К 80-летию со дня рождения драматурга А.В. Вампилова (19 августа 2017г.)
Друзья Александра Вампилова замечали его усталость в последние земные дни. И это объяснимо. За постановку каждой своей пьесы драматургу приходилось отчаянно и часто безрезультатно бороться. Лишь две комедии — «Прощание в июне» и «Старший сын» — шли на сценах провинциальных театров страны. В Москве только первую из них удалось поставить в Театре им. М.Н. Ермоловой, вторую — в Театре им. К.С. Станиславского. Да на «главной» ленинградской сцене, в БДТ, при жизни Вампилова состоялась одна премьера — «Двух анекдотов» (авторское название — «Провинциальные анекдоты»). Но ни «Утиная охота», ни «Прошлым летом в Чулимске» — драмы, признанные позже критикой великими, не появились в советских театрах.
Однако в разговорах и письмах Александра тех дней, как всегда, упрямо жили надежда и вера. С редактором издательства «Искусство» Иллирией Граковой он обсуждал итоговую книгу, в которую хотел включить все драматургические произведения, и планировал вплотную заняться этим сборником осенью, когда приедет в Москву. «В сентябре, — обещал он многим в столице — вернусь в Белокаменную, тогда займёмся пьесой, книгой, репетициями…» Гракова так передаёт слова Вампилова, сказанные в их последнем разговоре:
«Всё, что я написал до сих пор, — это юность. Сейчас мне хочется писать по-другому и о другом. Я вот тут задумал комедию, почти водевиль, о парикмахере, который стал драматургом.
Он не слишком подробно рассказывал мне о пьесе «Несравненный Наконечников», помню только в его изложении задуманный им финал.
— Представляешь, герой после своих мытарств бежит из театра, он ничего этого уже не хочет, бежит через зрительный зал, а за ним бежит режиссёр, который всё же надумал ставить его пьесу…
— Хочешь поделиться своим богатым опытом общения с театрами? — спросила я.
— Да уж, есть о чём порассказать, — засмеялся Саня».
Нескольким друзьям он говорил, что хотел бы написать роман. «Наверное, написал бы и роман, — читаем в воспоминаниях иркутского прозаика Дмитрия Сергеева, — но театр он всё равно не забросил бы. Он был настоящим подвижником театра. У него было любимое слово, которым он оценивал произведение любого жанра.
— Здесь есть драматургия, — говорил он, когда хотел похвалить. То была наивысшая похвала. Есть драматургия, стало быть, роман, пьеса или фильм, о которых шла речь, — хорошие. В это понятие он вкладывал многое, может быть, выходящее за рамки слова. Драматургия — это и сценичность действия, и блистательный сюжет, и точное слово, и верно изображённый характер, и безошибочный жест… Всё это драматургия. Он умел употребить любимое слово в разговоре так, что смысл делался понятен без пояснений».
* * *
Александр унаследовал отцовский характер. Валентин Никитич, сельский учитель, погибший в годы репрессий, был заядлым рыбаком и охотником. Вот и сын: не успеет вернуться из какой-нибудь вылазки на Байкал (а легкой рыбалки, например, здесь не бывает), как уже готовится к другой, на северную горную реку, где испытаний будет не меньше.
Он уговорил писателя Глеба Пакулова приобрести легкокрылую лодку на двоих: корпус купил товарищ, а мощный мотор «Вихрь» — Вампилов. За пару дней до рокового часа оба показывали приятелям отличную рыболовную снасть, хвастаясь:
— Уж мы им покажем!
— Кому?
— Хариусам, омулям и прочей рыбе!
Вампилов страстно хотел иметь собственный домик на Байкале. И как раз в те последние дни Саша подыскивал на побережье рядом с дачами друзей избушку, которую можно было бы купить для своей семьи. Он помнил, как горели глаза шестилетней дочки Лены на прибайкальском лужке, полном цветов, как преображалась в огородницу жена Ольга среди грядок на усадьбе у Жемчужниковых, как хорошо работалось ему на тихой даче Пакулова, откуда видны были Байкал и устье Ангары и где всегда хозяйничали солнце и прохлада. Поэт Сергей Иоффе вспоминал:
«Подвернулся вариант — решил продать свой дом старый байкальский капитан, мой сосед. Дом его — через проулочек, буквально напротив нашей избы. Мы сообщили Сане. Он пришёл с Ольгой под вечер, посмотрел дом, усадьбу и не мог скрыть своего восторга. Дом и вправду был в отличном состоянии, и место хорошее — под горкой, из окон виден Байкал, во дворе — кухня, по сути, второй домик, флигелёк, в саду — заросли чёрной смородины.
— Ну, садовод из меня ещё тот, — говорил Саня. — Хотя к смородине этой лет десять можно и не прикасаться, сама расти будет…
Особенно понравился ему флигель.
— Зимой приеду, дом можно не открывать, кухню и натопить легче, и сидеть одному уютней.
Но на другой день хозяева раздумали продавать свой дом Вампилову. По их словам, нашелся покупатель из местных, и они не хотят его обидеть, чтоб не осталась о них плохая память».
А подходило 19 августа, тридцать пятый день рождения Саши. Он решил отпраздновать именины здесь, на писательских дачах. Побывал в Иркутске, приглашал друзей. Режиссера местного драмтеатра Владимира Симановского встретил на улице, обрадовался:
— Поехали на Байкал!
— С удовольствием бы, но я принимаю экзамены в театральном училище…
— Жаль!
К приятелю-журналисту зашёл в редакцию, нарисовал схемку: вот как пройти от причала к дому Глеба…
О роковом дне Пакулов с болью рассказал через несколько лет журналисту Владимиру Ивашковскому:
«Днем семнадцатого мы спустились к Байкалу, взяли нашу общую лодку. Решили половить хариуса, да вина на день рождения добыть, тогда ведь с этим было не просто. Рыбачить поехали вниз по Ангаре, но не задалась рыбалка. Две-три рыбёшки. День был солнечный, яркий. Я обратил внимание: в воде много брёвен — «топляков», прямо золотом на солнце блестят. Накануне на Байкале гулял шторм, и буквально на рейде порта Байкал волны разбили плот. Их потянуло в Ангару, полузатопленные болтаются…
Пошли в Листвянку, что на другой стороне Байкала, напротив наших дач (южная оконечность озера, откуда вытекает Ангара, узкая. — А.Р.). Отправились вдоль берега к санаторию. Саня сидел на корме, у руля, я — на носу лодки. Не могу себе этого простить, ведь я был поопытнее. А Саня, известное дело, лихач. В штормовке, грубом свитере, туристских ботинках, ну прямо мореман. Скорость держал отменную. Мотор «Вихрь» это позволял. Мы уже подходили к санаторию, пора было сворачивать к берегу. Саня окликнул меня, попросил закурить. Дальше — удар, я в воде, перевёрнутая лодка рядом. Я сразу хватаюсь за неё, она рвётся из рук… Саня плывёт к берегу. Я кричу:
— Саня, плыви, плыви!
Сам зацепился руками намертво, одежды на мне много, не потяну до берега. А там люди стоят, автомобиль «Волга», вижу, покуривают спокойно, за нами наблюдают. А Саня всё тяжелее и тяжелее плывёт, но плывёт. И вот он будто встал на ноги, высоко поднялся над водой. Несколько метров до берега и…
Пакулов судорожно закуривает.
— Последнее, что я запомнил: он вдруг упал на спину, а «Волга» на берегу быстро укатила. Как меня отрывали от лодки, помню смутно. Саня уже лежал на берегу. Его пытались откачивать, нечего было откачивать. Разрыв сердца. От перегрузки, от жизни такой жестокой…»
Прозаик Геннадий Машкин в своих воспоминаниях дополнил картину трагедии, можно предполагать — со слов очевидцев:
«Два поднаторелых девятиклассника на берегу услышали с рейда голос Глеба, спустили свою лодчонку и на вёслах подошли к перевёрнутой «Казанке». Отодрав Пакулова от днища, они затащили его в лодку и поплыли к месту, где скрылся в волне пловец.
Достали ребята Сашу с глубины двух с половиной метров. Пытались делать искусственное дыхание, но вызвали из уголка рта лишь капельки крови».
Там, на воде, он крикнул последние, земные слова, обращенные к Пакулову, — такие, которые мог оставить в смертную минуту только он:
— Я пришлю тебе помощь!
Еще один писатель, Вячеслав Шугаев, вспоминал:
«17 августа ближе к полуночи телефон зазвонил длинно и громко, как обычно звонят с междугородной.
— Старик, это Глеб. Саня утонул. Я из больницы звоню. Лодка перевернулась. Меня вот спасли, а его нет.
Минуту спустя я позвонил главному врачу Листвянской больницы.
— Да, есть у нас утопленник. Да, вроде бы Вампилов.
Приговаривая это «вроде бы», ни на миг не отпуская его от себя, позвонил Валентину Распутину — он вернулся в этот день из деревни. Распутин позвонил Марку Сергееву (поэту — А.Р.), и через полчаса таксист мчал нас по затихшему до утра Байкальскому тракту.
В Листвянке со свистом и пылью кружил ветер. И пока мы искали больницу, налетал на нас из-за каждого закоулка и угла. Нянечка или сестра повела нас в чулан. Перед дверью зажгла свечку, сказала:
— Там у нас света нет…
Никаких «вроде бы» больше не было.
Саню нам не отдали. Мы походили по набережной, постучали в несколько домов, прося перевезти на ту сторону, в порт Байкал, где была Ольга, Санина жена, ещё ничего не знавшая. Хозяева домов отвечали:
— Да вы что, мужики! Не видите, что делается?!
Байкал ревел без передыха, и видно было, как высоко над берегом разваливались, рушились тускло-белые гребни».
* * *
Жена Глеба Пакулова Тамара Бусаргина ярко воспроизвела последние часы жизни Александра Вампилова. Воспоминания названы так: «Тот вечер и та ночь»:
«У нас в те поры был большой дом в порту Байкал, и в это утро, семнадцатого августа, Глеб против обыкновения рыбачил не очень удачно. Пришёл домой огорчённый — хотелось встретить ухой Сашу, которого ждали с часу на час из Иркутска. Успокоились на том, что до дня рождения Вампилова (19 августа) время ещё есть, и рыба, даст Бог, будет. Глеб рыбак фартовый.
Несмотря на шторм и задержку переправы из Листвянки, все-таки Вампилов приехал из Иркутска, где у него были срочные дела…
Мужчины решили сплавать на самое рыбное место на берегу нашего Молчановского распадка, на «каменуху». Некоторое время спустя мы с Ольгой пришли туда. Клева не было, Глеб поймал лишь небольшенького хариуса.
До вечера время еще оставалось, и Саша предложил съездить в Листвянку, прикупить чего-нибудь к своему дню рождения: дата ведь нешуточная — тридцать пять лет. Мы с Ольгой воспротивились этому вояжу — море еще штормило, большие валы с Байкала доходили до нашего распадка, неся с собой остатки разбитых плотов. Но вскоре рейсовые суда из Иркутска стали храбро вплывать по Ангаре в Байкал, и остановить мужчин от поездки в Листвянку было уже нельзя….
Глеб решил попытать рыбацкого счастья в Николе (село около Листвянки. — А.Р.). Кажется, Саша тоже закинул удочку, но скоро оставил эту затею. Обычно сдержанный, спокойный, он явно не находил себе места, был взвинчен, делал какие-то кульбиты на волнах — таким шалым я его еще не видела. Наконец, сделав круг на воде, он решительно подплыл к берегу, и (не могу сейчас объяснить — почему), когда он нас, женщин, пригласил покататься, мы с Ольгой сели в лодку…
Саша высадил нас километра за два до нашей пади и, отчалив веслом, завел мотор, поплыл к Глебу в Николу…
Мы прибрели к своему распадку и сели на крышу заброшенной чужой бани. Оттуда хорошо было видно, как «Казанка» поплыла вдоль берега, долго ее наблюдали, маленькую, серенькую, еле-еле заметную лодочку, пока она не скрылась...
Стало прохладно. Наш уход ускорила зловещая картина, которая до сих пор как живая стоит у меня перед глазами: ярко-оранжевое предзакатное солнце осветило огромную кроваво-красную голову топляка, с уханьем вынырнувшую из сине-зеленого вала воды, потом вторую, третью…
Мы молча пошли в дом, посидели на веранде, прислушивались к гулу редких моторов — нашего не было: я свой мотор узнавала по звуку. В полночь, не раздеваясь, мы все-таки уснули. Я проснулась часа в четыре утра. Ольга сидела на кровати, обхватив ее края руками, безвольно свесив ноги, молчала. Потом, глядя мимо меня куда-то в пустоту, уверенно произнесла:
— Саша утонул.
— Если кто-то и утонул, — стала я убеждать Ольгу, — так это Глеб. Во-первых, Саша прекрасно плавает, а во-вторых, на Глебе — болотные сапоги, которые он и на суше без моей помощи снять не может.
Но решительный тон, с которым Ольга произнесла «Саша утонул», заставил меня спросить ее, не приходил ли кто-нибудь, пока я спала. Она отрицательно помотала головой, и, когда у меня отлегло от сердца, она неожиданно произнесла:
— Никого не было, но я видела сон.
Не знаю, помнит ли его Ольга. Мне же рассказала, что она решила вымыть пол в нашей самой большой комнате и вымыла — здесь я хорошо помню, как Ольга шагами вымерила кусок пола, который вымыла, — это была ровно четверть комнаты. Рассказала и о том, что во сне я ее упрекнула — кто же так моет и когда будет вымыта вся комната, на что она ответила: остальное — потом.
Стало жутко.
Прошел час-другой, уже рассвело, и, о радость! — раздался стук в окно…»
Теперь вернемся к прерванному нами рассказу Вячеслава Шугаева:
«Вернулись в город. Марк Сергеев пошел писать некролог, а мы с Распутиным закружили черными вестниками. Заехали к Саниному брату Михаилу, геологу, только в этот день вернувшемуся из отпуска. Он вышел в майке, заспанный. От наших слов молча закружился на месте в холодном, плохо освещенном подъезде.
К шести утра, к первому пароходу в порт Байкал, мы вернулись с Распутиным в Листвянку. Холодный ветерок, чуть отдающий ночной пылью, серо-зеленая зыбь — шторм ушел к северу.
Мы еле передвигали ноги, заранее мучаясь тем, что нам предстояло сказать Ольге. Перед домом посидели на камнях. День начинался ясный, солнце в прозрачном байкальском воздухе поднималось по-особому чистое и теплое.
Ставни еще были закрыты. Мы постучали. Выглянула жена Пакулова, Тамара.
— А мужиков наших нет, где-то загуляли.
Ольга вышла на крыльцо, посмотрела на нас:
— Что? Все?
Мы бросились к ней…»
И еще несколько строк из воспоминаний Тамары Бусаргиной:
«Не помню, на чьей случайной лодке мы ехали в Листвянку. Ольга сидела как каменное изваяние, смотрела широко раскрытыми глазами в одну точку, и только возле Шаман-камня она прижалась к Валентину Распутину и закричала, истошно и страшно, на весь Байкал…»
Часто приводят фразу, в которой он предугадал свою судьбу: «Я смеюсь над старостью, потому что я старым не буду». Мне же более провидческой и страшной кажутся другие слова из его блокнота, стоящие особняком: «Могильная, чёрная темнота воды».
* * *
После гибели Александра Валентин Распутин, пожалуй, первым, точно определил значение творчества своего друга:
«Вместе с Вампиловым, — писал он, — в театр пришли искренность и доброта — чувства давние, как хлеб, и, как хлеб же, необходимые для нашего существования и для искусства. Нельзя сказать, что их не было до него — были, конечно, но не в той, очевидно, убедительности и близости к зрителю; до последнего предела раскрылась перед нами наивная и чистая душа Сарафанова в «Старшем сыне» и стоном застонала, уверяя старую истину: «все люди — братья», которая в повседневности часто превращается почти в смешной парадокс. Вышла на сцену Валентина («Прошлым летом в Чулимске»), и невольно отступило перед ней всё низкое и грязное — вышла не просто героиня, несущая в себе черты добродетели, вышла сама страдающая добродетель. Слабые, незащищённые и не умеющие защищаться перед прозой жизни люди, но посмотрите, какая стойкая, какая полная внутренняя убеждённость у них в главных и святых законах человеческого существования. И в слезах, и в отчаянии не перестанут они веровать, как фанатики, в лучшую человеческую сущность, не замечая, как слепые, сущности худшей…»
И ещё о драматурге:
«Театр помолодел с его приходом — и не только благодаря возрасту молодого драматурга, но и от свежего и чистого чувства, принесённого им на сцену. И теперь наш театр должен будет вернуться к нему как к одному из самых надёжных и верных друзей, без которых никакой успех никогда не будет чистым.
Талант Вампилова, непритязательный и обаятельный, естественный и добрый, есть собирание, подобно пчелиному труду, разлитой в мире душевности и красоты. Возле Вампилова теплее, добрее, этим теплом до сих пор греются те, кто знал его, оно исходит от его книг, и оно же дышит со сцены вампиловского театра, начинающего новую и прочную жизнь без старения».
Оригинал: http://litsvet.com/index.php/%D0%BF%D1%83%D0%B1%D0%BB%D0%B8%D1%86%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B8%D0%BA%D0%B0-%D0%BE%D1%87%D0%B5%D1%80%D0%BA%D0%B8-%D1%8D%D1%81%D1%81%D0%B5/476-%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%B5%D0%B9-%D1%80%D1%83%D0%BC%D1%8F%D0%BD%D1%86%D0%B5%D0%B2-%D0%BC%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F-%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%BD%D0%BE%D1%82%D0%B0-%D0%B2%D0%BE%D0%B4%D1%8B%E2%80%A6
