ЧИСТЫЙ ЛИСТ
Снежным полем, туманом, водой,
Что стоит неподвижно под пасмурным небом,
Вижу этот листок пред собой,
Ожидания полный пути, что ещё нам неведом.
Он закрыт этим белым тугим полотном,
А под ним и над ним путь уже затаённо стремится
Проявиться, меня повести за собой, чтоб потом
Обнаружить и гул голосов, и события в лицах.
Чистый лист, я пытаюсь тебя разгадать,
Я пытаюсь сейчас разглядеть сквозь тебя свою ношу.
Чистый лист — вот и первая хлюпкая гать,
Вот и первый просёлок, что только слегка припорошен.
Чистый лист не даёт раньше срока вперёд забежать,
И не держит, а просто не видно в тумане,
Где среди бездорожья лежит золотая межа,
За которой есть то, что своей неприступностью манит.
Наклоняюсь над ним и едва не сливаюсь с листом, —
Непроглядность какая! — и сердце беспомощно бьётся,
Словно я уже гнусь под тяжёлым крестом
И тускнеет, сжигая мой путь, раскалённое солнце.
Я вернусь, я вернусь,
Снежным полем пойду, бездорожьем,
Протопчу первопуток, и пусть
Будет он не таким, как у всех, ни на что не похожим.
***
Весёлое явление природы.
Я вижу в нём задор и озорство:
Ещё молчат разбуженные воды,
Ещё не ожил клёна серый ствол,
Но всё блестит, и, радостно сияя,
Над головой густеет синева,
И чёрных птиц взволнованная стая
Бросает в форточку, и я ловлю слова
Об этом ярком дне, о явном чуде,
Которое, увидев с высоты
Болтливых птиц, должно быть, вспомнят люди
И тоже с ними наведут мосты.
И будут этим чудом любоваться,
И будут этот день благодарить,
И вместо политических сенсаций
Начнут как песню слушать птичий крик.
ЛЮБУЮСЬ ГОРОДОМ
Из-за озера таким маленьким
виден Ростов Великий,
Что если бы не его храмы,
монастыри и кремль,
То и не разглядели бы
бредущие мимо калики,
И не зашли бы в город
преклонить перед его святынями колен.
Я стою на высоком холме
и любуюсь городом,
А потом измеряю его пальцами,
кладу на ладонь.
Как он всё-таки мал,
как бы выстоял перед многочисленным ворогом!
Сколько раз его резали
и буквально опрокидывали в огонь…
А он жив.
Посмотрите, как главы соборов сияют,
Как он молодо выглядит,
несмотря на жестокость веков.
И сегодня ему тяжело,
он в России живёт как бы с краю,
Но в российской истории место его —
во главе, и значенье его велико.
Я стою на холме,
и вот так размышляю, любуясь
Берегами родными и небом
и пьянея от радужных чувств.
Слева вижу Поречье,
а справа — далёкую Сулость,
Ну а в центре — Ростов.
Я лечу, я к нему вслед за чайкой лечу.
ГЕОРГИНЫ
Впечатленья моих юных лет
Неизгладимы.
Я стою возле дома на влажной земле,
А вокруг меня — георгины.
Больше роз их люблю, больше астр,
Этих символов счастья и горя.
Георгин мне ни тем, ни другим за любовь не воздаст,
Но он дорог мне, искренне дорог.
Бархатистой большой головой
Он, тревожимый ветром, качает,
Будто хочет меня убедить, что живой,
Что наш век нескончаем.
Верю я, что пока буду жить,
Жить и помнить о маме,
Георгины её будут так же свежи,
И меня даже пропасть
промчавшихся лет
пустотой не обманет.
СТАКАН С ВОДОЙ
На столе, что на кухне стоит у окна
И мешает к нему подойти, чтоб вечерней зарей любоваться,
Отражает её чистой гранью стекла, будто красного полон вина,
Мой стакан, из которого я пил цикорий, и было двенадцать.
Было ровно двенадцать, был полдень, и солнечный луч
На столе возлежал, упираясь пятой в холодильник.
Тихим-тихим был луч, холодильник молчал,
и вот только стакан был гремуч,
Да и то потому, что в нём ложка и сахар по кругу ходили.
А теперь вот и он неподвижен и нем, как стена,
На которой лежат и вздыхают большие узоры,
и я вспоминаю подзоры.
Я бы выпил сейчас молодого,
виноградной лозы сохранившего запах вина,
Но в стакане вода, да и выпив
мне всё равно не с кем вести разговоры.
А в стакане вода в свете жаркой вечерней зари
Чуть кровавит, а в мыслях моих — кровоточит.
Убери, — говорю я себе, — чёрт возьми, убери
и осколки пролившейся влаги сотри
Со стола, чтобы страхом они не наполнили дом среди ночи.
Говорю и, как будто не слышу, — стою,
Наблюдаю. Да нет, просто долго смотрю или даже любуюсь
Тем стаканом с водой, что сейчас отражает зарю…
И тогда отражал, — но тогда был восход —
и его, и мою бесшабашную юность.
Длись заря, дольше длись и алей, и алей, и алей.
Он наполнен водой, он, стакан, тебя, сонную, видит,
Сообщает мне это, ну что ж, соглашаюсь я с ним, — сожалей
Или не сожалей, а когда-нибудь этот закат
будет кем-нибудь выпит.
Может, мною, а может, печальной подругой моей.
Я могу вообще ошибаться в догадках и даже в расчётах.
Как же так! Мой стакан посинел — я, увидев его, обомлел:
Как же так! Я же был, я же был этой жизнью своей увлечён так!
Неужели конец? Свет заката погас, и в окне
Нет ни солнца, ни даже звезды одинокой, а в кухоньке только
Слышен звон. Это стол покачнулся, когда прислонился ко мне,
И стакан подскочил, соскользнул со стола,
и вода пролилась, и пугливо блеснули осколки.
МОЙ ДРУГ И КРИТИК
Мой друг — маститый журналист, поэт и критик.
Внимателен, следит за каждым словом,
Готов вцепиться в каждое, в меня.
Я вижу, он сидит — суров, спрессован
Своими мыслями и мыслями моими,
Что на моих устах ещё звенят.
Он терпелив, он не перебивает,
Дослушает, я знаю, до конца
Моё стихотворение, написанное утром.
Не ценит он меня ни как чтеца,
Ни как поэта — скажет откровенно,
Что слог тяжеловат, да и сюжет запутан.
Но улыбнётся, если вдруг услышит
В стихах не то чтоб музыку, но лёгкое паренье,
Не то чтоб чувства всплеск, но тихий вздох.
Придётся по сердцу ему стихотворенье,
В котором он услышит ностальгию.
Тогда он скажет, что стишок неплох.
Он ценит юмор, ценит развороты
В сюжете, если неожиданны, свежи.
Он слышит, понимает, проникает
В строение, обходит этажи,
А я жду приговора и читаю,
и задаюсь вопросом
Тем же самым, буквально тем же самым,
что и Гамлет.
ЗИМНЕЕ
Опечаленный, невысок,
неширок этот месяц пасмурный.
Птахи тоненький голосок —
не плацебо ли он, не пас ли мне?
Что ещё-то мне нужно здесь,
где ни входа уже, ни выхода?
Взят сегодня я под арест
тем, что прежде казалось выгодным.
Да и пусть она не моя,
пусть тревожная и нескладная
Жизнь печального февраля
ниспадающего каскадами,
Изменяющего с утра
климат, — зимний и летний путая,
Позволяя своим ветрам
исхлестать души в небе прутьями.
Не пойду, хоть зови, не пойду
никуда, пусть там будет солнечно.
Я отбуду свой срок по суду.
Не обидно ли мне? Нисколечко.
Потому что в моей стране
признаваться в беде не принято.
Мир иной испытания мне
посылает такими пытками.
Я любовь воспитаю в себе
к этой пыточной, к этой сущности.
Не беда, если много бед,
мне важнее — что будет в будущем.
Там не будет февральских вьюг,
выметающих всё, что дорого...
Ну а если и будут вдруг —
я готов, я готовился долго.
