Наталия Зейфман, «Еще одна жизнь», изд. «Время», Москва, 2017, 224 стр. ISBN 978-5-9691-1524-8
Зачин сказочный: жила-была в прежни годы, ишшо при Сталине, во городе Москве девочка Наташа, отличница 3 «Е» класса 356-ой школы, которую и закончила с золотой медалью, да и поступила в МГУ, на исторический факультет, где учителем ее был знаменитый профессор П. А. Зайончковский, а областью исследований — Россия девятнадцатого века, после чего «я попала в замечательное место — в Отдел рукописей Ленинской библиотеки (сейчас РГБ), так я стала архивистом».
Жизнь и судьба вполне привычная и достаточно удачная для российско-еврейского интеллигента позднесоветского периода — семья (двое детей), диссертация, мирные ученые записки на интересные темы, увлечение декабристом бароном Владимиром Ивановичем Штейнгейлем (Наталия Зефман — явно главный специалист по нему в мире) — да золотые, если из сегодня вглядеться, труды и дни!
Однако потом приперлась перестройка (кстати, само слово это спёрто прорабами из докладных бумаг девятнадцатого века — кому-то еще из Александров прожекты представляли), Советский Союз лебедино сыграл в ящик, точнее, дал дуба, началось смутное безвременье, надо было думать о будущем детей, и люди, будто осенняя листва, принялись хором отлетать — словно лемминги в «боингах». 30 октября 1991 года в московском аэропорту одна жизнь заканчивалась, другая зарождалась. Весьма символично описан сам выход из квартиры:
«Остальные уже спустились вниз и ждали у подъезда. Я захлопнула дверь и повернула ключ. “Ага, — клацнула душа, — теперь бездомье”. Двоюродный брат Рома, высоченный рядом со мной, когда-то военный летчик, приподнял меня и переставил к лифту. Шаг внутрь, и лифт неизбежно, как гроб в крематории, двинулся вниз».
Просвещенному читателю понятно, что перед нами — отлетание души, предуведомление к хождениям по мукам. Ну, дальше известное дело: «Израиль! Всю толпу прилетевших рассадили в большом, как ангар, помещении…» Снаружи же страшная полуденная жара — маленькое пекло!
Обложка книги
Эмиграционные мытарства, начальный период адаптации, врастание в каменистую обетованную почву — исхоженный многими и многими тернистый путь: «Зачем эти странные, голые, без ветвей стволы с метелками где-то в вышине вместо кроны, они же не дают тени! Это был настоящий шок: здесь жить нельзя!.. Душа, не разбираясь в мелочах, просто обмерла: Здесь! — жить! — нельзя!»
Короче, унесение ветром из Москвы белокаменной в крошечный городок под Иерусалимом под названием Маале-Адумим (Красные Холмы) далось нелегко. Утром отворяешь вежды, а на дворе жарища и не Сретенка с Остоженкой, а «вокруг холмистая, вся в камнях, грязно-желтая пустыня». Так и называется — Иудейская. Когда-то, старожилы рассказывают, буквально той же дорогой «Он шел из Вифании в Иерусалим».
Я все эти дела на себе проходил, на своих семи шкурах испытал, поэтому читал Зейфман как родную: «Нелепое жилье в нелепой пустыне», «Чужой пустой воздух», «Странная эта страна…» Вон декабристу барону Штейнгейлю хорошо было — взял да и перелил свои кандалы в трость. Я бы тоже хотел, только здешние кандалы бумажные, с Бяликом на обложке — из шекелюшек…
Но вернемся в книжку. Конечно, затем, как и положено в разумной сказке, все утряслось: потихоньку-полегоньку, леат-леат на иврите (так и слышится «плевать — плевать») текущие проблемы устаканились, жизнь пошла на лад. Известно, что вначале сроду трудно — дух носится надводно, хаос одолевает, охлос галдит. Даже старый добрый «аид» (еврей) выглядит как Аид из детской мифологии. А и далее аид, глядишь, чуток алее, чудище милее. Жилище обрастает цветочками, мебелью, а бытие определяет бессознательное, коллективное, семейное…
Сама Наталия устроилась на работу в музей «Яд Вашем» («Память и Имя») — это национальный мемориал Катастрофы и героизма, у мужа-инженера тоже удачно наладилось, дети в порядке, талантливый сын закончил Еврейский университет в Иерусалиме — в общем, еще одна жизнь. Как и в Зазеркалье, в средиземском Ещёразье свои заботы и забавы, горести и радости. Новая земля и новое небо… Слюбилось!
Тут и повести конец. Но в книге есть еще замечательные «Главы из детства» с их мистически-реальными, ремизовско-узорными снами. Имеется новелла «Любовь к “Двум капитанам”» — как молодая Наташа Зейфман помогала Вениамину Каверину составлять литературный архив. Склон лет, переделкинские сосны, Лаврушинский переулок… Печаль благополучия…
Тут вставлю свой пятак, звеня и подпрыгивая: мне лично нравится ранний Каверин, начинающий с «Конца хазы». Вслед за Зейфман оценим точность горьковского отзыва о юном Вене: «Его надо очень любить, очень беречь — это цветок оригинальной красоты, формы, я склонен думать, что впервые на почве литературы русской распускается столь странное и затейливое растение».
И ведь не уберегли, инженеры-вредители человеческих душ, наслесарили! Увы, читатель: «Он продолжал писать до конца, но в поздних вещах огорчал налет вымученности…»
Зато Наталию Зейфман читать — сплошные радости! Одним словом, послушаем Дину Рубину: «И что бы ни описывала Наталия Зейфман: драму эмиграции, собственное детство, поразительные свои провидческие сны или ту часть ее жизни, которая прошла рядом с очень известными людьми — например, с Вениамином Кавериным, знаменитым автором книги “Два капитана”, — повествование ее написано превосходным языком и пронизано особым сочувствием к тому веществу жизни, которое никогда не устаревает, ибо все мы в конце концов понимаем, что жизнь — бесконечна и прекрасна, а любая эпоха насыщена столь неизменными приметами наших дней, как преданность, любовь, верность памяти дома и семьи, высокая трагедия преходящего человеческого бытия».
Единая изысканно-неразрывная фраза Рубиной (всё включено и музыкально) натолкнула меня на непрошенный совет — а взять бы все тексты в «Еще одной жизни» и объединить в роман! Нормальный образуется ромен, вовсе не «документальный». Ну, Каверина можно обозначить каким-нибудь псевдонимом — скажем, Зильбер. А другие главные персонажи пусть так и живут, остаются собой — да будем думать, что они прекрасны. Муж Константин Доррендорф — истинно российский интеллигент, словно соткался из полуденного миража Стругацких, подлинное «дворянство духа» (при всей разнородной вольнице фамилий их). Знаете ли вы, что две трети территории России занимает вечная мерзлота? Так вот именно такие люди, еще там оставшиеся, не позволяют «подморозить» страну окончательно. И красной нитью вьется, ткется по тексту светлый образ близкой подруги — чудесной Мариэтты Чудаковой, неустанной хранительницы и оберегательницы, как красная ниточка на запястье.
Эта книга вроде путешествия по прошлому — к примеру, автор возвращается в Москву: «От остановки 78-го автобуса остался шест с пустой железной рамкой. Вынули только табличку с номером, а шест не озаботились даже отодвинуть в сторонку, и он так и стоит на углу, караулит память».
Такой вот артефакт от Зейфман, будто детская считалка — шест, семь-восемь…
Прочитайте эту книгу — не просчитаетесь.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer6-judson/
