***
Откровенье — крови отворенье.
Кровь суть дух, а отворяет жизнь,
ревность веры, жданности терпенья...
Отворяй! За облако держись!
Не склоняйся, как практичный ребе,
к жирным тукам, к жертвенной золе...
Дух Господень протекает в небе,
только тень от Духа на земле.
СЕРАЯ ТОСКА
Апрель и дождь. В квартирах, в ресторанах,
в ущельях улиц хмуро и мокро.
Бездомно сердцу. Вере бессиянно.
Слизявит кожу гробное нутро.
Апрель и дождь. Безлистые берёзы.
Пудовы мысли. Веки, как века...
Оплакать б жизнь, но жалостные слёзы
из глаз не может выдавить тоска.
Мышино-зла, над грустью, над испугом,
над всем подпольем выморщенных чувств
она скребёт в души чуланный угол,
она грызёт надежд дубовый брус.
В асфальтном глянце улица кривая.
Куда свернуть, когда нигде не ждут?..
Апрель и дождь... Дойти бы хоть до мая,
где, как мечты, нарциссы зацветут.
Дойти туда, где можно петь осанну
лазурной жизни мира!.. Но пока:
Бездомно сердцу. Вере бессиянно.
Грызёт надежды серая тоска.
ПРИЯТЕЛЮ-АВИАТУРИСТУ
Будней жизни непоседа
вновь по новому пути
улетаешь ты вкруг света,
чтобы радость обрести,
смыв печаль кокосным млеком
у лагуны голубой,
и зовёшь меня над веком
полететь сквозь мир с тобой.
Через реки, океаны,
через долы и хребты
странно странствовать по странам
вечным странником мечты:
как ни зри уклады быта
и красу чужих кровей,
тайна радости сокрыта
в сердце родины твоей.
Ствол берёзы за окошком,
а впритык — костром сирень.
Запах мёда и окрошки,
на окошке кошки лень...
Под гудковый крик кукушки
шире видел горизонт
из Михайловского Пушкин,
чем из сотни стран Бальмонт.
МОЯ ЛЕТНЯЯ РЫБАЛКА НА РЕКЕ СИТЬ
Иду к реке. Кучнеют облака,
качает луг манишками ромашек,
морщинит ткани серая река,
и ива над водой руками машет.
Кому?.. Не мне ль?.. Июль. Перед грозой
у тварей жизни много в душах блажи.
Вот стрекоза, стан изогнув лозой,
с другой сцепилась, кружатся картинно, —
любовь, она всё та ж, что в мезозой!..
А запад почернел, как сруб старинный,
и вспыхнул немо светом лишь на миг!
Но вскоре докатился до долины
дробящий стук. Заоблачный старик
два раза провернул там жерновами.
Нетрудно мне представить его лик:
он сед, как дед мой, поучать словами
не склонен: поучает только труд...
А чёрный сруб уже над берегами,
и ветер стих... Вдруг из избы небес
посыпались на дол то треск, то вспышки,
а вслед за ними ливня гуд и хлест!
Лишь пять минут — мокры мои подмышки:
завещанный мне дедом дождевик
так стар, не то что удочек мормышки...
Но вот к востоку откатил старик
свой тучный дом с огнём и жерновами.
Дождь поредел, иссяк, росой приник
к цветам, к траве. Как будто васильками,
меж облаками небо зацвело,
и шмель из норки выполз, над листками
гудя, взвихрил прозрачное крыло...
Недвижна ива. Светятся ромашки.
Уклейки колют водное стекло.
В озона запах втёрся запах кашки.
Вновь над рекой стрекозы понеслись,
являя вертолётные замашки.
Кузнечики затренькали... Вся жизнь
приникла к лугу, как к дитёнку-сыну...
Я лёг на спину, взгляд забросил в высь
и выудил там первую терцину!
КРЕСТ
Не талисман любви, но запредельный
огонь и свет в ложбинке на груди,
предвестие о жизни впереди —
серебряный мой тусклый крест нательный.
Из детства: Руки мамы. На пороге
отец. А на моей груди — другой, но Он...
В младенчестве крещён и возвращён
с дорог земли на горние дороги.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
1
Милый, милый, смотри, смотри,
как за ельника чёрный край
утекает вода зари!..
Там за краем, наверно, Рай.
Розы, розы цветут в Раю,
много, много душистых роз...
Там, наверное, жизнь мою
в лепестки превратит Христос.
Милый, милый, ведь мы умрём
через десять иль сорок лет.
Глянь, с востока как окоём
тёмен, тёмен, забыл про свет!
Если позже умрёшь ты сам,
верю, верю, что райским днём
прилетишь к моим лепесткам,
к их шелкам золотым шмелём.
Зря ль в зените все облака
в снег белы, как Господь в Раю,
и течёт через луг река
от востока сквозь ночь в зарю?..
Милый, милый, ты будь со мной
здесь и Там и люби меня...
Как душны фиалкой ночной
наши росные зеленя!
2
Странным очи сияли, дальним губы цвели,
но была ты такая, как надо:
не от этого неба, не от этой земли,
не от этого храма и града.
Ну а я, утонувший всей судьбой во плоти
тучи, камня, распятья и злобы,
мог к тебе прикасаться, мог с тобою идти,
а куда — мы не ведали оба.
В сумрак ночи июньской город медленно плыл,
догорали закатные жерди.
Ты шепнула: «Как поздно ты меня полюбил!
Чуешь?.. В воздухе запахи смерти!
Поздно встретил меня ты, я успела забыть
мне суждённое кем-то призванье».
И примолкла... Но душа, как жемчужная нить,
промелькнула в зрачковом сияньи.
Жутким выдался август: в надмогильной пыли
воск венков, обелиск и ограда...
Только сам я уже не от этой земли,
не от этого храма и града.
***
Рисунок сердца на томографе
багрянец плещет на экран,
как клёна лист в кинематографе,
под ветром бьющийся в туман.
Прожилки, разбегаясь веером,
и коронаров узкотня
наглядно говорят, что севером
уже дохнуло на меня.
В заре заледенеют лужицы,
осенний воздух будет чист,
и так красиво он закружится,
оторванный от ветки лист!
***
Пусть будет наша жизнь темна
для всех, как чуждый сон:
«ты» заменю я на «она»,
за «я» подставлю «он»,
оставлю им сверканье глаз,
и пусть узнает люд,
как те, похожие на нас,
и любят, и живут.
Когда ж на торгах суеты
прискучат лики дня,
«красотку» заменю на «ты»,
«красавчика» — на «я»,
чтоб, в буйных образах представ,
сожгли мы буден мох,
чтоб ты сказала, прочитав:
«Ну, выдумщик! Ну, жох!»
В зрачках твоих взметнётся свет,
к щекам прихлынет кровь...
Я — лжец жестокий, я — поэт,
но ты — моя любовь,
и мне с тобой всегда весна
видна из всех окон!..
А наша жизнь другим темна
пусть будет, словно сон.
