Тень аркады внутреннего дворика спасала от жгучих лучей. В этой тени и были поставлены диван и столик для эфенди.
Единственная пальма, росшая посередине двора, была вся облита солнцем. Ни один лист её не шевелился. Ни ветерка, ни дуновения… Был полдень…Жаркий иссушающий полдень…
Эфенди только что вернулся во дворец. Он скинул абу — длинный плащ из верблюжьей шерсти — на руки служке:
— Наконец-то я распрощался с этим безмозглым кади и теперь могу расслабиться. Как паук зацепился за меня… Уведи верблюда, а то он стоит на солнцепёке. И крикни там, что приглашаю по очереди ко мне, по одной, всех моих ханум из верхнего гарема.
Евнух покорно склонил голову, принимая распоряжение повелителя.
Два других евнуха торопливо накрывали на стол. Поставили вазу с фруктами. В чашу из толстого хрусталя со сверкающим колотым льдом поместили два медных кувшина с напитками. Орехи и сладости были размещены на многочисленных серебряных блюдах.
Один из служителей застыл, держа в руках опахало из хвостовых перьев павлина.
Эфенди устало сел на диван. Скинул укрывавший голову платок с двойным обручем. Налил в бокал напиток из лайма. Залпом выпил cок и отставил бокал.
— Лейла! Как ты встречаешь меня? Почему улыбка не украшает твоё лицо? Что случилось? — обрушил он вопросы на подходившую к нему красавицу.
— Да, нет, ничего не случилось.
— Садись, красавица, — эфенди похлопал рукой по дивану рядом с собой.
— Чем ты не довольна?
— Всё вроде бы хорошо, господин.
— Ты ведь теперь в верхнем гареме!
— Это так, мой властелин.
— Ты главная жена! А ты маши, маши; маши, как мельница машет, — это эфенди обратился к евнуху с опахалом. — Видишь же — ничто не шевелится, даже занавески замерли.
— Да, теперь главная, — слабо пискнула ханум.
— Лейла! У тебя теперь отдельная комната?
— Да, мой господин!
— С фонтаном?
— Да!
— У тебя есть там и отдельный бассейн?
— Да, повелитель.
— Парфюмом своим ты довольна, Лейла? Да не хмурься ты — тебе так не идёт.
— Очень довольна. У меня из парфюмерии всё по последней моде, господин. У меня есть всё, всё, всё, — лёгкая улыбка коснулась уст Лейлы.
— Ну, вот. Наконец-то, увидели в наших краях, что такое южное сияние! А украшениями, драгоценностями, ты довольна?
— Очень довольна, мой властелин.
— Может быть, тебя не устраивают наряды, Лейла?
— И наряды мои хороши.
— Вроде бы всё есть у тебя, чёрт возьми. Прости, аллах! Чего же тебе ещё? Чего тебе не хватает, чтобы всё время быть довольной? — тон голоса эфенди повысился.
— Не хватает времени, мой господин. Уж очень много приходится ждать.
Эфенди задумался, а затем приказал, обращаясь к слугам:
— Эй, вы там! Очкарик, слышишь! Удвой ей скорость доступа к Интернету! И чтобы летало всё без задержек!
Звезда и мальчик
Наступили жаркие и душные ночи. Мальчику не спалось в доме. Он просил родителей укладывать его в саду. И он хорошо запомнил тот день, когда его переселили в сад. Старшие братья достали с чердака металлическую кровать. Родители вынесли одеяла и постельное бельё. И вот, когда темнота накрыла аул, под высоченным грушевым деревом зовуще забелела уютная постель.
После тяжёлого трудового дня поселение затихало. Жители встают здесь с рассветом, а потому и ложатся рано. Затихли звонкие удары по металлу в кузне. Не стало слышно вращения мельничного колеса. Скрип колёс проезжавшей арбы затих вдалеке вместе с легким топотом копыт ослика, запряжённого в эту арбу. Замолкли детские голоса. Взвизгнул фандыр на верхних улицах. Затих скот, вернувшийся с пастбищ. Не стало слышно хлопанья калиток и крышек колодцев. Ветер перестал шуршать листвой, перебирая ветви в высоких кронах, улёгся в траву, утих…
Какое-то время из сарая, стоявшего в глубине сада, слышалось шуршание, хлопанье крыльев, недовольный клёкот. Видимо, там копошилась домашняя птица. Потом всё смолкло, угомонилась и она.
Тишина разлилась по всему селению. Лишь дальний стрёкот цикад наполнял ночь.
Мальчик остался один на один со звёздным небом. Это было так необычно. Небо, широченное небо, было огромно. Вместо домашних запахов, привычного узкого помещения, тут всё было иначе. Тут поражал простор. И таинственная красота неба, его глубина. Феерическое и праздничное зрелище… Тут было столько загадок и тайн. Небо, казалось, затянуто чёрным бархатом. И на его фоне одна за другой высвечивались яркие перламутровые звёзды. Россыпь небесных тел. Некоторые звёзды мерцали. Звёзды сбивались в созвездия, образовывая причудливые рисунки и узоры. Звёзд было мириады. И казалось порой, что многоокий зверь смотрит сверху на тебя. И зверь этот вздыхал, моргал, дрожал, волновался…
Одна из звёзд была заметна и более всего привлекала внимание мальчика. Она, казалось мальчику, держалась несколько в стороне от других. Её зеленоватый цвет был одним из её отличий. Она мигала и подмигивала мальчишке. Она смотрела прямо ему в глаза.
Возле звезды толпилась кучка светил. «Наверное, это ее семья. Как и у меня, — думал мальчик. — Ведь у меня тоже большая семья».
Мальчик долго не мог заснуть в первую ночь, проведённую в саду. И в последующие ночи он не сразу засыпал. Ему нравилось смотреть на звезду и любоваться ею.
Каждую ночь они встречались. Иногда мальчику хотелось думать, что там, на той звезде на железной кроватке лежит такой же, как он, мальчик и смотрит сверху на него. «А может та звезда сама живая?» — думал мальчуган.
Днём мальчик изредка смотрел туда, где, он знал, находилось знакомое ему светило. Сейчас его не было видно. «Если звездочка смотрит сейчас сюда, то уж она-то видит меня, — думал мальчик. — Она зоркая».
Однажды ночью начался сильный звездопад. Такой сильный, что мальчик даже испугался. Звёзды, как осенние листья в ветреный день, одна за другой срывались с небосвода и стремительно неслись куда-то вниз. Мальчик был взволнован: «Куда, куда, вы? — обращался он к ним. Но звёзды молчали. Молчали и исчезали, оставляя на миг лишь светящийся след. — Ты не падай, держись. Звёздочка! Держись!»
Кукла
Они сидели друг против друга. Она уселась бесцеремонно прямо на стол, он сидел на стуле.
— Ты вдохнул в меня жизнь. Ты дал мне жизнь, настоящую жизнь. Ты научил меня всему — вести себя, говорить, одеваться… Ты ввел меня в мир богемы… Но мне многого не хватает. И у меня к тебе много претензий. — Она выдохнула это всё на одном дыхании.
— Что же именно тебе не хватает? По-моему, ты обеспечена всем, он взвешивал свои слова.
— Я хочу, например, иметь платья каждый день. Я ведь не многого прошу?
— Хорошо. Я подумаю.
— Мне обязательно нужен модный клатч. Вот «Лондон» — известный мировой бренд. Ты ведь любишь меня?
— Клатчи нужны клячам! Их носят только старые девы. Ты же не такая? — он явно подыскивал отговорки.
— Фи! Как ты неправ. Без клатча сейчас никто не показывается на людях!
— Ну, а мы давай рискнём — покажемся! — Он явно был растерян.
— Ты взгляни на меня. На мне же ничего нет. Я голая. На мне ни одного украшения — ни ожерелья, ни бус…
— А зачем тебе эта сбруя? Ты же не лошадь!
— А модный парфюм? Он мне просто необходим. «Рив Гош» или «Шанель»…Это дивные ароматы. Ты согласен? — Она упорно продолжала перечислять свои претензии, не обращая внимания на его редкие и не всегда удачные наскоки.
— Ну, ароматы я и сам люблю, — чувствовалось, что он близок к тому, чтобы капитулировать.
— Обувь, конечно, у меня отсталая. Я не хочу быть нищенкой! Я не оборвыш!
— Но, у тебя же есть обувь! И далеко не лапти! — Он продолжал слабо сопротивляться.
— На Мальдивы и Сейшелы ты не возил меня. Я ведь так люблю солнце, тепло!
— Тебе вредно солнце!
— Ты меня только используешь. Ты таскаешь меня всюду за собой. Я тебе нужна как вещь. Ты зарабатываешь на мне. Ты не спрашиваешь, здорова ли я. Ты не спрашиваешь, хочу я или нет. Ты против моей воли всюду пихаешь меня. То я — Мальвина, то — Спящая красавица, то — Царевна-лягушка, то — принцесса Несмеяна,…
— Но такова жизнь актёра. Мне, как режиссёру, виднее, какую роль тебе поручать, — он явно начинал сердиться.
— Наконец, у меня может быть хобби?
— Что за хобби?
— По бутикам ходить…
— Ах, вот оно что…
— Могу я, хотя бы раз в день, … посещать салон красоты?
— Не часто ли?
— Ты любишь меня?
— Люблю!
— Ты меня ни разу не поцеловал!
— Я не трачу драгоценное время на ненужные сантименты.
— Скажи, я красивая?
— Да, ты — моя воплощённая мечта.
— Поцелуй меня.
Кукла с капризным лицом сидела всё также на столе. Длинные ресницы её обиженно хлопали.
Человек пристально смотрел на неё; лицо его из спокойного становилось всё более раздражённым, закаменевшим; оно побледнело, и, в сердцах, не в силах более сдерживаться, он ударил её.
На столе остались скомканное бумажное платье и смятый ком полимерной глины.
Рядом, на середине стола, стояла высокая серебряная ваза с бордовыми гладиолусами. По ободку её шла выгравированная надпись «Большому кукольному мастеру и режиссеру от актёров театра и благодарной публики».
На хуторе
После того как вестник с перекошенным от крика ртом намётом проскакал мимо их городьбы, батя не долго возился с конём. Запряг. Вывел на двор. Вскочил в седло и… нет его. Скрылся. Только вслед топоту копыт Чалого народилось на дороге облачко пыли. Вот это облачко приподнялось над землёй и поплыло следом, поднимаясь всё выше и выше. Много таких облачков плыло над землёй, сбиваясь в большие облака, а некоторые продолжали нестись по небу сами по себе…
Батя умчался, а Санёк как скрипел качелями, так и продолжал скрипеть. Качели, что ни говори, это наслаждение! Он старательно раскачивал качели и когда в махе они поднимались в наивысшую точку, то можно было ещё разглядеть отца, превратившегося вскоре в еле видимую точку.
Вернулась с базара мать и долго ещё, выпрягая из подводы лошадей, сетовала:
— Надо же… Он даже не попрощался со мной, не повидался… Эх, Пахом, Пахом…
Вернулся домой Пахом через неделю. Лежал он поперёк Чалого и сопровождали его двое станишников. Когда снимали Пахома с коня, он стонал и на просьбы держаться зло скрипел зубами.
Станишники вскоре уехали, выпив по полведра воды, отказавшись от молодого пива.
— Пусть устоится пока. А нам жажду утолить надобно.
Мать хлопотала в доме возле отца, две сестры Саньки помогали ей.
Дождь… Откуда взялся вдруг хлещущий дождь при безоблачной погоде? Дождь обильно поливал землю. Куры и гуси зябко жались под навесом, куда прыснули сразу же, как только дождь накрыл хутор.
Санёк понял, что он теперь в доме за мужчину и потому многое надо взять на себя. Воду он натаскал в вёдра ещё утром. Перво-наперво, надо убрать Чалого. Что ему под дождём мокнуть? Саня открыл дверь конюшни. Чалый одобрительно фыркнул мальчишке прямо в ухо. Морда коня была вся мокрой, и потому тучи брызг попали мальчику на шею и щёку. А потом Чалый шутя мордой затолкнул мальца во внутрь помещения. Толкнул шутя, но так сильно, что Санек чуть не упал, задев за порог.
— Ты это брось свои замашки. Не до игр сейчас. А будешь толкаться — сена могу и не дать! — строго заметил мальчик, глядя в глаза коню.
Конь косил глазом на мальчишку, вид у Чалого был виноватый. Конь привычно зашёл в своё стойло.
Санёк стал снимать с коня и развешивать сбрую в том же порядке, как это всегда делал отец: запряжку; седло; потник; подпругу; ремни; чересседельник; вожжи; подхвостник; лямку; уздечку…
Чуть в стороне от всей упряжи висела плётка, которую Пахом Филиппович сам сплёл из трёх кож разного цвета. Плётка никогда не покидала своего гвоздя — в ином не было смысла. Хлёсткий удар, ожёг, острая боль не были полезны для дела и конь не выносил плётки. Он тут же замыкался в себе и долго вынашивал обиду. Чалый был очень обидчив, что тут говорить. А вот ласка и горячий шёпот творили чудеса: они могли высоко вознести коня над любым препятствием. В бою Чалый много раз защищал хозяина, подставляя себя, высоко закинув передние ноги. Санёк на широкой груди коня насчитывал до пяти зарубок, до пяти рубцов. Шрамы временами бледнели и становились еле видными.
— Как же ты, Чалый, не уберёг отца?
Саня закрыл стойло и стоял, глядя на коня. Чалый недовольно фыркнул и отвернулся от мальчика.
— Сам то вон — целый да здоровый! Тебе хоть бы что!
Чалый недобро посмотрел на мальчишку и опять фыркнул. Потом он жалобно как-то заржал и стал перебирать копытами.
— Ну, ладно, ладно. Вижу — ты не виноват. Не держи обиды!
Саша принёс охапку сена и бросил её в кормушку. Потом налил воды.
— Ну, пока у тебя всё есть. — Мальчик внимательным взглядом осмотрелся. — Я ушёл — дел больно много.
Чалый стоял, погрузив морду в ароматное сено.
Сашка вышел на двор.
Дождь прекратился. Слабая радуга угадывалась в бледной синеве неба.
На дворе по лужам важно ходили гуси. Один гусак, всегда пристававший к мальчишке, переваливаясь и шипя, сразу же пошёл прямо на него. Санёк посчитал, что хватит потакать гусаку и бегать от него. В мальчишке проснулось чувство хозяина. Он взял валявшуюся возле плетня хворостину и крепко ударил ею нападавшего. Гусь от неожиданности опешил, а потом с гоготом бросился в середину гусиной стаи. Гусак долго не мог успокоиться, бормотал и шипел, ходил переваливаясь и переживал случившееся рождение ещё одного хозяина над ним — вожаком стаи.
Видя, что мать и сёстры оставили отца и занялись своими делами возле птиц, Саня крикнул им, ни к кому прямо не обращаясь:
— Ну, как он там?
— Поел немного, заснул, вроде как, — отозвалась мать. — Если пойдёшь, то не разбуди!
Санёк осторожно, на носочках, зашёл в избу. Снял обувь перед горницей, остался в грубых носках. Заглянул в комнату.
— Я не сплю, Санёк. Никак не получается. Заходи. Уехали казаки-то?
— Давно уж.
— Чалого увёл?
— Прибрал.
Надо непременно о чём-то спросить отца. Не молчать же. Да, и ему что-то интересно должно быть.
— Вот груша уже расцвела. Цветы бело-розовые. Усыпана вся ими. Прямо как снегом замело.
— Рановато в этом году что-то…
Помолчали, собираясь с мыслями.
— Ну, как ты, батя?
— Кашель одолел. А так ничего. Ты, вот что, сын. — Отец говорил тише, чем всегда, и медленнее. Там моя шашка, знаешь, — кованая, кизлярская. Её травой только успел обтереть. Почисти, поточи. Помнишь, как я делал?
— Конечно! Сделаю!
— Как там Чалый? Очень много раз он меня выручал.
— В стойле он. Сено и вода дадены.
— Теперь вот что. Выбери время — на водопой Чалого своди. Там же на реке поскрести, помыть его надо, гриву расчесать, а иначе колтуны будут. Ну, ты и сам знаешь. В ночное, если получится, сходи с ним, да и лошадей рабочих прихвати. Что ещё? За дровами пора съездить. Мне ещё полежать, чувствую, придётся… Ну, и наколоть дрова следует.
— Сделаю! У колодца надо венец поменять. Можно я заменю?
— Это мы вдвоём сладим. У меня все заготовки есть. Стога вот на дальнем поле рогожей накрой.
Помолчали.
— Что-то главное всё хочу сказать. И кажется, забываю, ускользает что-то, получается, что недоговариваю. Ты вот что. Главное — жить надо, Санёк, по правде. Только за правду держись. Понял? Тогда всё ладно будет. И ещё надо, Саня, чтоб мать наша и девки гордо на мир смотрели, и спокойны всегда были. И чтоб знали, что рядом есть, кто всегда защитит их.
— Это, батя, они замёрзшими какими-то будут. Спокойные, гордые…
— Нет, нет. Огонь внутри всегда гореть должен. Без этого нельзя. Никак нельзя… А теперь засну я. Передвинь меня, чтобы грушу цветущую видеть. Сможешь?
На следующий день, как только крики петухов стали рвать утренний туман, мальчишка верхом на коне отправился на реку. На берегу он полностью разделся, держа Чалого за гриву. Свою одежду, щётку, скребницу и металлическую расчёску он бросил в траве, вскочил на коня и въехал в воду. Пока конь жадно пил, Санёк оглаживал его и приговаривал:
— А ты геройский конь, да, Чалый? Тебя оговаривать нельзя. Ты настоящий боевой конь! Могучий, верный! Краса-конь!
Сказанное настолько было верно, что конь даже не кивал ему.
В небе над рекой летало много крикливых стрижей.
Своими стремительными нырками они восхищали Саню:
— Во дают, звери! Высоко летают, значит, не ждут дождя. Умеют же радоваться жизни, гады!
Настя
Сколько помнит себя Настя, всю жизнь её сопровождали топот копыт и ржанье коней.
С самого детства она слышала: то родители отправляются на работы в поле, то на ярмарку, а иной раз — в гости. Да и к ним частенько приезжали в телеге или верхом.
Наступило время, когда уже самой Настюхе поручали запрячь коней. Скрести-выскребать коней, чистить их, выглаживать и расчёсывать, на реку скакать, охватив голыми ногами тугие бока, там омывать их — это тоже её. Настя любила, когда кони становились чистыми и довольными, и лоснилась у них маслянистая шкура.
А ещё любила Настёна, что кони у них одной вороной масти, а гривы, чёлки и хвосты у них подстрижены. На других хуторах конский волос продёргивали, а у них — постригали. Они так делали. Не всякий конь спокойно переносил продёргивания, а конь у них был тонкой натуры, к нему подход особый нужен был. А ещё Настюха любила заплетать гривы своим коням. Одно время говорили ей, что, мол, баловство это. Но её ведь не отвадишь — упрямая. Потом увидели, что это же красиво! Так и отличать потом стали их коней от иных.
И ковать коней батя и братья Настины никому не доверяли — сами справлялись. Также и у ближайших соседей, в Егоркиной семье.
А ещё любила Настя уходить в ночное. Раньше со старшими, а со временем их вдвоём с Горой стали отпускать — каждая рука в хозяйстве золотая.
Костёр горит, трещат сучья, картошка печётся. А потом уснут все, а над тобой шатёр неба из чёрного бархата. И звёзды… Бесконечное число трепетно мерцающих звёзд…Волшебство таких ночей нарушается лишь переступом ног да всхрапом стреноженных коней.
Позже, если вспоминала Анастасия детство, то помнит, что всё в охотку делалось, быстро и легко — и дневные полевые работы, вспашка там, косьба, стирка-готовка…, и ночные выпасы.
Помнит Настя, что часто на слух могла — земля у них гулкая — издалека определить по шагу коня, кто это к ним едет.
А ещё помнит, как отец да братья, Горин батя с его братьями по одному иль по двое, намётом уходили на сборный пункт и ещё долго ритм конский отдавался в сердце Насти…
А потом и Егорки время настало уходить на сборы. К тому времени он и Настя уже посадили осенью рядом два каштана. В округе много таких пар деревьев растёт. Тополей, в основном. Или грецких орехов. Бывает, переплетаются они. Так вот пара деревьев вместе — это крепче самой крепкой скрепы, надёжней обручального кольца бывает.
И много чего проносилось в пору подле их каштанов и вокруг. И бури были, и пожары. Слёзы и горе… А страшнее стихийных бедствий войны были. И много людей унесли те вихри, пожары и войны.
Служил Егор недалеко и потому чуть ли не каждую ночь приносил его к Насте славный Стриж. Услышит знакомый топот Стрижа и сердце забьётся так, что в груди не удержишь.
И ходил всю ночь по двору Стриж счастливый и беззаботный — так Настёне казалось.
Но вот однажды у Насти всё внутри вдруг оборвалось и пусто в груди стало. Крепкой она была, а тут слабость подступила и села, где стояла, — слышит Стрижа, но не галопом тот несётся, не весёлой иноходью, а бездушным шагом идёт. Встал Стриж под окнами, а Гора поперек седла лежит, руки свешены.
Похоронила Гору. Но не рядом с его родителями и братьями, всех уж тогда бог прибрал, а чуть в сторонке, под двумя каштанами, что они посадили. Посерёдке, меж двух фамильных кладбищ.
Одна Настёна осталась на оба хутора. Всё стало уныло и однообразно. Не стало событий. Всё реже появлялись у неё гости. Всё меньше радости и гостеприимства проявляла и она при них. Всё ей было не так.
Тусклыми и блеклыми стали для Насти дни. Даже солнце для неё потеряло свой яркий блеск.
Сны тоже стали серыми да невнятными. Редко приснится что-то из детства яркое, радостное. Проснётся Настёна обрадованная, а тут — ничего, пусто…
Поля-огороды давно уж вспахивала на седом Стриже; вспахивала, дай бог, десятую часть от былого. Всё другое хозяйство она свернула до самого нужного.
Может быть, и радости осталась у неё — содержать сёдла, сбрую в порядке, уход за печальным Стрижом да два каштана. Даже не радость это была, а только лишь жизнь, существование.
Каждую весну каштаны их выкидывают свечки. Свечки как флаги. Как флаги любви. Их с Горой любви.
Тоска
Незнакомая оглушительная тишина навалилась вдруг и я проснулся.
Грусть и печаль притихли в углах дома.
Сразу стало одиноко и пусто.
От чего это?
Я открыл глаза. За окном серело.
Мой взгляд коснулся стены. На неё сыновья повесили привезённые большие круглые часы. Такие большие, что даже без очков, чуть прищурившись, я вижу цифры и стрелки.
Четыре утра. Рано… очень рано…
Что же разбудило меня?
Жена открыла и закрыла дверь. Сделала два – три шага на крыльце. Но эти шорохи не могли разбудить. Они привычны.
Перемена погоды? Нет, не похоже.
А, вот что. Я понял: ребята уехали.
Вчера они заходили попрощаться. В руках у них были берёзовые веники. Сказали, что идут в баню, а потом, часа в три, поедут. Пока трасса пустынна и довольно светлы ещё ночи.
Значит, уехали. Каждый на своей машине.
Быстро у них всё выходит.
Вот в том году. С инсультом скорая увезла меня. В момент приехали. Организовали массажиста мне, логопеда. Каждый день те приходили в больницу ко мне. Мяли меня, слова произносить учили. Помучился, но речь восстановилась, рука заработала. Вот ногу приволакиваю. И только…
А сейчас, в этот раз.
Жёны их вместе укатили в Египет, что ли? Не согреются они, мол, тут, на Беломорье. Да, морошка, брусника и клюква им стала не по нутру. Картошка им тоже не по нраву. Потом у всех здесь эти… сапоги. Не город ведь! Всё им мешает, всё раздражает…
А детей определили в оздоровительный лагерь в Анапе.
Приехали сыновья на пару недель. Заказанные ими оцилиндрованные брёвна тут же пришли. Собрали дом. Пожужжали электроинструментами и … готово. А я бы всё тюкал и тюкал бы.
Шибко много мы с ними не говорили. Только рядом всё время чувствовалось своё, такое родное…
Дом полон жизни был. И вот…
Заскучаешь тут…
А дом они поставили без фундамента — на скале, что в огороде бельмом выпучивалась. В детстве они с неё прыгать любили. И вон как на пользу обернули.
В дом новый заходил, но был там каким-то лишним. Дом пустой, неотзывчивый, непривычный.
Не обжит он… Без уюта…Чужой…
Сосна, а запаха смолистого нет, — пропитка брёвен, видать, всё убила.
Сыновья говорят, надумаем из старого перебраться — сосед Фёдор всё перетащит. Они договорились…
Ну, что же, надо вставать. Что лежать-то! Пора! Пора вставать и одеваться! Привезённая рубаха на мне сидит пока твёрдо как фанера. Не облеглась!
Скрипнул дверью. На крыльцо вышел.
На улице светло.
На телеграфном столбе сидит чайка и противным голосом портит утро.
Прошёл к морю. Сплошная гладь на воде, ни морщинки. Рассвет пролил в море голубую и розовую краски.
Лодочка застыла на своём отражении, не шелохнётся. Ещё сшита мною много лет назад. Легка на воде, как пёрышко. Это и на глаз видно: серёдка казалась притопленной, а нос и корма вздёрнуты вверх.
Скоро поднимется солнце и будет, отражаясь в воде, сильно слепить глаза.
Одиноко и пусто кругом — до горечи.
И дом наш стал голым, а мы какими-то брошенными.
Тоска…
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer6-bohov/
