. Вот фашистские лагеря видел сам. В конце войны я был в Дахау… Ты не представляешь, что значит слушать группу еврейских скелетов, распевающих «Атикву»… Я натурально плакал. Да, зрелый, тертый вояка, я не смог сдержать слез.
— Вот видишь? О зверствах фашистов мы знаем, а советы про свои преступления не спешат распространяться. Говорят, на будущем съезде коммунистической партии они готовятся приоткрыть завесу, но точно ничего не известно…
— И что из этого следует?
— Из этого следует, что Сэм может рассказывать в США о колониях для уголовников. Это не страшно, никто не устраивает для них санатории. А вот воспоминания за границей о политических тюрьмах советам точно не нужны.
Дэйвид думает, разглядывая кофейный осадок на дне чашки:
— Придется, наверное, в обмен на освобождение всей семьи давать какие-то гарантии по молчанию…
— Что-то в этом роде, вы уж там сами придумайте…
— Ну да… Надо еще придумать, как бы сфотографировать Сэма…
— Не очень себе такой процесс представляю, Инта и вообще вся северная железная дорога для иностранцев закрыты. Нет идей… Хотя, можно попробовать, чтобы в рамках предстоящего культурного обмена National Geographic запросил специальное разрешение на съемку природных красот Полярного Урала…
— Надо проверить. Скажи, а та старушка-профессор, она где сейчас? У тебя есть её адрес?
— Она вернулась в Инту. Приезжала в Москву, квартира занята, жить негде, родственников нет, а в Инте жена Сэма с мальчиком — единственные близкие. Почтовый адрес она мне оставила.
***
В марте 1955 после разговора с конгрессменом Фрэнком Муром президент Эйзенхауэр поставил перед ЦРУ задачу возвращения Сэмюэла Петерсона с семьей на Родину. Учитывая непредсказуемость поведения советских властей, всю операцию засекретили.
При разработке операции было признана необходимость получения любым способом фотографий Сэма. Тогда у Советов не будет возможности заявить, что у нас этого парня нет и никогда не было. Нужны неоспоримые и свежие доказательства.
Агента туда не зашлешь, там все на виду. Накануне четырехсторонней конференции в Женеве любые скандалы абсолютно неприемлемы. Нужно ехать под легальной крышей.
Решено было попытаться оформить поездку американского фотографа официально, а организацию самого процесса съемки Сэма решить на месте. Для меньших подозрений фотограф должен быть хорошо известен, поэтому штатный, широко публикуемый корреспондент политически нейтрального National Geographic вполне подходил. Выбор остановили на Джеке Стивенсе, известным своим тяжелым характером, независимостью и неуживчивостью.
Разумеется, Джек не должен догадываться о реальной цели командировки. Для его сопровождения и обеспечения съемок направлялся сотрудник посольства США в Москве Роберт Буркхолдер, в разведке человек малоизвестный, но зарекомендовавший себя опытным аналитиком и толковым организатором с хорошим русским языком. Такие выпускники престижных университетов иногда для определенных задач подходили лучше хорошо обученных агентов.
Художник из Лэнгли изучил фотографии Сэма и нарисовал портреты, состарив его на 10 и более лет. Были варианты с бородой, усами, без растительности, с рыжей прической, с лысиной. Роберт изучил их так внимательно, что стал знать лицо Сэма лучше своего изображения в зеркале.
Роберт пытается создать психологический портрет женщины, которая передала письмо. Само письмо, все, что в нем написано и подсказано между строк, он изучил досконально. Но при проведении порученной ему операции фотографирования Сэма он должен на кого-то опереться.
Что он знает об этой женщине?
Софья Михайловна была раньше профессором МГУ и владеет английским.
По крайней мере с 1953 она работает в далекой Инте лаборантом, что никак не вяжется с её научным статусом.
Сэм ей доверяет полностью.
В Москве она лишилась квартиры, вынуждена вернуться в Инту.
Из этого исходит, что она в свое время, вероятно, была арестована, потом осталась в Инте на поселении.
Факт передачи письма на глазах у людей и особенно назойливо сопровождающего журналистку Саманту переводчика, говорит о её смелости, расчетливости, определенной ловкости. Последствия неудачи в передаче письма ей хорошо известны, но она идет на это. Главное для неё — помочь Сэму и его семье. Очевидно, она к ним сильно привязана.
После передачи она не побоялась встретиться с Самантой и в краткой, ясной форме изложила ситуацию.
Сейчас она находится в Инте, рядом с Сэмом и его семьей.
Они не вложили фото Сэма в письмо, и это тоже понятно: даже если бы нашли надежного фотографа, все равно такое фото не является надежным доказательством.
Остается надеяться, что в своем участии она не попала под подозрения органов.
Представления о её мотивации и возможных, трезвых поступках в определенных значимых обстоятельствах приводят Роберта к выводу, что она может играть важную роль в Инте.
При обсуждении операции Роберт докладывает о своих соображениях. Шеф его поддерживает:
— ОК, Роб, нормальная аналитика! Начинайте с этой почтенной дамой заочный интеллектуальный дуэт. Жаль, она тебя не знает, но я думаю, она допускает, что в американской разведке не только парни с пистолетами.
В Инте лаборант геологического отдела Софья Михайловна получила по почте открытку от своей старой подруги. Та сетовала, что не может послать фотографию младшего внука, поскольку рыжий хулиган не сидит на месте и все время вертится. Но его старший брат пообещал поймать момент хотя бы на фоне природы.
Никакой такой подруги не было, но Софья Михайловна все поняла правильно.
***
Редколлегию журнала «Природа» Российской академии наук предупредили, что к ним в гости приедет фотокорреспондент National Geographic. Сообщение о визите необычного американского гостя, да еще из знаменитого издания всполошили сотрудников. Главный редактор, недавно назначенный академик, легендарный О.Ю.Шмидт распорядился организовать встречу на высшем уровне.
Корреспондента Джека Стивенса, бородатого мужчину неопределенных лет, небрежно одетого в потертый джинсовый костюм, сопровождало официальное лицо — атташе посольства США по культуре мистер Роберт Буркхолдер. Он же, в основном, и вел беседу.
Американцы хотели снять серию фотографий Севера СССР. Заместитель редактора, напомнив, что для поездки потребуется разрешение соответствующих органов, поинтересовался о предпочтениях гостей. Роберт подошел к настенной карте СССР:
— В такой огромной стране, где Север занимает две трети земных северных широт, выбрать место для съемок очень трудно. Хорошо бы проехать от Мурманска до Чукотки, но есть бюджет, сжатые сроки и доступность. Придется ограничиться европейской частью советского Севера.
— Но европейская часть тоже немаленькая, — вступил безликого вида сотрудник редакции, — все равно придется выбрать конкретный район.
— Да, мы думали. По Кольскому п-ву материалов достаточно, дальше на восток местность ровная, для интересных фотографий не совсем удачная. А вот западные склоны Полярного Урала могут быть очень привлекательными.
— Хорошо, мы проконсультируемся, — заверил гостей замредактора.
***
На Лубянке провели свое совещание. Просьба американцев вызвала подозрения, но из ЦК поступило прямое указание — номер National Geographic с фотографиями советских просторов намечен к выпуску накануне конференции в Женеве и представит нашу страну в более выгодном свете.
— А что, собственно, такого они могут заснять? — на этот вопрос был ответ, что кроме леса и диких гор там и нет ничего. Главное, не снимать брошенные лагеря вдоль дороги.
Но кроме съемок проклятые капиталисты могут планировать и другие задачи: разведки — им бы сунуть нос куда не надо, встречи с агентом, кротом, передачи чего-то запрещенного, сбора любого компромата…
Решили запретить съемку по пути следования, аппаратуру расчехлить только в горах. В сопровождение дать опытного офицера, причем открыто, в форме, с оружием, и заранее официально предупредить об этом. Максимально сократить общение с окружающими, особенно в районах бывших зон.
В помощь офицеру пусть еще поедет фотограф из «Природы». Есть там у нас такой артист, парень контактный, болтливый, хорошо знает английский, может травить анекдоты, пить с американцами сколько влезет, не теряя головы и способности соображать. Его задача — подружиться с американцами, восторгаться Америкой вообще и их фототехникой в частности. Главное — распознать их истинные цели.
Ну и до станции «Полярный Урал», где законсервирован секретный объект, доезжать запрещено.
Само собой, весь отснятый материал просмотреть, а то эти ребята хрен знает, что снимут, абсолютно за всем не уследишь.
Офицер должен вести себя непринужденно, слегка придуриваясь, бдительность демонстрировать не стоит, пусть видят новое лицо органов, но следить за ракурсами и случайными контактами сукин сын должен очень внимательно. По отношению к нашему «фотографу» он лицо вспомогательное, связь с ним демонстрировать не должен. Лучше, если он больше в тени будет.
***
В конце апреля 1955 из МИД СССР пришел ответ. Мистеру Джеку Стивенсу в сопровождении одного лица будет разрешено проехать по северной ж.д. до 100-го километра восточной ветки, после развилки на Воркуту. На последней перед «Полярный Урал» станции можно остановиться и совершить пешие маршруты в горы в направлении юг-юго-восток на глубину до 25 км. Во время следования, в поезде пользоваться фотоаппаратурой запрещалось. С советской стороны сопровождать американцев будут фотограф журнала «Природа» и сотрудник, обеспечивающий охрану иностранцев. Из крупных северных городов можно посетить Печеру и Инту. Ухта, Вуктыл и Воркута для посещений закрыты.
***
Для экспедиции были забронированы два соседних купе. Туристическое оборудование загрузили в советское, аппаратуру — к американцам, где и провели основное время.
Джек в длинных дорожных беседах почти не участвовал и вообще был мрачно немногословен. Болтающий без умолку по-английски фотограф «Природы» Вадик поначалу пытался его растормошить, но столкнулся с явными признаками мизантропии. Выпив пару рюмок водки, Джек обычно залезал на верхнюю полку и отсыпался. Однообразный ландшафт за вагонным окном его мало интересовал, на брошенные лагеря строителей дороги внимание он не обращал.
Под неодобрительным взглядом КГБ-шника Вадик перешел на русский и теперь донимал вопросами по Америке Роберта. Он подначивал американца за его аккуратный, университетский вид, стращал, что в путешествии по горам он сильно поистреплется и потеряет лоск. Роберт отшучивался, говорил, что он хоть и привык на работе больше к музеям, начальству своему, тем не менее, благодарен за представленную возможность лучше изучить Россию.
Один раз, уже после Инты в хорошую погоду Джек усмотрел в 70 км горы. На маленькой станции он попросил разрешения сделать снимки в свете восходящего солнца. В однообразной лесной местности КГБ-шник не нашел ни гор и вообще ничего запрещенного к съемке и не возражал. К восторгу Вадика, которому длиннофокусный «Гелиос» еще только пообещали, Джек расчехлил здоровенный цейсовский телевик и нащелкал с десяток фотографий.
Ночью, когда русские ушли спать в свое купе, Роберт, на сколько это возможно, разговорил Джека. Он приблизился вплотную к лежащему на верхней полке:
— Как ты посмотришь, если я попрошу тебя снять что-нибудь? — еле перебивая шум, спросил Роберт.
— Отвали, Роб! Ты прекрасно знаешь политику журнала… Потому мы и работаем достаточно свободно во всех странах.
— Знаю. Но бывают случаи, когда хороший снимок может спасти человека…
Джек промолчал и сердито отвернулся к стене.
Вообще, во время путешествия американцы хлопот советским не доставили. Единственным служебным занятием КГБ-шника было делать значительное лицо при пресечении общений подвыпивших граждан с иностранцами.
***
Джек оживился только в конце пути, когда они разбили палатки у подножья гор. Он неустанно лазил по кручам, меняя объективы своей камеры, делал сотни снимков и требовал все более длинных маршрутов. Он утомил всех своих попутчиков и в конце только Вадик вынужден был ходить за ним следом, снимая горы для своего журнала. Вадик даже просил у особиста пистолет, чтобы отпугивать ненароком встреченного медведя. Но КГБ-шник шутки не принял, посоветовал поменьше болтать и отбиваться в случае чего казенным фотоаппаратом.
На обратном пути Роберт приободрился и стал вести беседы в том духе, что хорошо бы уже в Москву и что, мол, интересного можно увидеть в Инте и Печере? У сопровождающих были инструкции и Вадик даже слегка обиделся за советские города. В Инте, например, прекрасный краеведческий музей. И геологи нашли там месторождения угля, добавил он неуверенно.
— Вот геологи, это интересно, — воодушевился Роберт, — у них можно поспрашивать о недавнем открытии газового месторождения за Уралом.
На том и порешили. Джек, правда, скучно разъяснил, что портреты советских геологов не являются его призванием.
— Там природа богатая, — возразил его русский коллега.
***
В Инту приехали после обеда, поселились в гостиницу и сразу поехали в Геолого-разведочный отдел при «Интастрое» МГБ.
В отделе встретились с начальником, который для небольшой лекции по открытому месторождению пригласил сотрудника — пожилую женщину. Та подробно рассказала об истории открытия Березовского месторождения, в которой было немало интриг и трагических моментов. Потом Роберт Буркхолдер попросил у нее совета по хорошим ракурсам для фотографий.
— Мне нравится панорама реки Большая Инта после поворота. Там широко, на обоих берегах красивый лес, окаймляющий водные просторы. Если вы завтра к вечеру собираетесь уезжать, приходите часам к десяти. Я вас там встречу и покажу на месте, — с готовностью объяснила старушка.
Наутро оба фотографа ожесточенно начали щелкать затворами. Место действительно было красивым. Джек нашел точку повыше и поставил треногу для аппарата. Роберт ассистировал ему. Они расположились метрах в десяти от остальных. Роберт оглянулся и спросил, все ли можно снимать. КГБ-шник согласно махнул, закурил и отвернулся. Старушка пристально посмотрела в глаза Роберту, перевела взгляд на мужчину у реки и незаметно кивнула. Мужчина стоял метрах в ста от них в створе панорамы и разбирал рыболовные снасти.
Роберт тихо сказал Джеку:
— Пожалуйста, сними того мужчину телевиком…
— С каких это пор Госдеп руководит журналом? — недовольно пробурчал бородач.
— Пожалуйста, — надавил Роберт, — просто сними того рыбака на фоне реки…
Джек посмотрел на него, ничего не сказал и сменил объектив. Он быстро доснял пленку, ловко поменял на новую, сунул её Роберту и к моменту, когда к нему подошел Вадик со своим аппаратом, заснял еще кадров 20. Когда он очередной раз поставил телевик, Вадик попросил разрешения взглянуть на объектив.
КГБ-шник докурил папиросу, потом, спохватившись, тоже поднялся к треноге и заглянул в окуляр. Центральный крестик рамки стоял на горизонте, где высокий лес подходил к широкой глади воды. Это было красиво. Потом особист плавно опустил крестик ниже, настроил резкость и увидел грузовик на берегу, несколько рыбаков с удочками и еще одного со спины, который подходил к ним. Какой-то парень сидел на подножке грузовика, потом махнул подошедшему и беззвучно его поприветствовал.
Значительно правее были дома, длинная улица и тоже ничего интересного.
— Рыбаков не хочешь снять? — спросил Вадик у Джека.
Джек пробурчал что не работает в журнале «Охота и рыбалка», снова завладел аппаратом, поднял объектив выше и доснял пленку.
— Что, уже целую пленку здесь нащелкал? — спросил Вадик.
— Да, на один пейзаж столько кадров потратил. Такая у него работа. — Роберт посмотрел на особиста, — Хотите взять на экспертизу?
Тот подумал, еще раз окинул взглядом все панораму и глянул на Вадика.
— А сколько всего пленок уже заснято? У меня шесть полных и еще одна в аппарате… — Вадик перешел на английский. — Джек, ты всегда так? Километры пленки изводишь?
Джек молча открыл кофр. В большом отделении сложен нераспечатанный резерв. Он протянул одну коробочку Вадику: «Презент». В другом отделении двумя рядами по десять в специальных ячейках вставлены контейнеры с отснятой пленкой. На 17 контейнерах виднелись белые полоски с датами,— Джек сосредоточенно потыкал пальцем, считая про себя.
Потом он вытащил из аппарата еще одну пленку, вложил в контейнер, наклеил белую полоску и тут же написал: «17 May, 1955, Inta».
— Всего 18 заснятых, — сказал Роберт, достал новую пленку и подал Джеку.
— Если я к 1 июня не привезу их в Нью Йорк, они и не нужны будут, — мрачно пробасил Джек, — подарю Вадик…
***
После съемки они поблагодарили старушку и поехали в ресторан обедать. Джек и до этого не особо приветливый, всячески выражал крайнее неудовольствие наглостью Госдепа.
За соседним столом сильно подвыпившая пара громко выясняла отношения. Пить с утра, в рабочий день мог себе позволить не каждый. Мужчина своим видом подчеркивал свой значительный социальный статус, а женщину, вероятно, больше заботили итоги совместно проведенного времени. Судя по всему она была мало этими итогами удовлетворена и на снисходительный, начальственный вопрос о её любви к нему заявила:
— Я больше люблю кондуктора…
— Какого еще кондуктора, — опешил спесивый кавалер.
— Того: «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…»
Роберт, хорошо знавший русский язык, сначала не понял. Когда до него дошло, он развеселился и решил смягчить сурового Джека. Культурный атташе перевел ему коварное женское послание, и Джек от сдерживаемого смеха затряс бородой.
— Это Матусовский еще до войны стихи написал, — проявил эрудицию Вадик.
Тягостная обстановка с непонятным для советских совсем скверным настроением Джека разрядилась. Вадик тоже решил повеселить компанию и начал анекдот, но тут Джек сказал, что дама не совсем права, поскольку кондуктор иногда спешит в части Allegro.
Роберт перевел, объяснив, что на английском «кондуктор» означает «дирижер». Все засмеялись, а Джек обиделся. Роберт посчитал, что такого рода обида будет всем понятна, и успокоился окончательно.
По дороге в Москву он вежливо поинтересовался, надо ли сдать для цензуры все заснятые пленки. Тут проявились чудеса новой советской демократии. КГБ-шник ответил, что уже консультировался, и там сказали, что все эти пейзажи они потом посмотрят в журнале.
Роберт не поверил.
***
На вокзале в Москве стали прощаться. Они пожимали друг другу руки, Вадик полез обниматься, в это время к КГБ-шнику подошел мужчина в штатском и что-то шепнул на ухо.
— Извините, — сказал КГБ-шник несколько сконфуженно, — но заснятые пленки необходимо просмотреть.
— Они же не проявленные, — рассердился Джек, — кто их проявлять будет? Я не доверяю!
Возникла неловкая пауза.
— Можно проявить у нас, в лаборатории редакции, — нашелся Вадик, — в твоем присутствии, Джек.
— Делайте что хотите, — Джек в бешенстве бухнул кофр на асфальт, — но учтите, я за вас перед своим начальством отвечать не буду! Этот материал одинаково нужен и нам и вам…
Джек, не прощаясь пошел к выходу. Все смотрели на кофр, потом КГБ-шник сказал:
— Изымать всю аппаратуру, у меня таких инструкций нет. Чего он психует? У него своя работа, а у меня своя…
— Давайте так: берите под свою ответственность 18 пленок, — примирительно начал Роберт, — девятнадцатая в аппарате, но он не снимал. Вы это сами видели. Потом созвонимся, где и когда проявлять, и Джек приедет.
Вечером 25 мая Джек с материалом улетел в США.
***
С 18 по 23 июля 1955 года В Женеве проходила четырехсторонняя конференция с участием СССР, Соединенных Штатов, Франции и Великобритании. Она была посвящена объединению Германии, европейской безопасности, разоружению и развитию отношений между двумя блоками. Впервые с Потсдамской конференции 1945 года главы государств встречались лично. Как ожидалось, переговоры должны были хоть немного разрядить атмосферу напряженных отношений. Советскую сторону представляли Никита Хрущев, Николай Булганин и Вячеслав Молотов, а американскую — Дуайт Эйзенхауэр и Джон Даллес.
Дискуссия по главному вопросу — объединению Германии — зашла в тупик, но Женевскую конференцию, тем не менее, назвали успешной для советской внешней политики. Выступления были вежливыми, тон умеренным, к тому же в делегацию включили боевого соратника Эйзенхауэра — маршала Жукова.
После обсуждения глобальных вопросов Эйзенхауэр обратился с личной просьбой:
— Господин Премьер, после войны в СССР случайно остался американский гражданин Samuel Peterson, 1918 года рождения. Ничьей вины тут нет, морской офицер был сильно контужен во время обстрела конвоя около Архангельска, его спасли ваши моряки, знаков отличия у него не было, выделить его среди раненных было невозможно, поэтому наши инспекторы по госпиталям его не обнаружили.
Хрущев посмотрел на своих подчиненных, на Жукова и сказал:
— Господин Президент, война закончилась 10 лет назад. Мы передавали вашим властям всех раненных по вашим же спискам до 1946 года. Никаких запросов больше не поступало. Это ошибка. Вас неправильно информировали.
— Правительство США никаких претензий по передаче наших граждан не имело. Это так. Но Петерсона считали погибшим, его корабль был потоплен. А он, к счастью, жив.
— Если он был бы жив, мы бы об этом знали. Это не может быть правдой.
Эйзенхауэр посмотрел на Даллеса, и тот достал из папки несколько цветных фотографий. Потом он выложил на стол листок с личным делом и военной фотографией Сэма.
— Эти фото сделаны около 2 месяцев назад в городе Инта, — четко артикулируя произнес переводчик.
***
В МИД СССР были приглашены руководители КГБ и Службы внешней разведки. Когда расселись за длинным столом, председательствующий сказал:
— Никита Сергеевич поручился перед Эйзенхауэром о передаче гражданина США, его гражданской жены и их малолетнего сына — граждан СССР, властям США. Прошу вас обеспечить их доставку из Инты в Москву, без промедлений оформить документы и осуществить передачу представителям посольства США.
Руководители силовых ведомств уже знали об этой истории. В зале установилась тишина.
— Этот американец отсидел по уголовной статье и сейчас на поселении, — нарушил молчание комитетчик.
— Он отсидел в лагере семь лет и амнистирован, — сказал разведчик, — если начнут разбираться, за что и как его осудили, решение суда могут опротестовать.
— Его так называемая гражданская жена четырнадцать лет сидела по политической статье. В американской печати с удовольствием обсудят порядки наших лагерей, — настаивал комитетчик.
— Президент США лично гарантировал, что в прессу попадут только самые общие сведения. Темы лагерей будут закрыты, — информировал председательствующий.
— Да, так я и поверил… Они, собаки, нас вокруг пальца обвели с фотографиями, и Вы верите их гарантиям? — спросил комитетчик.
— На вашем месте я бы не заострял историю с фотографированием американца… — на лице разведчика не дрогнуло ни мускула, но в глазах что-то промелькнуло.
— Они даже не расписаны! На каком основанию эту бабу с ребенком выпускать? — демонстративно не обратил на реплику внимания комитетчик.
Председательствующий встал:
— Товарищи! Вопрос обсуждался в Политбюро. Мы начинаем подготовку к первому визиту главы нашего государства в Соединенные Штаты. На этом фоне все частные детали просто несущественны.
***
Вечером 1 августа 1955 к бараку на окраине Инты подъехали два автомобиля. Анабель тискала сына, которого весь день не видела. Профессорша выглянула в окно, увидела необычные для этих мест авто, и в это время в дверь уже постучали. И молодая и старая женщины такие шаги к двери и такой стук уже слышали и одновременно подумали об одном и том же. Но мужчина в штатском оказался достаточно вежливым. Он поздоровался и сразу обратился к Анабель:
— Собирайтесь! Вместе с сыном. Вас ждут. Возьмите документы, из вещей только самое необходимое.
Он посмотрел на часы и добавил: «Пожалуйста, побыстрее!».
Обе женщины повели себя собрано и спокойно, постарались ничего не забыть, вопросов не задали. Пока молодая занималась документами, старая уже собрала ребенка. Ни одного слова в этой маленькой комнате не было произнесено. Женщины обнялись, Софья Михайловна поцеловала мальчика.
Анабель взяла маленького Юхо на руки, мужчина взял чемодан. У двери Анабель поставила сына и еще раз обняла профессоршу. Потом отстранилась и посмотрела ей в глаза. Долгие годы лагерей не смогли сдержать слез у этих кремниевых женщин.
Их посадили во вторую машину. Машины рванулись к аэродрому.
***
Они подлетели к самолету, из которого выскочил американский полковник. Он сграбастал брата, вылезшего из первой машины, потом схватил на руки племянника и все быстро поднялись по шаткой лесенке в самолет. Моторы уже гудели.
Все это время и Анабель и Сэм были в перекрестиях оптических прицелов. Но команды нажать спусковые крючки так и не поступило.
Самолет вырулил на взлетную, быстро разогнался и вскоре исчез в облаках светлого приполярного неба.
Эпилог
Очень рассудительная и здравомыслящая эстонка сыну дает вторую фамилию — американского мужа. В США мальчика стали звать Johan-Aram Berman-Peterson.
В 1957, во время фестиваля в Москве, в бараке на окраине Инты незаметная женщина ищет старую профессоршу. Соседи говорят, что та еще год назад уехала в неизвестном направлении.
На родине Сэма встречают как героя. В 1959 Дэйвид добивается церемонии награждения Сэма на борту крейсера «Independence». После исполнения необходимых официальных маршей и гимна оркестр с солистом-скрипачом играет первую часть Концерта ми минор Мендельсона.
Сэм держит за руку приемного сына, Анабель в церемонии не участвует. На вопрос дяди Дэйвида «…моряком, как отец будешь, Johan-Aram?» мальчик серьезно отвечает: «Нет, я хочу стать музыкантом».
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer5-6-gbystricky/
