Как «утопить» опостылевшую действительность в омуте вымысла, как превратить ее в воздушный фантом, который счастливо сдувается с «обеденного стола» жизни простым дуновением легкого ветра фантазий? Обо всем этом прекрасно знал не только приснопамятный «социалистический реализм» со всеми его извращениями — прекрасно знала об этом и русская классическая литература.
Рискнем заметить: наиболее известные и замечательные герои этой классической нашей литературы — обыкновенные призраки.
В действительности, в «яви» русской жизни их никогда не было, нет и не будет.
Ошибался, наивно ошибался романтик российского имперского консерватизма, Конст. Леонтьев, когда и пафосно, и забавно заявлял во всеуслышание, что нам, мол, верноподданным Императора, не такие графы нужны как граф Толстой, а такие графы как граф Вронский, которого, между прочим, придумал как раз «нежеланный» для России, в глазах Леонтьева, граф Толстой.
Леонтьеву совсем не приходило в голову, что без Толстого не было бы и Вронского, что без Толстого не существовал бы, наконец, и сам роман «Анна Каренина», и многое другое, что сумел гениально выдумать «ненужный» России граф Толстой.
И заметим, что подобное восприятие изящной словесности как некой квинтэссенции реальности для русского общества всегда было очень типично.
Славная наша писательница Тэффи, например, вспоминала, что была в юности влюблена в князя Болконского из толстовского «Войны и Мира». А не менее славный поэт Яков Полонский вспоминал и нечто еще более удивительное: что был он в юношеские годы влюблен в Царь-девицу из сказки Ершова «Конек-горбунок». То есть, воспринимать обыкновенную популярную детскую сказку как материальную реальность в России для пылкого молодого человека с умом и талантом — вовсе не проблема.
Это весьма примечательно на самом деле, что в нашей России традиционно подтверждался и подтверждается на все сто процентов следующий мудрый философский тезис: человек видит только то, что ему кажется, а кажется человеку только то, что он желает видеть.
Так, если тебе кажется, что ты счастлив — ты и счастлив, если тебе кажется, что у тебя горе — тебя горе непременно и охватывает. Причем, в чем это горе для тебя заключается, даже неважно: ты «по полной программе» переживаешь свое горе, если веришь, что оно к тебе явилось. И, конечно, горя может и вовсе не случиться, если ты его переживать не хочешь.
Например, умирает близкий тебе (по родству или так просто — «близкий близостью душевной») человек — жалко, конечно, но ничего не поделаешь, судьба…, иногда даже находятся «плюсы» в случившемся — наследство, больше места в квартире, свобода… Но может умереть просто твой любимый кот или пес или даже твои любимые рыбки в новом аквариуме — и ты страшно страдаешь и плачешь в подушку, если, конечно, вовремя настроишься на то, что, вот, пришло в твою жизнь нежданное большое горе.
Герои Чехова, в частности, горько страдали лишь от того, что вырубают их любимые деревья («вишневый сад»), поскольку почему-то связали в своем сознании с судьбой этих деревьев свою собственную судьбу…
Так, в принципе, можно связать свою судьбу с чем угодно — с тем, что какой-то черный кот, например, вздумал перебежать тебе дорогу, с тем, что солнце скрылось за тучи как только жена ушла в магазин и бросила тебя ради каких-то тряпок…
Человек, как принято говорить, творец… И потому, собственно, человек (в отличие от животных) в основном сам творит те состояния жизни, в которые попадает.
Это только кажется, что действительность существует независимо от нашего сознания — наше сознание само творит окружающую действительность так же, как наши «мозолистые руки», например, способны передвигать куда угодно вожделенную кровать в нашей спальне… В России это давно доказано самой «плотью жизни».
Одно время у нас считалось, что люди явно не равны друг другу, что каждому из людей — свое. Одни — сытые дворяне, другие — бедные крестьяне; одни — важные господа, другие — жалкие крепостные рабы. Объединяло этих людей только то, что все они поклонялись верховному «помазаннику Божию», т.е. Императору.
Потом такая жизнь перестала нравиться, и было твердо решено, что все равны. То есть «равнее всех», конечно, коммунисты (они всегда впереди), но и остальные, «прочие граждане» тоже равны, поскольку у них просто ничего нет и владеть им нечем, делить им нечего..
Наконец, надоело и это — скучно, не за что бороться, кроме бесплотного коммунизма, все люди братья и нельзя толкнуть даже соседа, не говоря о начальниках…
И тогда было решено вернуть в мир борьбу и «рынок». Рынок быстро восторжествовал, и все стало продаваться и покупаться, включая, естественно, любовь, совесть и саму жизнь.
Однако, такой «демократический правопорядок» импортированный с Дикого Запада с опозданием лет на двести, оказался слишком экзотическим.
И тогда прошли к мудрому компромиссу: продается, но — не всегда, равны, но — не все, воруют — только избранные. Однако, при этом все дружно, «соборно» верят в Бога. Больше всех верят большие начальники, затем по «степени веры по Всевышнего» идут крупные бизнесмены, затем начальники поменьше, бизнесмены помельче… и так до последнего пьяницы. Но и он — не без креста, хотя и с бутылкой вместо головы.
Такой «правопорядок» был быстро признан самым родным и «суверенным», что и было доведено до сведения граждан с помощью самых современных средств массовой информации.
Возникает только один «итоговый» вопрос: а чего мы, собственно, лет эдак сто с лишним так суетились? Отвергали, ниспровергали, снова устанавливали и опять с вожделением ломали до самого основания.., а чего во имя? Намного мудрее было бы: ломать — понемногу, отвергать — не всерьез, принимать — полушутя. Так и жили бы в свое удовольствие в окружении тихой гармонии: и насилие нестрашное, и вранье не чрезмерное, и днем довольно светло, и ночью довольно темно, и зимы холодные есть, и лето теплое бывает.., чем не «Божья Благодать»!
Однако, вернемся к художественной литературе.
Александр Герцен в «Былом и думах», если называть вещи своими именами, ненавязчиво похвалялся, что он, мол, нашел реальный «аналог» лермонтовскому Печорину — некого Печерина, свободомыслящего юношу-студента, что-то пылко сочинявшего, сочинявшего, сочинявшего, а затем покинувшего Россию навсегда и ставшего где-то в Ирландии католическим монахом.
Герцен, по сути дела, «из любви к искусству» (чтобы увидеть лично и потом красочно рассказать как прав был юный гений, Лермонтов, как в России «душно» человеку с умом и талантом) даже писал письма этому Печерину, встречался с ним… Но тогда уже фанатик-католик, который публично жег протестантские Библии, Печерин этот все же мало походил на лермонтовского Печорина, одинокого разочарованного во «всем и вся» скитальца. Прототипа, увы, так и не вышло… Да, и не могло выйти. Лермонтовский Печорин — персонаж насквозь выдуманный. Таких как он в реальной русской жизни не существовало.
Да, были, конечно, праздные дворяне, которые пресыщались жизнью даже раньше, чем в нее по настоящему вступали и все норовили попробовать, все испытать, чтобы затем на все и наплевать, «проигрывая в карты» и своих крепостных, и свою душу. Но их образы далеко не так красивы и загадочны как образ Печорина из «Героя нашего времени».
И вообще эти «герои нашего времени» — Онегины, Печорины, Рудины, даже Обломовы — персонажи, прежде всего, сказочные. Это какие-то романтические рыцари без войска, рыцари «лишенные наследства» из средневековых легенд… Наряжены они их создателями, конечно, в «русском стиле», но по сути своей — они аляповато украшают российскую действительность, а не ярко отражают ее, как доказывала традиционная русская критика во главе с Белинским.
Не хотели, традиционно не хотели в России признавать, что художественной литературой всецело правит вымысел, правит своевольная и прихотливая, а нередко необузданная, диковатая писательская фантазия. Эта фантазия создает и создавала не реальных героев «русской жизни» (или, допустим, немецкой жизни, китайской жизни…), а только некие красивые, обольстительные или, наоборот, ужасные, отвратительные тени и призраки.
Однако, наивному читателю всегда кажется, что эти тени и призраки материально существуют, реально по жизни бродят — он в них верит, а писателей, творцов этих призраков, этого вымысла — обожествляет. И все это — совершенно зря!
Никаким самоучителем по жизни, никакой открывательницей истин художественная литература не является. Фактически литература находится в тягостном рабстве у произвола безудержной фантазии и жить без «вывертов» и «гримас» этой фантазии просто не может.
Чему, если быть до конца откровенными, научили нас Толстой и Достоевский? — Да, ничему не научили, живем как и жили, скорее даже еще суетливее, мелочнее и пошлее, чем в прежние эпохи! А что эти наши национальные гении проповедовали? — В сущности, только общеизвестное: смирение, нестяжательство, веру в добро и красоту. Не будь их романы и иные творения сладостным художественным вымыслом, никто и не стал бы их особенно долго и всерьез слушать — прописные истины, как известно, быстро надоедают.
Так называемая жизненная мудрость русской классической литературы и ее так называемая философская глубина в весьма значительной степени — обыкновенные мыльные пузыри, готовые лопнуть от любой серьезной критики в любой момент.
Мы не шутим. Наша классическая литература — преимущественно литература «больших идей». И мы убеждены, что при всех возможных исключениях и оговорках, во многом, очень во многом был прав Владимир Набоков, не воспринимавший всерьез «идейность» большой литературы и «литературу больших идей», ядовито посмеивавшийся над Достоевским, Горьким, Томасом Манном.
Однако, сам-то Набоков в конце концов со всей своей верой в безидейное «чистое искусство» к чему пришел? — К своей «Лолите», к апофеозу больного сознания, лелеющего и смакующего свои извращения как «самое дорогое» в реальной жизни, среди ее, якобы, всепожирающей пошлости. Этим и прославился, как известно, на весь мир.
И этим, в сущности, Набоков славен в современном мире и до сих пор, поскольку «Лолита» его как бы то ни было есть действительно лучшее, наиболее художественно впечатляющее и убедительное из всего, что Набоков написал.
Но признаемся себе честно: такая слава, увы, не самой высокой пробы, что-то родственное «славе» маркиза Де-Сада…
Кстати, эта набоковская девочка, Лолита — тоже призрак, своего рода сладостное эротическое привидение, посещавшее набоковские писательские грезы, а отнюдь не сколько-нибудь реалистический персонаж. Можно сказать, она слишком соблазнительно прекрасна, чтобы существовать на самом деле.
Девочки возраста набоковской Лолиты, конечно, были, есть и будут, но они — не феи, а еще достаточно глупые дети, и для того, чтобы наделять их даже в своих фантазиях чертами «фей любви» надо, увы, перечеркнуть в себе весь здравый смысл, а попросту говоря, в достаточной степени «рехнуться».
Так что еще неизвестно, кто в конечном счете более был «не в себе», — утонченно-изощренно-извращенно и бездонно похотливый Набоков или «жестокий талант» Достоевский, который своих героев с христианской любовью мучил и мучил, мучил и мучил, мучил и мучил…
Достоевский проповедовал духовно светлые «большие идеи», но его сознание было вместе с тем не чуждо извращенного мучительства. Набоков эстетски отрицал любые «большие идеи» в литературе во имя «чистой красоты» , но и его сознание было не чуждо извращенного сладострастия, чреватого похотливо наглой эксплуатацией «детской плоти» и тем самым все тем же мучительством…
Кричащие литературные противоположности сошлись в парадоксальном «поцелуе», равно свидетельствуя об одном — в так называемой большой литературе очень часто торжествуют искусно воплощенные в художественное слово болезненные «вывихи» сознания и фантазий, принимаемые за откровения и художественные прозрения, тогда как оценивать их должна по большей части психиатрия.
Художественная литература — точка преломления безудержных фантазий, неуемного лицедейства (актерского подражания жизни во всех ее видах и формах) и торжествующего алогизма, «выворачивающего наизнанку» весь здравый смысл, который в жизни содержится. И это — художественная литература, «изящная словесность» в своих лучших, на века запоминающихся проявлениях и достижениях, таких, например, как творчество Гоголя, Кафки, Джойса, того же Набокова.
Что же говорить о литературе «второго эшелона» и «второго сорта»… Это нередко и даже чаще всего просто «мрак и бред», где каждый «творец» изгаляется в своих диковатых фантазиях как только может, что, надо сказать, и нравится массовому читателю, который и ищет в «читабельной» художественной литературе только способное поразить, ошеломить, озадачить (как «щелчок по лбу» среди бела дня), ищет, говоря по старинке, «эдакое», чтобы потом глубокомысленно, важно заявить: «вона оно как закрутил-то, господин сочинитель, чудно».
Новую жизнь, настоящую, материальную, из крови и плоти художественная литература (и классическая, и, тем более, не классическая, с историческим предназначением — «в макулатуру нашего времени»), естественно, не создает (из слов реальность не создается!), а жизнь старую, уже существующую — не копирует и, если «краюшком» все же отображает порой, то, в сущности, так же «точно» как издевательская галерея кривых зеркал в парке культуры и отдыха…
Так что же все таки литература тогда так неустанно творит? — Ответ очевиден как ясный день: только тени и призраки, «бродячий» вымысел, способный закружить голову, замутить воду, одурманить, ошеломить и околпачить.
В этом смысле и в этом «контексте» лучший и наиболее убедительный в своей роли литературный герой в нашей, ставшей классикой, литературе — булгаковский Воланд со своей славной свитой «кудесников», берущий на себя роль мага и демиурга, а, в сущности, весь состоящий из упоительной «дьявольщинки», которую обиженный советской властью и необычайно талантливый писатель, Михаил Булгаков, с наслаждением выпустил «на волю», в жизнь, чтобы сполна отомстила она и его жестокой к талантам эпохе, и его недругам, и его более удачливым и пронырливым коллегам по «писательскому цеху» за ту вакханалию привилегий и удовольствий, которую они себе посреди советской бедности и бытовой неустроенности благополучно «урвали»…
В одном из последних своих записанных интервью, уже незадолго до смерти, Борис Стругацкий заметил, некоторым образом комментируя явления нашей классической литературы, что в писателе должен быть необычайно развит актерский талант. Это очень верно. Писатель постоянно искусно мимикрирует в своем творчестве, как бы гримасничает и гримасничает, создавая «рожицы» (образы) своих героев как создавал их, в частности, Гоголь…
И не случайно эти гоголевские «хари», — эти Ноздревы, Собакевичи, Городничие и прочая «нечисть», — так живучи, так легко, как привидения, «перескакивают» или «переползают» из эпохи в эпоху, что проницательный, зоркий на «нечисть» Бердяев более чем полвека спустя после появления этих гоголевских «харь» на «Свет Божий» назвал их с ненавистью и злостью мерзкими «духами русской революции» (революции 1917 года), о которой эти гоголевские «хари» на самом деле, сидя в своих поместьях и чиновничьих креслах в середине ХIХ века, и знать не могли, и ведать не ведали…
И прав, увы, прав был Бердяев! Призраки тем и отличаются от живых людей, что они — бессмертны. Стареть призраки просто неспособны, они только перевоплощаются и перевоплощаются… без устали и без конца. И видят эти призрачные, бесовские «хари» наши выдающиеся Гоголи и Гофманы, Кафки и Набоковы… и отображают, отображают.., смакуют и раскрашивают. И рождаются тогда в литературе не только глупые, пошлые и старые Коробочки, но и юные, нежные и сладостные Лолиты.., и бредят ими наши славные писатели, лелея «бесовщинку» в самих себе.
Вы спросите: а как же наша «здоровая и честная» литература, где же наш «Буревестник» и наш человек, который «звучит гордо»? — Как где? — Известно где: в мусорной яме жизни и истории, большевикам, знаете ли, продались с потрохами… А где же князь Андрей Болконский? Где Пьер? — Опять же, известное дело: в эмиграции с 1917 года, англичанами давно стали, то ли лордами, то ли лейбористами… А кто же остался-то, где наши нынешние герои? — В который раз приходится повторять: известно где — в животном мире. Вы почитайте Пелевина — «Жизнь насекомых». Хороший писатель, правдивый и такой весь из себя отечественный, суверенный. Второй Платонов. Вместо «Котлована» у него «Чапаев и пустота» написана. Славная книга, веселая.
На этом позвольте закончить нашу статью, поскольку место для таких статей, как наша, в нынешних журналах строго ограничено — квота, знаете ли, новые правила, минкульт и минюст распорядились, «18+», забота о несовершеннолетних, борьба с гомосексуализмом в массах…, да, и вообще — жизнь у нас и без литературных привидений и призраков полна чудес.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer6-nosov/
