Посвящается уходящему поколению и его несбывшимся мечтам.
Душно в палате. Окна не открывают, ноябрь на дворе. Или декабрь?
Запах хлорки, смешанный с запахами болезней...
Да что запах, бывало и хуже. Звуки, вот что не дает покоя. Никуда от них не спрячешься. Они повсюду, копятся в голове, наслаиваются один на другой, сливаются в мучительный шум. То слабеют, будто удаляясь, то снова нарастают.
Сквозь общий гул пробиваются отдельные возгласы, из прошлого ли, из настоящего — не понять. Бьется в стекло муха, вплетая жужжание в негромкий диалог соседок по палате, из коридора долетает звук шагов и стук ведра об пол… Или это скрежет отпираемой решетки?
Не важно. Так хочется тишины.
— …Нет, я носила хорошо, с младшим, правда, токсикоз был, недели две…
Токсикоз… Что несет в себе это слово? Для нее, той, что рассказывает, — всего лишь неприятные воспоминания. Не ведомо ей, как много боли и тоски заключено в нем. Токсикоз… Частичка несбывшейся мечты, хрустящая обертка так и не полученного дорогого подарка… Кожура запретного плода…
— Интересно, что с ней? Странная бабка, не живая, не мертвая…
— Тише, вдруг она не спит!
— Да она глухонемая, разве нет? Да, и не соображает уже ничего, видать. Вот-вот помрет.
— Да, пора уж. Лет сто ей поди…
Семьдесят восемь. Уснуть бы, хоть ненадолго… Посчитать, что ли… Овечки-годочки… Семьдесят восемь, семьдесят семь, семьдесят шесть… семь…
«…Семь лет уже, не маленькая! Потерпишь! Малец орет, тоже ведь голодный, так ты еще… Отец на фронте кровь проливает, а ты? Ноешь и ноешь… Водички попей, меньше есть хотеть будешь…»
Восемь, девять, десять…
«Победа! Клава, ты слыхала? Радио-то включи! Победа!»
Слезы. Много слез. Горькие, счастливые, пьяные… Разные. Под гармонь, под самогон…
Отец не вернулся, убит под Берлином. Зато вернулся дядя Степа, младший брат отца. С гостинцами. Туфельки привез, лаковые, да на каблучке! Малы оказались, вымахала за четыре года, несмотря на голод. Вот где горе-то! Так и простояли «наши трофейные туфельки» на комоде… Для красоты.
А еще дядя привез журнал немецкий, «Фрау» какая-то.. Красочный, глаз не оторвать!
Убегала на задние дворы и часами разглядывала…
Вот танцовщица в бальном платье «капрон». Волосы кудельками. Дальше — девочка румяная, жует диковинный фрукт и глаза прикрыла, мол, ох, вкусно! А рядом, крупно — сам фрукт. Вроде дыни, но не дыня. В шкурке змеиной, а ботва — что твоя корона! «Ananas». Слово-то какое! Чудеса.
А еще через четыре страницы сердце подпрыгивает и замирает, потому что там он, Вольдемар. Зубы белые скалит, глаза голубущие, аж горят! Чуб на ветру развевается, а сам рукой, как козырьком, от солнца закрывается. На руке — часы золотые! Так бы и глядела, не отрываясь.
Гладила по щеке, целовала в шею. Стыдно и сладко…
Негоже, конечно, в фашиста влюбляться. Придумала, что, на самом деле, он и не фашист вовсе, а секретный советский шпион. А улыбается, чтобы никто не заподозрил. И имя Вольдемар — для отвода глаз, настоящее — Володя, в честь Ленина.
Так вот и появилась самая что ни на есть заветная мечта. Вот вырастет и уедет далеко-далеко, аж до самой Москвы! Там-то и встретит Володю, где ж ему еще быть, как не в Москве!
Она, конечно, будет звать его Вольдемаром, так красивее! На свадьбу наденет платье, точно такое, как у танцовщицы, воздушное, шуршащее! Будет много гостей, и каждому дадут по целому ананасу! Нет, пожалуй, ананасов на всех не напасёшься. Лучше так: они с Володей на берегу Черного моря. Пьют чай с вареньем и закусывают ананасом.
Интересно, какой он на вкус? Небось, как вишня, или даже еще вкуснее…
Потом родится доченька: румяная, красивая, что куколка! Даже имя уже заготовлено: Матильда…
Четырнадцать, пятнадцать …
Мать померла. По путям шла, поезда не увидела. Ни днём, ни ночью не отпускает жуткая картина: две исковерканных кровавых половинки. В доме пусто. Страшно. Что же дальше-то будет?
Петька всё плачет и плачет. Двенадцать ему, а ревет, как девчонка.
Десятилетку, видно, уж не закончить. Дядя Степа обещал с работой помочь — полы в заводском общежитии мыть.
Заходит Геннадий Петрович, дядин знакомый по заводу. Помог с похоронами, теперь вот приносит подарки: то булочку с маком, то калоши для Петьки. Жалеет.
Шестнадцать …
«Тихо, девка, молчи. Да не рвись так, пораню… Братца твоего пристрою в интернат хороший, на моряка выучится… Ноги раздвинь, говорю… Будешь хорошо себя вести, женюсь».
Стыдно, больно, гадко.
Анна, женя дяди Степы, рада-радешенька, что сироты — с плеч долой. Оно и понятно, у самой трое по лавкам.
«Мужики нынче в дефиците. После войны всех, даже безногих-безруких расхватали, а к тебе такой сватается! Радуйся, козырную карту отхватила! Геннадий — мужик крепкий и не пьёт. Не добрый? А кто нынче-то добрый? Контуженый он. Это пройдет, время лечит. Ну и что, что старше? И хорошо, на других баб заглядываться не будет. Вон он как о тебе, дурехе, заботится! Короче, беги расписываться, пока не передумал!»
Не знает Анна, что не задаром достаются гостинцы Геннадия Петровича.
«Несовершеннолетняя? Ну и что? Ты деваха рослая, грудастая. Наври, что паспорт потеряла. А нет, скажи, забрюхатила. Распишут, куда денутся!»
Не было на свадьбе ни платья капронового, ни ананасов, ни жениха голубоглазого…
«Горько, горько!»
Ох, горько.
Груб муженек, бездушен. В постели неласков, не любит, а пользуется. Берет жадно, по-хозяйски, не спрашивая. Как дрова рубит…
Семнадцать, восемнадцать…
Закончила вечернюю школу. В техникум хотела, да не пустил.
«Бабу грамоте учить — что ссать против ветра. Бабье место при муже. А то, умные больно стали…»
Геннадий — лицо авторитетное, на заводе уважаемое, как-никак, начальник цеха…
Хорошо, книжки разрешает в библиотеке брать.
Книжками и жила. Читая, придумывала себе жизнь.
Свою, настоящую, ощущала как болезнь. Поначалу временную. Ничего, мол, поболит-поболит, да и заживет. А мечты, они ведь никуда не денутся, они — вечные. Они просто засыпают, как мишка в берлоге, прячутся до лучших времен.
Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два…
Постепенно осознала, что болезнь неизлечима. Одно грело душу: вот родится ребеночек и придет счастье! Хорошо бы девчоночку, румяную, улыбчивую…
Сперва не понимала, а как взрослее стала, разобралась, почему не беременеет. Геннадий семя в кулак спускает, да строго следит за этим, поблажек себе не дает. Думала, бережет ее от раннего материнства, позже осмелилась, поделилась мечтой…
«Детей не будет. Не хочу».
Приговор. Первый и самый суровый.
Пробовала и лаской, и хитростью, и слезами… Не вышло. Черствая душа не желает любить, бежит от нежности, боится тревог и лишних забот.
Двадцать пять, двадцать шесть…
Тесно душе, как в темнице. И убежать некуда. Куда спрячешься в маленьком городишке? Долго собиралась с духом и наконец произнесла слово, которое повторяла про себя тысячи раз: «развод».
Удары наотмашь, поток брани, обвинения, угрозы…
Тридцать, тридцать один, тридцать два…
Устроил на работу. В свой цех, чтобы всегда на виду была. Пошла с радостью: всё лучше, чем дома сидеть. Недолго проработала, не понравилось муженьку, как оглядывают механики статную фигуру молодой жены.
Снова дом да садик небольшой. Шитьем занялась. По утрам в библиотеку бегала. Вот и все радости.
Тридцать четыре…
Сердце колотится… Задержка с месячными!
Неужели?
Не успел, сильно выпивши был… Уснул сразу. Не помнит даже, поди. А тело, заждавшееся материнства, откликнулось мгновенно, ухватилось за соломинку, пустило драгоценный росточек!
Не скажу пока, потом… Как-нибудь уговорю…
Господи, сохрани, сохрани, сохрани…
Недели через три начало сильно тошнить, по утрам выворачивало наизнанку. Догадался.
«Ах ты ж, сука! Нагуляла! Скрыть хотела! Ублюдка мне на иждивение подсунуть!»
Бил долго. Когда сошли синяки, сам повел на аборт.
«Не послушаешь, хуже будет. Сам выковырну. А родишь, утоплю его, как щенка».
Вычистили. Выскоблили. Вместе с последней надеждой, с душой.
Вынули жизнь, осталась пустота… Она теперь повсюду… И ничего, кроме нее…
Ночь. Рядом — привычный, размеренный храп. Но теперь, в наступившей пустоте, он звучит особенно пронзительно. Нестерпимо. Как визг бензопилы. С этим что-то нужно сделать. Немедленно.
Удар табуреткой по храпящей голове.
Хруст, стон.
Подушку — на окровавленное мычащее лицо.
Чтобы больше не видеть и не слышать.
Никогда.
«Убийца».
«От старого мужа захотела избавиться, стерва!»
«Ветеран, передовик производства, партийный, содержал ее, ни в чем не отказывал…»
«Виновна».
«Умышленное убийство».
«Статья сто третья».
«Десять лет».
Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь…
В тюрьме не так плохо. Всё терпимо, кроме шума: скрежет металлических дверей, кашель, хохот, плач, ночные крики… Постепенно научилась отключаться, не слышать, не реагировать.
И молчать. Прозвали «Глухонемой».
Сорок, сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять…
На свободу. Куда? Какая разница! Только не в родной город. В областной центр, там новая подружка, что на год раньше вышла, обещала помочь с жильем и работой.
Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят…
Весточка от брата с Дальнего Востока. Четвертая за последние двадцать лет. У него всё хорошо. Ну, и слава богу. Дочку замуж выдает. На свадьбу не приглашает. Да и пригласил бы, не поехала. Зарплаты едва хватает, чтобы за комнату заплатить, да поесть. Ну и чуток на водочку остается.
Шестьдесят один, шестьдесят два…
Что вокруг происходит, непонятно. Жизнь, говорят, меняется к лучшему. Может и так. Только, это чья-то чужая жизнь улучшается. Пенсия — что соли щепотка.
С голоду бы не умереть, да не замерзнуть зимой…
Подают немного. Надо же, бумажными деньгами, а хватает только на хлеб, и то не всегда.
Не поймешь этих денег…
Хорошо, хозяйка, что угол сдает, попивает. Сама гонит. Наливает, когда сжалится. Водочка помогает и согреться и забыться…
Семьдесят, семьдесят один, семьдесят два, семьдесят три…
Не помню. Ничего не помню.
Семьдесят четыре, семьдесят пять, семьдесят шесть, семьдесят семь…
Больно. Голова болит, мочи нет. И с памятью что-то. То возвращается, то снова уходит. Давнее прошлое помнится, вчерашний день — не всегда.
Какое-то общество по поддержке пенсионеров, что ли… Они, видать, в больницу определили. Уж, поди, второй месяц тут. Спасибо, не выгоняют. Тепло тут, хорошо. Только шумно очень. Или это в голове шумит? Неловко койку занимать. Пора бы и честь знать, умереть и освободить место… Да уж скоро…
Там-то тихо, небось.
— Хотите? Муж принес. А я ими так объелась недавно, видеть не могу.
— Нет, спасибо. У меня на них аллергия. Да и сладкие больно. И так растолстела тут, лежа-то.
— Да вы бабке отдайте. Может, она поест. К ней никто не ходит.
— Бабушка, хотите ананас?
***
— Ой, смотрите, бабуся-то умерла! Зови сестру.
— Во даёт! Пару часов назад ожила вроде, с таким аппетитом ананас слопала.
— И правда. Надо же, мертвая, а улыбается! Прямо страшно.
— Чего тут страшного? Хорошо умерла, с улыбкой. Видать, счастливую жизнь прожила.
Оригинал: http://litsvet.com/index.php/%D0%BF%D1%80%D0%BE%D0%B7%D0%B0/469-%D1%83%D0%BB%D1%8C%D1%8F%D0%BD%D0%B0-%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D1%81%D0%BE%D0%B2%D0%B0-%D0%B2%D0%BA%D1%83%D1%81-%D0%B0%D0%BD%D0%B0%D0%BD%D0%B0%D1%81%D0%B0
