Ныряльщик
Вчера он снова бродил по улочкам осеннего города. Рассматривал вывески, заглядывал в сиреневые окна кафе. Весь вечер петлял, без цели сворачивал в переулки и потом все же заблудился. На незнакомом перекрестке его внимание привлекли разноцветные маски и ласты в мерцающей голубым неоном витрине. Зашел внутрь, зачем-то пощупал прорезиненную ткань гидрокостюма, примерил несколько масок разных расцветок, увесистых и совсем невесомых, дорогих и не очень. Кажется, здесь было подводное снаряжение на любой вкус, на любой кошелек, только решись, только возжелай отправиться на глубину.
Худощавый школьник умолял очкарика-отца подарить ему гидрокостюм, жилет и баллоны для дайвинга, если получится с первой попытки поступить в университет. Очкарик-отец приглушенно бубнил, чуть озираясь по сторонам, чтобы никто не услышал — о том, что замкнутые кислородные баллоны — как нельзя лучшее место для размножения целого войска бактерий. «Но откуда им взяться?» «Я же тебя знаю, Женя. Ты обязательно одолжишь понырять кому-нибудь из подружек или дашь друзьям, а у них как минимум ангины, фарингиты. Вот ты подумай, а если у кого-нибудь из твоих друзей скрытый туберкулез?» Возражение было оставлено без ответа, удрученный парень уходил из магазина, бормоча себе под нос, что все равно будет брать снаряжение на прокат, а болезни неизбежны, потому что они — от судьбы...
Последние пару дней он испытывал незнакомое, необычное волнение. Как будто по всему телу гуляли неуловимые мелкие волны. Теплые, тревожащие, бередящие. Он чувствовал их рано утром, еще лежа в постели. Чувствовал их под душем и за ранним завтраком с женщиной, с которой довольно давно жил вместе в двухкомнатной квартирке спального района и к которым (и к женщине, и к квартирке) настолько привык, что почти перестал замечать. Пытаясь обмануть это свое незнакомое, неясное волнение, он уже третий вечер бесцельно скитался по улочкам, забредая в незнакомые дворы и нехоженые переулки города.
Перед вечеринкой, посвященной пятилетию конторы, он обнаружил на своем рабочем столе вполне заслуженный конверт с премией. И неожиданно — ветвистый белый коралл. Шершавый. Увесистый. Словно окаменевший фрукт. У коралла был отломан один рожок, наверное, пловец-собиратель нечаянно отломил его и потерял где-нибудь на глубине.
По дороге домой после шумной вечеринки его внимание привлекла витрина рыболовного магазина, в которой лежали огромные засушенные головы рыб с разинутыми зубастыми ртами. Он прижался лбом к холодному стеклу, заглянул внутрь. На черном холсте вокруг рыбьих голов пестрели разноцветные ракушки. Тут и там красовались ветвистые, похожие на недавний подарок, кораллы. Воображение, разгулявшись, помогло уловить запах моря, свежий ветерок, пропитанный выброшенными на берег обрывками водорослей. Воображение двинулось дальше — вот небольшая бухта, невысокие, поросшие соснами горы на фоне пронзительного до рези в глазах неба. Он вспомнил море, вновь увидел его как колышущееся рябью волн зеркало, отражающее редкие облака, похожие на невесомую пенку капучино на краю чашки. Он увидел пушистые акации, раскинувшие могучие ветви у набережной. И неторопливых людей, гуляющих вдоль пирса в панамах и шортах.
Беспорядочно прижавшись один к другому, у берега выстроились пестрые лежаки. Немолодая американка топ-лесс с увядающей грудью натирает морщинистые руки защитным кремом и алчно поглядывает на проходящих мимо мужчин. Пятеро загорелых парней в мокрых бермудах, заменяющих им плавки, играют в пляжный волейбол, громко выкрикивая, надрывно смеясь, сплевывая в разогретый песок. Голый малыш, перебирая пухлыми ножками, приближается к кромке пены, тянет ручку, задумав ухватить море за самый краешек. Пузатый коротышка в темных очках, восседающий на полосатом полотенце коротконогим бронзовым Буддой, заклеивает обрывком газеты обгоревший нос. Тоненький грациозный мальчик с огромной коробкой на плече бредет босиком по раскаленному, почти дымящемуся песку. Тут и там он будит неожиданными своими выкриками задремавших на солнце, предлагая мороженое, соки, минеральную воду и пепси. Кое-где на полосе мокрого после отлива песка разбросаны бесформенные серые пятна дремлющих на жаре собак.
Разноцветные брезентовые тенты набережной и выгоревшие зонтики от солнца прикрывают разморенных полуденным жаром торговцев. Продавцы ювелирных лавок с томным видом зазывают прохожих посмотреть браслеты, на которые сегодня — хорошие скидки. Прикрывшись газетой, спит торговец кожаными амулетами. Два татуировщика пьют холодное пиво перед стендом с кельтскими и индийскими орнаментами.
Чуть в стороне от пляжа — обращенный в небо лес тонких пик — гавань яхт. Железные бока катеров, округлые бедра лодок, паруса, паруса, паруса, спасательные круги. И все это пританцовывает, подрагивает на волнах. Виктория, Гавана, Стелла, — названия яхт таят имена бывших и будущих возлюбленных, мелькают, приплясывают, подают тайные надежды, шепчут, бередят, зовут в плаванье. На пристани, возле небольшого катера, выставлен громоздкий устрашающий манекен рыцаря глубин в выгоревшем водолазном костюме: закованный в резиновый комбинезон, со шлемом-скафандром на голове, в неподъемных на вид сапогах из толстой резины. Интересно, как он пробирается в темноте глубины, сдавленный со всех сторон толщами воды. Освещает небольшой кружок дна фонариком. Бредет там совсем один, среди мелькающих в холоде и полумраке тревожных теней моря.
Парень-зазывала тут же подошел и принялся объяснять, что это — водолаз в старинном снаряжении, а ныряльщик одет моднее, его снаряжение намного легче. И какое же удовольствие — нырнуть неглубоко, всего на каких-нибудь восемь-десять метров. И погулять там. И присмотреть себе на дне морском какую-нибудь безделушку или дорогой подарок — на память. Парень расписывал соблазнительные прелести десятиметровой глубины: разноцветные искрящие камни, облепленные диковинными растениями и раковинами, россыпи самоцветов, отполированных морем, сияющие в косых лучах мутного света. Он упомянул встречающихся на рифах пятнистых скатов, притаившихся в расщелинах ленивых мурен. Он рассказывал без остановки о крошечных крабах, умеющих менять расцветку, о переливах золотого и серебряного песка, о морских коньках, о пещерах, где живут любвеобильные осьминоги, стремящиеся увлечь очарованного красотой ныряльщика в свои объятия. Он намекнул, что собственными глазами не раз видел русалок, да-да, здесь совсем рядом, возле того островка. «Йоргос не даст соврать».
Из яхты тут же выглядывает сонный Йоргос, увлекает внутрь приглашающим жестом руки в увесистых серебряных перстнях. Неторопливо показывает развешанные под потолком кислородные баллоны, ласты разных расцветок, какие-то специальные кинжалы и маленькие кривые ножи охотников за раковинами. С внушительной обстоятельностью фокусника Йоргос вкладывает ему в ладонь маленький невесомый предмет. Тихо поясняет, что любой ныряльщик может захватить с глубины моря на память об этом дне вот такого морского ежа. На его ладони — бледно-сиреневый шарик с едва различимым орнаментом белесых крапинок, словно неведомый народный умелец умышленно смастерил его, чтобы заманивать мечтателей на яхту, чтобы завлекать взволнованных неясными предчувствиями на глубину.
И вот уже солоноватый ветерок хлещет по щекам, треплет волосы, будто норовя окончательно отрешить от всего, что было. За спиной — бухта и город. Яхту с криками преследует вихрь чаек, от ее носа рождаются волны — разбуженное, растревоженное море.
Мимо с воплями проносятся на скутерах. В самом центре бухты, вцепившись в парус цвета французского флага, по переливчатой зеленоватой глади скользит человек на виндсерфинге. Залихватски подскакивая на волнах, несется моторная лодка с глыбой мокрых сетей и тремя щербатыми рыбаками.
Поверхность воды сверкает рассыпанными по ней кружками и полосками бликов. Картинка кажется невыразимой и завершенной — мелкие волны, распахнутое во всю ширь небо, раскаленное до предела солнце, горячий ветер в ушах, скалы, поросшие пушистыми метелками кустиков, крошечные островки, мимо которых скользит яхта. И неугомонный шлейф летящих за ней чаек.
Поверхность воды слегка рябит, отражает небо, кривым зеркалом — солнце и бока яхты. Он неумело натягивает подобранный по размеру гидрокостюм, чуть сырой, холодный, траурно-черный с красными рукавами. Усевшись на низенькую скамеечку у борта, неторопливо меряет ласты, одну, вторую, третью. Потом, наконец, подбирает себе подходящую пару и кое-как запихивает ноги в холодную сырую резину. Насупленный инструктор в закатанной до локтей и расстегнутой на груди клетчатой рубашке специальным насосом подкачивает темно-синие баллоны с отсыревшей, кое-где облупившейся краской.
Кроме него к погружению готовится смешливая и непоседливая компания немцев: девушка и два парня, — они бывало натягивают гидрокостюмы, набрасывают жилеты-компенсаторы и баллоны с кислородом. Выкрикивают что-то, толкаются, громко смеются. Немка заигрывает с инструктором, ласково щурясь на его мускулистые волосатые руки. Ее спутники помалкивают в стороне. Один из них пристегивает к ноге на уровне икры нож-кинжал. Другой вытаскивает из рюкзака синюю маску, надевает ее, поправляет на лице, затягивает ремешок. У немки яркий голубой костюм, она до последнего не натягивает капюшон, отлично зная, что каштановые волосы как пламя треплются на пропитанном морем и скалами ветру.
Наконец их снаряжение завершено. Немка шутливо обнимается с инструктором, яхта замедляет ход и останавливается возле небольшого островка, спугнув пасущихся в кустарнике диких коз. Распахивают дверцу на корме. Ныряльщики делают последние приготовления — поправляют ремешки баллонов, застегивают молнии на жилетах. Вставив в рот загубник, тяжело прыгнул в воду первый, потом второй, в бирюзовых ластах. Потом, игриво помахав инструктору, прыгнула немка. Осматриваясь, грузными поплавками некоторое время бултыхались на волнах. Провожаемые вихрем пузырей, один за другом скрылись под водой, оставив на поверхности бурлящую пену. Через минуту море снова стало нетронутым, казалось приятно прохладным. Виднелись рыбы, неторопливо скользящие вдоль бока яхты. Потом они все сорвались, устремились куда-то к носу, сражались за редкие крошки, которые бросали им с верхней палубы.
Уже полдень, солнце взобралось на середину неба. Настал и его черед затягивать пояс, утяжеленный четырьмя квадратными литыми грузилами. Такими увесистыми, что сразу захотелось присесть и сидеть на скамейке у борта — несколько часов, несколько лет. Он нагнулся и кое-как потянул ремешки на ластах. Из-за грузил шатало в разные стороны. Тело стало незнакомым — неповоротливым и неуправляемым. На него тоже надели жилет-компенсатор со множеством всяких ремешков и трубок. Вложили ему в руку квадратный пульт с двумя розовыми кнопками. Рассеянно слушал объяснения бородатого инструктора:
— Когда решишь опуститься глубже, жми большую кнопку. Если захочешь всплыть — нажимай маленькую. Потренируйся.
Он машинально тренировался. За пятьдесят долларов его опустят на глубину, остальное их не касается. Будь он один, делал бы все без спешки, без этого унизительного волнения и почти деткой паники. Сейчас же, при инструкторе и Йоргосе, он храбрился напоказ и хитрил, слегка оттягивая время. Долго и придирчиво выбирал маску из нескольких, висевших на большом ржавом крючке. Потом дергал прорезиненный ремешок жилета, совершенно забыв, которая из кнопок погружает, а которая — надувает жилет, помогая всплывать.
На его плечи рюкзаком водрузили тяжеленные баллоны, распутали шланг загубника. Дверь на корме снова распахнули. Яхта притормозила, он послушно сел на ступеньку, погрузив ноги с ластами в прохладную воду. Инструктор бывало усмехнулся и ободряюще похлопал его по плечу. Чьи-то руки вытолкнули его в море. Он почувствовал пронизывающий холод. Грузы, баллоны и жилет сделали тело совсем неповоротливым и неумолимо тянули вниз. Он надел на глаза маску, небо покрылось туманом, крапинками и каплями. Вставил загубник, нажал большую пластмассовую кнопку и начал неповоротливо и медленно погружаться в темную толщу воды, пересиливая желание моря выплюнуть из себя очередного непрошеного гостя.
Темно. Сырость после дождя. Пахнет подгнившей листвой, сыростью, корицей. Вечерние улицы кажутся совсем незнакомыми, держатся надменно и отстраненно. Дома в темноте скупые, скрытные. Он заглядывает в светящиеся окна контор, угадывает сквозь жалюзи застывших за компьютерами девиц. В магазинчике цветов парень в сером спортивном костюме ждет, когда насмешливая флористка закончит его букет из оранжевых гербер. Кабинеты стоматологии в подвальных этажах домов уже опустели. Он озирается на вывески и рекламы, поющие свои тихие вечерние песни:
«Давай играть! Я здесь, в городе, где-то совсем рядом. Ныряй глубже в город, беги по улицам. Собирай из камешков и осколков мою улыбку, собирай из отсветов фонарей блики в моих зрачках, из реплик прохожих составляй ласковые мои слова».
Косые слезы дождя на стеклах припаркованных у тротуара машин. Замечтался, рассеялся, брызги из-под колес окатили брюки. Даже на очках капли. В каждой отражается темная улица, мусорные баки, светлые пятна занавешенных окон, мерцающие витрины запертых магазинов, сгустки фонарного света. Из темноты проулка доносится стук каблучков. Взгляд, который бросила на него девица, ловившая такси, так напоминает взгляд человека, которого он искал, мучительно искал, нырнув в сырость и дождь вечернего города. Почуяв аромат знакомых духов, бросился на его зов вниз по улице. Все те же отдаляющиеся остренькие шажки-шпильки по каменной мостовой, эхом дребезжащие в проулке. И отголоски смеха. И сырая, сизая тишина затаившихся домов.
Боль в ушах и муть, словно кто-то изо всех сил сдавливает ему голову. Сноп пузырей — это всего лишь выдох, шумной стаей они летят к поверхности, подпрыгивая перед глазами. Тело невесомое, сплошь покрытое гусиной кожей, вибрирует мелкой дрожью под гидрокостюмом. Трудно идти по дну, здесь легче всего ползти на четвереньках, покачиваясь, хватаясь за мелкие зубастые скалы дна.
Хочется выплюнуть загубник и рвануться вверх, так непривычно дышать ртом. Кажется, что в любой миг что-нибудь может лопнуть, сломаться. Кажется, вот-вот что-нибудь произойдет, роковое и непоправимое. Наглотаешься воды, запутаешься в шланге и трубках. Когда он опускался в темную глубину, казалось, нечего терять, будь что будет, ко всему готов. Теперь маска нестерпимо давит на брови и скулы, приходится кое-как сливать воду, чтобы не щипало глаза. Море давит на уши невыносимо, до головокружения. Море окружает со всех сторон, чуть мерцая, простираясь во всех направлениях. Здесь, на глубине, к морю невозможно привыкнуть. Здесь, у самого дна, с морем невозможно примириться. И хочется, чтобы оно поскорее закончилось со своей давящей и мерцающей красотой.
Вдруг беспечная стайка прозрачных мальков окружила его, на почтительном расстоянии изучая новоявленное морское чудо. Он попытался погладить одного из них, протянул руку, коснулся золотистой вуальки хвоста, тогда стайка, должно быть, издавая неслышные рыбьи выкрики, в один миг упорхнула прочь. Зато он слегка осмелел, отвлекся от боли. Преодолев головокружение и муть, наконец огляделся. Дно устилали россыпи камешков, отполированные, сияющие самоцветами. Приблизился к поросшей водорослями подводной скале, погладил колышущийся зеленый мех, оторвал терракотовую раковину, проплыл над пологой скалой, вглядываясь в узор золотистых искрящих песчинок и мелких ракушек. Через силу дыша, не обращая внимания на резь в глазах, на тяжесть в голове, на сверлящую боль в ушах, он застыл в окружении самых настоящих аквариумных рыбок. Одни были в ярко-оранжевую, другие — в синюю и серебристую полоску. Он больше не пытался их гладить. Просто замер и наблюдал, как плещутся вуали их плавников, как мерцает, уходя вдаль, переливчатая, колышущаяся, переменчивая глубина. Такая таинственная и манящая. Затаившая столько жизни. И столько смерти. Потом он почувствовал нежное прикосновение. Кто-то погладил его по спине, совсем легонько, заставив вздрогнуть, забыть обо всем на свете и резко обернуться, несмотря на ремешки и трубки.
Он оглянулся. Побежал на этот заразительный смех по темному переулку. Свернул в соседний, незнакомый, зачем-то решил заглянуть в магазинчик обуви. Поскользнулся на ступеньках, с трудом удержался на ногах, ударился плечом в стеклянную дверь. Задел столик с летними шлепанцами. Покрутил в руке сабо из тончайшей терракотовой кожи, как если бы это была редкая увесистая раковина. Потом поспешно вышел, провожаемый недовольными взглядами двух продавщиц. Снова почувствовал, как кто-то гладит его по спине, обернулся и с содроганием обнаружил огромного осьминога, щупальца которого струились по его руке, щекотали подмышкой. Морское чудище медленно выбиралось из пещеры, из своего логова в пологой подводной скале. Он попытался отстранить розово-фиолетовые щупальца, но этим лишь раздразнил гиганта, желавшего познакомиться, настоятельно увлекавшего нечаянного гостя в свои объятия.
Он перестал сопротивляться и ждал гибели, с грустью подумав, что не зря выбрал траурно-черный гидрокостюм с красными рукавами. Обняв его множеством рук, морское чудище застыло и долго разглядывало его двумя огромными черными глазами. Он тоже опасливо изучал животное. Ему показалось, что черные глаза таят в себе столько нерастраченной нежности и невыразимой печали. Неожиданно освободившейся рукой попытался легонько погладить один из пальцев-щупальцев. Потом смелее погладил чудище по голове, почувствовав, как все восемь рук нежно струятся по его телу, гладят по животу.
Его руки тоже, не отставая, скользили по резиновой ледяной коже, заползали в какие-то складки, в какие-то холодные скользкие щели. Дрожащее гигантское существо увлекало его вглубь своего логова, в темную пещеру подводной скалы. Он совсем перестал волноваться, не беспокоился, что пострадают баллоны, не боялся, что ненароком запутается шланг, повредятся трубки жилета. В темноте пещеры не было видно ни пузырей, ни контуров животного, только еще сильнее ощущалось скольжение щупальцев по телу и холодная пупырчатая кожа под онемевшими от соленой воды пальцами.
«Я так долго искала тебя и вот, наконец, нашла».
Он не стал отвечать, это означало бы погибнуть. Ни в коем случае нельзя выпустить хотя бы слово, метаться под потолком маленькой темной комнатки, куда эта женщина каждый день за сто долларов приводит разных случайных мужчин. Дома его ждет ужин и молчание двух привыкших друг к другу людей. Приносить что-нибудь новенькое каждый день, как птица в свое гнездышко, быть милым, сдерживаться, целовать в лоб перед сном.
Недавно он где-то читал, что слова распугивают встречи. Почти все встречи его жизни уже случились к этому часу, он больше не ждал, он со всем смирился, он больше не жалел ни о чем, кроме одной встречи, которая нечаянно сорвалась в глубине прошлого, утонув в соленой воде его тревожных предрассветных снов. Незнакомая женщина, которой он овладевал снова и снова, в перерывах рассказывала, что ее дед был заклинателем дождей, это ответственная и уважаемая должность в Африке, оттуда родом ее отец. Чтобы вызывать дождь, надо родиться избранным и потом очень долго учиться.
Он хотел спросить, если есть способы вызвать дождь, можно ли без слов, одним желанием и жаждой вызывать людей, вытаскивать их из глубин прошлого, извлекать их из своих тревожных предрассветных снов, чтобы снова нечаянно встретить в вечернем городе. Чтобы нечаянно столкнуться на улице. Вместо этого он спросил, как вызывают дождь. Она закурила, медленно выпустила дым в потолок, откинулась на подушках. Потом тихо сказала, что надо снять все помехи, не мешать, звать дождь, исполнять ритуальный танец и напевать про себя заклинания. В его сознании отпечаталось — не мешать, устранить все помехи, петь. Выпутавшись из ее объятий, выбравшись из липких простыней, спрыгнув со старой кровати, выветрив на дворовом сквозняке запах ее навязчивого крема с календулой, он быстро направился вниз по узкой улочке. Зажмурился, стараясь все забыть, снять все помехи и выпить одним глотком этот вечерний город, распознав во вкусе сырой темноты место, где произойдет встреча, куда надо срочно бежать, чтобы обязательно успеть.
Он отчаянно барахтался, молотил руками и ногами, а сам безотрывно смотрел вверх, где вдалеке, сквозь мерцающие толщи воды неясно угадывалось небо. Из последних сил, беспорядочно молотя руками, уже не в состоянии сдерживать выдох, он выпускал стаи пузырей, которые бешено роились и неистово летели вверх. Преодолевая тяжесть грузил пояса и неумолимых железных баллонов, он медленно и неповоротливо всплывал, прикидывая, сколько еще осталось до поверхности, где его ждет спасительный, всепрощающий вдох.
«Смотри, он дышит, он дышит! Слава Богу!»
Мутные лица проступают сквозь слезы, выплывают из забытья. Скуластое лицо одного, черные кудри другого, заплаканные глаза его женщины, стены его комнаты, бодрый голос друга Женьки: «Тому, кто умрет на виселице, никогда не стать утопленником. Да ты ж наш ныряльщик!»
Чуть позже он узнал, что перебрал на вечеринке, посвященной пятилетию конторы. За полночь болтался по улицам, совсем один, промок под дождем до нитки. Поскользнувшись, оступившись, упал в пруд. Ему показалось, что в этом чуть подсвеченном фонарями черном зеркале отражается кто-то, тот самый, кого он так искал весь этот вечер, всю прошлую неделю, несколько последних лет.
Вечером, проспавшись, он сумел проглотить два глотка омерзительно сладкого чая и кое-как сам добрался до ванной. Разглядывая свое незнакомое, осунувшееся лицо в мутноватом зеркале шкафчика с шампунями и кремами, заметил маленькую фиолетовую медузу, присохшую к шее. Кое-как отодрал, суеверно бросил за спину, оставив позади все неприятности своего первого неумелого погружения.
В дальнейшем он все же предпринимал новые, более удачные попытки — не отчаивался, не паниковал, не выплевывал загубник. Опускаясь на десятиметровую глубину, отчаянно ныряя в вечерний город, он старательно устранял помехи, пел любимые песни из прошлого и все время думал об одной-единственной встрече. Когда-то давно сорвавшейся. А потом и вовсе утонувшей в толще тревожных предрассветных снов. Он изо всех сил заклинал эту встречу, стараясь вызвать, вытянуть человека из глубин давно отжитого, отболевшего, распавшегося времени. Он надеялся, что эта встреча все же случится. Когда-нибудь. На поверхности. Там, где безбрежное небо отражается в вихрастом зеркале моря. Где раскаленное солнце выжигает крохотные островки, поросшие кудрявым кустарником. Где чайки вихрем, с криками летят за яхтой.
Бордовые георгины
Ане Гринчий
Утро. Изморозь. Сизая умирающая зима медленно на цыпочках отступает, наполняя кровь кипящими, борющимися и любящимися демонами. Рассудок остался на кухонном столе. Серой мешаниной лежит рядом с чашкой недопитого кофе. Свободная и непредсказуемая, новая Лиза ощутила в себе искры, острые зубки и когти. Стала котенком, который бьется из стороны в сторону, ища пространство вырасти в блестящую черную пуму.
Ехала в университет, наблюдая вокруг людей, скованных целями, планами и долгом. Рассудком. Их глаза убегали, смотрели в пол, утыкались в книги, рассматривали катышки на одежде. Нечаянно встретившись друг с другом, поспешно разлетались в разные стороны. Каждый ехал один. В своем полусне.
Прохожие, машины, здания, Лиза, автор — все тает, все минутное. Все мы — лишь призраки, мечты могучего воображения, рассеивающийся дым, абсурд. Город-мираж, по мартовской акварели его улиц тихо и нежно ходит Любовь. Воздух наполнен ароматом ее духов с ноткой пряной истомы. Скатерти столиков кафе пропитаны дымом ее сигарет, пряный пепел лежит на черном мокром асфальте, на руках, плечах, губах прохожих, не подозревающих о ее близости. Спешащих мимо, погруженных в свои мысли. Вдруг, неожиданно, проскользнет и исчезнет за поворотом краешек темно-бордового платья. А Лиза мучается, бегает за ней, так хочет увидеть ее лицо.
Лекция по философии. Зал амфитеатром. За кафедрой лектор бормочет что-то о существовании и о его осознании. Рядом с Лизой за изрисованной каракулями партой — сокурсник Вася. Он молодцевато рассказывает, как на выходных вытаскивал машину из кювета. Лиза с пониманием кивает в такт рассказу. А сама представляет Васю, долговязого, с большими глазами цвета майской листвы, катающим маленькую жестяную машинку по паркету. Она изо всех сил старается казаться серьезной, чтобы, рассмеявшись невпопад, не обидеть его. Все вокруг жужжит, Лиза чувствует слабость и тяжкое растворение в полусонной лени лекционного зала. Потом неожиданно прорывается, накатывает и захлестывает волна шума, гогота, нарастающего хора голосов: последняя лекция закончилась. Сокурсники группками, напевая, выкрикивая и задирая друг друга, покидают зал. Амфитеатр пуст. Лиза стоит внизу, у кафедры, и смотрит вверх на полукруглые ряды парт и скамеек. На самом верхнем Вася поспешно укладывает в рюкзак тетрадку, так и не раскрытую сегодня.
— Подброшу до дома? — вроде бы небрежно бросает он.
— Если по пути, — вроде бы скромно отвечает она, рассматривая линолеум и свои бордовые гриндерсы.
И вот они уже в машине. Лиза едет, вглядываясь в тающую весеннюю улицу. Искоса, украдкой изучает Васю.
— Чего делаешь завтра?
— Сажаю георгины на даче... Да, я люблю георгины, особенно темно-бордовые, бархатные.
— Да ну их, какие-то траурные цветы. Уж лучше пионы или тигровые лилии, как у моей бабушки.
— А мне нравятся георгины… Они строгие. Горькие. Цветут осенью, под дождем.
— А вечером приедешь? Может, сходим в кино?
— Давай, я позвоню, как вернусь.
За окном — витрины и вывески, светофоры и пешеходы. Весенняя уличная суета. Неожиданно Лиза замечает: вон. Она, это Она струится по тротуару. Идет босиком, в длинном, развевающемся от ходьбы темно-бордовом платье. Вихры золотистых волос прыгают на плечах. Она куда-то спешит, сталкивается с идущими навстречу, озадаченными, задумчивыми, не замечающими ее людьми.
— Ты не остановишь машину?
— Что?
— Пожалуйста, останови машину.
— Я что-то не то сказал?
— Пожалуйста, останови, — кричит Лиза.
Он боится очередным вопросом окончательно разозлить или расстроить ее. Останавливает. Лиза выскакивает из машины, забыв попрощаться. Бежит за Ней. За той, которая плавно удаляется, никого не замечая вокруг. Почти догнала, но в последний момент Она запрыгивает в полупустой автобус, который увозит Её неизвестно куда, прочь. Кто-то плеснул воды на акварельную картинку, все поплыло. От разочарования Лиза потерялась. Не узнает улицы. Бесцельно бродит по городу, разглядывая витрины, читая объявления и афиши. Смотрит в занятые чужие глаза. Возвращается домой рассеянная, не может вспомнить, где же пакет с клубнями георгин для дачи... Вот, наконец вяло звякнул мобильный — это шофер отца уже подъехал к дому и звонит, чтобы Лиза спускалась… Они едут на дачу через серо-бурый пригород… Белыми сбивчивыми ручками, неловкими бледными пальчиками Лиза опускает растопыренные клубни в жирную заплаканную землю… перепачкалась, пролила на себя полведра воды — так бывает, когда мысли где-то не здесь, далеко, в городе. Ведь в переулках, в тихих тенистых дворах, на мостовой перекрестков еще не смыты холодным дождем следы Ее босых ног, пепел Ее сигарет.
Долговязый Вася смущенно дарит желтую розу. Его рука едва заметно дрожит. Лиза не любит желтый, готова бежать без оглядки от любого оттенка. Она сбивчиво благодарит Васю и, улучив момент, незаметно бросает розу на заднее сидение машины. Они медленно едут в кино. За окнами — вечереющий город, деревья, опутанные гирляндами лампочек, как будто цветущие звездами. Темные силуэты людей, сияющие витрины. Высоко-высоко, непонятно где, звучит тонкая, щемящая нота, от которой становится грустно.
В маленьком кинозале кроме Лизы и Васи — еще человека четыре. Черно-белый фильм, в котором много треска, стрельбы и дыма. Вася дремлет, положив голову на руку. Дерутся. Убили. Лизе жутковато, она прижимается к Васиному плечу. Он, тут же истолковав это движение иначе, сжимает ее руку и завороженно гладит Лизу по мягкой, румяной щечке. Они впервые целуются. Сначала едва коснувшись губами. Потом смелее, словно начиная врастать друг в друга. Он взволнованный и милый. Их руки переплетаются пальцами и как будто танцуют. Вдруг кто-то, одиноко сидящий впереди, резко вскакивает и недовольно направляется к выходу. Свет, прорвавшийся из распахнутой двери кинозала, освещает фигурку в темно-бордовом платье. Лиза поспешно вырывает руку из теплой Васиной ладони. И бежит вослед. И безмолвно носится за Ней по бесконечным лестницам киноцентра.
Полутемный коридор. Протянуть руку, схватить Ее за золотистые волосы, больно — зато увидеть лицо, узнать, кто Она на самом деле. Расстояние сокращается, но тут Она неожиданно распахивает одну из боковых дверей, скрывается внутри. Через секунду за ручку двери с медной табличкой «Кинофонд» хватается Лиза. Заперто. Подбегает к соседней, тоже дергает на всякий случай — тоже заперто. Некоторое время Лиза в отчаянии мечется в сумеречном коридоре среди закрытых дверями, не понимая, где же Она, куда же Она сбежала на этот раз. А вокруг разрастается душная, соленая, плачущая тишина.
Сдавшись, Лиза медленно спускается по лестнице, чувствуя в груди неприятную, незнакомую тяжесть. То ли предчувствие, то ли просто устала. На втором этаже встречает растерянного Васю. Стоит перед ним, задумчиво покачиваясь на ступеньках. Его глаза тревожные и как-то странно блестят. У него несчастный, виноватый и взволнованный вид. На всякий случай она все же целует его в щеку:
— Все хорошо, — а про себя прибавляет — «малыш».
Немного погодя они выходят на улицу, так и не узнав, чем закончился фильм. Подморозило. Лиза тут же думает, что если снова резко похолодает, то ее георгины снова перемерзнут и не вырастут, как года два назад. Вася, счастливый, что-то рассказывает… а Она где-то совсем близко, даже шелест Ее платья как будто слышен, даже Ее пряный аромат вплетен лентой в знобкий вечерний ветер.
Угловатая девушка с двумя детскими косичками смотрит на Лизу, нахмурив бровки. В бордовом шерстяном платье. Улыбнулась. Довольно крутится в новом платье перед зеркалом. Пес носится вокруг, настойчиво лает, скулит, стучит хвостом по паркету, чтобы Лиза поскорей закруглялась и пошла с ним гулять.
Серо-черный парк. Голые деревья тянут в небо корявые многопалые ветви. Пес нашел подружку, похожую на него дворняжку, они сначала придирчиво и долго обнюхивали друг друга, дружелюбно помахивая хвостами, а теперь носятся между стволами, игриво и нежно переругиваются, сталкиваются, покусывают друг друга. Лиза сидит на спинке скамейки, грязно-белое сидение усыпано гнилыми прошлогодними листьями. Сзади подкралась Она. Гладит по голове ледяной ладошкой. Лиза замерла. Затаила дыхание. Потом резко обернулась, схватила Ее за рукав, так хотела подстеречь, поймать и увидеть Ее лицо. Но Она невесомо вывернулась, змейкой вырвалась, оставив оторванный кусок манжеты в руке. Бежит прочь, хлюпая по лужам, по тающему серому снегу. А Лиза стоит неподвижно и смотрит вослед. На фоне серого неба — черные стволы лип. По грязи босиком бежит Она вглубь парка, Ее легкое темно-бордовое платье и золотистые кудри мелькают меж черных стволов. Лиза сжимает в руке обрывок материи. Распахивает ладонь, но в ней оказывается бордовая георгина, которая увядает, а потом на глазах рассыпается в пыль.
Вечер. Тихо. Они с Васей стоят на балконе… Темные химеричные деревья, дом напротив с редкими светящимися окнами. Неожиданные уличные крики, пронзительные вечерние гудки. Весенний ветер. Запах талого снега. Вася задумчиво курит. Потом бросает сигарету и решительно притягивает Лизу к себе. Долгий поцелуй. Как же тепло. Мурлычут друг другу всякие нежные глупости. Совершенно счастливый, он провожает Лизу до метро, то и дело снова сминая в объятиях, целуя в тонкую шею. Вырывается. Кусает его в губы. Убегает в ночь. И кажется себе как никогда похожей на Нее.
— Любви на самом деле не существует, а существует только расчет и разврат, — заявляет бабушка на Лизины расплывчатые расспросы.
— Жаль, — мечтательно и грустно мурлычет Лиза, пьет сливовый компот и думает о Любви, которая прямо сейчас ходит по улицам призрачного города. Может быть, Она-то как раз и существует, а всего остального, включая нас, на самом деле никогда не было и нет. И все мы — лишь дым, готовый рассеяться в любое мгновенье туман, абсурд.
В апреле Вася послушно сопровождает Лизу по бестолковым киношкам, ненадолго укрыться от бесплодной погони, поглощающей с каждым днем все сильнее. Она появлялась лишь несколько раз, мельком. Оставила вьющийся, пахнущий истомой и сандалом волос на расческе. Как-то утром украла Лизину губную помаду, юркнула в открытую форточку и убежала в небо. На голубом, чистом Ее легкость. Стремительный и пылкий бег по воздуху ввысь. Развевающееся на ветру темно-бордовое платье, георгинные лепестки-складки на фоне облаков. Снова не разглядела лица, но, вглядываясь Ей вослед, Лиза поняла, что Она — самая существующая выдумщица, бесстыжая нежница, озорная абсурдница. Чокнутая в темно-бордовом платье. А можно проще — Любовь.
Сокурсник на днях выболтал по секрету, что Вася серьезно болен ею. Лиза, вспыхнув, ответила, что все они сейчас — мартовские коты. И процитировала бабушкину фразу о расчете и разврате. Вася рассеянный и задумчивый. Теперь они чаще молчат, когда он подвозит Лизу на машине до дома.
Потом случился какой-то особенный, беспорядочный день. Сбежали с занятий. Пили чай в кафе, Вася неожиданно подарил Лизе плоского самодельного тигренка, сшитого из лоскутков. Потом до вечера толкались по магазинам. Наконец-то, нашлись часы, которые ему понравились (отец подарил деньги на день рождения).
— Вот ты и перестал быть счастливым, — зачем-то сказала Лиза, разглядывая поблескивающий циферблат. Тонкая оранжевая стрелка безостановочно бегала по кругу.
— Почему перестал быть счастливым, у меня же есть ты. Ты же у меня есть?
— Да, конечно, если я только есть вообще. В смысле, если я только существую, — уточнила она, но Вася все равно ничего не понял.
Вечером Лиза несется на дачу, проверять георгины. Упросила шофера отца и теперь ведет машину сама, сквозь нарастающую весну. Думает о Васе, от этого ей впервые тепло и нежно. Серая загородная дорога, мимо с грохотом проносятся грузовики, полосатые заправочные станции, светофоры. Поля. На перекрестке, кажется, стоит Она. А, может быть, Она — всего лишь плод Лизиного воображения? Сколько можно бегать непонятно за кем? И Лиза тонет в мечтах о милом-милом Васе.
Из-за угла вылетает темно-синяя машина. Жигули или Москвич, — сколько отец ни объяснял, Лиза так и не научилась их различать. Тормозит изо всех сил. Но уже поздно. Она, обернувшись на звук визжащих по асфальту шин, смотрит с тревогой. У нее Лизино лицо. Через минуту Лиза перестает быть.
…где-то там, далеко-далеко — бордовый бархат и георгины. Вася смотрит на циферблат новеньких наручных часов, ничего не подозревает и нетерпеливо ждет звонка. Но Лизы больше нет. А по призрачному городу разгуливает Смерть, обманщица и распутница с распущенными золотыми волосами и растекшейся тушью. В темно-бордовых театральных обносках. Разводя и разлучая, превращая все в дым.
Оригинал: http://litsvet.com/index.php/%D0%BF%D1%80%D0%BE%D0%B7%D0%B0/442-%D1%83%D0%BB%D1%8C%D1%8F-%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B0-%D1%80%D0%B0%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B0%D0%B7%D1%8B
