Интервью с И.А. Кийко0

Заведующему кафедрой теории упругости Мехмата МГУ, профессору Игорю Анатольевичу Кийко (22.12.1931-26.06.2015) я передал свои вопросы предполагаемого нашего Интервью также в мае 2013 года. Игорь Анатольевич, прочитав при мне вопросы, сказал, что ответит на них письменно. И, действительно, в декабре 2013 года мне был передан его письменный (рукописный) ответ на мои вопросы. Причём (по терминологии высказанной мне в своё время Михаилом Ильичём Зеликиным) ответ его был «в форме монолога, где заданные вопросы служили лишь путеводной нитью».

Ниже приводятся мои вопросы к Игорю Анатольевичу, тексты его ответов на них и его небольшое «Приложение» к этим ответам.

И.А. Кийко

 ВОРОСЫ К И.А. КИЙКО

Уважаемый Игорь Анатольевич!

Расскажите, пожалуйста, сначала о Вашейсемье. Я лишь прочитал, что родились Вы 22 декабря 1931 года. А где Вы родились — в Москве? И кто по профессии были Ваши родители?

Война началась, когда Вы уже учились в школе. Что это была за школа, хорошо ли там преподавались физика и математика? Или интерес к этим дисциплинам у Вас появился «самостоятельно», скажем, при чтении популярных книжек? Например, академик Дмитрий Викторович Аносов, отвечая на мой вопрос о появлении у него (в школьные годы) интереса к математике, написал мне, что сначала его больше привлекала астрономия, потом физика (ходил на физический кружок Физфака МГУ), и лишь с прочтением известной книги Рихарда Куранта и Герберта Роббинса «Что такое математика» потянулся к математике. Если я не ошибаюсь, школу Вы закончили в 1949 году. С медалью ли Вы её окончили? Итак, Вы для себя решили поступать на Отделение механики Мехмата МГУ. Видимо, чисто математические исследования Вас привлекали меньше — правильно? И, вообще, возможная дальнейшая «экспериментаторская деятельность» Вас не пугала? Мне, например, трудно что-нибудь «делать руками» — даже «мехматский» физический практикум вызывал у меня «дрожь в коленках» (вдруг что-нибудь не так соберу, и произойдёт «большой конфуз»), «Процесс поступления на Мехмат МГУ» прошёл для Вас «без проблем»? И кто Вас устно экзаменовал по математике? Мой следующий вопрос к Вам таков: кто на 1-ом курсе читал у Вас лекции по Математическому анализу, Алгебре и Геометрии? А кто из преподавателей, ведущих на 1-ом курсе семинарские занятия, Вам больше всего запомнился? Как прошла Ваша 1-ая сессия — также без проблем? На каком курсе Вы стали посещать спецсеминар? И чей это был спецсеминар? Кто был руководителем Вашей 1-ой курсовой работы? Выбор кафедры в те годы происходил на II курсе. Вы решили специализироваться по кафедре теории упругости. Как для Вас определился такой выбор? Более 50 лет, с 1946 по 1998 годы, кафедрой теории упругости Мехмата МГУ заведовал член-корреспондент АН СССР Алексей Антонович Ильюшин. Можете ли Вы поделиться своими воспоминаниями о нём? Нисколько не умаляя его научных заслуг, мне говорили о «жёстких методах» его руководства кафедрой. Это мнение справедливо? На кафедре теории упругости Мехмата МГУ работали, также, Леонид Самуилович Лейбензон и Михаил Митрофанович Филоненко-Бородич. Помните ли Вы их и можете ли Вы про кого-нибудь из них что-нибудь рассказать? Помните ли Вы название своей дипломной работы? После окончания Мехмата МГУ Вы сразу поступили в аспирантуру — верно? Кто у Вас принимал вступительный экзамен в аспирантуру? И кто в ней стал Вашим научным руководителем? В студенческие годы Вы занимались общественной работой? А в аспирантские? В 1958 году Вы защитили свою кандидатскую диссертацию. Помните ли Вы её название? Где происходила её защита и кто по ней были Вашими оппонентами? В 1966 году Вы защитили уже свою докторскую диссертацию. Где происходила защита и кто по ней были Вашими оппонентами? В 1969 году Вы стали профессором кафедры теории упругости Мехмата МГУ. Видимо, быстро «обросли» своими аспирантами. А помните ли Вы своего 1-го аспиранта? С 1998 года Вы — заведующий кафедрой теории упругости Мехмата МГУ. Тяжела ли для Вас эта «шапка Мономаха»? Или же Ваш кафедральный коллектив настолько «крепко спаян» и «профессионально ответственен», что «ручного управления» просто не требует? Впрочем, математик, академик Российской Академией наук, Владимир Андреевич Стеклов, по инициативе которого в 1921 году был организован руководимый им академический «физико-математический кабинет» (из которого в 1934 году произрос Математический институт его имени), на вопрос о том, какой стиль руководства он предпочитает, философски заметил: «Придерживаюсь принципа: поступай как знаешь — всё равно жалеть будешь». Позвольте ещё личный вопрос: кто по профессии Ваша супруга (если можно, её имя и отчество), есть ли у Вас дети, и не пошёл ли кто-нибудь из них «по стопам отца», став механиком? И последний мой вопрос, который я задаю всем своим собеседникам: довольны ли Вы, как сложилась Ваша судьба, и ни о чём ли Вы в своей жизни не жалеете? Недавно я прочитал, что Ленинградский гидромеханик Александр Александрович Фридман, тяжело вздохнув, так ответил на этот же вопрос: «Жизнь — это сплошная потеря времени».

В заключение я заранее поблагодарил Игоря Анатольевича, за ответы и пожелал ему доброго здоровья и дальнейших творческих успехов.

ОТВЕТ И.А. КИЙКО

Официальная дата моего рождения, записанная в метрическом свидетельстве, а потом и в паспорте — 22 декабря 1931 года. Однако моя матушка утверждала, что роды начались до 12 часов ночи 21 декабря — они происходили в домашних условиях, медицинская сестра приехала в ноль часов двадцать минут первого уже следующего дня, что и зафиксировала в документе о рождении. Вплоть до получения паспорта день моего рождения всегда праздновался 21 декабря. Помимо всего прочего, в те годы это было престижно, поскольку совпадало с днем рождения И.В. Сталина.

Вообще, с этим именем моя семья была странным образом связана. Родился я в г. Макеевка ныне Донецкой области Украины. Раньше Донецк звался Юзовкой, с 1924 г. до развенчания культа личности — Сталино; с 1944 по 1949 г. я вместе с семьёй жил в г. Сталиногорск, который сначала был Бобрики (или Бобрик-Донской), а потом Новомосковск Тульской области.

О моих родителях

Отец, Кийко Анатолий Николаевич, родился в г. Кинешма Костромской губернии, окончил реальное училище, прекрасно знал курс школьной математики, в чём я не раз имел возможность убедиться. Дед по линии отца, Николай Трофимович, мелкий служащий, рано ушёл из жизни, о нем в нашей семье почти ничего не говорилось. Бабушка по отцовской линии Мария Ивановна (Козлова) в детстве была отдана в ученицы к портнихе, и, сколько я себя помню, (а она жила с нами) она большую часть времени проводила за ножной швейной машиной «Singer». Её отец Иван («папа Ваня») и мать Варвара («мама Варя») были для нас, детей (меня и старшей сестры Нины), личностями почти легендарными, поскольку всегда и по любому поводу ставились нам в пример. По образованию отец — горный инженер-плановик, всю жизнь проработавший на угольных шахтах и в трестах. Он любил классическую литературу, в послевоенные годы собрал неплохую библиотеку. Для меня он не представлял другого образования, кроме инженерного. Судьба, однако, распорядилась иначе (об этом позже).

Мать, Кийко (Крутова) Александра Ильинична, родилась в Макеевке, в её окраинном районе железнодорожной станции Мишино. Окончила гимназию, после революции работала в местном отделении МОПР (Международная организация помощи борцам революции), руководство которой помещалось в тресте Макеевуголь, где в то время работал плановиком мой отец. Там-то они и познакомились. Дед по материнской линии — Илья Севастьянович Крутов, кадровый военный, дослужился до унтер-офицера. После отставки поселился на станции Мишино, работал старшим дорожным мастером. Он очень гордился тем, что мог оперировать с десятичными дробями, а так же тем, что участвовал в строительстве первой трамвайной линии в Макеевке. Бабушка, Крутова (Абрамова) Устинья Степановна, тихая незаметная женщина, погибла, к сожалению, во время оккупации.

Коротко о семье

Жена Кийко Лариса Константиновна (р. 1945), окончила механико-математический факультет МГУ, кандидат физико-математических наук, доцент кафедры математического анализа МГМУ «МАМИ». Сын Анатолий (р. 1966), инженер- механик, предприниматель. Дочь Светлана (р. 1974), менеджер, сейчас аспирант кафедры математического анализа МГМУ «МАМИ» («немножко» пошла по стопам родителей).

Моя школьная жизнь оказалась «рваной», поскольку пришлась на военные годы. В 1939 году я поступил в первый класс школы № 7 города Макеевки. Моей первой учительницей была Вера Петровна, фамилию я, к сожалению, забыл. За два года она сумела привить мне интерес к обучению, научила относительно правильно считать, а мои каракули превратила в более-менее сносное письмо (хороший почерк у меня не выработался и до сих пор). Увы, с приходом немецкой армии она сразу перешла на «ту сторону», и больше я о ней ничего не знаю.

В самом начале войны (июль 1941 г.) отца перевели работать в трест «Ханженковуголь», и мы оказались в поселке Ханженково (крупная узловая железнодорожная станция). Там я поступил в 3-й класс и проучился в нём всего полтора месяца. Фронт стремительно приближался, немцы прорывались к Сталино, наши войска отступали, взрывая шахты. В конце октября нас, вместе с двумя горняцкими семьями, погрузили в железный пульмановский вагон (он был утеплен байковыми одеялами), отвезли на станцию Ясиновская, вместе с такими же вагонами и теплушками сформировали состав и мы эшелоном беженцев отправились в город Кемерово (Кузнецкий угольный бассейн) на шахту «Центральная». Об этой поездке можно написать многое. Скажу лишь о наиболее сильных впечатлениях.

— Наш эшелон ни разу не бомбили, хотя многие другие эшелоны эта печальная участь постигла. Не было болезней, отставаний и без потерь мы прибыли к месту назначения.

— На какой-то станции (до Урала) нам удалось отоварить хлебные карточки — на нашу семью из пяти человек была выделена целая буханка чёрного хлеба.

Станция Уфа нас встретила полным освещением, впервые мы вышли из зоны затемнения.

— В середине вагона находилась железная печка, но тепло от неё до торца вагона, где мы располагались на своих тюках с пожитками, не доходило. Поэтому к концу поездки стены вагона промерзали и покрывались инеем. Мы изрядно мёрзли …

В Кемерово я окончил начальную школу и перешёл в другую, среднюю, которая находилась примерно в трёх километрах от поселка шахты «Центральная», где мы жили. Дорога в школу вела через поле, и в зимние месяцы, при небольшом ветерке и морозе в тридцать-сорок градусов, я вполне успевал прочувствовать, что такое сибирская зима. Но лето наступало быстро — как-то сразу, было тёплым, цветущим и ласковым. Мы бегали в ту пору на Томь купаться и беззаботно радовались жизни…

Учёба давалась легко. Единственным предметом, который я недолюбливал, была история: не виделось смысла в заучивании хронологии правления всех этих фараонов, императоров, королей, не улавливалась логика их поведения — с кем и почему воевать и т.д.

В начале 1943 года отца вместе с группой горняков вызвали в Москву с целью направить их в Донбасс для восстановления шахт. Однако некоторым из них предложили работать в подмосковном угольном бассейне: требовалось много бурого угля для железнодорожного транспорта, отопления, тепловых электростанций. Так отец оказался в Сталиногорске. За нами он приехал только почти через год, в апреле 1944.

В конце апреля я оказался в шестом классе школы № 13, порядочно отстав в учебе (дорога заняла 2 недели). Однако закончил учебный год успешно и был переведен в седьмой класс. Последние три года учёбы в пятой по счету школе — самые яркие и светлые в моей школьной жизни. В школе подобрался хороший коллектив учителей. Директор, Иван Георгиевич, учитель географии, строгий, но добрый человек — мы его побаивались, но уважали. Учительница русского языка и литературы, Лидия Ивановна, знаток русской литературы. Говорили, что она была знакома и чуть ли не работала вместе с самим Макаренко. Нина Ивановна, учительница математики, прекрасный педагог. Она работала с нами трижды в неделю на спаренных уроках по алгебре, геометрии и тригонометрии, так что по математике мы были подготовлены основательно. С физикой не повезло — учителя менялись и преподавали формально и неинтересно, так что мы их не любили. Меня, однако, это не беспокоило: я увлекался моделированием шлюпок и планеров, мастерил электромоторчики и реактивные паровые двигатели, занимался радиолюбительством и собирал детекторные и ламповые приёмники. Приходилось читать соответствующую литературу, так что физику я знал не хуже преподавателей (забегая вперед, скажу, что физический практикум выполнял и сдавал досрочно).

На выпускном письменном экзамене по алгебре со мной произошло нечто необъяснимое: по ходу решения одной задачи при перемножении восемнадцати на пять я непостижимым образом получил восемьдесят и, конечно, неверный ответ. На следующий день на устном экзамене я полностью себя реабилитировал, и в аттестат прошла хорошая оценка.

Драматические события на этом не закончились. Через день после выпускного вечера мы получили повестки из военкомата. Некоторые, не испугавшись последствий, сразу уехали кто куда, а я, после семейного совета, покорился судьбе и оказался в Бакинском военно-морском училище, расположенном на берегу Каспийского моря недалеко от Баку в местечке Зых. Там я сдавал экзамены, снова проходил и не прошёл по зрению более строгую медицинскую комиссию. С приключениями, но добрался до Москвы за пару дней до окончания срока приема документов в ВУЗы.

Дальнейшие события — это цепь случайностей. Я побывал в горном и машиностроительном институтах, документы не подал, а встретился с одним своим одноклассником, который поступал на Физико-технический факультет МГУ. Там уже закончился первый тур экзаменов, он его успешно прошёл и готовился ко второму. Он мне сказал следующее: «Поступай-ка на Мехмат. Если хорошо окончишь первый курс, сможешь перевестись на Физико-технический факультет». Так я и сделал. Когда позвонил домой и сказал об этом отцу, он не на шутку всполошился и ночным поездом приехал в Москву. Я привёл его в старое здание МГУ на Моховой к ответственному секретарю приёмной комиссии Ивану Зиновьевичу Пирогову, первому человеку, который встретил меня в МГУ. Они беседовали минут сорок. Потом отец мне сказал: «Всё это хорошо — первый ВУЗ страны, Ломоносов и прочее. Но, всё-таки, кем ты потом будешь?» Его сомнения рассеялись лишь в 1953 году, когда мы с ним вошли уже в новое здание МГУ на Ленинских горах. Мы были в моей комнате в общежитии, походили по факультету. Позже он сказал мне: «Всё это необыкновенно и замечательно, но не хватает одного — лобного места, где бы прилюдно секли нерадивых студентов…»

Вступительные экзамены прошли легко. Из максимальных 35 баллов я набрал 33 и этого хватило для зачисления с общежитием. Так я стал студентом МГУ.

В памяти осталось два момента. Устный экзамен по алгебре с тригонометрией я сдавал известному в Москве школьному учителю. Он спросил, изучал ли я в школе комплексные числа. Я сказал, что изучал, и получил задание изобразить в тригонометрической форме символ «i». Я быстро написал модуль, аргумент и число, а в ответ услышал: «Всё верно, Вы будете зачислены на Мехмат МГУ». Не знаю, на чём было основано его пророчество, но оно сбылось. Экзамен по немецкому языку принимали две пожилые чопорные дамы. Нас в группе было человек семь. Отвечавшие до меня делали это не очень уверенно и дамы явно скучали. Я ответил на билет. Первый дополнительный вопрос — прочитать и перевести текст, исполненный готическим шрифтом. Я без запинки сделал и то, и другое. Дамы оживились, переговорили между собой по-французски и отпустили меня с отличной оценкой. А я добрым словом помянул учителя немецкого языка Отто Андреевича Феллера, который с чисто немецкой педантичностью вдолбил в наши головы нужные знания.

Начались занятия. Система лекций и семинарских занятий была новой и непривычной. Но дедуктивный способ подачи нового материала, построенный на последовательности силлогизмов, был мне знаком: в школе нас научили не запоминать теоремы и их доказательства, а понимать их смысл и логику рассуждений. Короче, нас учили мыслить.

Лев Абрамович Тумаркин

Лектором по Математическому анализу у нас был Лев Абрамович Тумаркин. Он говорил чётко, размеренно, не торопился, но и не диктовал, следил, чтобы успевали записать основное. Никаких отступлений или шуток во время лекции он себе не позволял. Одним словом, он нам нравился, и мы с удовольствием занимались анализом.

Вспоминаю случай, связанный с каким-то «круглым» днём рождения Льва Абрамовича. Он зашёл в аудиторию. Мы, как обычно, встали, а он направился к доске. Тут он заметил, что навстречу ему идет наша Клавочка Шурова (К.Е. Якимова) с букетом цветов, страшно смутился и попятился обратно к двери. Клавочка его настигла, поздравила и вручила букет.

Мы дружно зааплодировали. Лев Абрамович нас поблагодарил, его обычно серьезное и строгое лицо озарила улыбка. Другой случай произошёл с ним на экзамене, который проходил после обеда. Экзамен затянулся, последней отвечала одна из студенток. Мы столпились у дверей аудитории, она долго не выходила. Кто-то заглянул в дверь и сообщил нам, что Лев Абрамович стоит на коленях на стуле — видимо, устал — напротив студентки, а она ему пытается что-то отвечать. После этого родился анекдот о том, как Тумаркин на коленях умоляет студентку ответить ему хоть что-нибудь.

Семинарские занятия по анализу в нашей группе вела Зоя Михайловна Кишкина, личность легендарная. Мы от старших знали, что надо перерешать весь «задачник Демидовича», чтобы сдать ей зачет. И мы решали. Зато потом у нас не было трудностей с вычислением пределов, производных, интегралов…

Борис Николаевич Делоне

Аналитическую геометрию нам читал Борис Николаевич Делоне — полная противоположность Л. А. Тумаркину. Энергичный, жизнерадостный, заслуженный мастер спорта по альпинизму, заядлый турист и походник, прекрасно знавший Подмосковье. Лекции он читал увлечённо, объясняя трудные места буквально на пальцах. Одна из лекций была посвящена поверхностям второго порядка. Сначала было аналитическое введение, где было доказано, что однополостной гиперболоид образован прямыми, затем нам это было показано. Борис Николаевич достал из кармана иголку и две спички, наколол их на концы иголки и повернул одну относительно другой на некоторый угол. Затем зажал одну из спичек между пальцами и стал вращать, расхаживая между рядами и демонстрируя, что вторая спичка заметает в пространстве поверхность. В другой раз Борис Николаевич, читая лекцию, вдруг замолчал, постоял минуту, а затем объявил, что забыл, о чём говорить дальше: ничего, мол, потом вспомню, а вы оставьте место в тетрадках. И начал новую тему. Немного погодя, воскликнув, что вспомнил, как ни в чём не бывало, продолжил, и завершил прерванное доказательство.

В одно из воскресений Борис Николаевич организовал для студентов поход, а потом на лекции он заявил, что слабоваты мы, слабоваты: подумаешь, прошли каких-то 30-40 километров и уже устали… Одна из лекций пришлась в точности на юбилей Бориса Николаевича. Как обычно, Клавочка Шурова преподнесла ему букет. Он его принял и замолчал. Мы ждали. Затем он сказал: «Пора кончать с этим юбилеем — ох и пьянку мы устроим сегодня вечером!»

Лекции по высшей алгебре нам читал Узков (как его звали, я забыл). Единственным воспоминанием о лекциях могу только привести слова студенческой песни: «… как Узков построил поле из галош». Лекции я не записывал, теорию учил по «учебнику Куроша».

Семинарские занятия в нашей группе вёл замечательный педагог и человек Игорь Владимирович Проскуряков. Именно от него я почерпнул основные знания по алгебре.

Первую сессию я сдал успешно: по четырём основным предметам (три математики и астрономия) получил две хорошие и две отличные оценки.

Распределение по кафедрам для меня прошло не совсем гладко. А дело было так. В конце второго курса нас, 25 студентов-механиков, собрали в аудитории за дверью «с кнопкой». Встретили нас там Х.А Рахматулин, П.М. Огибалов и В.В. Москвитин, специально назначенный заместителем декана по этой группе. Вёл собрание Х.А Рахматулин. Он сказал, что наша группа, по решению Правительства, создана для подготовки специалистов для предприятий ракетной техники (Подлипки и др.), что это дело очень серьёзное и об этом не надо распространяться. Затем Халил Ахмедович объявил, что мы разделены на три подгруппы. В результате деления двадцати пяти на три получилось: восемь «аэромехаников», восемь «прикладников» и девять «прочнистов». Я хотел быть аэромехаником, но меня записали в «прочнисты» (П.М. Огибалов и В.В. Москвитин объяснили мне это так: тех по восемь, а «прочнистов» девять, они важнее, поэтому будешь прочнистом). Так я оказался на кафедре теории упругости.

Общие курсы по математике, теоретической механике и физике мы слушали вместе со своим курсом. В остальном мы занимались по отдельному учебному плану, насыщенному специальными курсами и семинарами. Так что общая нагрузка составляла 50-52 часа в неделю. Несмотря на такую нагрузку, мы выкраивали время на занятия спортом, походы по Подмосковью, кино, театры, выставки и т.д. Была нормальная студенческая жизнь, характерная для первого послевоенного десятилетия.

Руководителем моей первой самостоятельной курсовой работы был Виктор Васильевич Москвитин. Он предложил мне определить термопластические напряжения в сферическом слое из материала со сравнительно простым определяющим соотношением. С задачей я справился, а в заключении к работе написал о возможном её обобщении, на что Виктор Васильевич мне заметил в том духе, что, мол, дай-то тебе Бог с этим справиться. Этой задачей я больше не занимался, поскольку руководство кафедрой распорядилось, что последующие студенческие и аспирантские годы моим научным руководителем будет Пётр Матвеевич Огибалов. Замечу, что на долгие годы Пётр Матвеевич стал моим добрым наставником и по жизни.

Название своей дипломной работы я не помню, но посвящена она была осесимметричным задачам вязкопластических течений. Основой для работы послужила докторская диссертация А.А. Ильюшина, опубликованная в Ученых записках МГУ (№ 39, 1940 год). С тех пор теория вязкопластических течений стала одним из направлений моей научной деятельности.

Экзамен в аспирантуру мы сдавали комиссии в составе: Ю.Н. Работнов, Х.А. Рахматулин, П.М. Огибалов, М.М. Филоненко-Бородич, В.В. Москвитин. Каждый из нас отвечал у доски перед всей комиссией; все мы успешно сдали экзамены и были зачислены в аспирантуру Отделения механики. Замечу кстати, что в те годы рекомендации в аспирантуру рассматривались поимённо на Учёном совете факультета.

Кандидатскую диссертацию с «неуниверситетским» названием «Некоторые осесимметричные задачи обработки металлов давлением» я выполнил в статической лаборатории корпуса механики механико-математического факультета (потом НИИ механики МГУ), поскольку значительную часть работы составляли результаты экспериментов. Их я осуществил на специально созданной установке, сделанной при моём непосредственном участии (сказался опыт работы в Центральных электромеханических мастерских треста «Сталиногорскуголь» в летние каникулы после девятого класса). Защита моей кандидатской диссертации состоялась 1-го июля 1958-го года на Учёном совете Отделения механики. Работа была отмечена, как одна из немногих экспериментальных. Оппонентов, к сожалению, не помню. Я стал кандидатом физико-математических наук, будучи к тому времени уже младшим научным сотрудником кафедры теории упругости. Так начался второй этап моей жизни и работы в МГУ.

Весной 1959-го года на одном из заседаний кафедры было решено направить в Запорожье, на завод «Запорожсталь», двух наших студентов 4 курса для прохождения производственной практики. Были выбраны Рудольф Васин и Александр Журавлёв. Меня назначили руководителем практики.

(Примеч. В.Д.: Рудольф Алексеевич Васин ныне является заведующим Лабораторией прочности и пластичности НИИ механики МГУ, профессором кафедры теории упругости Мехмата МГУ, лауреатом Ломоносовской премии. Уже покойный Александр Григорьевич Журавлёв был Народным депутатом СССР, потом защитил докторскую диссертацию по экономике и тоже стал профессором в одном из ВУЗов Белоруссии..

Год смерти А.Г.Журавлёва я долго не мог установить. Но, в конце концов, по моей просьбе, Рудольф Алексеевич Васин «вышел» на его жену, тоже мехматянку, Маргариту Михайловну /урожд. Петрову/ (р. 1936), и узнал, что Александр Григорьевич Журавлёв скончался в 2001-ом году).

Мы прибыли в учебный центр завода «Запорожсталь». Нам выдали пропуска, ребят устроили в общежитие, меня — в гостиницу. На следующий день сотрудник Центра провёл нас по заводу, сказал, что теперь мы можем ходить куда захотим, всё осматривать, спрашивать кого угодно, если что будет непонятно, и мы с ним расстались. Назавтра мы встретились на заводе, пробыли там целый день и расстались уже до конца практики. Ребята потом поехали в Москву, я — в Днепропетровск, к своему дяде Васе, мужу сестры моей мамы. На кафедре мы успешно отчитались о командировке.

Впечатление от завода

Раньше я посещал с экскурсиями ЗИЛ, «Москвич», в школьные годы был на нашей Сталиногорской электростанции. Но «Запорожсталь» — это совершенно особое производство. Особенно поразил нас цех прокатки тонкого листа. Начинался он с муфельной печи, в которой разогревались слябы — заготовки размером 0,4 х 0,6 х 6,0 м — до нужной температуры. Её определял мастер визуально по цвету сляба, глядя на него через затемнённое стекло, хотя тут же был щит со всякими приборами. Затем был собственно прокатный стан, состоящий из семи клетей, где готовая лента, толщиной 4-6 мм и длиной 150-200 метров, сворачивалась в рулон на «моталке». Там же располагались гильотинные ножницы, на которых лента рубилась на куски нужных размеров. Грохот стоял несусветный.

В Запорожье свободное от завода время, я проводил на берегу Днепра. Покупал колбасу, помидор, небольшую дыньку «Колхозницу» и блаженствовал там до вечера. Часов в 7-8 возвращался в город. Шёл в открытое кафе, где готовили чудесные вареники с картошкой, луком и шкварками, брал две порции и две бутылки жигулевского пива и наслаждался тихим украинским вечером.

В последующем я был в Запорожье лишь в 1975 году, на очередной Всесоюзной конференции по обработке давлением. Сделал пленарный доклад от имени А.А. Ильюшина и своего имени. Доклад имел успех.

Во время этой конференции была экскурсия по Днепру. С теплохода мы увидели над городом коричневатое облако — смог. А в Запорожье я приехал на своей «копейке», которую приобрёл незадолго до того. И в день отъезда домой обнаружил, что через лобовое стекло очень плохо видно — тот же смог. Кое-как промыл стекла, но окончательно отмыл машину лишь в Москве. Потом долго думал о том, как в таком городе теперь живут люди и чем они дышат…

Выбор темы моей докторской диссертации произошёл следующим образом. К концу 1950-х годов вырос интерес к проблеме поведения материалов и конструкций при высокоскоростных воздействиях с высокими параметрами — давлением и температурой. П.М. Огибалову и мне было поручено подготовить на кафедре спецкурс на эту тему. Изучая литературу, я обратил внимание на то, что в методе «наковален Бриджмена», для определения предельного сопротивления металла сдвигу от давления, развивающееся высокое давление может привести к деформации наковален. А к тому времени А.А. Ильюшиным была опубликована теория течения тонких пластических слоев по жестким поверхностям. В рамках этой теории я и исследовал задачу (опять осесимметричную!) о течении тонкого слоя по поверхности упругого полупространства. При этом получившееся нелинейное интегральное уравнение Гаммерштейна решил методом приближений и нашёл достаточное условие сходимости метода.

Я сделал соответствующий доклад на кафедральном семинаре, получил одобрение. За последующие три года сформулировал задачу течения тонкого слоя по произвольным деформируемым поверхностям, свел её к вариационной (аналог принципа Ферма в геометрической оптике), получил решения некоторых классов новых задач, опубликовал статьи. К весне 1965-го года написал подробный текст проделанной работы и принёс его А.А. Ильюшину. Он стал его листать, бегло просматривая страницы, затем всё медленнее, потом сказал: «Да у Вас тут столько хорошей математики!» Отодвинул текст ко мне со словами о том, что я могу оформлять данную работу в качестве докторской диссертации и представить её к защите.

Защита моей докторской диссертации состоялась 30-то июня 1966-го года на заседании Учёного совета факультета. Оппонентами выступили профессора Л.A. Толоконников, Д.Д. Ивлев и В.М. Панфёров. Диссертация была изготовлена на синьках ротапринтным способом (можно ли сейчас представить себе такое?!), защищал я её без плакатов, рассказывая содержание у доски и по памяти выписывая нужные формулы. Из 42 членов Совета только один проголосовал «против» («Но не Седов!» — как сказал мне А.А. Ильюшин).

В начале 1960-х годов к А.А. Ильюшину обратился профессор Юсиф Аменович Амензаде (член-корреспондент Азербайджанской АН, заведующий кафедрой механики АзГУ) с просьбой командировать к ним сотрудника кафедры теории упругости для прочтения курса по теории пластичности. Выбор пал на меня. Так я оказался в Баку во второй раз. Группа студентов четвёртого курса подобралась хорошая и я с увлечением читал им свои лекции. Вместе с Юсифом Аменовичем мы проводили семинары. Среди студентов выделялись двое: Муса Ильясов и Адиль Амрахов. Оба они потом стали моими дипломниками, затем аспирантами и защитили свои кандидатские диссертации по физико-математическим наукам. М. Ильясов после защиты стал работать в Институте математики и механики Азерб. АН, успешно занимался наукой, и в начале 1980-х годов сделал доклад по докторской диссертации на семинаре А.А. Ильюшина. В целом работа была одобрена, он её доработал и вскоре блестяще защитил на нашем докторском Диссертационном совете. М. Ильясов стал первым и любимым моим доктором наук. Потом были и другие ученики из разных городов Союза и России, но он — первый.

(Примеч. В.Д.: К сожалению, годы рождения Мусы Ханлар оглы Ильясова и Адиль Надир оглы Амрахова мне выяснить не удалось).

В конце 1980-го года в результате стечения некоторых обстоятельств я перешел в Московский автомеханический институт на должность заведующего кафедрой высшей математики. Годы работы в МАМИ были для меня весьма полезными: я познакомился с некоторыми талантливыми специалистами в технологии машиностроения, побывал на заводах (в частности, в Тольятти и Ижевске). Это помогло мне глубже понять некоторые из проблем, которые ставит промышленность перед фундаментальной механикой. Разумеется, связь с родной кафедрой я не терял, посещал регулярно «Ильюшинский семинар», даже руководил работами дипломников и аспирантов (официально, однако, сотрудником кафедры в этот период не был).

В середине 1998 года, после ухода из жизни моего Учителя, мне позвонил декан Мехмата МГУ Олег Борисович Лупанов и предложил встретиться. В беседе он сказал, что в ближайшее время нас пригласит ректор академик Виктор Антонович Садовничий. На состоявшейся вскоре такой встрече Виктор Антонович сказал, что считает нужным сохранить кафедру теории упругости и предложил мне занять место её заведующего. Приказом от 1-го сентября 1998-го года я был назначен на эту должность — линия судьбы вновь сделала крутой разворот на«пи» радиан, и я оказался на родной кафедре.

На вопрос о том, не тяжко ли мне работать с коллективом, во главе которого стоял один из крупнейших механиков второй половины XX века, я отвечаю: конечно, непросто. Поэтому в работе я исповедую правила: свои знания и накопленный опыт использовать для того, чтобы поддерживать в коллективе атмосферу ответственности, честности и бескомпромиссности при оценке научных успехов — собственных, своих коллег и учеников. Так и воспитывал нас Алексей Антонович.

О моих учителях

Надо сказать, что с математикой нашему курсу повезло — нам преподавали выдающиеся личности. Лекции по уравнениям математической физики читал С.Л. Соболев. Стройный, энергичный, с гордо сидящей головой, он увлеченно рассуждал у доски о своем предмете. Приходя в аудиторию, он чётко отмечал мелом место на доске, где не было бликов от падающего света, чтобы всей аудитории было хорошо видно написанное. Экзамен я рискнул сдавать самому Сергею Львовичу, потому что подготовился неплохо. Ответил быстро и получил пятёрку.

Курс теории аналитических функций нам читал М.В. Келдыш. Негромким голосом, чётко и ясно он рассказывал нам об удивительных свойствах нового класса функций. Особенно мне запомнилась теорема Сохоцкого — видимо, самому Мстиславу Всеволодовичу эта теорема нравилась, потому что при её доказательстве он заметно оживился. Экзамен проходил весной. В тёплое солнечное утро мы собрались в аудитории. Но нам объявили, что Мстислава Всеволодовича срочно вызвали «наверх», и он просит нас подождать — к 13-00 он приедет. Действительно, к этому времени Мстислав Всеволодович приехал. Мы ожидали его в аудитории. Он вошёл, повесил пиджак на стул, сел за стол и пригласил нас брать билеты. Было заметно, что он уже утомлён. Спрашивал он спокойно, но это не было благодушием — строгость наличествовала в должной мере. Я отвечал одним из первых. Предмет мне нравился, на несколько дополнительных вопросов я ответил. Мстислав Всеволодович сказал: «Ну что ж, достаточно, хорошо», — и поставил мне пятёрку.

Вспоминается рассказ одного из наших известных механиков И.И. Воровича о том, как ему довелось выступать оппонентом по докторской диссертации в закрытом совете, председателем которого был М.В. Келдыш. Защита шла своим чередом. Выступает первый оппонент. Вторым оппонентом выступил И.И. Ворович. А третий оппонент отсутствовует по болезни, но его письменный отзыв есть — слово берёт Ученый секретарь Совета и зачитывает его отзыв. Мстислав Всеволодович, как ни в чём не бывало, спрашивает: «Есть ли вопросы к официальному оппоненту? Вопросов нет. Хорошо, переходим к следующему пункту защиты». Всё могут короли…

Вспоминаю доцента Санину, которая читала нам лекции по политэкономии социализма. В отличие от других преподавателей общественно-политических дисциплин она произвела на нас впечатление дуновения свежего ветра. Высокоэрудированная, с прекрасно поставленной дикцией и правильной речью, она буквально завораживала нас на лекции. Но вышла в свет книжка И.В. Сталина «Экономические проблемы социализма» с негативным упоминанием «о взглядах Саниной», и на следующую лекцию по политэкономии к нам пришла уже другая «лекторша». Эта пожилая дама стала скучно пересказывать содержание упомянутого гениального труда товарища Сталина, причём на первой же своей лекции она произнесла слово «переспектива» (так мы её и прозвали). В общем, познание закончилось и вернулось начётничество.

(Примеч. В.Д.: Как известно, в 1951-1952 годы, в русле затеянной в стране, самим Сталиным, «экономической дискуссии», в связи с написанием в Советском Союзе учебника по политэкономии социализма, доцент Экономфака МГУ Александра Васильевна Санина (1903-1981) со своим мужем, научным сотрудником Института экономики АН СССР, Владимиром Григорьевичем Венжером (1899-1990), отправили к вождю несколько писем с предложениями по улучшению колхозной жизни в СССР. На эти письма Сталин дал им публичный ответ, опубликованный позднее в приложении к его книге «Экономические проблемы социализма в СССР» (вышедшей осенью 1952-го года), где содержалась не очень жёсткая, но всё же отповедь их идеям. В результате последовавшей «партийной проработки» Санина, отстранённая  от преподавательской деятельности, была вынуждена уйти из МГУ, а Венжеру был вынесен строгий партийный выговор).

Халил Ахмедович Рахматулин

Общий курс аэрогидромеханики нашей группе (отдельно от всего потока) читал Халил Ахмедович Рахматулин (Рахмат, как его звали близкие к нему люди), самый близкий друг АА. Ильюшина со студенческих лет. Практически всегда в хорошем настроении, с искорками в чуть прищуренных глазах, Халил Ахмедович располагал к себе молодёжь. Несмотря на то, что со студенчества жил в Москве, он сохранил характерный, совершено особенный акцент. Лекции читал живо, увлекательно, рассказывая о многих интересных явлениях в природе и технике. В лекциях ему часто не хватало букв для обозначения тех или иных величин. Вспоминаю случай, который стал почти анекдотом на Мехмате. Читая лекцию, одну из величин он обозначил через «ω». Спустя некоторое время, другую величину обозначил той же буквой. Однако спохватившись, не стал переобозначать, пояснив: «Этот омега — это не тот омега, этот омега — это другой омега».

Немного об отношении Халила Ахмедовича к студентам и ученикам. В здании на Моховой, на третьем этаже, были большие окна с широкими подоконниками. На них преподаватели иногда консультировали студентов. Однажды, идя по коридору, мы услышали громкий возглас Рахматулина, обращенный к своему студенту: «Ты что, совсем тупой что ли? Такую простую вещь не понимаешь!» Никто не обижался — все понимали, что это проявление темперамента. Однажды мой сокурсник, Володя Лунёв, отмечал в общежитии день своего рождения. Мы собрались у него в комнате. Он сказал нам, что должен прийти его руководитель Халил Ахмедович. Вскоре Рахматулин пришёл. И Володя стал наполнять стаканы, предупредив Халила Ахмедовича, что это крепкий домашний напиток. В ответ мы услышали: «Молодой человек! За свою жизнь я выпил столько всякой водки, сколько ты за свою не выпил воды! Так что не беспокойся!» Мы были в восторге.

Михаила Митрофановича Филоненко-Бородича я, как следует, узнал уже в аспирантские годы на кафедральных семинарах А.А. Ильюшина. Михаил Митрофанович — генерал-майор инженерных войск, профессор, до мозга костей типичный российский интеллигент, крупный и хорошо известный специалист в классической теории упругости и теории прочности материалов, автор учебников по теории упругости и сопротивлению материалов. В то время он занимался решением классической задачи Ламе о сжатии призмы нагрузками, приложенными к её торцам. Для решения этой задачи в частном случае призмы прямоугольного поперечного сечения он ввёл специальную систему функций — он их назвал косинус-биномами. Эти функции и теперь широко используются.

Два момента мне про него запомнились.

Один случай был связан с обсуждением на заседании кафедры (не помню, по какому поводу) «вопроса о дисциплине». Слово попросил Михаил Митрофанович и сказал, что в его время вопрос с дисциплиной решался очень просто (он тогда служил, если не ошибаюсь, в управлении железных дорог). Служба начиналась в 9:00, а в 9:15 в «присутсвие», как выразился Михаил Митрофанович, приходил Его превосходительство и лично обходил все «присутственные» места. Горе тому, кого не было на месте.

О втором случае рассказал Ю.Н. Работнов. Как-то он подвозил на своей машине Михаила Митрофановича до его дома и нарушил правила. Подошедший инспектор потребовал права. Вдруг с заднего сидения раздался зычный голос: «Товарищ инспектор, почему Вы обращаетесь к моему шофёру, а не ко мне?» Тот заглянул в салон, увидел генерала, отдал честь, пробормотал извинения и отпустил машину с миром.

Леонида Самуиловича Лейбензона я уже не застал — узнал о нём лишь по его трудам по теории упругости и вариационным методам в теории упругости. Говорили, что Леонид Самуилович был научным руководителем А.А. Ильюшина по его кандидатской диссертации, но достоверных сведений об этом нет. Известно, однако, высказывание Лейбензона об А.А. Ильюшине (цитирую по памяти): «Он обладал счастливой способностью облекать явления природы в математические символы». Леонид Самуилович был заведующим кафедрой теории упругости в 1933-1938 годы.

Алексей Антонович Ильюшин

Алексея Антоновича Ильюшина я впервые увидел на собрании, которое проходило в нашем клубе на улице Герцена, и было посвящено выдвижению его кандидатом в депутаты Верховного совета РСФСР. Представил Алексея Антоновича А.П. Минаков, знавший его со студенческих лет. Меня поразило, что к сорока годам человек может иметь столько научных достижений, наград и званий, включая членство в двух академиях (СССР и Артиллерийской) и Сталинскую премию. Затем выступил кандидат в депутаты. О чём он говорил, я уже не помню — скорее всего, это была стандартная речь, наполненная штампами того времени. Я и представить себе не мог, что последующая моя жизнь будет связана с этим удивительным человеком, который всего лишь на двадцать лет старше меня.

В мои студенческие годы Алексей Антонович (ректор Ленинградского университета, депутат Верховного совета РСФСР трёх созывов, научный консультант разных НИИ) лекций нам не читал.

Теориям пластичности и упруго-пластической устойчивости стержней, пластин, оболочек учились мы у профессоров П.М. Огибалова, В.И. Москвитина, В.З. Власова, но учебником нам служила монография А.А. Ильюшина «Пластичность» 1948-го года издания. Много позже, в первой половине 1960-х годов, Алексей Антонович объявил спецкурс по теории вязкопластических течений. Основы этой теории он опубликовал в 1958 году. Эту работу я хорошо знал, но слушал его с удовольствием, поскольку в лекциях он излагал проблему немного по-другому. В частности, он рассказал о методах подобия и моделирования в МСС, перечисляя по памяти безразмерные параметры, начиная с чисел Маха и Рейнольдса, и объясняя смысл каждого из них. Возможности такого метода исследований в МСС пригодились, когда я и мои ученики стали разрабатывать теорию эксперимента в проблеме панельного флаттера упругих и вязкоупругих пластин и оболочек.

Теперь о семинарах Алексея Антоновича. Как правило, они проходили в благожелательной обстановке. Были вопросы, обсуждения, докладчику объясняли, какой именно новый результат он получил (если он того заслуживал). Но были и исключения, о некоторых из них я расскажу.

Однажды Х.А. Рахматулин попросил Алексея Антоновича послушать на семинаре его ученика. Тот притащил проектор и около сотни слайдов. И стал их показывать достаточно быстро, сопровождая это мелькание такой же торопливой речью. Минут через десять Алексей Антонович попросил докладчика прерваться и рассказать свою работу, без слайдов, своими словами. Докладчик ответил, что затрудняется это сделать. Алексей Антонович, со вздохом, согласился продолжать слушать его доклад (всё-таки послушать его просил Халил Ахмедович). По окончании доклада Алексей Антонович вновь попросил автора сформулировать основные — но не более трёх — результаты работы. Докладчик начал многословно что-то объяснять. Тут уж Алексей Антонович спокойно, но твердо, прервал его и закрыл заседание.

В другой раз пришедший на семинар Ильюшина докладчик спросил у Алексея Антоновича, не ведётся ли стенограмма заседания, объяснив это тем, что опасается плагиата. Алексей Антонович воскликнул изумленно: «Неужели в нашей «прочности» стало настолько тесно от новых идей и мыслей?!» И добавил, что на его семинаре не было и не будет никаких стенограмм.

Следующий эпизод — это знаменитое Ильюшинское «Ха-ха!» Происходило заседание кафедрального семинара. Доклад делал один из наших коллег о своём результате в теории пластичности. Всё шло как обычно. Но в момент, когда докладчик приступил к изложению основного результата, мы услышали реплику Алексея Антоновича: «А вот тут-то, мой дорогой, я и скажу: ха-ха!   Да, мой дорогой, ха-ха!» Докладчик замолчал. Некоторое время, немного оторопев, он смотрел на Алексея Антоновича. Потом, уже без прежнего энтузиазма, закончил доклад. В вопросах и последовавшем обсуждении многое разъяснилось — Алексей Антонович, по обыкновению заключая семинар, «всё расставил по своим местам».

Мне представляется, что такие (и подобные им, а их было много) случаи породили впечатление о жёстких методах руководства Алексея Антоновича. Твёрдость в отстаивании своей позиции — да, жесткость — нет. Вспомним руководство в ЛГУ, директорство в Институте механики АН СССР. Я думаю, что и на кафедре «руководства» в прямом смысле этого слова не требовалось — достаточно было научного авторитета Алексея Антоновича Ильюшина.

Наконец, несколько отдельных зарисовок об А.А. Ильюшине

Во время проведения опытов по теме моей кандидатской Л.В. Розанов («инженер-мечтатель», как его называл П.М. Огибалов) рассказал мне эпизод, связанный с изготовлением пневматического скоростного копра (ПСК-1) для исследования свойств материалов при высоких скоростях нагружения.

(Примеч. В.Д.: Мне не удалось выяснить ни расшифровку букв «Л.В.», ни сведений о годах жизни этого персонажа).

Основной элемент копра — ствол, внутри которого сжатым воздухом разгоняется снаряд. От качества и внутреннего диаметра ствола зависят рабочие параметры установки. Алексей Антонович приехал принимать готовый ствол: снял пиджак, засучил рукава и пальцами ощупал канал ствола. Остался доволен и спросил токаря, не может ли он расточить ствол ещё на миллиметр. Тот стоял в нерешительности. Тогда Алексей Антонович достал бумажник и положил соответствующую бумажку на стол, сказав: «Расточишь — твоя». Расточил. Алексей Антонович повторил процедуру проверки и произнес: «Ещё хотя бы полмиллиметра на тех же условиях!» Расточка состоялась. Копер работал исправно — на нём были получены интересные и нужные результаты.

Образовался НИИ механики МГУ. Я был переведен в штат Института и вскоре стал старшим научным сотрудником статической лаборатории. Однажды я задержался (не помню, почему) и сидел в Лаборатории, разбираясь в какой-то статье. Зазвонил телефон. Говорил Пётр Матвеевич Огибалов (заведовавший Лабораторией на общественных началах). Он пригласил меня в кабинет Алексея Антоновича (тогда у всех заведующих кафедрами Отделения механики в Институте были кабинеты).

Я пришёл. Там, кроме Алексея Антоновича, были ещё П.М. Огибалов и В.М. Панфёров. Без всяких вступлений Алексей Антонович сказал, что формируется штатное расписание Отдела прочности и заведовать им будет В.М. Панферов. А мне предлагается на выбор заведовать статической или динамической лабораторией. Я был совершенно не готов к такому повороту событий, никаких предварительных разговоров на эту тему не было. Посмотрел на Петра Матвеевича — еле заметным кивком головы он дал понять, что с ним всё согласовано. Я ответил Алексею Антоновичу, что с благодарностью приму любое его решение, но, если это возможно, то я предпочел бы динамическую лабораторию, потому что «динамика интереснее». Алексей Антонович заключил: «Хорошо, так и порешим».

Так начался второй (восемнадцатилетний) этап моей жизни в Московском университете.

В начале 1970-х годов у меня возник чисто научный спор с Алексеем Антоновичем по поводу флаттера вязкоупругой пластины. К тому времени A.А. Ильюшин, Г.С. Ларионов и А.Н. Филатов опубликовали в Докладах АН СССР статью об усреднении в интегро-дифференциальных уравнениях. Изложенный в статье метод Г.С. Ларионов и В.И. Матяш использовали потом в задаче о флаттере вязкоупругой пластины с малой вязкостью.

(Примеч. В. Д.: Здесь упомянуты Андрей Николаевич Филатов (р. 1930), Вячеслав Иванович Матяш (р. 1945), а также Геннадий Сергеевич Ларионов, год рождения которого мне выяснить не удалось).

Так вот, результат у Г.С. Ларионова и B.И. Матяша оказался, мягко говоря, неожиданным: «критическая» скорость флаттера получилась примерно вдвое меньше «мгновенно-модульной» независимо от параметров вязкости. Я приводил пример: «Представим себе две совершенно одинаковые пластины, одна из которых покрыта тонким слоем полимера (жёсткость на изгиб будет содержать вязкоупругий оператор с малым параметром), другая — не покрыта. Кто поверит, что критическая скорость флаттера первой пластины будет в два раза меньше, чем второй?» Алексей Антонович с явным недовольством спросил: «Что ж, по Вашему, математика врёт?» Я ответил, что не знаю, я не математик, что это задача для тех, кто занимается спектральными проблемами. На сегодня положение таково: на многих примерах, без привлечения метода усреднения, моими учениками и мною показано, что, в зависимости от параметров задачи, критическая скорость может принимать значение в промежутке от «мгновенно-модульной» до «предельно-модульной». Замечу, что все сказанное относится к постановке задачи флаттера в рамках поршневой теории.

Однажды одна из сотрудниц кафедры теории упругости обратилась ко мне с просьбой о переводе в мою Лабораторию. Я спросил, говорила ли она об этом с Алексеем Антоновичем. Нет, не говорила, а просит об этом меня. Переговорил — и услышал совершенно удививший меня ответ: «Я не одобряю, но я не возражаю». Хорошенько поразмыслив, я запомнил только первую часть ответа…

Вспоминаю, как в 1960-е годы заключительное заседание кафедры мы проводили на даче у Алексея Антоновича. Сотрудницы накрывали во дворе столы. А молодые люди устроили соревнование по прыжкам и проломили одну из досок заднего крыльца дачи. Повинились перед Алексеем Антоновичем. В ответ он великодушно заметил, что «это всё ерунда — ступеньки давно прогнили, а он всё никак не соберётся их починить».

Когда у Алексея Антоновича спросили, как он построил свою теорию пластичности при сложных нагружениях — постулат изотропии, принцип запаздывания векторных свойств — он ответил, что ничего особенного тут нет, что это чисто математическая теория. Много позже, занимаясь статьёй о научном наследии Алексея Антоновича, я задался вопросом о том, каким именно образом он пришёл к своим открытиям в науке. Анализируя их, я пришёл к выводу, что Алексей Антонович, не подозревая об этом, следовал принципу знаменитого физика Р. Фейнмана: «Не ищи новых знаний на проторенной тропе. Шаг в сторону, взгляд со стороны на пройденное — и новая гипотеза …» Очевидно, для этого нужны острый глаз и пытливый ум. Алексей Антонович обладал и тем, и другим.

Вместе с Алексеем Антоновичем я был на Всесоюзной конференции по обработке материалов давлением (Свердловск, Уральский политехнический институт). Его попросили сделать доклад (незапланированный) на пленарном заседании. Он рассказал о современном состоянии теории пластичности, пальцами левой руки демонстрируя пятимерные векторные пространства векторов деформации и напряжений, образ процесса в этих пространствах и т.п. Разумеется, никто ничего не понял, и позже я ему сказал об этом. Алексей Антонович ответил: «Это не важно. Важно то, что мы, теоретики, знаем, чем технологи занимаются и в чем их проблемы, и работаем на них».

На вопрос «Сожалею ли я о чем-либо в своей жизни?» отвечаю: «О чём жалеть, куда бы ныне…?» Хотя нет, немного сожалею о том, что на первых курсах недостаточно времени уделял изучению математики — в последующие годы приходилось навёрстывать упущенное. Доволен ли я тем, как сложилась моя судьба? Да, доволен: ведь я удостоен чести иметь звание Заслуженного профессора Московского университета.

ДОБАВЛЕНИЕ И.А. КИЙКО К ВЫШЕИЗЛОЖЕННОМУ ОТВЕТУ

1. Об общественной работе

В студенческие годы я выполнял отдельные комсомольские поручения: организация соревнований, самодеятельность и т.п. В аспирантские годы мне удалось организовать полезное дело, которое запомнилось. На втором году аспирантуры я был членом Студсовета МГУ. На одном из заседаний зашла речь о трудностях с приобретением железнодорожных билетов. И я предложил организовать их предварительную продажу прямо в здании МГУ. Заготовили бумаги, и я поехал к начальникам вокзалов. Точно помню, что удалось договориться с Белорусским, Курским, и, кажется, Павелецким вокзалами (остальные запамятовал). Дело происходило в конце весенней сессии, перед летними каникулами. В назначенное время я с помощником приезжал на вокзал, кассиршу с компостером мы сажали в такси, привозили в ГЗ МГУ и располагали в рекреации одной из студенческих столовых. Около неё находился дежурный (как в известной сказке: «Чтобы не было содому, ни грабёжа, ни погрому». Деньги, как-никак…). Со студентов взимали по рублю — в пользу кассирши и на такси.

Затея получила хорошую оценку, но, насколько я помню, повтора опыта не было.

2. О прохождении занятий по военной подготовке и почти мистических совпадениях

В те времена, как и все студенты, мы проходили военную подготовку, а после 2-го курса — ещё месячные военные сборы. Сборы проходили в поселке Костерёво, расположенном на реке Пекша, недалеко от известных Петушков. Однако, начиная с 3-го курса, нас, студентов спецгруппы, от «военки» освободили. Потом, видимо, спохватились, и после аспирантуры решили «призвать нас на год в армию», но для тех, кто представил диссертацию к защите, этот «призыв» заменили на «учёбу в течение года» со студентами 4-го курса и практикой на курсах «Выстрел» (Сетунь). Так во второй раз я не попал в армию.

Дальнейшие события развивались следующим образом: 29 апреля 1965-го года я познакомился с Ларисой Зоновой (её отец, Константин Георгиевич Зонов (1914-1978), подполковник в отставке, тоже работал в Институте механики), которая вскоре стала моей женой. Вот тут-то и выяснилось, что:

— в 1951 году, когда я был на сборах в Костерёво, там служил её отец, и она с семьей жила там же;

— во время, когда я практиковался на курсах «Выстрел», там служил её отец, и она с семьёй жила уже в Москве;

— наконец, весной 1965 года мы оба оказались в нужное время в нужном месте.

Воистину, пути Господни неисповедимы…

Декабрь 2013 года

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer6-demidovich/