Белесых и розовощеких младенцев приносили в палату по двое, по одному сверточку в каждой руке, и раздавали мамам. В огромной комнате было девять коек. А последнего несли отдельно, в двух руках. Когда нянечка или сестричка входили в комнату, все разом замолкали. Наступала странная тишина. Возможно, его принимали за негра. Никто же не видел их тогда, тем более, в нашей Прибалтике, живыми. Только в кино. Но мысль эта пришла потом. Личико у сына было смуглое, бровки черные, волосики длинные. Весил больше четырех килограммов – одним словом, богатырь.
Но все меня очень жалели.
– Почему он у тебя, ну, это – такой? – спросила на третий день Ядзя. Наши койки стояли рядом. Спросила хриплым шепотом, поэтому слышали все.
– А я его переносила, не хотел расставаться со мной.
– А сама-то ты кто?
В больнице уже в первый день все знаешь о других, и все знают о тебе. Разговоры велись на русском и литовском. С Ядзей мы говорили по-русски.
– Ты ведь знаешь, в журнале работаю.
И тут она почему-то перешла на польский.
– Wiem, że jesteś dziennikarką, ale są rosyjską czy litewską? (Знаю, что журналистка, но сама-то ты кто – русская или литовка?)
– Еврейка.
Молчание.
Мы встречались с Ядзей и потом, она жила неподалеку. Возили своих деток в колясках, шли рядом и беседовали. Теперь я ее жалела: мать-одиночка, на спине горбик, от кого у нее ребенок, не рассказывала, жила бедно. Иногда я приносила ей какие-то кофточки и юбки, свои или подаренные мне подругами, которым я про нее рассказала. И как-то раз она задала мучивший ее, видимо, с тех самых пор вопрос: как я могла при всех признаться, что я еврейка, ведь это стыдно...
– Почему стыдно? Ты ведь тоже не литовка и не русская...
– Ale to zupełnie inna sprawa (Но это другое дело).
Знакомая, которой я поведала эту историю уже в Израиле, бывшая ленинградка, определила это не только как проявление невежества, но и как признак ущербности, деформированной психики, но закончила неожиданно: а сами мы не были ущербны? Она помнит себя, комсомолку, которой не мешало, если она слышала в автобусе грузинскую речь, но когда две пожилые женщины заговорили, и довольно громко, по-еврейски, она вся как-то сжалась...
***
Сыну было года три. Мы поехали на взморье, в Палангу, и удачно сняли комнату вблизи от моря. Пока раскладывали вещи, он гулял под окном. Мы обрадовались, что во дворе есть еще дети его возраста. И вдруг слышу крик по-литовски: Не играй с ним, не видишь, он похож на еврея, может, он жидас и есть! Не помню, что выпало из рук. Сын не плакал – не понял.
Через неделю мы съехали на другую квартиру. А еще через пять лет – в другую страну, в Израиль. И вот тут он стал приходить в слезах. Его били, как чужого. Для объяснения с учительницей я по разговорнику выучила несколько специальных выражений о том, что моего ребенка обижают: «марбицим ле-елед шели» и «нотним ло макот», что приблизительно одно и то же. Высокому ивриту разговорник не научит, но она меня поняла. Это я не поняла, какие же меры она собирается принять.
– Давай сдачи! – сказал усталый папа и не предпринял ничего. Он был занят поисками работы.
Сынок давал сдачу лет до тринадцати. Но был одинок. Пока какой-то кибуцник не пришел в школу и не собрал мальчишек в одно из молодежных движений. И сынок расправил плечи.
Здесь мальчику лет 9-9,5
Мой муж «расправил плечи» на третий год нашей совместной жизни. Был мальчик и мальчик, а однажды вернулся с военных сборов, месяц его не видела, смотрю: какие у него широкие плечи! И взвалил он на себя, на эти самые мужские плечи, ответственность за всю нашу семью, вместе с бабушками и переездом на новую родину.
А сын взял на себя ответственность за всю страну лет в пятнадцать. Сначала в своем молодежном движении был ханих, воспитанник, потом механех – воспитатель, стал собирать газетные вырезки, рылся в энциклопедиях, составлял план очередной беседы, а где-то в десятом классе вдруг заявил, что будь его родители – люди нормальные, то не заставляли бы его заниматься физикой, потому что на самом деле у него, видите ли, склонность к социологии... А еще удивляло, что он без всяких наших усилий начал вдруг с необычным прилежанием изучать английский. Но это так, к слову. Потом он будет учить китайский, но как второй иностранный язык выберет испанский... Конечно, я жалею, что он только понимает русский язык, но не читает на нем.
За семь месяцев до нашего отъезда в Израиль он как раз пошел в первый класс. Месяца через два мы подали документы на отъезд, и дети моментально бросили школу, хотя никто их к этому не призывал. В Израиле же, восьмилетним, он сразу попал в третий класс.
Бар-мицва
Мы же, взрослые, начали изучать иврит и стали как бы первоклассниками. На новом месте надо все начинать сначала, а без языка ни пошутить, ни обругать никого не можешь, если слышишь себя, конечно, со стороны. Так что все время и все силы мы тратили на учебу. Заниматься детьми было некому. Когда сын начал служить в армии, я стала писать ему письма по-русски, типографскими буквами, которые он немножко знал. Вот сейчас он русский выучит! Пока однажды не услыхала:
«Мама, у меня в сутки не бывает больше пяти часов отдыха, как ты считаешь, я должен тратить их на сон или на то, чтобы разбирать по буквам твои письма?» – «Спи, спи, сынок, – ответила я, – конечно, спать важнее».
Пройдут годы, и однажды он скажет с упреком: «Почему вы не заставили меня учить русский язык? Был бы у меня еще один язык и не пришлось бы читать "Крейцерову сонату" Льва Толстого на иврите!» Он выучил английский, испанский, но по-русски читает, как иностранец, складывая слова по буквам...
***
И вот он уже приходит с армейской службы. Это бывает не каждую пятницу. Субботний ритуал включает и зажигание свечей, и киддуш на халы и вино, а потом кто-нибудь включает телевизор. В новостях показывали, как израильские ребята обучают в Латвии группы местных парней приемам защиты от террористов.
– Хотите, поеду в вашу Литву, – говорит вдруг сын и улыбается, глядя на экран.
– Не стоит, – сказал папа, – там ты снова станешь похожим на еврея.
А я подумала: «Наш сын стал истинным израильтянином, он уже не отличает Литвы от Латвии...»
***
Наш солдат приезжает обычно раз в две недели.
Летом куда ни шло, белье постирали, повесили на веревки, высыхает быстро, но зимой...
Перед стиркой счищаешь с брюк комья грязи – ножом и прямо в раковину, отмачиваешь брюки и гимнастерки и только тогда закладываешь в стиральную машину. На улице дождь. Сушильной машины пока нет, поэтому влажное белье засовываешь в духовку газовой плиты, потом досушиваешь на радиаторе, сказала бы, переносном, но точнее, перевозном, он на колесиках. Белья много, а у тебя одни сутки, отпуск короткий. Две ночи дома это редкость. Недельный отпуск – раз в три месяца.
Потом все это выгладить, брюки аккуратно сложить, а рубашки повесить на вешалку...
В воскресенье утром выхожу со своим солдатом из подъезда – проводить к автобусу. Он на голову выше меня, стройный, наглаженный... Мысли его уже где-то там, не со мной... А мне лишь бы побыть с ним рядом еще минуту-другую.
И тут на нас накидываются сначала ветер, потом и проливной дождь. Ветер рычит как дикий зверь. Невидимой лопатой зачерпывает воду и с размаху швыряет в живого человека. Зонт мужской, огромный, лондонский, другой бы уже улетел или сломался, а этот просто как пьяный, то потянет тебя влево, то уносит вправо. Ветреный дождь, дьявольский, нечистая сила... «Солнце читает листья на деревьях, но только с одной стороны. Зато уж ветер и с той и с другой» (И. Зиедонис, пер. с латышского Ю. Коваля). Именно так – и с той и с другой…
Пытаюсь закрыть зонт, он только мешает, и отстаю. Сын даже не остановился. Догоняю, зонт пытаюсь снова раскрыть и поднять высоко, чтоб и над его головой, и чтоб хоть как-то спасти солдатскую форму, выстиранную, высушенную, выглаженную. Сколько трудов и – все насмарку! И тут он мне говорит: «Асур, има!» Что асур-то? А то, что зонт солдату запрещен. Таков армейский порядок. Поцеловала его в мокрую щеку и пошла домой. Зонта больше не раскрывала, к черту, шла медленно, какая уж теперь разница. Промокшая одинокая кошка.
А дождь и ветер поиздевались над людьми, нарезвились – и нет их.
Вечером – ни единой лужи. Еду к дочери. В автобусе читаю книгу.
За спиной слышу возмущенный голос: «Ну и молодежь пошла, старуха стоит, а он сидит себе». Оглядываюсь: в двух рядах от меня стоит дама, красивая, лет под пятьдесят. Странно, думаю, это она о себе? Тут поднимается старушка, лет под восемьдесят, седенькая, ладная, и говорит: «Давай, я тебе место уступлю, а солдату дай отдохнуть. Может, он ночь в "шмире" простоял».
Вот и я прошу вас: не спешите судить сидящего, тем более задремавшего солдата: может, он не только ночь, но и всю неделю охранял ваш покой (шмира это охрана).
Может, это мой сынок. Он высокий и красивый. У него глаза болотного цвета. Увидите – узнаете. Обычно он уступает место сам.
***
Ночью снова лил дождь. Я стояла у окна, думала, где он теперь? Скоро ему двадцать. И вдруг вспомнила май, тот день, когда двадцать исполнилось мне. И как от всех поздравлений и волнений не спалось. Уже почти не верилось, что всего часа два тому назад мой друг сорвал мне два свежих гиацинта прямо с клумбы на Тверском бульваре. Возникший из дождя милиционер пригрозил штрафом, и мой кавалер стал с жаром объяснять, что это для любимой, сегодня у нее день рождения. И нас простили. Вот же они, гиацинты, розовый и сиреневый, значит, все это было, было только что... Поздним вечером из окна московского общежития я смотрела на улицу. Под фонарями дождик рассыпался треугольными веерами капель, блестел асфальт, и мокрая густая листва шуршала в лужах. Как у Пастернака: «Про то, как ночью, от норы к норе, / Дрожа, протягиваются в далекость / Зонты косых московских фонарей / С тоской дождя, попавшею в их фокус».
Что за дивный запах у влажных гиацинтов. Так и прошло это чудо через всю жизнь: день рождения под дождем, и гиацинты, их запах, а потом одинокий вечер у окна... Это было в другой жизни, и тогда я дождь любила. А сейчас у меня сын – солдат, и дождь как наказание.
Где ты, сынок? Может, там, где ты, дождя нет? Я не всегда знаю, где ты. Когда ты был в Ливане, мне говорили, что ты на Голанах, и я верила. Прочла в журнале, что мамы, конечно, волнуются за сыновей, но волнение и тревога отцов сильнее, они знают точно, каково их сыновьям, сами через это прошли. В тот раз так и было: отец знал, где ты, а мне для тревоги и плато Голан было достаточно...
***
Ушел в солдаты, а вернулся офицером. И тогда отправился в Латинскую Америку. Все так делают, утешала соседка. Но он не сказал, что путешествие растянется на десять месяцев. Письма писал, когда мог, звонил. Но иногда пропадал на неделю. Вот и в тот раз мы долго ничего о нем не слыхали. Он был в джунглях. В те дни убили главу нашего правительства Ицхака Рабина. Сын вышел из джунглей, зашел в кафе поесть, увидел газету, прочел заголовок, по-испански, может, по-португальски. И вдруг звонок: «Это правда? Рабина убили? Эйх аситэм эт зэ?» Так и сказал: «Как вы могли это сделать?». Вы, то есть, мы…
Когда он вернулся, три дня читал свой дневник, сказал, что писал для меня, чтобы я смогла все увидеть и почувствовать... Было там и про какой-то короткий роман. Думаю, он свой дневник прочел и подружке. Вскоре они расстались.
***
Много ли на свете людей, вызывающих во мне глубокую нежность? Мои покойные родители, думаю о них с тоской и нежностью. Все бы для них сегодня сделала, но поздно, их нет. Моя свекровь, с которой мы необычайно сблизились в последний период ее жизни, когда все заботы о ней легли на меня. Так привязываются к беспомощному ребенку. Нужно ли говорить про ее сына, моего мужа: он до сих пор приносит мне цветы, а за что мне карта такая, не знаю. И мой единственный брат, и его жена – близкие и очень добрые люди. Дочь у меня вообще редкое существо, талантливая во всем, за что ни возьмется. С самого детства не перестает удивлять, в каждом возрасте чем-то новым, а главное – всегда вместе с ней входит в дом свет. Внуки это тоже особая область. Но я и к чужим людям, ко многим, отношусь с нежностью. Иногда, правда, видимое принимаю за истинное. Каким человек хочет, чтобы я его видела, таким и вижу. Это, скорей всего, не от большого ума. Может пройти несколько лет, пока пойму, что ошибалась в человеке. Но с сыном мы многие годы были как сообщающиеся сосуды. Муж и дочь по характеру другие, чувства выказывают, скорее, поступками, активная нежность исходит больше и чаще от меня к ним. А вот живая нежность, выраженная и в слове, и не только в день рождения, всегда исходит от сына. Потому и отношения – особенные. Мы будто подслушиваем и точно знаем мысли друг друга. И всякое душевное движение. Впрочем, безответной любви в моей жизни вообще не было.
***
По всей Европе загул. Ах, как гуляет там осень. О нас в Израиле она, как водится, забыла. И вдруг ночью – пожаловала. Заставила Европу поделиться дождем? Или сама Европа соблаговолила? Но опрокинуть на нас за одну ночь столько воды? Буквально по-библейски, грозно: «разверзлись хляби небесные».
Вечером звонок от сына из сектора Газы.
– У вас тоже был дождь?
– И у вас? Ты был под дождем? Промок до нитки?
– Только в первую минуту.
– В такой ливень без зонтика... Не мог спрятаться под какую-нибудь крышу?
Смеется:
– Моя крыша – небо. Я смотрел на море. После того, как промокнешь, это даже приятно.
Он «наслаждался». Он сказал это на иврите: «нэ–hе–нэти».
***
На следующий вечер звонка не было. Снова патрулирует или заболел? У мамы нет мобильного телефона. Человек без потребностей. Даже «визы» (кредитной карточки) нет. Помаду раз в год, на день рождения, покупает приятельница, коллега. Компьютер на службе, компьютер дома. 6 часов на сон. Если получается. Перед уходом в милуим (военные сборы), на 33 дня, сын решил, что и у мамы должен быть пелефон, мобильник, чтобы иметь с ней прямую связь. Мама с техникой несовместима. Ей объяснили: перед уходом на работу надо его включать и носить с собой, поближе к телу, чтобы слышать звонок. Чтобы успеть достать, раскрыть и прижать к уху.
Мама включает пелефон, а там что-то мигает. Что делать?
– Что делать, милый? Тут мигает...
Милый муж отвечает: «Нажать и слушать!»
– Но там просят набрать код...
– Так набери его.
– А какой у меня код?
– Но это же так просто, все знают.
– А я не знаю.
– 1 – 2 – 3 – 4...
– Так просто?
–А я что говорил?!
И вдруг она слышит в трубке голос сына: «Има, я не хотел тебе звонить в полночь, чтобы не разбудить. Но раньше не мог... Тут тихо. Я хочу, чтобы ты послушала шум моря...»
А мама стоит посреди салона. А в доме окна настежь. И шелест листьев на дереве напротив. И машины на шоссе.
Где же тихо? В ванной. Бегом. Но на что нажать? Больше не мигает. И никто не спрашивает номер кода.
Улетучился, не дойдя до слуха, шум моря. Где-то между Рафияхом, Хан-Юнесом, южнее Газы, ближе к египетской границе. Еще одно прекрасное мгновенье не удалось пережить вместе. Небо у нас одно, море – одно. Но дождь в разное время суток. Газа так близко и так далеко.
Прочла где-то, что во время второй ливанской войны, это 2006 год, ротному командиру удавалось иногда в напряженном распорядке дня выделить часок-другой, который он называл «мертвыми», а мы назовем свободными... И что же он делал в эти часы? Спал? Слушал музыку? Оказывается, он сменял на посту то одного, то другого солдата, давая им поспать.
На вопрос, зачем он это делает, ответил так:
«С вахты открывался потрясающий вид, я не мог глаз отвести от зеленого поля».
Меня поразили, конечно, не пейзаж и не поэтичная натура командира, а то, что ему пришла в голову сама эта мысль – сменить солдата на его посту.
И мой сын, подумала, такой командир, такой вот человек...
Когда он еще был простым солдатом, то в отпуск приезжал с автоматом.
Уже после офицерских курсов спрашиваю: почему у тебя нет пистолета?
Он ответил, что у него нет права на ношение оружия в гражданской жизни. Не хочет. Точка. Все равно странно. Когда их, отличников службы, послали в Польшу, именно ему поручили на траурной церемонии в Освенциме нести свиток Торы, который должен был взять с собой в космос Илан Рамон, но она оказалась слишком большой и тяжелой, поэтому свиток Торы то ли отдали, то ли вернули Цахалю.
С Торой памяти космонавта Илана Рамона в Освенциме
Освенцимский лес очень красив, сказал он, там так тихо...
***
Сын попросил нас приехать к нему в Иерусалим в будущую субботу. Он учится в университете, снял квартиру. Я говорю: можно будет куда-то пойти пообедать. Он говорит, что можно у него, а можно пойти к родителям его новой девушки, познакомиться. Девушку он к нам уже привозил. Она нам понравилась. Только вошла в дом и сразу бросилась мыть посуду. Очаровала. Знавали мы и других. Но он говорит, что очень впечатлительная, спонтанная, и без перехода, что она похожа на нас, его маму и его сестру. Жениться как будто не собирается. Зачем же тогда знакомиться с ее родителями? И тут будто подслушал мою невысказанную вслух мысль и как бы между прочим произносит: может, и женюсь.
Так и сказал. Впервые. Я подумала: наш сын – человек не очень современный, ну, не целиком, в нем много от нас, другая природа, иная порода. Почему, спрашиваю, ты не ходишь с ребятами на вечеринки? Один раз спросила, другой. Молчит. Потом сказал: не хочу быть белой вороной, там все курят, и наркотики тоже... Хочешь, чтоб и я?.. Давно дело было, но вспомнилось. Разве есть подходящие ему среди нынешних молодых девушек?.. Но разве такое скажешь вслух? Молчу. Наклонился, внимательно посмотрел мне в глаза и говорит: а ты, знаешь, совсем неплохо выглядишь. Я ответила: да, и чувствую себя хорошо, все вообще отлично... Усмехнулся и уехал. Еще помахал рукой, выезжая на шоссе. Взрослый... Забыла спросить: он капитан или майор? Как для меня, так полный генерал.
Я продолжала стоять на тротуаре в теплых австралийских тапках, но без куртки, пока не почувствовала холода. Может, говорить с ним надо было иначе. Но... Я высказываю свое мнение детям только для того, чтобы подтолкнуть его или ее мысль, а не навязывать свою.
Родители невесты оказались симпатичными, вместе с молодыми месяца четыре выбирали кейтеринг (catering), ездили по разным свадьбам, пробовали блюда, изучали уровень обслуживания. Один или два раза и муж с ними ездил. Я – ни разу, мне все всегда вкусно, от меня прока нет... Свадьба получилась изысканная, продумано было все до мелочей. Состоялась она в лесу, рядом со средневековым замком. Гости собирались засветло, на лесной тропе нас встречали живые музыканты, наверное, была и скрипка, но я запомнила только арфу. Потом уже ночной лес, огни, гирлянды лампочек по стенам стоящего поодаль замка, гостей много, но столы разбросаны в разных местах, под деревьями, мостки через ручей. Или речку? Журчание воды слышу. Все красиво и таинственно – сказка. Говорили, что и еда была отменная. Но я была взволнована, растеряна, ничего не ела, не пила, только ходила между столами, деревьями, с кем-то здоровалась, кто-то меня обнимал... Удивило, что наш сын может три часа подряд танцевать. Была там такая площадка. Вроде и себя вижу на снимках танцующей. Но не помню. Новые туфли так банально натерли ноги, что на одном из снимков я стою босиком... Как бы мне хотелось снова пойти на эту свадьбу. А потом родилась чудная внучка.
Вот как годы бегут: ты уже и офицер, и командир, и студент, и муж, и отец, но всегда солдат, солдат, солдат... Так оно в Израиле. И когда его нет дома, мы все скучаем по нему – родители, жена, дочка и, конечно, любящие его собаки.
С любимыми собаками…
***
До сих пор странно, когда незнакомый голос, чаще женский, значит, мама, спрашивает по телефону, дома ли мефакед (командир), ей надо с ним посоветоваться. Даю ей номер телефона. И мама солдата рассказывает моему сыну о своих бедах и тревогах. И он ее слушает и, наверное, успокаивает чужую маму.
***
Он опять то ли на севере, то ли на юге. Почему вечно он? Из-за этого китайский язык бросил, пропустил месяц занятий иероглифами – не нагонишь, все начинай сначала. А докторская? Когда ею заниматься? Вечный студент...
Лишь бы ты был здоров. Лишь бы услышать твой голос. С радио встаешь, с телевизором ложишься. От новостей до новых новостей. Мобильник как зубная щетка, без него – ни шагу. Смешно, украли зонтик. Но почему сразу украли, может, в автобусе остался, потеряла. Ведь мысли далеко. А ночью пишу письмо в Америку. И копию – в Москву. С компьютером все стало близко.
Привет, мой друг, сегодня ясный день. Как, впрочем, и вчера и завтра. Купила фрукты и была у моря.
Мы пишем письма так, как если б жили только при свете дня. Без одиноких вечеров – когда экран угас, и смолкла музыка, и на душе тревога, ведь сын не позвонил...
Ну, стоит ли писать, что обстреляли джип, иль бросили гранату, что ты считаешь дни, а ночью видишь сны, толкуя, как и учила мама, наоборот.
Писать о том, что мучает всерьез? Ну, нет! Она и не поймет...
Привет, мой друг, сегодня ясный день. Как, впрочем, и вчера и завтра. Купила фрукты и была у моря.
***
Вчера днем он позвонил, спросил, как чувствует себя папа, все ли в порядке у меня, что мы делали вчера. И я подробно все рассказываю, потом встрепенулась: он же на работе, и спрашиваю, а что у вас, как девочка?..
И он произносит как будто с улыбкой, но спокойно и буднично: только что звонили из университета, мне утвердили докторскую степень.
– Милый, наш сын – доктор философских наук!
– Ну, а каких же еще, физику ведь он не любил…
(Впервые в сокращенном варианте опубликовано в газете «Новости недели», в приложении «Еврейский камертон», 10.11.2011)
