Предисловие
Добрые люди сообщили мне, что в Москве вышла книга «Беседы о Ландау»[1], и там в одной из бесед академик С.С. Герштейн помянул меня лихом, или, как нынче выражаются, «наехал» на меня. Наехал многократно: в беседе, посвященной Ландау, моя фамилия помянута 30 раз, лишь немного уступив фамилии Иваненко (32 раза).
Я не особенно удивился, поскольку прекрасно помнил кошку и собаку, пробежавшие между нами в 2004 году. Кошкой была статья Герштейна, посвященная 100-летию известного советского физика Д.Д. Иваненко (1904-94) и опубликованная в научно-популярном журнале Академии Наук «Природа». [2] А роль сторожевого пса, охраняющего историческую истину, взяла на себя моя ответная статья, в этом журнале прочитанная, но не опубликованная.
Статья Герштейна была историко-биографической, и я, как историк-биограф, изучавший события, описанные в статье, и к тому же близко знавший ее главного героя, не мог пройти мимо. Потому что, излагая историю, весьма непростую даже для физика-теоретика, и домысливая ее в юбилейном духе, Герштейн возвел напраслину на Игоря Евгеньевича Тамма, учителя Андрея Сахарова и других замечательных людей науки, мне хорошо знакомых лично и историко-научно. Напомню, что Тамм — первый российский физик-теоретик, удостоенный Нобелевской премии, и единственный, у которого два ученика тоже удостоены Нобелевских премий: А.Д. Сахаров – премии Мира и В.Л. Гинзбург – премии по физике. Наука и нравственность здесь не зря соприкоснулись. Их соединение восходит к основоположнику школы, к которой принадлежали все трое, к акад. Леониду Исааковичу Мандельштаму (1879-1944).[3]
Сахаров так описал свое знакомство с будущим научным руководителем в его домашнем кабинете:
«Игорь Евгеньевич встал мне навстречу. В комнате была та же обстановка, которую я потом видел на протяжении десятилетий; над всем главенствовал письменный стол, засыпанный десятками пронумерованных листов с непонятными мне вычислениями, над столом – большая фотография умершего в 1944 году Леонида Исааковича Мандельштама, которого Игорь Евгеньевич считал своим учителем в науке и жизни. (Это были, как я убежден, не просто слова, а нечто действительно очень важное для И. Е.)»
Так же и Сахаров относился к своему учителю. И мне, как биографу Сахарова, все это было прекрасно известно, когда я читал статью Герштейна в 2004 году.
Игорь Евгеньевич Тамм
Двенадцать лет спустя, допуская, что Герштейн привел какие-то серьезные новые доводы, я прочитал его новый текст. Доводов не обнаружил, но желчного раздражения по моему адресу хоть отбавляй. Особенно Герштейна возмутила, как он сообщил, моя книга «Советская жизнь Ландау». Он знает, как надо писать о великих людях. Меня его возмущение не очень тронуло, поскольку книгу одобрили выдающиеся физики В.Л. Гинзбург и Л.П. Питаевский, гораздо ближе знавшие Ландау, а также племянница Ландау, Элла Рындина (первая жена Герштейна).
Из слов Герштейна следует, что корень его недовольства мной лежит все же в удивительной истории, происшедшей в 1934 году, которую я постарался раскрыть не только для защиты доброго имени И.Е. Тамма от домыслов Герштейна, но и для более глубоких размышлений о психологии науки и нравственности.
Поэтому и решил я обновить мою старую статью, добавив факты, открывшиеся за последнее десятилетие. Уж больно не элементарен этот сюжет из истории физики элементарных частиц.
Скромно отмеченный юбилей
В 2004 году было скромно отмечено 100-летие советского физика Дмитрия Иваненко (1904-1994). Хотя его имя упоминается в школьном курсе физики, внешкольная жизнь сделала других гораздо более знаменитыми. Согласно голосованию «Эха Москвы», в рейтинге «Российский Ученый 20 века» первое место в большом списке (составленном читателями-слушателями) и с большим отрывом занял физик-теоретик, но другой — Лев Ландау. А имя Иваненко не назвал никто из голосовавших. Отсюда следует, что и внешкольная история науки не особенно влиятельна. Иначе бы от знаменитости Ландау перепало что-то и Иваненко, — за компанию или назло. Ведь когда-то, в 20-е годы, Лев Ландау считал Дмитрия Иваненко самым близким другом, а двадцать лет спустя — самым презренным недругом.
Дмитрий Дмитриевич Иваненко
Если речь идет о физике, историк науки, на всякое явление смотрящий с двух, а то и с трех сторон, должен уметь понять и школьника и академика. Прихоти же мирской славы требуют какой-то иной квалификации. Я, во всяком случае, не могу объяснить, почему столь круглый юбилей Д. Иваненко отметили лишь в трех – и столь разных – органах массовой информации: в газете «Русский Вестник», на «Официальном web-сервере органов государственной власти Республики Саха (Якутия)» и в журнале Российской Академии наук «Природа».
Первые два охарактеризовали юбиляра кратко, но с разных сторон. «Русский Вестник» отметил, что уроженец Полтавы был «патриотом России» и главой «международно-признанной школы теории гравитации и квантовой механики». А Якутское СМИ — что он был заслуженным профессором МГУ, что его семинар был «одним из мировых центров развития фундаментальной физики» и что «в учебники физики вошла предложенная им в 1932 г. протонно-нейтронная модель ядра.»
Откроем учебник и посмотрим глазами школьника на соответствующую – всего одну – фразу: «Сразу же после открытия нейтрона российский ученый Д.Д. Иваненко и немецкий физик В. Гейзенберг выдвинули гипотезу о протонно-нейтронном строении атомных ядер» И за это — мировая слава?! А где же еще в атоме, как не в ядре, мог поместиться уже открытый нейтрон?!
Покажи школьнику пожелтевшие исторические публикации Иваненко и Гейзенберга, так он, пожалуй, лишь укрепится в своем сомнении.
Вот письмо Иваненко в редакцию английского журнала «Nature», — всего 21 строка и ни одной формулы. Вышеупомянутую модель не сразу распознаешь в двух вопросах: «Нельзя ли допустить, что нейтроны играют важную роль в структуре ядер, а ядерные электроны все упакованы в aльфа-частицы или в нейтроны?» и «Насколько нейтроны можно рассматривать как элементарные частицы (подобно протонам или электронам)?» Он лишь спросил, и ответить на его вопросы проще всего вопросом же: А что это еще за «упакованные ядерные электроны»?…
А в обстоятельной статье Гейзенберга вместо загадочных электронов и осторожных вопросов — яркая новая идея о равенстве и братстве протона и нейтрона, на основе чего сделан шаг к выяснению природы внутриядерных сил, и выражено все надлежащим математическим языком. На этом фоне заметка Иваненко выглядит бледно. Да, Гейзенберг помянул ее в своей статье, но поскольку статью направил в журнал всего неделю спустя после публикации заметки Иваненко, тут легче увидеть научную вежливость, чем преемственность.
И все же, изучая историю физики не по школьным учебникам и освоившись в том, что в 1932 году знали все ичего не знал еще никто, можно убедиться, что Д. Иваненко проявил и смелость и проницательность.
Суть этого и других достижений Д. Иваненко взялся объяснить академик С. Герштейн в журнале Академии наук. Эта обстоятельная статья наверняка понравилась бы юбиляру. Во-первых, потому что Иваненко, многократно пытавшийся стать членом Академии наук, так им и не стал. А во-вторых, академик Герштейн – ученик Ландау. Юбиляр, возможно счел бы это — запоздалым — восстановлением академической справедливости.
С исторической справедливостью дело, однако, сложнее.
Гуманитарный вопрос о соавторстве
Наука уже давно дело коллективное. Еще Ньютон видел дальше других лишь потому, что стоял на плечах предшественников. Однако до живого сотрудничества и тем более соавторства было еще далеко. Бойль и Мариотт жили в разных странах, а Гей и Люссак жили душа в душу в одном теле. Лишь в 20-м веке число научных работников возросло настолько, что работа плечом к плечу и чувство локтя (иногда острого) стали вполне обычными. Обычными, но не простыми. Порой сложнее, чем взаимодействие нуклонов.
Независимость вопросительной гипотезы Иваненко 1932 года несомненна, но все другие его достижения вошли в анналы с соавторами, у которых хватает и единоличных достижений (В.А. Фок, И.Е. Тамм, И.Я. Померанчук и др.). Поэтому неизбежно возникает гуманитарный вопрос о механизме соавторства. Академик Герштейн быстро решил такой вопрос относительно работы Иваненко 1934 года о взаимодействии нейтронов и протонов в ядре:
«Мне приходилось слышать от старых сотрудников ФИАНа, что эта идея первоначально принадлежала И.Е. Тамму. Однако сам Игорь Евгеньевич пишет в своей статье [6]: “Эта же идея, совершенно независимо, возникла у моего друга Д. Иваненко, с которым у меня с тех пор появилась возможность обсуждать этот вопрос”, а Иваненко в своей статье [7] ссылается на расчеты Тамма.»
Для чистого физика-теоретика вопрос о независимости тут, действительно, может показаться исчерпанным. Однако для опытного историка советской физики такой ответ слишком теоретичен. А ответ, основанный на историческом опыте, кроме прочего позволяет понять загадочный факт, отмеченный в конце статьи Герштейна – «Дмитрий Дмитриевич оказался изолированным от академической науки» из-за его ссоры «с большинством друзей молодости, в том числе с Таммом, Фоком и в особенности с Ландау, с которым они стали непримиримыми врагами».
Начну с того, что упомянутые статьи [6] и [7] — это письма в редакцию британского журнала «Nature», помещенные на одной странице, одно за другим: сначала письмо Тамма, затем Иваненко. Удивительная синхронность и странная независимость. Если авторы писем совместно, дружески обсуждали идею, к которой пришли независимо, и одновременно прислали свои письма в редакцию, почему они не написали одно совместное письмо за двумя подписями? История теоретической физики других подобных случаев не знает.
А что об этом редком событии известно от самих его участников?
В 1982 году, к юбилею «50 лет современной ядерной физике», составитель одноименного сборника Д. Иваненко представил свою версию:
«Мы с И.Е. Таммом попытались подойти к проблеме ядерных сил не феноменологически, а отыскивая соответствующие поля или частицы, реализующие взаимодействие…<> Идея создания теории ядерных сил на базе теории бета-распада укрепилась в беседах с И. Е. Таммом, который пришел примерно к таким же соображениям. <> Следует указать, что новизна подхода заставила нас несколько задержать публикацию, чтобы обсудить эти проблемы на конференции по теоретической физике в Харькове»[4]
К моменту издания этого сборника Тамма уже десять лет не было в живых, а сам он не удосужился написать что-либо по поводу своей работы 1934 года, которую считал самым сильным (!) своим результатом. Но его версию событий воспроизвел в очерке о Тамме его ученик (и академик) Евгений Фейнберг:
«Внутреннее сознание достижения трудной цели было тем, что давало ему [Тамму] удовлетворение, а внешние свидетельства признания успеха были лишь приятным дополнением. Поэтому невозможно вспомнить ни одного случая, когда он хотя бы весьма умеренно высказал свои претензии по поводу того, что другой использовал его идею или не сослался на его работу там, где это следовало сделать. Между тем подобные претензии и обиды, к сожалению, весьма распространенное явление. Некоторые заражены ими как тяжелой болезнью.
Отношение Тамма к «проблеме» приоритета раскрывается, например, в одном эпизоде, о котором стоит рассказать. В начале 30-х годов ему пришла в голову идея, которую он и осуществил, сделав прекрасную работу, оказавшую большое влияние на последующее развитие теории вопроса. Он выполнил исследование — сложнейшие вычисления — во время одной конференции, работая, почти как всегда, по ночам. Когда все было сделано, то оказалось, что конечная формула не оправдала первоначальной надежды на количественное описание явления. Тем не менее, как сказано, работа оказалась важной, и Тамм приготовил краткое сообщение для публикации в журнале.
В этот момент один молодой теоретик, который каждое утро заходил к нему в гостиницу узнать, как продвинулась работа за ночь, обратился к нему с вопросом: «Не будет ли возражений, если он тоже пошлет письмо в журнал? Мы ведь много раз обсуждали вопрос вместе». Тамм удивился, но не смог ответить отказом. Так и вышло, что одновременно были опубликованы заметка Игоря Евгеньевича, содержащая, кроме четкой физической постановки вопроса, окончательную формулу и отрицательный вывод из нее, и рядом — письмо в редакцию этого молодого теоретика, содержащее только общие соображения, «идею», но давшее ему тем не менее впоследствии сомнительное основание требовать, чтобы его имя, как соавтора всей теории, всегда упоминалось рядом с именем Тамма.
Эту историю четверть века спустя Тамм рассказал мне, посмеиваясь, совершенно беззлобно. После того, как эти воспоминания были написаны, я узнал, что данный эпизод был упомянут Таммом еще в одном разговоре с двумя его ближайшими сотрудниками. Я решаюсь написать о нем отнюдь не с целью уколоть кого-либо или принизить, а только потому, что он с наибольшей полнотой характеризует отношение Игоря Евгеньевича к «приоритетомании». Ему было важно знать самому, что он смог это сделать, а если кто-либо другой извлекает радость из того, что разделит с ним внешнее признание, ничего при этом не совершив, — бог с ним, пусть радуется, это только смешно. Вероятно, это же поясняет, в каком смысле можно говорить, что Тамм был гордым человеком.»[5]
Если говорить о сравнительной оценке содержания двух работ 1934 года, то, похоже, Иваненко разделял мнение Фейнберга, поскольку не включил свою работу в упомянутый юбилейный сборник 1982 года, который сам составлял (и это вряд ли от чрезмерной скромности, поскольку поместил обе свои публикации 1932 года о нейтроне). И действительно, в заметке 1934 года Иваненко, ничего не добавив к результату Тамма, указал, что «точные вычисления первоначально были проделаны проф. И.Таммом». Если спустя полвека составитель Иваненко счёл, что лаконичная фраза Тамма о независимости выглядит убедительнее текста «независимой» статьи, то этот расчет оправдался, судя по восприятию Герштейна.
И все же версия Тамма-Фейнберга о событиях 1934 года кажется настолько невероятной, что человек, не знакомый с моральными устоями Тамма и Фейнберга, может отнести ее на счет издержек памяти.
Историк науки устанавливает вероятности разных версий с помощью старых журналов. И вот в журнале «Успехи Физических наук» за 1934 год, в обзоре той самой конференции в Харькове, читаем:
«Тамм рассказал о том, как на основании теории бета-распада, которую предложил Ферми, можно вычислить взаимодействие между протоном и нейтроном. <>В результате вычисления он получает взаимодействие чересчур слабое для того, чтобы объяснить связь между протоном и нейтроном в ядре. Доклад Тамма вызвал оживленную дискуссию. Примененные им методы вычисления подверглись критике со стороны Ландау; мнения по этому вопросу разделились.»[6]
И никаких признаков вклада Иваненко, бывшего на той конференции. Конференция закончилась 22 мая, а уже 30 июня письма Тамма и Иваненко опубликованы в «Nature».
Мог ли автор обзора в УФН — Матвей Бронштейн — не заметить (или не желать заметить) вклад Иваненко? Вряд ли. Они работали в одном и том же теоротделе Физико-технического института в Ленинграде, поддерживали близкие отношения, начиная с середины 20-х годов и до конца короткой жизни Бронштейна в 1937 году. Одним из результатов этих отношений был их совместный перевод знаменитой книги П. Дирака «Основы квантовой механики», первое издание которой вышло в 1932 году, второе – в 1937-м.[7]
Так что приходится принять версию «соавторства», изложенную Е. Фейнбергом, как бы странно она не выглядела.
Штрих-пунктиры к портрету Димуса Иваненко
Впрочем, странностями не удивить того, кому довелось лично наблюдать главного героя этой версии. Такую возможность я имел около десяти лет, — проф. Д.Д. Иваненко значился руководителем моей дипломной работы (по физике) и кандидатской диссертации (по истории физики). И я своими глазами видел невероятное сочетание его «особых примет». Самой диковинной была неутолимая потребность подтверждать свое присутствие в истории физики.
Наука была его главным занятием, однако на коллег он смотрел через призму «нецитирования», — употреблю его фирменное словечко. А свое негодование по поводу нецитирования он выражал с такой страстью, что это было бы смешно, когда бы не было так странно.
Ведь его явно увлекал сам процесс научного познания и его научный энтузиазм был неподдельным. На семинарах, когда ему было уже за шестьдесят, он давал фору участникам вдвое и втрое моложе его. Замечал ключевые моменты, ставил острые вопросы, указывал интересные связи. Ни разу, правда, я не видел каких-либо его физико-математических выкладок. Задач он не решал, и решений сам не проверял. Когда я студентом решил первую свою нехитрую задачу, проверку он поручил своему аспиранту, после чего сразу предложил направить заметку в печать.
Своим делом Иваненко считал лишь новые фундаментальные идеи, прокладку новых путей в науке. Он любил «ловить научную рыбку в мутной воде», однако при его технической невооружённости ловить мог только голыми руками. Нейтронная гипотеза 1932 года была как раз такой рыбкой. Во всех других достижениях требовались более серьезные снасти и соответственно оснащенные соавторы.
Он с неподдельным интересом и самобытно относился к истории теоретической физики. Еще в 30-е годы, первым в России, он привлек внимание к работам Паункаре о принципе относительности, но, в отличие от многих «пуанкаристов», считал Эйнштейна физиком всех времен и народов. Зато к другому великому – Бору – относился весьма сдержанно. Тем не менее гордился полученным от него автографом-девизом на кафедральной стене, — рядом с автографами Дирака и Юкавы. И на всех этих мировых знаменитостей смотрел не снизу вверх, а как на своих коллег.
Но при этом какая-то пропасть отделяла его от выдающихся отечественных коллег – и бывших его соавторов – Фока, Тамма и Ландау. Этот загадочный факт я обнаружил еще студентом, не понимая смысла этого явления. Академик Герштейн отнес всех троих к «друзьям молодости» Иваненко. Однако личная дружба связывала Иваненко лишь с Ландау, знаменитое прозвище которого «Дау» придумал «Димус» Иваненко, и эта дружба «развязалась» еще в 1928 году.
Разлад с именитыми соавторами Иваненко не афишировал, но и не особенно скрывал. Иногда, посмеиваясь, говорил, что свои будущие мемуары озаглавит «Как я поссорился со всем миром». При этом никак не объяснял причины столь большой ссоры. Версия об ультра-советской его лояльности не сочеталась с его манерами, которые я наблюдал. Не подписывался он под газетными протестами ученых МГУ против разного рода «антисоветских вылазок». Совершенно не было в нем антисемитизма, который процветал на физфаке МГУ при активном участии его ближайшего ученика и многолетнего начальника. Когда — много позже – я узнал, что Иваненко с давних пор считал советский строй — вопреки историческому материализму – строем рабовладельческим, я не особенно удивился. В его речи советские краски появлялись лишь в выражениях типа «приоритет советской науки», но всегда было ясно, что он имеет в виду приоритет лишь одного отдельно взятого советского ученого – себя самого.
Такую приоритетоманию Фейнберг назвал тяжелой болезнью, но сам Иваненко явно не чувствовал себя больным, — он страдал лишь от «несправедливости», когда его «не цитировали». Да и эти страдания не были долгими: отбросив забракованную из-за нецитирования статью, брался за другую, и комментировал ее с новым пылом. Его легкость на подъем имела две стороны – и легкость взлета мысли, которой он привлекал многих (начиная с юного Ландау), и «легкость в мыслях необыкновенную». Можно сказать, тяжелый случай легкомыслия.
Более подходящий диагноз я услышал от видного историка науки, наделенного жизненной мудростью и интеллектуальной тонкостью,- Бориса Григорьевича Кузнецова (1903-84). Ровесник Иваненко, он знал его с давних пор и относился к нему не без иронии, но в общем благодушно. Когда я спросил его, как он понимает странный склад личности и еще более странный расклад биографии Иваненко, тот ответил лаконично: «Димус происходит от первой жены Адама». А, заметив мое недоумение, пояснил: «Как известно, у Адама до Евы была первая жена – Лилит, и, стало быть, дети от первого брака Адама родились до того, как их родители вкусили от древа познания. Поэтому Димус, как и другие потомки Лилит, не знает разницы между добром и злом. Только и всего.»
Значит, не болезнь, а что-то более глубокое? Врожденная моральная слепота? Столь глубокое объяснение обещало связать разные «отвязные» факты.
Обещанного пришлось ждать немногим больше трех лет – когда закрылась советская эпоха и открылись прежде недоступные архивы. Об открывшейся картине немало уже написано. В частности, о том, как в 1944 году в Московском университете возник сплоченный отряд, назвавший себя прогрессивной «университетской физикой» в противовес реакционной «академической».[8]
«Университетские» физики против «академических»
Началась эта история после ареста (и тайной казни) в 1936 году первого декана физического факультета МГУ Бориса Михайловича Гессена, философа науки с мировым именем и близкого друга И.Е. Тамма с гимназических лет. Благодаря Б.М.Гессену и С.И.Вавилову в Московском университете и в ФИАНе расцвела научная школа Леонида Исааковича Мандельштама (1879-1944), к которой принадлежали, в частности, И. Е. Тамм, Г. С. Ландсберг, А. А. Андронов, М.А. Леонтович, В.Л. Гинзбург, Е.Л. Фейнберг, А.Д. Сахаров.
В 1937 г. в МГУ на место Гессена назначили А. С. Предводителева, амбиции которого превосходили его научный талант, и несоответствие особенно проявлялось на фоне мандельштамовского созвездия первоклассных физиков. Сам Предводителев, однако, так не считал, выходя далеко за пределы своей компетенции в технической физике – в физику теоретическую. Тамм не мог закрыть глаза на его невежественные публикации и откликнулся на них в 1936 году критической статьей.
Став деканом, Предводителев заявил:
«После разоблачения врага народа Гессена партийные и общественные организации института провели большую работу по выявлению и ликвидации последствий вредительства… В процессе этой работы некоторые профессора (именно те, на которых Гессен опирался) недооценили вредительскую деятельность врага народа Гессена, вызвав к себе этим самым политическое недоверие со стороны всей общественности НИИФ. В силу этого эти профессора вынуждены были покинуть административные посты»[9].
Некоторые из этих профессоров, работая в ФИАНе, продолжали преподавать в университете до начала войны, когда эвакуация Академии и МГУ в разные города сделала это невозможным. Во время эвакуации к университетским физикам присоединился Д.Д. Иваненко и его ближайший сотрудник и соавтор А.А. Соколов, а после возвращения из эвакуации на физфаке МГУ сложилась активная группа, которая объявила себя прогрессивными «университетскими» физиками, противостоящими реакционным «академическим».
Это противостояние было ясно видно со стороны – академику Алексею Николаевичу Крылову (1863-1945), математику, переводчику Ньютона и царскому генералу-кораблестроителю. Он был директором Физико-математического института Академии Наук до 1932 года, когда институт разделился на Физический и Математический институты. А.Н. Крылов, можно сказать, передал С.И.Вавилову директорство в ФИАНе и впоследствии говорил: «Замечательный человек Сергей Иванович – создал институт и не побоялся пригласить в него физиков сильнее его самого».[10] С одним из этих сильных физиков – с Л.И. Мандельштамом – Крылов сблизился в годы эвакуации.
Леонид Исаакович Мандельштам
Мандельштам умер в 1944 году, и академику Крылову пришлось произнести поминальную речь в Доме ученых, на объединенном собрании Академии наук и Московского университета. Речь он начал, совершенно не по-советски, с того, что «Леонид Исаакович был из богатой высокообразованной еврейской семьи», и, кратко описав его научный путь, продолжил еще более не по-советски:
«Леонид Исаакович был еврей. Есть много евреев, которые следуют буквально железному правилу Ветхого завета Моисея и пророков: “Око за око, зуб за зуб”, выкованному тысячелетиями преследований, исходивших от государственных властей, от рабства, от инквизиции, от герцогов, от феодалов. Две тысячи лет тому назад раздался голос великого идеалиста, провозгласившего Новый завет: “Любите врагов ваших; если тебя ударят по левой щеке, подставь и правую”. Все читают эти слова, никто им не следует; не следовал им и Леонид Исаакович, но во многом к этому идеалу приближался. Конечно, он не любил врагов своих, но по высоте и чистоте его характера у него их почти и не было… Но в последние два года сплоченная группа физиков причинила Леониду Исааковичу много огорчений на научной почве.» [11]
Физики из этой «сплоченной группы», скорей всего, были в зале. Их усилиями из МГУ выдавили ближайших сотрудников Мандельштама, авторов лучших университетских учебников, включая И. Е. Тамма и Г. С. Ландсберга, заведовавших до войны кафедрами теоретической физики и оптики.
А свою роль в этом сам Иваненко выразил недвусмысленно:
«В 1944 г. были известные выборы заведующего кафедрой теоретической физики физфака МГУ. Тамм был заведующим кафедрой до войны. Во время войны он оказался в эвакуации с ФИАНом в Казани и решил вернуть себе заведование кафедрой, чтобы прицепить ее к ФИАНу. Разумно, чтобы был институт и вуз. Но я уже на физфаке окреп и сумел провалить выборы Тамма». [12]
«Провал выборов Тамма» навсегда обрушил репутацию Иваненко в глазах наиболее выдающихся советских физиков-теоретиков. Как этот провал виделся с обеих сторон, см. документальные свидетельства в Приложении. Из этих свидетельств можно сделать вывод, что Иваненко не был предводителем «университетских» физиков, но был среди них самым именитым и весьма активным.
Его активность продолжилась. Он поучаствовал в попытке «лысенкования физики», которое должно было состояться на Всесоюзном совещании физиков в 1949 году. [13] Затем возглавил теоротдел в совсекретной ядерной лаборатории, созданной из ничего самородком советско-партийного менеджмента, ныне незаслуженно забытым тов. Знойко А.П.[14]
Об этом поведали архивные документы – черным по белому, пожелтевшему от времени. Стенографистки зафиксировали речи Иваненко, негодовавшего против «мертвого бойкотирования нашей группы, наших ближайших сотрудников, а затем советской физики вообще» со стороны «Игоря Евгеньевича [Тамма] и его учеников» и обличавшего «космополитизм Григория Самойловича [Ландсберга], который сам борется против нашего приоритета, юридического и фактического, приоритета, который нашей советской научной общественностью принято считать немаловажным, как, например, приоритет модели атомного ядра».
Когда в начале 90-х годов я знакомился с этими документами сорокалетней давности, мне, наконец, стало ясно, какая яма зияла между Иваненко и «академическими» физиками, и стало ясно, что эту яму он вырыл сам.
Исторический этот вопрос был для меня еще и автобиографическим, а ясный ответ вызвал сильнейшее недоумение. Неужели человек, с которым я общался все-таки лет десять, мог произнести эти слова? Неужели он столь небрезглив? Ничего похожего на моих глазах вроде бы не было. Если, правда, не считать одной-двух ситуаций, когда я видел моего, так сказать, учителя ДмитриДмитрича рядом с его давним учеником и давно уже его начальником А.А.Соколовым, который последнюю пятилетку сталинизма провел даже деканом физфака. Они разительно отличались друг от друга научно и культурно, — как говорили когда-то, «были из разных колхозов». А оказались пожизненно в одном совхозе. Иваненко изредка иронизировал над своим соавтором, именовал его за глаза «бегемотом», имея в виду не только его телесный облик, но и душевное устройство. К силе, соединявшей их со времен «университетской физики», добавлялась сила, которая с тех же пор отъединила Иваненко от физиков «академических».
Именно в ту пору для Тамма и Фока обнаружилась моральная природа их бывшего соавтора, или же вовсе отсутствие таковой, если принять версию о праматери Лилит. Можно отдать должное проницательности Ландау, который еще в конце 20-х годов поставил моральный диагноз своему недавнему другу. Впрочем, близкие отношения давали Ландау больше экспериментальных данных. А эпопея «университетской физики» выставила подобные данные на всеобщее обозрение.
Возвращаясь к странному соавторству Тамма и Иваненко в 1934 году, я бы рискнул предложить интерпретацию, несколько отличную от той, что дал Е.Л. Фейнберг, хоть и основанную на ней. Когда Иваненко сообщил Тамму, что независимо пришел к той же идее, Тамм, меряя других на свой благородный аршин и следуя презумпции порядочности, не мог усомниться в словах коллеги, что и засвидетельствовал в своей заметке. Быть может, он и остался бы при этом мнении, если бы Иваненко действиями на поприще «университетской физики» не опроверг благородную презумпцию.
Не по правилам хорошего гравитона
Пора сказать, какой силой меня притянуло к проф. Д.Д.Иваненко. Силой гравитации. На третьем курсе, когда надо было решать, какую область физики выбрать для себя, я знал, что хочу заниматься теорией гравитации. Тогда, в 60-е, это было не особенно оригинально. Тогда сила всемирного тяготения отрывала от своих обычных дел даже отцов термоядерного оружия. Быть может, потому что в теории этой – теории самой первой из познанных сил природы — заманчиво зиял дефект. На него указал Эйнштейн еще в 1916 году, вскоре после его сногсшибательной перестройки теории гравитации: «Квантовая теория должна модифицировать также и новую теорию гравитации». Но ни ему, ни кому либо другому такая «модификация» пока не удалась.
К концу 60-х этот дефект засиял – если нельзя сказать «зазиял» – с новой силой. Именно в 60-е годы родились релятивистская астрофизика и физическая космология, в которых царили и гравитация и кванты. Но вездесущим квантам не удавалось по-настоящему проникнуть в вездесущую гравитацию. Какие же они тогда вездесущие?! «Квантование гравитации» стало голубой мечтой теоретиков.
На физфаке МГУ гравитацией занимались в группе проф. Д.Д. Иваненко. Туда я и устремился, не предполагая, что подрываю свои перспективы стать физиком-теоретиком, и тем более не подозревая, что получаю редкую — но тогда мне совершенно чуждую — возможность приобщиться к истории физики.
Исторические ядерные заслуги Иваненко меня тогда совершенно не волновали. Ядерные дела остались в доисторических 30-х годах. В центре его новейших интересов стояло как раз квантование гравитации. И лишь в связи с гравитацией он поминал в своих устных и письменных обзорах имя М. Бронштейна. Меня в этом занимало лишь то, что незнакомое имя упоминалось в одном ряду с великими именами.
Что касается научного вклада неизвестного мне Бронштейна, то, в пересказе Иваненко, никакого сияния от статьи 30-х годов не ощущалось. Проквантовать слабое гравитационное поле аналогично электромагнитному и подобно фотонам назвать соответствующие слабые кванты гравитонами – это выглядело как-то… слабо, не по существу. А существо — сильная гравитация, отличная от электромагнетизма уже тем, что неразрывно связана с геометрией пространства-времени. И эта связь выходит на первый план в последний звездный час, когда массивная звезда неостановимо сжимается, и в самые первые мгновения расширения Вселенной, когда закладывался фундамент мироздания. К таким ужасно-прекрасным мгновеньям квантование слабого поля имеет слабое отношение.
В ряду главных достижений теории гравитации Иваненко поминал и свою с Соколовым статью 1947 года, в которой особенно гордился идеей превращения обычных частиц вещества – фотонов, электронов, протонов – в гравитоны, и обратно. Эта идея также не вызывала у меня особого почтения, — на то они и элементарные частицы, чтобы при удобном случае превращаться друг в друга в каких-то пропорциях. Сверхслабые гравитационные эффекты такого рода не обещали сильных результатов. Мою непочтительность, признаюсь, подкрепляло то, что я не раз видел и слышал А.А. Соколова – заведовавшего той самой кафедрой, куда меня притянула гравитация. Зрелище было весьма унылое.
В таком непочтительном состоянии я занимал себя задачками сильной но не-квантовой гравитации и почтительно поеживался, осознавая их удаленность от Задачи № 1, к которой, как мне казалось, никому не удавалось прикоснуться.
То, что я ошибался, обнаружилось в 1979 году – в год 100-летия Эйнштейна. К тому юбилею – при активном участии Иваненко – был издан сборник важнейших работ по теории гравитации «Альберт Эйнштейн и теория гравитации». Туда вошла и статья М. Бронштейна. Открыл я красивый том в соответствующем месте, чтобы обосновать свою неохоту рыться в старых пыльных журналах…, но убедился в обратном. В старой статье говорилось и о сильном гравитационном поле, и неожиданная для меня сильная логика вела к неожиданно сильному выводу: язык Эйнштейновской теории гравитации не совместим с квантовой теорией и нуждается в радикальной замене. Это не решение, но зато ясное физико-математическое измерение глубины проблемы.
Так началось мое открытие Матвея Петровича Бронштейна. И рытье в старых журналах и многое другое, чего я не мог предположить до того, как открыл юбилейный сборник. А спустя несколько лет, когда я уже вовсю погрузился в короткую 30-летнюю жизнь М. Бронштейна, мой бывший шеф, уже видя во мне «отрезанный ломоть», тем не менее, одобрительно отнесся к моему делу и много чего рассказал о Бронштейне, которого, впрочем, чаще именовал студенческим прозвищем «Аббат».
Матвей Петрович Бронштейн
Помогла подоспевшая перестройка с гласностью. Это я понял, когда, услышав от меня название журнала «СОРЕНА» (для тех, кто не бывал в 30-х годах, поясню: «СОциалистическая РЕконструкция и НАука»), он вынул телефонный шнур из розетки и вполголоса спросил, знаю ли я, кто был главным редактором этого журнала, и сам ответил — шепотом: «Бухарин». А в те дни имя Бухарина уже вовсю звучало на радио и телевидении…
Такому страху я не очень удивился, поскольку уже знал, что у Иваненко были свои причины. В марте 1935 года он «как социально опасный элемент был заключен в исправтрудлагерь сроком на 3 года». Тов. Сталин сказал, что сын за отца не отвечает, но сказал это не про Д.Д. Иваненко, отец которого в дореволюционной Полтаве издавал монархистскую газету. Из лагеря сын монархиста умудрился отправить письмо, в котором кричал, что работает по пояс в воде, и если его не вытащат из этой ямы, он покончит с собой. Хлопоты физиков помогли, — в декабре лагерь заменили на ссылку в Томск, где он стал работать в университете. Из Томска он даже раз выбрался — нелегально — в Ленинград. Гулял с Аббатом по городу и, кроме прочего, выслушал рассказ о квантово-гравитационной работе, сделанной, пока Иваненко был далече. По его словам, уже тогда, во время нелегальной прогулки по Ленинграду, работа Аббата произвела на него большое впечатление.
Бронштейн исследовал проблему квантования гравитации с двух концов. Слабое квантово-гравитационное поле должно переходить в классическое ньютоновское тяготение и, как показал он, переходит. Однако, особое впечатление производил сильно-гравитационный результат. Он означал нечто очень важное, но Иваненко так и не придумал, что с этим можно сделать, — если не считать публикации в юбилейном сборнике через сорок лет после гибели автора.
Два бронштейновских подхода к проблеме не противоречат друг другу, как может показаться, но создают большое напряжение в теории. Если эйнштейновский язык описания гравитации оказывается лишь неким следствием более глубокого описания, то под вопросом оказывается понятие гравитона, как просто еще одного вида элементарных частиц. Впрочем, из сомнений и вопросов шубу не сошьешь и статью не напишешь.
Зато как написать статью, исходя из первого, отдельно взятого слабо-гравитационного подхода, Иваненко придумал в 1947 году — рассчитать вероятность взаимопревращений невиданных гравитонов и обычных частиц. Разумеется, полученные вероятности будут смехотворно малы, но это все же лучше, чем ничего. Идея Иваненко, расчеты Соколова. Так я представлял себе суть дела, не потрудившись заглянуть в саму статью. Потому что не видел в замысле ничего принципиального.
По новому эту непринципиальную работу я увидел, когда стал изучать архив академика В.А.Фока и обнаружил его отзыв 1948 года о работе, представленной на Сталинскую премию:
«Работа Иваненко и Соколова озаглавлена «Квантовая теория гравитации». Это заглавие не соответствует ее содержанию; правильнее было бы озаглавить работу более скромно, например, «Упрощенное изложение квантовой теории гравитации». Дело в том, что квантовая теория гравитации создана ленинградским физиком М.П.Бронштейном в его работе «Квантование гравитационных волн», напечатанной в 1936 году. Иваненко и Соколов используют результаты работы Бронштейна, хотя нигде в тексте на нее не ссылаются. <> Каковы бы ни были причины, побудившие авторов замалчивать достижения Бронштейна, их работу никак нельзя рассматривать как построение квантовой теории гравитации, ибо такая теория была создана Бронштейном за 11 лет до них».
В 1948 году так — не-лихом — поминать уничтоженного «врага народа» мог только очень отважный человек, каким и был Владимир Александрович Фок. Но только ли недостаток отваги побудил претендентов на Сталинскую премию замалчивать достижения Бронштейна?
Ответ на этот вопрос я пытался – долго и безуспешно – соединить со всем, что узнал об отношениях Бронштейна и Иваненко. Об этих отношениях Иваненко говорил как о «самых близких», и его рассказы, казалось, подтверждали это. Некоторые выглядели совершенно бескорыстными, не добавляя очков к заслугам рассказчика. Такая памятливость мне казалась тем, что называется «памятью сердца». Ничего удивительного в этом я не видел, поскольку уже успел разглядеть яркую одаренность Матвея Бронштейна в науке, литературе и человечности и остро ощущал утрату, постигшую человечество в тот день в августе 1937 года, когда этот 30-летний человек был вырван из жизни.[15]
Тем большую горечь и душевную тоску, думал я, должен испытывать тот, кто знал его лично, — разговаривал с ним, спорил, смеялся вместе с ним. Но когда от такого естественного предположения я переходил к сурово-документальным фактам, концы не сходились с концами.
Лишь недавно, собрав в поле зрения все, что знаю, я пришел к новой мысли. Точнее, по-новому посмотрел на замечание умудренного жизнью историка относительно потомства первой жены Адама. А если это не просто художественная метафора, а точный диагноз? Если профессор Иваненко, в самом деле, не имел внутреннего голоса, говорящего, что хорошо и что плохо? Тогда не было «памяти сердца», а лишь память ума, как в записной книжке или в памяти компьютера. Факт есть факт. И поступки оценивать можно не по их — неслышному — моральному звучанию, а по причинно-следственному содержанию, — что было следствием чего. Как в физике. Если у него не было внутреннего морального голоса, так он его и не слышал! На нет и суда нет. Уголовный кодекс он не нарушал. А что хорошо и что плохо за пределами УК, это зависит, откуда и как посмотреть. Да, он обзывал Тамма и Ландсберга нехорошими советскими словами, но это в ответ! Почему те злостно не цитировали его работы?! А то, что многие физики после этого не хотели с ним знаться, так это их проблема. Так, возможно, прокомментировал бы ситуацию сам Иваненко.
А что по этому поводу сказать историку науки? В 1935 году Иваненко ответил за отца — перед сталинским правосудием. Должен ли он отвечать — перед судом истории науки — за праматерь Лилит, из-за которой родился морально глухим? Или правосудие уже свершилось в виде его пожизненной — моральной и научной – изоляции от наиболее интересной ему части общества?
Эти вопросы, пожалуй, я адресую читателям — присяжным заседателям суда истории.
Приложение. Физфак МГУ, 1944 год
Из письма В.А.Фока П.Л.Капице, 5 Июля 1944 г.
“Дорогой Петр Леонидович,
По Вашей просьбе пишу Вам о делах Московского университета.
Двухмесячное пребывание мое в должности заведующего кафедрой теоретической физики Московского университета позволило мне несколько ближе познакомиться с тем глубоко ненормальным положением, которое создалось на Физическом Факультете МГУ. Мне хочется сообщить Вам те выводы, к которым я пришел.<>
Состав факультета засорен весьма многочисленной группой посредственных физиков, из которых некоторые давно прекратили научную работу и в современной физике совершенно не разбираются. <>
Руководство факультетом находится в руках проф. А.С.Предводителева, который, хотя по-своему человек и добросовестный и посвящает своим обязанностям много времени, но объективно приносит большой вред университету тем, что занимает пост, абсолютно не соответствующий его слабой научной квалификации.<>
Проф. А.А. Власов играет настолько активную роль на факультете, что о нем стоит сказать подробнее. Это — молодой профессор, недавно сделавший хорошую работу по теории электронной плазмы и защитивший ее в качестве докторской диссертации. Он — способный человек, крайне самолюбивый и неуравновешенный. Он ученик А.С. Предводителева и И.Е. Тамма. В настоящее время он фанатично увлечен неверной идеей о том, что метод, примененный им к решению задачи о плазме, имеет будто бы универсальный характер. Он вообразил, что ряд разнородных явлений, как то: сверхтекучесть гелия, сверхпроводимость, флюктуации, упругость и пр. (явления, которые на самом деле едва ли между собой связаны) имеют общую причину — наличие “далеких взаимодействий”. При этом он думает, что эта причина может быть учтена его формальным методом. Убедительных доводов в пользу своей идеи он привести не в состоянии, но он часто выступает с декларациями о том, что нужно “искать новых путей в науке” и т.п., причем выставляет себя новатором, а всех прочих (внеуниверситетских физиков) консерваторами. <>
А.С. Предводителев всячески внушает А.А. Власову, что он гений, и этим, по моему, губит его: из него мог бы выработаться настоящий ученый, а сейчас он стоит на прямом пути к тому, чтобы стать лжеученым.
Таким образом, личный состав физического факультета МГУ (в особенности же молодые сотрудники) не только лишен правильного научного руководства, но и испытывает настойчивое давление в сторону лженауки. Средства, которыми укрепляется существующее ненормальное положение вещей и при помощи которых оказывается давление, разнообразны: а) недопущение выдающихся советских физиков, особенно из числа активно боровшихся с лженаукой (например, чл.корр. АН СССР проф. И.Е. Тамма) к работе в МГУ, б) показное допущение ( для “марки”) отдельных настоящих ученых на факультет при фактическом устранении их от участия в делах факультета и при настойчивом противодействии их мероприятиям даже в пределах порученной им кафедры (например, моя попытка работать на кафедре теоретической физики), в) подбор личного состава из числа молодежи не по признаку талантливости, а по признаку поддержки существующего руководства или “непротивления” ему; г) выдвижение и представление ученых степеней, аспирантских, докторских и других стипендий, квартир, пайков и т.п. не талантливым, а “покорным” людям, в результате чего самостоятельно мыслящая талантливая молодежь бежит из университета, а способные молодые люди, кончающие среднюю школу и желающие стать научными работниками в области физики, вообще не идут в Московский университет; д) распространение ложных сведений о нежелательных руководству лицах (например, обо мне, будто я хочу уволить половину состава кафедры, в том числе проф. Блохинцева, которого я на самом деле не только не хотел уволить, но назначил своим заместителем; о И.Е. Тамме, будто бы он в свое время ушел из университета, хлопнув дверью и т.п.); е) использование лозунга самобытности русской науки для поддержки лженауки.
В результате группа физиков, играющая руководящую роль в МГУ, совершенно отгородилась от основной массы советских физиков и научных физических школ Советского Союза. Создалось такое положение, что работать в университете считается почти что неприличным. Это всеобщее мнение не лишено основания, так как на подчинение господствующему на факультете духу уважающий себя человек не пойдет. Вместе с тем, указанная группа университетских физиков позволяет себе выступать от имени русской физики в целом: так было например, на конференции в МГУ 5-12 мая с.г., где доклады о русской физике делали лица, не имеющие ни одной хорошей научной работы, причем высказывали иногда полное незнание современной физики.<>”
Письмо четырех академиков, июль 1944 г.
«ЗАМЕСТИТЕЛЮ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР
Тов. В.М.МОЛОТОВУ
Москва, 11 июля 1944 г.
Глубокоуважаемый,
Вячеслав Михайлович,
Уже в продолжение ряда лет состояние дела подготовки молодых кадров на Физическом Факультете Московского государственного университета внушает нам серьезное беспокойство. Положение, создавшееся на факультете, характеризуется тем, что вместо передовой науки там получают возможность развиваться отсталые течения, часто переходящие в лженауку. Примером последней являются работы проф. Кастерина и Тимирязева, грубую ошибочность которых Отделение физико-математических наук Академии наук СССР в свое время разоблачило. На факультете существует почва, благоприятная для повторения подобных ошибок. Так например, сейчас происходит совершенно нелепая и нездоровая борьба против одного из наиболее прогрессивных течений нашей науки — химической кинетики академика Н.Н.Семенова.
Недавно стоял вопрос о замещении кафедры теоретической физики, причем факультет избрал явно не подходящего кандидата. В то время ряд академиков обратился к Председателю Комитета по высшей школе с письмом, копию которого прилагаем. Результатом этого письма было назначение руководителем кафедры теоретической физики академика В.А. Фока — крупнейшего нашего физика-теоретика. После двух месяцев условия работы на факультете заставили его поставить вопрос об отставке. Характеристика состояния факультета дана в письме Фока, направленном им одному из нас. Копию этого письма прилагаем.
В этом письме правильно и четко формулируются основные недостатки факультета, и мы все разделяем высказанные в нем взгляды.
Московский университет должен быть ведущим в нашей стране. При данном же состоянии физического факультета он явно не может готовить кадры передовых физиков. Мы — академики физики физико-математического отделения Академии наук СССР считаем, что необходимы решительные меры для изменения существующего положения и просим Вас дать соответствующие указания.
1) Как неотложную меру мы считаем необходимым снятие с руководства факультетом профессора А.С.Предводителева, который хотя и является членом-корреспондентом Академии наук СССР по техническим наукам, но не может рассматриваться как представитель передовой физики;
2) Руководителем факультета следует назначить одного из ведущих советских физиков. В качестве подходящих для этой цели лиц мы можем назвать проф. И.В.Обреимова, проф. М.А.Леонтовича (оба члены-корреспонденты Академии наук СССР), академика В.А.Фока;
3) Мы считали бы желательным привлечение Отделения физико-математических наук в целом к ответственному делу реорганизации преподавания на физическом факультете Московского государственного университета.
Академик-секретарь Отделения физико-математических наук вице-президент Академии Наук СССР: Академик А.Ф.Иоффе
Академики: А.Н.Крылов, П.Л.Капица, А.И.Алиханов.»
Из интервью Я.П. Терлецкого, 1993 год
[Я.П. Терлецкий более всего известен как «спецфизик», служивший в отделе НКГБ по атомному шпионажу и осенью 1945 года ездивший к Н.Бору за атомными секретами. В «Воспоминаниях» А.Д.Сахарова читаем: «Лавры Лысенко не давали тогда спать многим. Я. П. Терлецкий был, по-видимому, одним из них. По рассказу самого Михаила Александровича [Леонтовича], он не только спустил его с лестницы, но и назвал при этом представителем древней и непочетной женской профессии».]
«Физфак вернулся в Москву весной 1943 года. С заведующим кафедрой [теоретической физики] была история такая. Поскольку все, Леонтович, Тамм, ушли, уехали в эвакуацию, по словам Предводителева, бросили физфак, и он не хотел их возвращения. Он их не приглашал, а Тамм считал, что их должны пригласить. Я, как парторг, ходил к Тамму, просил, чтобы он не гордился, а пришел к Предводителеву и попросил бы его, а он отказывался. У них были напряженные отношения. Тогда было некое расслоение. Вокруг Предводителева — старые Лебедевские ученики собрались, Капцов, Яковлев. Другая группа — пришедшая с Мандельштамом (Хайкин, Леонтович). Когда я вернулся на физфак, я был опять избран парторгом, через год примерно.
… Меня избрали парторгом, по-моему, еще в 1943 году, но я недолго был, потом меня переизбрали. Я хотел, чтобы Тамм стал зав. кафедрой. Причем, потом до меня дошли слухи, что мой визит интерпретировался, как будто меня подсылали, чтобы Тамм просил у Предводителева. Таким образом Тамм и Леонтович не вернулись на кафедру.
На кафедре была процедура избрания заведующего. Тамм баллотировался на заведующего, и его не избрали. Был объявлен конкурс. Тамм сам подал заявление. Подали на конкурс два человека — Власов и Тамм. Голосовал ученый совет факультета, там было человек 30, и я в том числе, как парторг. <> Большинство было за Власова. Было давление со стороны парткома университета. Там был Ноздрев, ученик Предводителева, он был секретарем парткома. Василий Федорович его звали. Давление явно было, но открыто это не говорилось.»
Примечания:
[1] Березанская В.М. Беседы о ЛАНДАУ: Человек ВНЕ СТЕРЕОТИПА. № 41. URSS. 2016.
[2] Герштейн С.С. На заре ядерной физики (к столетию со дня рождения Д.Д. Иваненко) // Природа, №8, 2004.
[3] Горелик Г.Е. Леонид Мандельштам и его школа // Вестник Российской Академии Наук 2004, № 10.
[4] 50 лет современной ядерной физике. (Сост. Д.Д.Иваненко.) М.: Энергоатомиздат, 1982, С.38-39.
[5] Фейнберг Е.Л. Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания. — М.: Физматлит, 2003. c. 80-81. (Впервые опубликовано в 1981 году.)
[6] М. П. Бронштейн. Конференция по теоретической физике// Успехи Физических наук, 1934, Т. XIV, вып. 4, с. 516.
[7] Горелик Г.Е., Френкель В. Я. Матвей Петрович Бронштейн. 1906-1938. Москва: Наука, 1990, с. 98.
[8] Горелик Г.Е. Физика университетская и академическая, или Наука в сильном социальном поле //ВИЕТ 1991, № 1; Знание-Сила 1993, № 6.
[9] Предводителев А. С. Письмо в редакцию // Под знаменем марксизма. 1938, № 4, с. 175.
[10] Фейнберг Е.Л. Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания. М.: Наука, 1999, с. 143.
[11] Крылов А. Н. Памяти Леонида Исааковича Мандельштама // Крылов А. Н. Мои воспоминания. М., Изд-во АН СССР, 1945. С. 497 (Академик Л. И. Мандельштам. К 100-летию со дня рождения. М., 1979. С. 85).
[12] Сарданашвили Г.А. Дмитрий Иваненко — суперзвезда советской физики. УРСС, 2009, c. 173.
[13] Горелик Г.Е. Наука и жизнь в 1949 году, или Водородная бомба в мичуринском саду //Знание — Сила 1994, № 8.
[14] Горелик Г.Е. Как Клим Ворошилов не спас советскую физику // Знание — Сила 1998, № 1.
[15] Горелик Г.Е. GLORIA MUNDI. Лидия Чуковская и Матвей Бронштейн //Знание — Сила 2001 (ред. 2017).
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer6-gorelik/
