От редакции:
В журнал-газете «Мастерская» был опубликован очерк Адольф Гоман: Спасение Якова Рухмана
Представляем несколько глав из самой книги Я. Рухмана.
Автор старается быть объективным хроникёром, но сила потрясения пережитым столь велика, что он невольно снова начинает говорить о себе в женском роде.
Предисловие
Воспоминания под названием «Моя жизнь» предназначены для моих родственников и близких мне людей. Я обычный человек, моя жизнь может представлять интерес только для них. Но необычной остается история моего детства, моего спасения. Ей посвящена глава «Война».
Я еще застал последнее десятилетие существования еврейского местечка. Катастрофа выкорчевала его вековые корни. С тех пор прошло 60 лет. Из 1100 евреев Бешенковического гетто живы сейчас только 3 человека, мы живем в Израиле. Память не вечна. Мой долг перед погибшими ― вспомнить о земляках, о погибшей еврейской общине. Я пишу о том, что запечатлелось в моей детской памяти, и пытаюсь субъективно оценить прошлое.
Пришлось еще раз «прожить» те страшные годы, снова перевоплотиться в девочку десяти лет, в одиночку противостоявшую чудовищным условиям войны, одной из целей которой было тотальное уничтожение целого народа.
До войны
Я родился в 1931 году в местечке Бешенковичи Витебской области. Рядом были другие местечки ― Чашники, Улла, Лепель, Шумилино, Сенно и другие. Большинство из них стали районными центрами с преобладающим еврейским населением в бывшей черте оседлости.
Безоблачное детство
В Бешенковичах было 5 тысяч жителей, из которых 3 тысячи ― евреи. Многие белорусские женщины разговаривали с соседями на идиш. В местечке была одна синагога, которую закрыли в тридцатых годах и помещение отдали под кинотеатр. До 1936 года, как утверждают мои земляки, была и еврейская средняя школа. Была еще школа с преподаванием на русском языке. Рядом с местечком располагался колхоз «Трактор», которым руководил Гликман, с его сыном я учился в школе.
Река Западная Двина разделяла Бешенковичи на западную, основную часть, и восточную ― «стрелку», где вдоль берега на косогоре находились еврейские дома. На «стрелке» большинство жителей Юдовины. Там же родился и некоторое время жил известный художник-график Юдовин. Во время войны он находился в блокадном Ленинграде, и им было сделано много картин, зарисовок с натуры. В студенческие годы я бывал у него в доме и видел его графику. Выставить работы для показа ему не разрешали, так как блокадные сцены и сюжеты в целом мешали «строить коммунизм».
«Стрелку» с основной частью местечка связывал паром. Паромщиком работал Лемке, у него была семья, но на пароме он имел будку и там находился все время.
За «стрелкой» начинался хвойный лес с проселочной дорогой. В тридцати километрах от него находилось местечко Шумилино. Западная Двина от Витебска до Риги была судоходной. С Витебском местечко связывало шоссе, выложенное булыжником. Расстояние до Витебска ― 50 км через сплошной хвойный лес. Когда мама ездила туда, она брала меня с собой, и мы останавливались в семье дяди Мони, родного брата дедушки.
Яша Рухман (четвертый слева), первоклассник
В Бешенковичах была швейная фабрика, райпромкомбинат и ряд мастерских по обслуживанию населения. В сапожной мастерской работал мой дедушка Рухман Пиня. Моя бабушка Соше умерла до моего рождения, и мы знали, что у дедушки есть жена, которую мы звали Мума (на идиш ― тетя), подлинного имени ее мы не знали.
В то время обувь в сапожных мастерских не только ремонтировали, но и шили новую. Дедушка всю жизнь шил сапоги и был большим мастером. Я любил забегать в мастерскую и всегда получал от него деньги на мороженое или кино. Дедушка жил на Лепельской улице вдвоем с Мумой. Раньше он с бабушкой Соше жил на «стрелке». У них было трое детей: Соня, Исаак и еще один сын, который попал в прорубь, заболел и умер.
Наша семья: папа Рухман Исаак Пинхусович 1906 г. рождения, мама Добромыслина Роза Марковна 1908 г. рождения и дети: Яник (Яша) 1931 г.р., Соня 1934 г.р., Боря 1939 г.р.
Мы жили по ул. К. Маркса, 4 в доме вместе с семьей сестры папы ― Рухман (Немцовой) Софьи Петровны и ее детьми Хасей (Тасей), 1930 г.р. и Миликом (Мишей), 1932 г.р. Их отец умер, когда мы были маленькими, и я его не помню. В доме было три комнаты: одна с отдельным входом из кухни, в ней жила семья тети Сони, и две проходные, где жила наша семья. Большую часть кухни занимала русская печь с лежанкой, под кухней был погреб. При входе в дом слева был чулан. Во дворе ― колодец и огород, вдоль которого проходила канава. В конце огорода росло одинокое дерево, на котором у каждого из нас было свое место.
Мой отец и мать закончили Витебский финансовый техникум. Там же они и познакомились. В Бешенковичах они работали бухгалтерами на промкомбинате.
Родители мамы, Мейер и Лея, жили в местечке Шумилино, в 30 км от Бешенковичей. До революции дедушка арендовал сады у помещика и вагонами отправлял фрукты в Петербург. Семья у него была большая: Роза (моя мама), Ида, Давид, Маня, Нина, Бэлла.
До войны дедушка работал в магазине от охотхозяйства. У него были три брата: один жил с семьей в Витебске, второй уехал в Америку и занимался там строительным бизнесом, а третий жил в г. Сталино (Донецке). У бабушки были сестра и брат, которые жили в Шумилино.
Родители: мама Добромыслина Роза Марковна и отец Рухман Исаак Пинхусович
В отличие от Бешенковичей, в Шумилино проходила железная дорога, связывающая Витебск с Ригой (станция Сиротино). Два раза в год, летом и зимой, отец брал на работе лошадь с пролеткой или санями, и мы ехали в Шумилино на несколько дней. Летом нужно было на пароме переправиться на «стрелку», и далее вся дорога проходила через лес. У родителей мамы я был первый внук, их дети ― мои тети и дядя Додя ― были взрослыми людьми, ко мне было всеобщее внимание.
Моим другом детства был Ицка Леплер. Его отец (он погиб на фронте) работал директором «Заготсена». Наши мамы дружили. Он жил на соседней улице. Время после детского сада, а затем после школы мы проводим вместе: зимой на коньках и санках, а летом приходили домой только на обед и ужин. Сейчас он вместе с женой Лилей живет в Сан-Диего в США, а жил в г. Донецке. Мы поддерживаем отношения, поздравляя друг друга со знаменательными датами.
Я очень хорошо помню, что перед самой войной мне приснился сон, как потом оказалось, вещий: мы с мамой идем по лесу, и вдруг за нами погналась стая волков. Убегая, я влез на дерево, а мама не смогла это сделать и осталась внизу. В этот момент я проснулся…
До войны я окончил 2 класса.
В 1939 году началась война с Финляндией, отца мобилизовали и отправили на фронт. После окончания войны он приехал в отпуск в форме и с наганом (он его чистил, и это было для меня важным делом). В петлицах было три кубика, что соответствовало званию старшего лейтенанта.
Мама Добромыслина Роза Марковна
Летом 1940 года, по его вызову, мы поехали с мамой к нему в часть на бывшую территорию Финляндии. В Ленинграде остановились у родственников. Помню, как мама повела меня в зоопарк, где я умудрился потеряться.
Часть, где папа служил, находилась возле города Энсо (позже он был переименован). Мне хорошо запомнилось большое озеро, окруженное лесом. За городом Энсо стоял шлагбаум. Это была граница, за ней уже Финляндия. Возвратились в августе 1940 года. Кончились каникулы.
Из довоенной жизни помню, когда к нам приходили друзья отца и мамы, папа читал рассказы Шолом-Алейхема на идиш, смеялись над отдельными ситуациями в рассказах. Иногда по воскресеньям родители брали меня в лес, расстилалась подстилка, и я любил лежать на спине и смотреть на верхушки сосен, которые слегка покачивались от ветра.
Сонечка и Боренька росли вместе со мною, но я был старше и воспоминания более яркие у меня о Хассе, Милике, Ицке, с которыми проходило детство. Вспоминается, что Сонечка очень любила сахар, а родители запрещали ей есть его, и однажды, когда она играла и заснула, мама, раздевая ее, обнаружила в трусиках кусочки сахара.
У нас была домработница Аня Козловская. На ней лежала забота о Бореньке и Сонечке.
Затишье после финской войны было недолгим ― в 1940 году началась кампания по освобождению западной части Украины и Белоруссии. Папа опять был мобилизован.
Дедушка Пиня болел астмой, и болезнь то усиливалась, то отступала. В предвоенные годы она осложнилась, и дедушка лежал дома. Мы часто его навещали, приходили врачи, но жизнь покидала его…
Я помню, как родители и тетя Соня в скорби ушли на его похороны, оставив нас дома.
Дедушка Пиня был очень добрым человеком. Ему нравилось, когда на вопрос: «Яник, как твоя фамилия?», я отвечал: «Рухман». Во мне он видел продолжение рода. Родители не разрешали просить у дедушки деньги. Однажды я бегал по улице и забежал к нему в мастерскую. На сей раз не просил денег и собрался уходить. Для него это было странным, и он спросил: «Ты больше не любишь мороженое?» Отложил работу, встал и достал из кошелька монеты.
Спустя некоторое время тетя Соня познакомилась и вышла замуж за человека, которого звали дядя Абрам. Жить в одной комнате стало неудобно. Мои родители были довольны, что тетя Соня устроила личную жизнь. Появление в семье дяди Абрама воспринялось положительно.
Папа решил расширить дом дедушки, чтобы мы переехали туда жить. Пристраивались еще две комнаты, расширялась кухня, а существующая часть дома подлежала ремонту. За домом папа хотел построить сарай. Мы все время держали домашнюю птицу и прочую живность. Обычно к зиме их вес достигал предела. Отдавалось в коптильню мясо, его хватало на всю зиму.
Стройка быстро продвигалась, и в конце лета мы должны были переехать.
Война
Сейчас перехожу к самому странному, самому трагичному, самому мужественному периоду моей жизни: 22 июня 1941 года началась война между нацистской Германией и Советским Союзом, которая длилась целых четыре года.
Белоруссия оказалась на главном московском направлении, и уже 28 июня был взят Минск. От населения умалчивался факт сдачи городов и темпы продвижения немцев. Я предполагаю, что евреи не знали о подлинной политике Германии в отношении них, о «Хрустальной ночи», о геноциде.
После заключения Договора о ненападении и сближения между СССР и Германией об этом умалчивалось. Если бы политика преследования и геноцида евреев в Германии была известна общинам, то усилия по эвакуации были бы более энергичные. Считали, что воевать будут на территории Германии, и никто не мог представить, что война может быть у нас. Говорили, что перед войной не ощущался антисемитизм. Я помню, что если нужно было выполнять физическую работу, то нанимали «гойя Ляксая» или «шейгеца Ваську», а не Хаима или Ицку. Друзьями родителей были евреи, но очень хорошие отношения были у них с белорусами по работе, в частности с Николаем Илларионовичем Перегудой.
Размышляя о своей жизни, четко выделяю три ее периода: «До войны», «Война», «После войны». Особняком выделяю период жизни в Израиле.
Война началась в воскресенье, и уже на следующий день папа и дядя Абрам были вызваны в военкомат и через несколько дней вместе с другими военнообязанными местечка отправлены на барже в Витебск. Мы остались без мужчин. Через несколько дней из Лепеля, через Бешенковичи на Витебск, появились беженцы, шли солдаты, повозки ― все это двигалось целыми днями и ночами.
В конце июня к нам в Бешенковичи из Белостока, что на западной границе Белоруссии, приехал Додя с семьей. Они были грязные и измученные дорогой. Когда началась война, он достал где-то мотоцикл с коляской, посадил в люльку жену с семилетним сыном Абрашей и ехал на восток, пока была возможность покупать бензин. Во время польской кампании его ранило в руку, и она у него была парализована, так что мотоцикл он вел одной рукой.
На следующий день из Шумилино за ними приехал на подводе дедушка и забрал всех.
В те дни паром через Западную Двину еще работал. Мы с ними не уехали, так как мама не могла оставить тетю Соню с детьми. Муме и маме на работе обещали дать повозку для эвакуации.
Кончился июнь, и 3 июля во второй половине дня мы смогли погрузить самую необходимую одежду и выехать из местечка. Мы ― это мама с тремя детьми, тетя Соня с двумя детьми и старенькая Мума. Цель ― быстрее добраться до железной дороги. В Шумилино не могли поехать, так как паром уже не работал, оставался Витебск (50 км) и Сенно (30 км).
При выезде из Бешенковичей дорога разветвлялась в сторону Витебска и Сенно. Основной поток беженцев двигался на Витебск. Когда мы подъезжали к этой развилке, налетели 7 немецких самолетов и стали бомбить и обстреливать из пулеметов. Началась паника, мы свернули на опушку леса и там лежали, чем-то укрывшись, до окончания налета. Я не знаю почему, но мама решила ехать на Сенно. В этом направлении ехало только несколько подвод. Это была роковая ошибка, так как Витебск сдали только 9 июля, т. е. мы могли свободно доехать.
Уже после войны выяснилось, что отец в это время был в Витебске, и те, кто уехал позже нас из Бешенковичей, сумели эвакуироваться поездом из Витебска. Такова судьба…
Мы ехали всю ночь. Сонечка и Боренька все время сидели на повозке, а мы, трое старших детей, шли пешком, а потом на той же повозке по очереди ехали. Взрослые шли пешком. Иногда садились Мума и беременная тетя Соня. Помню, как ночью вдруг из придорожной канавы поднялись трое мужчин, остановили нас, но, увидев женщин и детей, не тронули.
Утром свернули в лес, чтобы поесть, отдохнуть, накормить и напоить лошадь. После небольшого привала поехали дальше.
Во второй половине дня заехали в деревню, которая была недалеко от дороги. Зашли в дом, чтобы поесть, взяли с повозки продукты и сели за стол. Возможно, что в этом доме жила женщина, знакомая тети Сони. У нее было много знакомых в деревнях вокруг Бешенковичей, так как она учила шить и вышивать (в то время это было модно) женщин на курсах при пошивочной фабрике.
Вдруг мы увидели в окно, как кто-то вскочил на повозку, хлестнул лошадь и начал угонять ее. Мама выбежала на улицу и узнала женщину из Бешенковичей, которая быстро удалялась в этой самой повозке. Мама в отчаянье села на скамейку и не могла сдержать слез. Лошадь угнала известная в местечке пьяница, воровка, низкая женщина (имени ее не помню). Она увезла все вещи. При нас осталась часть продуктов, которые сняли с повозки. Что делать? Мама решила заночевать в деревне, она нашла вдали от домов незамкнутый сарай, и мы разместились в нем. Ночь прошла спокойно. Рано утром услышали крики на улице, ворота распахнулись и в сарай вбежали несколько человек с палками и с криками «Вон, жиды, из сарая!» стали ругаться матом.
Мама и тетя Соня не растерялись и начали говорить с ними на чистом белорусском языке: «Разве вы не видите, что здесь только женщины и дети?»
Убедившись в этом, они нас не тронули и дали возможность уйти.
Когда мы вышли на большак, то увидели колонну немецких танков, идущих в сторону Сенно. Идти дальше было некуда, и мы возвратились в местечко. Нас обгоняли подводы с людьми, мы примкнули к одной из них. Это были знакомые еврейские семьи, которые, как и мы, выбрали на развилке не ту дорогу.
В Бешенковичи мы, измученные, пришли вечером. Местечко горело, пахло гарью. Наш дом сохранился, а рядом от соседнего дома остался лишь фундамент. В нашем доме все было разграблено, ночевать в нем было опасно, так как за рекой стояли танки, которые стреляли по немецким войскам и танкам, проходившим через местечко. Ночевали в крытом окопе, вырытом в конце огорода. Рано утром зашли в дом. Мама проверила сохранность одежды, которую перед отъездом они с тетей Соней спрятали за двойную стенку в чулане. Ее наличие не заметили, и все сохранилось. Это помогло нам выжить до зимы 1941-42 года.
К нам пришли соседи, дом их сгорел. Поселилась и еще одна еврейская семья. Дом дедушки на Лепельской улице тоже сгорел. До войны папа его перестроил, и мы должны были поселиться там, а тетя Соня с мужем и детьми остаться в этом доме. Сейчас в комнате, где жила семья тети Сони, стали жить две наших семьи и Мума. Так получилось, что еврейское население сосредоточилось на Лепельской улице, где сохранились дома. Туда переселились еврейские семьи, чьи жилища сгорели.
Наш дом стоял в стороне от этого места. Еще не было немецких тыловых карательных частей, но местное население стало относиться к евреям настороженно, а кто-то и просто враждебно.
Спустя некоторое время появилась немецкая комендатура, полиция из белорусов и организованный ими «Юденрат» из евреев, которые были промежуточным звеном между этими структурами и еврейским населением местечка.
«Юденрат» сообщил, что немцы требуют, чтобы все евреи пришили к одежде желтые «латы» спереди и сзади, а также на домах желтой краской изобразили Маген Давид определенных размеров. Это было внешнее отделение еврейского населения местечка от белорусского. Евреям запрещалось выходить из местечка. Нарушение всех распоряжений и запретов жестоко каралось. Достать картошку, муку, можно было только на рынке за какую-нибудь одежду. Были смельчаки, которые ходили в ближайшие деревни и добывали продукты.
Первым в гетто был убит Дубров, когда он возвратился из деревни. Дубров был близко знаком с моими родителями, он бывал у нас дома. «Юденрат» по приказу комендатуры сформировал рабочую бригаду из немногочисленных мужчин еврейского гетто. Они обслуживали комендатуру и выполняли разные работы.
Однажды прошел слух, что немцы раздают белорусам картошку, которая хранилась в больших кирпичных складах на берегу реки. Я побежал туда в надежде, что меня не узнают, не выдадут и будет возможность взять немного картошки. Возле склада вдоль дороги стояла очередь. Я молча стал медленно продвигаться к воротам. Перед входом на склад кто-то из белорусов подбежал к немцу и, указывая на меня, сказал, что стоит юде. Немец схватил меня за воротник пальто и вышвырнул из очереди на дорогу, по которой в это время шел грузовик. Я чудом спасся. Когда пришел домой, маме уже было известно все, кто-то успел рассказать.
Прошло несколько месяцев. Мы нигде не мылись. И вот однажды мама сказала, что сегодня все идем в баню к Николаю Перегуде. Тогда я не совсем понимал мужественного поступка Перегуды. Пустить евреев мыться к себе в баню… У него была большая семья, и он рисковал многим.
Пришло время, и тетя Соня должна была рожать. Условия в доме были жуткие ― холодно. Мы ходили одетыми в пальто, в каждой комнате много людей. Женщины организовались, нагрели воду, и она рожала в нашей комнате. Мы находились в соседней комнате. Родился мальчик в несчастное время. Его положили на лежанку русской печки, там было тепло. Через несколько дней он умер.
Недалеко от нашего дома жила молодая женщина, которая гуляла с немецкими офицерами и требовала у них подношений, которые, она считала, можно найти у евреев. К нам эти офицеры приходили с обысками, искали ценные вещи. Я не помню, находили ли они их у наших соседей, но у нас не находили. Они заходили в чулан, но не могли знать, что там двойная стенка.
В одной из двух семей в соседних комнатах жила вместе с мамой и стареньким набожным дедушкой молодая девушка, которая закончила школу. Офицеры обратили на нее внимание. И вот однажды они вдвоем пришли к ней. Ее дедушка с одетым талесом, с кипой на голове молился. Увидев их и поняв цель прихода, он стал перед дверью и не пускал их в другую комнату, где была его внучка. Один из офицеров выхватил пистолет и ударил его рукояткой по голове. Дедушка упал, его подхватили жильцы и отвели в другую комнату. Немцы приходили насиловать девушку.
Однажды кто-то сказал маме, что один человек, который был мобилизован и отправлен вместе с моим отцом и другими мужчинами из Бешенковичей вернулся домой и просил ее прийти. Дождавшись темноты, мама вместе со мной пошла к этому человеку. Его семья встретила нас довольно приветливо, он рассказал маме, что из Витебска их группу отправили на формирование, что, когда они попали на фронт недалеко от Москвы, он оказался в плену, и ему удалось бежать из лагеря. Якобы в разговоре с ним Исаак еще в Витебске, не дождавшись семьи, сказал, что он хотел бы, чтобы хоть кто-нибудь из семьи остался в живых. Мы, взволнованные, вернулись домой.
Маме предложили работать переводчицей в комендатуре, это было сделано через «Юденрат». Некоторое время она ходила туда на работу. Комендатура находилась в бывшей школе в парке.
Наступил декабрь 1941 года. Как известно, зима 1942 года была одной из самых суровых, вымерзли фруктовые деревья, мороз доходил до 41°С.
В это время начались акции по ликвидации еврейского населения местечек. И всякий раз в Бешенковичах появлялись одиночки, которые смогли скрыться и бежать туда, где были еще евреи. Так мы узнали о расстрелах евреев в Чатниках, Лепеле, Улле и Шумилино. Мама смогла встретиться с человеком, который в день расстрела бежал из Шумилино. Он сообщил, что вся семья моего дедушки Добромыслина эвакуировалась. Мама с облегчением встретила эту новость.
В Бешенковичах напряженность нарастала. Моя предприимчивая мама искала выход. Я слышал, как она говорила нашему соседу по комнате Брауде, осуждая его, что он ничего не предпринимает. Брауде было лет 50, и приехал он один из западных областей к своим родственникам, и вместе с ними оказался в оккупации. Он работал в бригаде. Мама говорила ему, что он, здоровый мужчина, один, акция не минет Бешенковичи, ему нужно уходить, используя шанс на спасение. Он не мог себе представить, как можно уйти в такой холод в никуда. Нигде никто его не ждет и при задержании его сразу расстреляют. Эти разговоры между ними были не единичными.
«Юденрату» приказали переписать по домам всех евреев, включая детей. Бешенковичи оставались островком, где евреи еще не были расстреляны.
И вот однажды рано утром мама дала мне теплую одежду, велела одеться и сопровождать ее в больницу (так она сказала мне). Больница располагалась за местечком на берегу Западной Двины в сторону Витебска. Все еще спали. Мы спокойно вышли из местечка, дошли до больницы, и дорога проселочная дальше шла через лес вдоль реки.
Стояло морозное безветренное утро, мы были одни. Я ни о чем не спрашивал маму, понимал, что мы уходим в неизвестность… Сонечку и Бореньку мама оставила тете Соне.
Сейчас очень трудно, даже невозможно представить себе, что было у мамы в душе. Из-за суровой зимы и общей ситуации она вынуждена была сделать такой жестокий выбор. Ее дети были одинаково дороги ей, возможно, она помнила переданные ей слова отца: «Хотя бы кто-нибудь остался…». Шансов на спасение у нас, так же, как и у них, почти не было. Однако любимая мамина поговорка ― «Под лежачий камень вода не течет». Уходя со мной, мама дала возможность Судьбе вмешаться. Судьба владеет нами больше, чем ею владеем мы.
Меня не покидает чувство вины перед младшими сестрой и братом из-за того, что выбор пал на меня.
Таким образом, я подвожу черту, за которой следует еще долгая и мужественная борьба за жизнь…
С мамой я чувствовал себя защищенным. Куда мы идем, где будем спать, где и что будем есть, об этом, когда рядом мама, я не думал. Мама действительно давно готовилась к уходу, и все было продумано. Сейчас предстояло всю придуманную ею легенду передать мне, так как в этом ее замысле мне отводилась самостоятельная роль. Успех при возможном задержании и раздельных допросах зависел от точного исполнения нами этой легенды. Цена ошибки ― жизнь. Мне было уже 10 лет, и после гетто я повзрослел умом.
Ее легенда, которая неоднократно повторялась, добавлялась и уточнялась, так врезалась в память, что я сейчас могу не пересказать ее, а воспроизвести словами мамы.
Общая цель была ― идти на восток, к фронту, там по возможности перейти его или находиться рядом в надежде на освобождение или в расчете на то, что там легче скрываться, так как нет или значительно меньше карательных частей гестапо.
Уже взошло солнце, стало теплее, кругом снег и лес. Мы шли по тихой проселочной дороге.
― Я по национальности армянка, ― начала она. В раннем детстве была вывезена из Армении и поэтому армянского языка не знаю. Мой муж (твой отец) был поляк ― Козловский Иван Болеславович. Он умер до войны. Если человек умер, то что о нем говорить. С родителями мужа мы не встречались, так как они жили в Польше. У нас была однокомнатная квартира.
Далее следовало описание, где были окна, какая была мебель (за образец бралась наша первая комната без письменного стола плюс кровати).
― Ты закончила?
― Нет. Я должна прежде тебе кое-что объяснить.
Она остановилась, вынула наверх из сумки голубую юбку и продолжала:
― У еврейских мальчиков после рождения принято было обрезать кусочек кожи на пипке. Ты тоже был обрезан, и поэтому по пипке легко можно определить, что ты еврейский мальчик. Поэтому ты будешь девочкой. Вот, надевай юбочку.
Она помогла мне переодеться и продолжала:
― Теперь ты будешь Козловская Ядвига Ивановна. Я больше не буду обращаться к тебе, как к сыну. Яника больше нет, ты ― моя доченька. Ты должна говорить, как девочка: я пошла, пила, дружила… Ты поняла?
― А пи́сать я должен, должна тоже как девочка?
― Ты задала сейчас глупый вопрос. Нужно все делать, как делают девочки.
С этого момента она звала меня Ядей, а я начал играть новую роль. Такую роль до меня и после никто не играл. Впрочем, возможно, играли, но неудачно, и поэтому погибли.
Известный писатель Анатолий Рыбаков в ответе на мой отзыв на роман «Тяжелый песок» по этому поводу (привожу часть текста) написал: «…Однако, Ваша история настолько необычна, что поразила даже меня, знающего много подобного рода историй. Спасибо Вам за искренний и волнующий рассказ».
***
В этот же день мы прошли мимо местечка Красное село, оно было вдали от дороги, по ту сторону замерзшей реки.
Зимой рано темнеет. Мама решила проситься переночевать.
Заходить в деревню ― для нас это риск. Ты не знаешь, кто живет в доме, куда постучал. Но выбора нет ― зима. Нам навстречу ехала подвода, в санях сидела женщина.
― Дзе тут рярэуня? ― спросила мама.
― Недалеча. Версты три будзе.
Постучали в хату, которая стояла особняком от улицы. Открыл пожилой человек. Он жил один, и мама попросилась у него переночевать. Объяснили, что идем в Витебск проведать больных ее родителей. Он пустил, и кое-что постелил на русской печи. Я уснула обморочным сном. Утром он дал поесть, и мы пошли дальше на Витебск.
― Понимаешь, Ядя, ― начала разговор мама. Может случиться, что по дороге нас задержат немцы или полицаи и будут допрашивать каждого отдельно, откуда и куда мы идем. Не евреи ли мы? К тому, что я тебе говорила, нужно будет говорить, что мы идем из-под Ленинграда (я забыл населенный пункт) в Смоленск, где живет моя сестра, твоя тетя Нина. Что немцы потребовали освободить дома, и там живут теперь солдаты.
В то время появились беженцы из-под Ленинграда. Их выселили немцы из своих домов, так как нужно было где-то размещать войска на подступах к осажденному городу. По дороге мы еще раз переночевали в деревне перед Витебском. Город мама хорошо знала, так как училась там и часто бывала у родственников. Она решила не обходить город, а пройти через него. Мы не знали, в каком состоянии находится гетто, существует оно или уже ликвидировано.
Мы прошли город, и никто нас не остановил.
Далее пошли по шоссе Минск-Москва в сторону Смоленска (предстояло пройти свыше 100 км).
Ни одна цыганка не могла в то время предсказать по картам или другим способом, что ровно через 48 лет я с женой проеду на собственном автомобиле по этому шоссе только в обратном направлении по маршруту Москва–Смоленск–Витебск–Бешенковичи–Шумилино–Даугавпилс.
В день мы проходили в среднем 20 км. Шли каждый день, потому что с трудом могли только переночевать в деревне, остановиться было негде.
Январь ― крещенские морозы ― известная пора холодов в тех местах. Днем грело солнце, идти было легче. Я помню хорошо хруст снега под ногами и запах от выхлопных газов, проходящих на Смоленск немецких машин. Иногда нас обгоняли лошади, запряженные в сани, и еще реже могли подвезти несколько километров. Если не предлагали чем-то укрыться в санях, то мы замерзали.
Переходы, ночевки сейчас не помню, кроме некоторых, когда положение наше становилось критическим. Вот одно из них.
Был большой переход, и не было близко деревни. Давно уже стемнело, и наступила ночь, когда мы увидели, наконец, в двух километрах от дороги огоньки жилья. Мы свернули и пошли к деревне. В те смутные времена почти во всех дворах держали собак. Мы постучали в первые избы, никто не выходил. Некоторые открывали двери, но, услышав просьбу о ночлеге, поворачивались и уходили в дом. На лай собак, охранявших дома, в которые мы уже стучались, откликнулись собаки из ближайшей округи. Начинался такой лай, что становилось жутко. Они чувствовали присутствие чужих людей в деревне. Мы шли от хаты к хате, но никто нас не впускал. К ночи мороз крепчал, светила полная луна. Мама начала смотреть, нет ли где-нибудь отдельного сарая, в который можно было бы зайти. Уже последние хаты села. Становилось страшно. Мы увидели дом без двора, без забора, и можно было подойти прямо ко входной двери. Начали стучать в дверь. К окну подошла женщина, посмотрела на нас и открыла дверь. Мама начала ее просить:
― Женщина, смилуйся, пусти переночевать меня с дочкой, прошли всю деревню.
Она впустила нас, зажгла лучину и показала на лежанку. В доме было тепло. Мы увидели ребенка, спящего в постели. Они были вдвоем. Я не знаю, какой Бог сохранил нас в ту ночь, но ведь Бог един, и он дал нам шанс продолжать борьбу за жизнь.
Мы забрались на печку. Когда я проснулась, мама была внизу и о чем-то разговаривала с хозяйкой. В русской печке потрескивали дрова, и я начала завидовать ее дочке, которая жила в тепле и никуда ей не нужно было идти. Мама продолжала рассказывать хозяйке свою легенду, откуда и куда мы идем, и чувствовалось ее расположение к нам. Она отварила картошку в мундирах, поставила на стол квашеную капусту, положила несколько лепешек из муки и позвала к столу.
Женщину звали Катя. Она рассказала, что мужа, как началась война, взяли в армию. До войны они работали в колхозе: он трактористом, а она почту разносила из района. Мы поели, оставалась на столе картошка и лепешки. Она собрала и дала нам на дорогу. Мы ушли, поблагодарив ее за все. В это жестокое время все же были люди типа Перегуды в Бешенковичах, этой женщины, которые, подчас рискуя жизнью, помогали обездоленным и просто нуждающимся.
Мы были в положении волков, обложенных красными флажками. Они не могут выйти за пределы этого круга, а внутри кольца их хладнокровно уничтожают охотники. Все население знало, что, если кто обнаружит еврея и приведет его в полицию или убьет, получает вознаграждение ― корову, лошадь или что-либо другое. Евреи жили вне закона, нужно было доказывать, что ты не еврей. Если не смог доказать, тебя убивали.
К февралю 1942 года большинство гетто были ликвидированы. В Витебске гетто было ликвидировано в декабре 1941 года. Как известно, существовал путь спасения через партизан, но партизанские отряды в этих местах появились к концу 1942 года. Выйти на партизан можно было только через местных жителей деревень, которые по разным причинам могли знать их месторасположение. У незнакомого человека не спросишь, где партизаны. Ибо он, даже если знает, не скажет. Поэтому план мамы продвигаться к фронту был наиболее перспективным.
Очень хорошо запомнился первый случай нашего задержания.
В тот день разыгралась пурга, поэтому мы решили зайти в деревню не вечером, а днем. Идти было трудно из-за пурги. О существовании впереди по ходу деревни мы узнали от одного встреченного человека. Он объяснил, что скоро от шоссе пойдет проселочная дорога через лесок, и по ней нужно идти около двух километров.
Мы постучали в одну из крайних хат. Открыла женщина. По лицу видно было, что она взволнована и не думала, что впустила беженцев. Мама попросилась переночевать и переждать пургу. Женщина испуганно сказала, что в деревне стоят немцы, два немца живут у нее и сейчас с котелками пошли за обедом на их кухню. Она сунула маме немного хлеба и крикнула: «Тякайте!»
Мы выскочили из дома и повернули на выход из деревни. Но в это же время из дома напротив вышли немцы с котелками и увидели нас. То, что люди в пургу выходят из деревни, насторожило их, и они нас задержали. Повели в их штаб и доложили офицерам (было три человека) о нас. Одного из солдат послали за переводчиком. С немцем переводчиком пришел парень местный. Переводчик спросил нас, кто мы, откуда и куда идем, почему оказались в деревне.
Мама сказала, что мы беженцы из-под Ленинграда, идем в Смоленск к ее сестре, так как немцы приказали освободить дома, где мы жили. В деревню зашли из-за пурги, и нужно было переночевать. Переводчик все перевел. Они начали подозревать, что мы евреи. Спросили фамилии, имя, где муж. Потом было длинное обсуждение между ними. Мама никоим образом не выказывала знание немецкого языка. Как она потом мне рассказала, один из офицеров сказал, что раз есть подозрение, нужно расстрелять. Двое других склонялись к тому, что раз у них идет подвода в г. Починок, нужно отправить нас в их главный штаб. Так и решили. На сани сел немец, русский парень, приказали сесть и нам. В пути дали одеяло укрыться от метели. В штабе была большая прихожая и от нее несколько дверей в отдельные кабинеты. В прихожей находились задержанные из местного населения. Нам велели ждать в прихожей. Через некоторое время из одного кабинета вышел офицер, внимательно посмотрел на нас и молча вернулся обратно. По-видимому, солдат, который нас привез, доложил о допросе в деревне. Через некоторое время вышел полицейский из этого кабинета и сказал, что мы свободны. Второй раз Богу было угодно продолжать наблюдать нашу борьбу за жизнь.
В экстремальных ситуациях вопрос жизни или смерти иногда решает случайность. Я склонен считать, что этому офицеру не хотелось брать грех на душу, такой человек попался.
Описаны случаи, когда немцы спасали евреев. Эти случаи больше относятся к более позднему периоду войны.
Ночевали мы без приключений в деревне рядом с г. Починок. После вчерашней пурги ветер успокоился, и заметно спал мороз. Настроение у нас было приподнятое после вчерашнего благополучного исхода. Все располагало к разговору.
― Вот видишь, Ядя, хорошо, что я переодела тебя. Если бы ты была мальчиком, они еще в штабе в деревне захотели бы осмотреть тебя. Они бы убедились, что мы евреи, и никуда бы нас не повезли.
Для меня это был конкретный пример важности маминой придумки.
Впереди был Смоленск. Если рассуждать с позиции сегодняшнего дня, то после Смоленска нам нужно было бы повернуть на Вязьму. Это был кратчайший путь к Москве с запада к линии фронта. Было известно, что под Вязьмой шли сильные бои, что немцы взяли в плен несколько армий, и как бы реально обернулось для нас это направление, трудно было предвидеть. Как на развилке дорог в Бешенковичах (Витебск-Сенно), так и здесь, случай решил этот выбор, и мы пошли на Рослов. Какой это был случай?
Мама понимала, что идти нам через Смоленск было опасно, и она сумела договориться (я не помню, каким образом) так, что одна немецкая грузовая машина, крытая брезентом, повезла нас через город. Они ехали в какой-то населенный пункт за Смоленском по дороге на г. Рослов. Так следующим городом для нас стал г. Рослов. Теперь мы могли бы достичь линии фронта с юга. Но, как говорится, «человек предполагает, а Бог располагает».
Как показал случай, наше задержание немцами с последующим освобождением не могло так завершиться, если бы нас задержала русская полиция. Во-первых, они лучше распознавали национальность людей, во-вторых, они подчеркнуто ретиво выполняли задание хозяев, особенно если представлялся случай разоблачить и убить евреев. У этого сброда была патологическая ненависть к «убийцам Христа».
Режимы проверки на дорогах ужесточились. Мама решила, что если добровольно прийти в немецкую комендатуру и сказать, что мы беженцы из-под Ленинграда и почему оттуда вынуждены были уйти, то есть шанс у немцев получить разрешение проживать в г. Рослове.
В противном случае, возможен второй арест, который не окончится повторным чудом. До Рослова оставались считанные километры. Мы решили переночевать в деревне, а утром зайти в город. Удачно нашли ночлег, это была даже не деревня, а просто стояло несколько домов недалеко от дороги.
В Рослов мы пришли рано, люди на улицах только появлялись. Мама заметно волновалась, это передалось и мне.
― Мама, может, не пойдем в комендатуру? Это случайно нас отпустили тогда в Починке. Получится, что сами пришли.
― Вот именно, Ядя, не могут евреи прийти сами в комендатуру.
Мама спрашивала у прохожих, где немецкая комендатура. Отвечали «не знаю». Вдруг идет мужчина, мама спросила его. Он постоял, посмотрел и сказал, что знает, где комендатура, и идет туда. Мы пошли за ним. Он привел нас не в немецкую комендатуру, а в русскую полицию. Оказалось, что он полицейский и после ночной смены шел домой. Все иногда решает случайность.
Нас разъединили. Меня допрашивали двое. На все вопросы я отвечала строго по легенде. Раньше мама предупреждала меня, чтобы я не рассуждала, если будут спрашивать, а отвечала на вопрос как можно короче. Тогда возможность проговориться меньше. Допрос вели в подозрении, что мы евреи. За время наших переходов мама ни разу не обращалась ко мне, как к сыну, и я вошла в роль девочки во всех отношениях.
После короткого допроса мы с мамой встретились. Нас повели в городскую тюрьму. Тюрьма была построена задолго до войны. По периметру ее ограждала высокая каменная стена, в каждом углу стояла вышка с охраной. Внутри был двор и несколько многоэтажных корпусов стандартной тюремной постройки.
Нас поместили в камеру № 280. Камера была маленькая, с нарами, стояла параша и ничего больше. Была зима, в камере было сыро и холодно. Часть стены, выходящая в сторону коридора, нагревалась от печки, топили очень плохо. На окне решетка. Кормили два раза в день. Когда перед человеком маячит смерть, о пище не думают.
На следующий день нас вызвали на допрос. Охранник провел нас через тюремный двор в служебное помещение. Перед комнатой, где проводились допросы арестованных, нас остановил полицейский, сидевший за столом рядом с входной дверью. Он доложил о нас и пропустил в дверь.
Мы вошли в большую комнату, где находилось несколько офицеров из гестапо, немецкой и русской полиции. На видном месте лежали куски кабелей, плетки и другие предметы пыток.
Начался допрос с переводом для немецких офицеров. Подозревали, что мы евреи и что связаны с партизанами. В частности, был задан вопрос: почему, с какой целью нас интересовало место расположения комендатуры?
Мама четко излагала свою легенду, как это она делала в штабе в деревне. Я следила за всей процедурой допроса и ее ответами, закрепляя в голове легенду и ответы на вопросы. После допроса нас поместили в разные камеры. Это был первый случай для меня, когда я осталась одна.
В камере, куда меня отвели, было шесть или семь женщин. Большинство из них сидели за мелкие кражи продовольствия или одежды у немцев. Была одна женщина, которая до войны приняла христианство, ходила в церковь, крестила своих детей и была замужем за русским.
Естественно, женщин интересовал вопрос, как я попала в тюрьму. Я изложила им нашу легенду и все то, что мама говорила на допросе. В камере наверняка была «подсадная утка». В моем случае ничего нового она сообщить не могла. В этой камере, как и в № 280, были нары и все та же параша одна на всех. Один раз в день нас выводили во двор, где у стены была большая уборная.
В камере, когда я садилась на парашу, то всегда поворачивалась спиной к женщинам. Возможно, они принимали это за стыдливость и не придавали этому никого значения. Все они были местные и получали иногда передачи из дому. В этих случаях перепадало кое-что и мне.
Я сейчас уже не помню, сколько прошло дней, и меня вызвали одну на допрос. Охранник привел в комнату, где сидел дежурный, и тот сделал знак, что нужно здесь ждать. Вдруг открывается дверь из комнаты допросов, и оттуда двое несут кого-то на носилках, которые были покрыты голубым брезентом, он свисал почти до пола. Прошло еще некоторое время, и дежурный полицай ввел меня. Я увидела тех же офицеров, которые были на первом допросе. Разговор начали с того, что сейчас обстановка с евреями существенно изменилась. Гитлер решил, что поступали неправильно с евреями, что сейчас нужно выявлять евреев для того, чтобы дать им квартиры. Одновременно предлагался шоколад, который я не взяла. Далее они утверждали, что мама на допросе сказала, что мы евреи и теперь нужно только уточнить, папа тоже был еврей или только мама.
Со мной разговаривали, как с ребенком, они выглядели наивными в рассуждении о хорошем Гитлере и не знали, что перед ними взрослый человек, умудренный опытом гетто, допросами и понимающий, что сказать «мы ― евреи», равносильно убийству себя и мамы.
Я отвечала, что мама армянка, а отец был поляк. Тогда допрос повели иначе. Они начали кричать, что я обманываю их, что мама говорит, что мы евреи, а я не признаюсь в этом.
Если я буду продолжать врать, они будут бить меня за это. При этом полицейский делал вид, что выбирает плетку, которой можно больнее бить. Я молчала. Наконец, двое полицейских подошли ко мне, схватили за пальто и начали пытаться снять его.
Я вцепилась руками в полы пальто, не давая снять его, тогда они меня наклонили, задрали пальтишко и начали плеткой бить по нижней части спины. Когда я поняла, что дальше раздевать меня они не намерены, я перестала чувствовать боль, так как по отношению к страху, что они разденут меня, она была второстепенна, и ее можно терпеть. Наконец, кончилась эта экзекуция, мне опять задали вопрос, буду ли продолжать врать. Я сказала в очередной раз, что мы не евреи. Меня вывели, и охранник отвел меня в камеру, где находилась мама, все та же № 280. Я рассказала, как проходил допрос, мама в камере была одна. Она ласково обняла меня. Мы не знали, что нас ждет.
Несколько дней спустя, под вечер открыли дверь нашей камеры и на носилках внесли и положили на нижние нары девушку. Она была ранена в бедро и все время стонала. У нее были светлые волосы, красивое лицо, возраст около 25 лет.
― Кто ты? ― спросила мама.
Она ответила не сразу, посмотрела на маму, увидела меня, обвела глазами камеру и сказала, что хочет пить.
Когда нас привели в камеру, мы обнаружили под нарами пустой круглый солдатский котелок. Маме утром наливали в него кипяток. Разрыв по времени между «завтраком» и «обедом» был большой, и в это время голод утолялся водой.
Мама подошла к ней, помогла сесть и дала воду прямо из котелка.
― Галя я, ― тихо сказала она. Немцы и полицаи выследили наш отряд и напали. Меня ранило, и я не смогла уйти со всеми. Лучше бы убили, я живой отсюда не выйду. Рану здесь трогать не будут, я помру.
Я хорошо запомнил все, о чем она говорила, поэтому только воспроизвожу сказанное. Она молчала, в котелке оставалось немного воды.
― Ежели вы останетесь живыми и выйдете отсюда, передайте моей маме обо мне все, как есть…
Она назвала район Смоленской области и деревню, в которой жила ее семья, назвала фамилию.
Вероятность, что мы окажемся на свободе и выживем, была ничтожной. Я не запомнил адрес родителей Гали, о чем впоследствии очень жалел.
― Еще хочу пить, ― попросила Галя.
Она допила воду, мама помогла ей лечь и вскоре она заснула. Мама поправила одеяло, которое ей оставили (она была накрыта им на носилках). Я легла рядом с мамой.
― Что бы я ни делала для нее, она все это заслуживает, ― сказала мама.
На следующий день для ее допроса пришли в камеру трое. Один из них был, по-видимому, тюремный врач. Нас перевели в другую камеру в том же корпусе. Камера без окна представляла бетонную шахту без перекрытия, это был карцер. Через короткое время мы там замерзли, так как температура ниже, чем на улице, и сыро. Сидеть было не на чем, свет проникал сверху через открытый проем. Спустя какое-то время охранник открыл дверь и отвел нас в нашу камеру. Мы зашли и увидели, что возле ее кровати стояла табуретка, а на ней лежали три кусочка сахара. Кто положил сахар? Сахар в тюрьме ― это чудо. Галя лежала, глаза ее были закрыты. Почувствовав, по-видимому, что нас возвратили в камеру, она открыла глаза.
― Я им ничего не сказала, ― как бы оправдывалась она.
По лицу и глазам было видно, что у нее высокая температура. Она ничего не ела. Мама поила ее из котелка. Ночью она была в бреду, называла имена, произносила отдельные слова…
Мама предположила, что у нее произошло заражение крови. Под утро Галя умерла. Мама постучала в дверь камеры и сообщила охраннику. Перед раздачей пищи убрали ее труп.
Жизнь и Смерть в тюрьме боролись рядом, кто-то из них побеждал, чаще всего Смерть.
Прошло еще несколько дней. Каждое утро во двор тюрьмы заезжала машина, забирали людей, подлежащих расстрелу.
За нами пришли не утром, а днем и повели не на допрос, а в другое помещение. Мы боялись себе признаться, но почувствовали, что дело идет к освобождению. Маме возвратили знакомую сумочку, еще что-то из вещей.
Нам дали справку, что разрешается жить в г. Рослове без права покидать его. Перед нами открыли входную дверь тюрьмы, и мы оказались на «свободе». Это слово я взял в кавычки.
Свобода в условиях оккупации для скрывавших свое происхождение евреев весьма относительна.
Вне тюрьмы уже гуляла весна 1942 года. Таял снег, бежали ручьи, пригревало солнце. Бог еще раз записал нас в книгу Жизни.
Оценивая обстановку в войне к упомянутому периоду, можно отметить сейчас, что уже произошел разгром немцев под Москвой.
Мы сняли комнату, хотя денег у нас еще не было. Спустя некоторое время мама устроилась работать на кухне немецкой летной части. Там работали еще две женщины ― чистили картошку, мыли посуду и помогали немецким поварам. Ежедневно я ходила туда с солдатскими плоскими котелками, меня там кормили и давали еду с собой. Такое усиленное питание после двух месяцев тюрьмы оказалось весьма кстати. У хозяйки было двое детей, и она с благодарностью принимала все, что я приносила.
Тюремная сырость и холод сказались на здоровье, и у меня начался ревматизм ног, особенно беспокоили боли по ночам. Мама достала какую-то жидкость, натирала мне ноги, и боли прошли. Мы спали через стенку от хозяйки, и мама очень боялась во сне заговорить на идиш и назвать еврейские имена.
Однажды я проснулась и увидела плачущую маму. Она плакала молча, вытирала слезы и смотрела на меня.
― Мамочка, что случилось?
Я испугалась очень, почему она плачет?
― Я сегодня видела во сне Сонечку и Бореньку. Они держались за мое платье и что-то говорили, но не помню. Бог знает, живы ли они?
Я прижалась к маме, пытаясь как-то успокоить ее. В то время их уже не было, 11 февраля 1942 года они были расстреляны вместе с евреями гетто.
Спустя какое-то время нашей хозяйке сообщили, что ее мужа убили партизаны. Он был бургомистром в одном из районов. Сейчас я не помню, как мы попали к ним и не понимаю, ради чего они стесняли себя за небольшие деньги, которые мама платила. Он был приветлив, и в нем не чувствовалось желание услужить немцам. Возможно, он понимал, что ошибся в выборе хозяев, или наши впечатления о нем были обманчивы. Нам не хотелось оставаться там жить, нужна была более тихая и незаметная квартира. Мама нашла ее поближе к работе. Хозяйка работала на железной дороге и жила с малолетней дочкой.
Муж ее был в Красной армии. К ней часто по воскресеньям приходила подружка холостая, и они вместе с ребенком уходили в церковь. Иконы были в каждой комнате. Звали хозяйку Марусей.
Наступило лето, военная часть уехала, и мама осталась без работы. В Рослове существовала биржа труда, и через нее маме предложили работу на немецкой кухне в другом конце города, на его окраине. Пришлось менять квартиру. Мы сняли комнату.
В доме было четыре комнаты, и жили хозяйка с мужем. Люди они были пожилые (так я их воспринимала) и нигде не работали.
Я, как и раньше, ходила на кухню, там повар Вилли кормил меня и давал в котелки с собой.
В то время советские самолеты бомбили Рослов но ночам. Когда начинали падать первые бомбы, мы бежали в тоннель, который был построен под дорогой для перепуска ливневых вод в осенне-весенний период. Там собирались жители со всей прилегающей округи. В частности, рядом с нами оказывались священнослужители, которые молились, когда свистела бомба, оторвавшаяся от самолета. В период затишья нюхали табак и громко чихали.
Спустя какое-то время в доме поселили троих немецких солдат. По-видимому, часть приехала с фронта, они сидели и ногтями давили вшей в белье. Вшей называли партизанами.
Был сентябрь, когда почтальон принес повестку из полиции, в ней предлагалось явиться в полицию, указывалось число и время. Эта повестка взволновала меня, и я побежала к маме на работу. Она отпросилась уйти раньше с работы. Мы начали обсуждать варианты наших дальнейших действий. Прежде всего, нужно было решить, идти в полицию или нет. Я видела растерянность мамы. Четко помню ее вопрос.
― Ядя, как ты считаешь, что нам делать? Детское сердце должно лучше чувствовать и правильней подсказать.
― Я думаю, что нельзя идти в полицию. К ним легко попасть, но трудно уйти. Зачем они нас вызывают, что им нужно от нас? Арестуют и уже второй раз нас из тюрьмы не выпустят.
Мы тогда не могли знать, что в связи с поражением немцев под Москвой и отступлением резко ужесточились карательные меры, и всех, кто вызывал малейшие подозрения, уничтожали.
Мама шла молча и думала. Затем она сказала:
― Если так, как ты говоришь, то они могли послать полицая и арестовать нас дома. Ведь они понимают, что люди могут не прийти добровольно. Может, не так опасен этот вызов?
Я продолжала настаивать, что нельзя идти в полицию, и мама согласилась. В таком случае, что же дальше предпринять? Возможными оказались два варианта: первый ― уйти кратчайшим путем к линии фронта, и там попытаться ее перейти; второй ― уйти в сторону Брянска. К этому времени появились партизаны в Брянских лесах, и была вероятность найти их. Остановились на втором варианте. Собрались и вышли в огород. Решили зайти на предыдущую квартиру и взять теплую шаль: уходили в неизвестность, и теплая вещь осенью нужна в дороге. Боялись, что за нами могут следить, поэтому пошли кружным путем. Этот маневр мог быть придуман с целью выяснения, опасаемся ли мы явиться в полицию, то есть, есть ли за нами вина.
Мама зашла к Марусе в дом, а я осталась ждать ее снаружи. Хорошо помню, что за домом паслись маленькие козочки, они были очень игривы, бодались и привлекли мое внимание. Вход в дом отсюда не был виден. Мама, вероятно, выйдя из дома, не увидела меня, а я просмотрела ее. Когда я спросила хозяйку о маме, та сказала, что мама ушла. Я выбежала ее искать на улицу, но и там ее не оказалось. Здесь хочу упомянуть об одном моменте, который я четко не помню. Было ли это в действительности или мне так ярко снилось.
Я зашла к подруге хозяйки, которая жила на этой же улице (о ней я упоминал ранее, мама ее хорошо знала) и спросила, не заходила ли мама. Она ответила, что она меня искала. Однажды, когда была очередная ночная бомбардировка города и мы бежали к тоннелю, мама сказала мне:
― Учти, Ядя, если я погибну, все может случиться, у тебя есть единственное спасение ― искать и найти партизан.
И вот сейчас два обстоятельства соединились вместе: наша цель ― идти в сторону Брянска искать партизан и по воле судьбы я осталась одна. Я была убеждена, что мама не могла пойти в город, это было нелогично, а только пойти в сторону Брянска, ибо эта цель оставалась.
В тот же вечер я ушла из города на Брянск. Мне попадались встречные люди, я спрашивала, не видели ли они женщину (указывал на ее приметы), они отвечали отрицательно.
Впервые в жизни я оставалась одна, без мамы ― родного мне человека. Она за меня думала, принимала решения, помогала мне скрывать себя, заботилась обо мне. И вот я одна. Что делать?
В октябре 1942 года мне исполнилось ровно 11 лет.
Когда я сейчас смотрю на детей этого возраста, на свою внучку Женечку (ей исполнилось 12 лет), слышу их рассуждения (мама разрешила, папа сделал, пойду, спрошу у родителей и т. д.), чувствуя их умственный потенциал и уровень самостоятельности, я вспоминаю себя в той обстановке, и мне кажется, что этого не было наяву, что это мне снилось. Я лишена была чувства страха. Я шла по дороге, пока она была видна. Осенние ночи очень темные, но я увидала на фоне неба очертания стогов сена. Дорога терялась в темноте, я свернула, разгребла стог, влезла туда и заснула. Проснулась оттого, что кто-то разгребал сено. Открыла глаза и увидела морду лошади, которая паслась в табуне в ночном. Она учуяла человека и начала разгребать мордой сено. Я оглянулась: кругом было поле, стояли стога, вдали паслись лошади. Было зябко, над полем местами стоял туман. Я вышла из сделанной мною норы и пошла по дороге дальше. В голове время от времени крутился мамин наказ: «Тебе нужно искать партизан, если меня не будет», и опять та же фраза. Я не знала, как это сделать. Люди в это военное время оккупации очень осторожны и скрытны. Никто никому ничего не скажет о партизанах, это опасно. Я шла вперед, этот процесс был запрограммирован и отрепетирован в переходах Витебск-Смоленск-Рослов. Сейчас я шла на Брянск. Те же ночевки в деревнях, то же питание, те же 20 км ходьбы ежедневно. Но тогда рядом была мама, а сейчас все решения принимала только я одна: куда идти, где ночевать, о чем и с кем говорить. Какая-то высшая разумная сила оберегала меня, «девочку», от людского злодейства. В деревнях чаще всего жили женщины с детьми или старики.
Однажды я ночевала у женщины, которая жила с ребенком и старым отцом. Она нашла для себя вынужденную слушательницу и охотно рассказывала о жизни, перескакивая с одной темы на другую. По ходу я задала вопрос, есть ли в округе партизаны. На мгновение она замолкла.
― Партизаны?
Она рассказала, что в 15 км от их деревни немцы и полицаи побили много партизан, устроили облаву. Среди убитых оказался человек из деревни, которая была рядом с тем местом.
― Немцы в деревне забрали всех мужиков и повезли в район. Это было в прошлом месяце.
Между Рословом и Брянском 120 км. Я продолжала идти вперед и в один из дней увидела на дороге немецкую дорожную часть. Они ремонтировали дорогу. Обходить ее было уже поздно, они заметили меня. Когда я проходила мимо, офицер крикнул и пальцем указал, чтобы я подошла. Впереди слева видна была деревня, и офицер приказал солдату отвести меня в штаб. Он подвел меня к высокому дому с крыльцом, окна были высоко над фундаментом, и с улицы не видно, что в доме. Солдат зашел и через некоторое время жестом приказал войти. Сидели два офицера, и из соседней комнаты вышел еще один, который знал русский язык. Начался разговор.
― Откуда и куда ты идешь? ― был первый вопрос. Я сказала, что иду из Рослова в Брянск. В Рослове у меня бабушка, и все лето я была у нее, а теперь возвращаюсь в Брянск к маме. Один из офицеров говорит другому:
― Ты подумай, какие свиньи эти русские. Идет война, а ребенка посылают пешком от бабушки к маме (я немного знала немецкий, и могла понять смысл их разговора). Со мной была сумочка, где лежал кусочек хлеба и несколько отварных картофелин. Они открыли ее и посмотрели. Единственное подозрение у них было, не связана ли я с партизанами. Были случаи, когда детей использовали в качестве разведчиков или курьеров. Они сказали, что после обеда едут в сторону Брянска и могут подвезти меня. Если бы меня задержали русские полицаи, то исход был бы другой. Я вышла и села под окнами ждать. Они сели обедать и вынесли мне два бутерброда. Этот жест не снял моего напряжения, мне казалось, что они расстреляют меня по дороге. Я не думала, что они поверили в мою легенду-экспромт о бабушке и маме. После обеда офицеры сели в легковую машину, и мы поехали. Всю дорогу чувствовала большое напряжение. Наконец, они остановили машину, их дорога уходила в сторону, а мне указали идти прямо.
Все ближе был Брянск. И когда до города оставалось 15-20 км, я увидела женщину, которая пасла коров. Подошла к ней. Начался разговор. Даже ей я не могла сказать правду, и рассказала легенду о том, что мама работала на кухне воинской части и уехала с немцами на фронт, а меня оставила. Я иду в Брянск из Рослова. Она слушала, прониклась жалостью к моему положению и говорит, что Брянск разбит весь, что местное население ест крапиву, и что я пропаду там. Она предложила мне присмотреть за стадом, а сама пойдет в деревню принести еду. Я согласилась.
Вся дорога от этого места до деревни хорошо просматривалась. Если она будет возвращаться не одна, я смогу убежать. Вскоре она возвратилась, принесла еду и сырые яйца.
― Возвращайся, девочка, в Рослов. Вот тебе яйца, выйдешь на дорогу и подыми руку с яйцами перед машиной, что едет на Рослов, немцы остановят и возьмут тебя.
Я поблагодарила милую женщину и пошла к дороге.
«Может, действительно лучше возвращусь, ― начала размышлять я. ― Зайду к Марусе, узнаю, может, мама заходила, может, она знает, где мама?»
Я уже поняла, что искать партизан и разговаривать в деревне о них очень опасно. Я боялась и оставила этот вариант.
Вышла на дорогу, ждать пришлось недолго. Шел большой грузовик с широкой кабиной, там, кроме шофера, сидел еще один солдат. Я подняла руку с яйцами, спросила:
― Рослов?
―Йя-йя, ― подтвердили они.
Через два часа я была уже в Рослове.
Прежде всего, с надеждой пошла к Марусе, где мы растерялись с мамой. Она сказала, что никто к ней не заходил и о маме ничего не знает. Я у нее переночевала.
В городе появились две проблемы: где взять еду и где ночевать. Эти проблемы были решаемы, когда я шла.
Случай частично решил проблему еды. Я шла по улице и увидела, как военнопленные строем зашли в столовую. Снаружи остались два немца конвоира. Я не знала, кого кормила эта столовая, и зашла за пленными. Гражданских в это время в столовой не было. Они выстроились к раздаче, и, получив обед, становились к высоким столикам. Все уже ели, а я стояла в зале. Вдруг один пленный поманил меня и отдал свою пайку хлеба. Он пошел к раздаче и принес мне миску с супом. Не знаю, как он там объяснил, на раздаче работали русские женщины. Он спросил, как меня зовут и где родители. Успел сказать, что каждый день их приводят в эту столовую на обед, что они работают в городе. Мне запомнились его очень добрые глаза, в них была какая-то тоска. Он был старше основной массы пленных, волосы были седые, как будто их покрасили. На следующий день он взял поднос (лист плотной фанеры) и получил на меня полный обед без хлеба. На раздаче меня уже знали.
Несколько ночей я ночевала на вокзале. Довоенный был разбит, построили одноэтажный сарай с окнами и с отоплением. Однажды одна женщина сказала мне, что в городе есть детский приют, и там живут дети, у которых нет родителей. Этот детский дом под началом городской управы.
― Пойди в управу и попросись, может, возьмут тебя?
Для меня это был выход, надвигалась зима 1943 года. Я не смогла бы долго ночевать на вокзале. Опять бродяжничать по деревням? Боялась разоблачения в детском доме, ведь нужно будет ходить в баню, жить в группе девочек. Риск большой, разоблачение ― это конец. Но я ведь смогла жить с женщинами в камере?
Какая-то сила толкнула меня, и я пошла в управу.
В ход пошел винегрет из разных легенд, но завершалось все тем, что «мама работала у немцев на кухне и уехала с ними на фронт». Этим снималось возможное подозрение, что еврейка, а патриотический поступок давал право на детский дом. Меня приняли. Там содержались русские дети без родителей. Содержался он на средства управы и церкви. Были две группы девочек (старшая и младшая) и две мальчиков. Дом был недалеко от железнодорожного депо, где ремонтировались паровозы и вагоны.
Я, Ядя Козловская, попала в группу девочек. У меня были длинные до плеч волосы, все девичьи манеры поведения и большой опыт укрывательства своего пола. Естественно, что самым трудным для меня был банный день. Для укрывательства существовал таз, уголок в бане (стеснительная девочка) и быстрое окончание процедуры мытья. Хорошо, что я тогда не понимала, что у девочек моего возраста уже появляются заметные грудные железы. Если бы я знала об этом, то переживала бы очень, что не могу скрыть их отсутствие. Несколько месяцев никто в детском доме не подозревал, что я другая.
В это же время со мной произошло событие, которое хорошо запечатлелось в моей памяти. Я и другие дети стали замечать, что в детский дом начала приходить семейная пара с дочкой лет 16 или чуть меньше. Вначале они только присутствовали, затем начали больше внимания уделять мне. Они приносили из дома пирожки, конфеты и другие вкусные вещи. Иногда приходила дочь с мамой. Мы уходили по их просьбе в сторону, и они угощали меня принесенным. Женщина сказала, что дочке скучно одной, и они хотят удочерить меня, я им понравилась. Дочкой (не помню их имена) было сказано много хороших, теплых слов о моей будущей жизни у них. Пока они кормили меня разной вкуснятиной, мне это нравилось, хотя понимала их цель. Отец девочки был состоятельный, как они говорили. Я четко понимала, какую опасность для меня имеет дальнейшее сближение. Теперь, как только я видела приближение этой семьи, я убегала.
Они поняли, что я не хочу быть их дочерью, и перестали приходить. Ночные бомбардировки города усилились, особенно нашего района с железнодорожным депо. Во время бомбежки мы спускались в подвал под домом и молились. Мы хорошо знали молитву «Отче наш» и по воскресеньям ходили строем в церковь. Для детдомовских было определенное место.
Однажды в детдом пришел русский врач с медсестрой прослушать сердце, легкие… Дети раздевались только до пояса, поэтому я не сбежала. Мы, девочки, стояли в очереди и подходили к врачу. Я подошла, он меня прослушал, и когда начала отходить, он повернулся к сестре и сказал так: «Странная конституция грудной клетки у этой девочки, первый раз вижу такую». Он не мог предположить, что слушал мальчика.
Уже в который раз судьба моя была благосклонна и отводила опасность. Как после этого можно не верить в Судьбу?
Было принято решение перевести детдом из города и слить его с инвалидным домом, который находился в 7 км от Рослова, в 3 км от деревни Петриково.
Инвалидный дом жил за счет своего натурального хозяйства. Были пахотные земли, были луга, было стадо коров, держали свиней. Среди инвалидов были люди без ноги или руки, которые могли работать. Был работоспособный административный персонал. Дети старших групп тоже работали. Я чаще всего пасла коров. Мы копали картошку, брюкву, скирдовали сено. В деревне Петриково была школа, куда ходили детдомовские дети. Наша учительница встречалась с немецким офицером и приводила его на урок. Я опасалась его присутствия.
Среди детей начались разговоры, что Ядя двуполая и может быть девочкой или мальчиком, но воспринимали меня девочкой. В детдоме были две воспитательницы ― Марья Михайловна и Анна Григорьевна, они жили в Рослове. Это были одинокие женщины, и поэтому все время находились в детдоме.
Была у нас медсестра, которая раньше служила в армии. Затем попала в плен и как-то освободилась. Когда пришла Красная армия, она откопала свои документы, в том числе партийный билет. Воспитательницы и медсестра гасили разговоры детей о двуполости Яди. Я почувствовала доверие к ним.
Марья Михайловна была пожилой женщиной, а у Анны Григорьевны брат находился в Красной армии. Она встречалась с парнем, который служил в армии Власова.
Однажды медсестра (я забыл ее имя) попросила, чтобы я зашла к ней. Когда я зашла в ее комнату, там сидела Марья Михайловна. Медсестра обратилась ко мне:
― Ядя, мы должны тебя осмотреть. Ты не бойся, ты нас знаешь, мы тебе плохого не сделаем.
Несколько мгновений я стояла молча и вынуждена была довериться. Они осмотрели меня, и Марья Михайловна произнесла такую фразу:
― Ну, все ясно. Ты остаешься нашей хорошей девочкой.
Об этом осмотре никто не знал, и ничего после него не изменилось для меня. Я была в группе девочек и ходила со всеми в женскую баню. Время шло. Кормили нас в столовой по меркам войны относительно неплохо, это означало, что мы не голодали, но жили впроголодь, т. е. все время хотелось есть. Нам разрешали по воскресеньям ходить по деревням и просить хлеб, лепешки, поесть что-то домашнее и пр. Обычно мы ходили парами. У меня были дома, где всегда что-то давали из продуктов. После таких походов мы обычно делились между собой.
Рослов продолжали бомбить по ночам. Прошел слух, что в дом, где находился когда-то наш детдом, попала бомба, и от него ничего не осталось. Находясь в 7 км от города, мы ночью смотрели, как прожекторы ловили самолеты, как стреляли зенитки трассирующими снарядами. Если ветер дул в нашу сторону, то на парашютах спускались погасшие осветительные ракеты, которые сбрасывались с самолетов для освещения места цели. Парашютную ткань женщины красили и использовали для блузок и юбок.
Наступил октябрь 1943 года. Мне исполнилось ровно 12 лет. Приближался фронт, на горизонте появились зарева пожаров. Наш директор уехал с семьей на запад, куда отступали немцы. Несколько дней было безвластие. Мы рыли окопы и перекрывали их на случай обстрелов. Оказалось, что необходимости в них не было, немцы отступали здесь без боев.
Кто-то сказал, что в деревне Петриково видели разведчиков красноармейцев. Мальчишки из детдома побежали туда, и я с ними.
Какой порыв нес тебя, Ядя, вместе с мальчишками, ты ведь еще была девочкой? Нет, в тот момент сработал инстинкт, вернулось природное начало. Известие, что там наши, сняло тормоза, сбросило груз необходимости скрывать, и естество выпорхнуло из клетки.
Подбежали к дому, где сидели солдаты. Мне они показались подозрительными ― у них вместо петлиц были погоны, как у полицаев. Только на пилотке была красная звездочка. А когда они запели «На рейде большом легла тишина…» и заговорили, стало ясно: это наши, советские солдаты. Теперь я понимал, что остался жив, я снова стал Яшей.
Когда смотрел на них и слушал впервые мелодию песни, я думал о нашей семье. Что война сотворила? Жива ли мама, спасшая мне жизнь? Никто из взрослых людей, даже врач, не могли разгадать ее поступок, ее придумку, как возможный выход из сложившейся ситуации.
Я читал много историй, жутких историй о спасении евреев в дни катастрофы, и чаще всего благополучный исход предрешался подвигом семей, которые спасали обреченных, они оставались сами собой.
Придумка мамы уникальна. Я скрывал свой пол и был девочкой два года ― с декабря 1941 по октябрь 1943 года. Еврейский мальчик Яша стоял перед гестаповцами и полицейскими на допросах в тюрьме, которые пытались обвинить его в еврействе, он находился в одной камере с женщинами, готовыми выдать его, он был рядом с мамой, когда она мыла полы в служебных помещениях тюрьмы, а полицаи говорили о нем: «Если б она была пацаном, сразу узнали б еврея», наконец, жизнь в коллективе детдома.
И везде, и постоянно любое разоблачение означало смерть, ибо я жил вне закона.
Много раз я стоял перед лицом смерти, но если суждено остаться в живых, происходят чудеса, которые я оцениваю только сейчас.
Мы вернулись в детдом. Настроение у всех было приподнятое. Конец немецкой оккупации. Медсестра подошла ко мне и сказала:
― Ну, Ядя, ты осталась жива, можешь переодеться.
Она попросила инвалида парикмахера, чтобы снял мои длинные волосы, в которых было полно гнид. Дети, не понимая суть, посчитали, что Ядя не хочет больше быть девочкой и стала мальчиком ― Козловским Ядвигом.
Теперь нужно было отвыкать от женского рода и говорить ― я пошел, пил, ел и т. д. Труднее всего было пойти в баню с мужчинами, с мальчиками, которые знали Ядю, а не Ядвига.
Через несколько дней в лесочке, недалеко от детдома, остановился трактор-тягач. На прицепе у него было орудие. Солдаты артиллеристы говорили, что с тягачом неисправность, починят и поедут догонять свою часть. Я начал ходить к ним, просить их, чтобы взяли меня с собой. Мнения их разделились, одни говорили: «Зачем пацана брать на фронт, пусть здесь живет», другой солдат говорил: «Давайте возьмем, будет на кухне помогать». На следующий день они должны были уехать. Я пришел раньше обычного, но поляна была пуста. На земле валялись тряпки со следами масла. Я был огорчен. Значительно позже папа мне говорил, что их часть шла через Рослов, и как знать, возможно, они знали командира артиллерийского дивизиона, капитана Рухмана Исаака Пинхусовича. Не спросил их, а жаль…
В Рослове утверждалась Советская власть. Несколько человек, прислужников немецких карателей, были повешены. Сравняли немецкое кладбище в центре города, рядом с парком. Тюрьму немцы взорвали вместе с арестованными. Наша жизнь в детдоме не изменилась, только лучше стали кормить. Через несколько месяцев нас начали распределять в другие детдома. Я попал в город Кондрово Калужской области. Там все было иначе. Нас ждали чистые кровати, комнаты, нам полностью поменяли одежду. Сейчас все были одеты одинаково, начали ходить в школу, где учились городские дети. Я по возрасту пошел в четвертый класс, хотя в третьем классе не учился. В детдоме с нами занимались после школы, помогая усвоить программу. Начальство решило, что нам нужно приобретать специальность и готовиться к самостоятельной жизни. Так я попал в специальное ремесленное училище № 20 рядом с городом Козельском Калужской области. Этот адрес записан на моей фотографии, где мне было 2 года. Мы должны были уметь работать с деревом и стать столярами. В наших мастерских никаких станков не было, все делалось ручным инструментом (рубанками, фуганками и пр.).
Училище располагалось в бывшем монастыре Оптина Пустынь. На территории монастыря стояла церковь, дома и частично сохранились культовые постройки. Вся площадь монастыря была обнесена каменной стеной. Рядом протекала быстрая несудоходная река Жиздра, за ней ― луга и виден город Козельск. Мы сами заготавливали древесину для работы, отсутствовала при этом техника безопасности, при мне был смертельный случай. Однажды в одном из помещений обрушился потолок и посыпались монеты очень древние. Наличие большого количества религиозного толка построек, сам монастырь навевали мистическое настроение. Говорили о чертях, о домовых, о том, что видели за рекой, как танцевали черти в белой одежде и т. д.
Яков ― учащийся ремесленного ― училища (в центре)
От ремесленников страдали огороды местных жителей. За зиму выкрали всю семенную картошку со склада совхоза. Воровство процветало внутри училища. Забирались через дымоход на продовольственный склад, который был внутри церкви. Воровали продукты из кухни.
Наступил 1945 год. Еще раньше мне стало известно, что освобождена Витебская обл. Я начал разыскивать родителей мамы. Написал письмо в Шумилинский райисполком, в нем указал, что я такой-то (Козловский Ядвиг Иванович) вынужден был в связи с войной поменять довоенную фамилию Рухман Яков Исаакович, разыскиваю родителей мамы Добромыслина Мейера и Лею, проживавших до войны в Шумилино.
Через время приходит ответ, что семья Добромыслина жива и следует обращаться в Городокский райисполком Витебской области. Написал туда и получил от дедушки телеграмму с оплаченным ответом и просьбой сообщить, где мама. Пошел в Козельск и дал ответную телеграмму о том, что с мамой мы потерялись и что я напишу письмо на их адрес. В письме я написал, что мы не успели эвакуироваться, об оставленных Сонечке и Бореньке, о тюрьме, о том, как я растерялся с мамой, о смене фамилии. Это письмо датировано 20 апреля 1945 года. Оно хранилось у бабушки, и перед смертью она отдала его мне. На нем стоят штемпели военной цензуры и почты. Письмо-треугольник без марки хранится у меня.
Первое письмо родным, написанное из детского дома
Еще со времен детдома на левой ноге внизу у меня образовался свищ, из которого постоянно выходил гной. Раньше было не до него, а сейчас я обратился в медпункт училища. Ни зеленка, ни мази не помогли. Медсестра со мной поехала в поликлинику Козельска. Там дали другую мазь, но улучшений не было, и начали говорить, что, возможно, придется делать операцию на кости ноги. Я ходил с поднятой брючиной, так как трение ее о ногу вызывало боль.
Однажды остановила меня старушка, посмотрела и посоветовала купить на рынке несоленое коровье масло и мазать им вокруг ранки, выставлять ногу на солнце. Я мазал и выполнял ее совет, ранка начала уменьшаться и наконец совсем затянулась. Бабулька оказалась более профессиональной, чем врач поликлиники.
Моя бабушка вела переписку с папой, он был уже под Берлином и получил от нее сообщение, что я нашелся. Началась моя переписка с отцом. Он присылал мне деньги, которые хранились в бухгалтерии и выдавались по моей просьбе. Есть у меня фотография в ремесленной форме, которую я послал отцу в Германию. Папа получил разрешение командования о взятии меня к нему. 5 мая 1945 года ко мне приехала бабушка. Она была несколько дней. Мы уединялись и много-много говорили. Ей не верилось, что перед ней тот самый Яник, которого она лелеяла от рождения до года жизни. У мамы была «грудница» (так говорила бабушка), и я был у бабушки в Шумилино.
На этот раз она рассказала мне историю о том, как ей сообщили, что я нашелся. Сотрудник райисполкома получил письмо, в котором разыскивался Добромыслин. Мой дядя Додя, который вместе с семьей в начале войны заехал к нам в Бешенковичи, работал заведующим райторготделом в исполкоме.
― Давид, ― сказал сотрудник ― вот какой-то ребенок разыскивает Добромыслина. Может, это имеет какое-то отношение к тебе?
Додя был в шоке и побежал к жене, затем к дедушке на работу, и долго думали, как об этом сообщить бабушке.
― Ты понимаешь, ― рассказывала она, ― приходит дедушка вместе с Додей и начинают разговор, что сейчас часто люди разыскивают друг друга и находят. Могут и Роза с Яником найтись. Крутили-крутили и сказали, что ты нашелся…
Они знали от тети Сони, родной папиной сестры, что мама и я ушли из гетто до его уничтожения. О ней и ее детях Хаси (Таси) и Мише я упоминал ранее. Моего дедушку разыскала тетя Соня, а через них папу, который всю войну переписывался с ними. Дело в том, что тете Соне с детьми удалось бежать в день расстрела евреев. Она прибежала к Перегуде, он продержал их в бане до утра, а утром сказал, как найти его сестру в деревне, которая сможет им помочь. По пути к Перегуде их задержал немец, она показала ему пяльцы для вышивания, которые оказались в сумке (машинально взяла, выскакивая из дома) и сказала, что идет с детьми на работу. В канаве у дороги лежал труп мужчины. Немец понял, что это не еврейка, и пропустил их. Опять вмешалась Судьба.
Я упоминал, что тетя Соня могла хорошо шить и вышивать, она бесплатно работала у людей в деревнях за еду и ночлег. Их выдавали полиции, но им удавалось вовремя убегать.
Однажды они встретились с группой людей, которые через Велижский коридор перешли линию фронта. Эта семья пережила много тяжелых моментов в борьбе за жизнь. Наступало отчаянье, и тетя Соня хотела отравить себя и детей, но они не дали ей возможности сделать это. Дети более цепко держались за жизнь, чем взрослые.
В связи с приездом бабушки в училище мне позволили не ходить на занятия. Мы уходили с ней в лес и там свободно говорили. Разговор, естественно, велся вокруг истории нашей жизни в гетто, ухода и всего того, о чем я написал сейчас. Она мне рассказала об их жизни в Удмуртии, о моих тетях, о двоюродных сестрах и братьях, о дедушке, о дяде Доде. Она рассказала мне о папе, о том, что в отпуск с фронта он приезжал к ним. Всю войну у папы были старинные карманные часы его отца с серебряными крышками, которые заводились специальным маленьким ключиком. В один из приездов он хотел их оставить бабушке, но она не разрешила это сделать, рассматривая их как талисман, который берег отца.
Бабушка сказала, что они решили дать мне возможность учиться до конца года, а летом забрать меня.
Война заканчивалась, многие дети находили как-то своих родителей или близких родственников и убегали.
В таких случаях на линейку выстраивали все группы и говорили, что беглец пойман и арестован. Таким образом, запугивали нас.
В день бабушкиного отъезда объявили конец войны, это было 9 мая 1945 года. Летом опять приехала бабушка и взяла меня на каникулы. Назад я не вернулся.
У меня появился свой дом, и рядом были любящие меня родные люди. Я пошел учиться в шестой класс. Обстоятельства мешали мне ранее нормально учиться, я учился по несколько месяцев в четвертом классе (третий пропустил) и в пятом.
На зимние каникулы поехал из Городка в Шумилино, где жила с мужем и сыном моя тетя Маня. Возвращался через Витебск. Стою на перроне вокзала (старое здание было полностью разрушено) и вижу, идет капитан с вещами и носильщик, ставят вещи на перрон и носильщик уходит.
Посмотрел, о Боже, это мой папа! Робость охватила меня. Прохожу мимо, не реагирует, поднял уши в шапке ― тот же результат. Подхожу и говорю:
― Вы меня не узнаете?
Никогда к папе я не обращался на «вы».
Так, как в кино, состоялась моя первая после войны встреча с папой. Он несколько дней был у бабушки и поехал к сестре в Бешенковичи. Тетя Соня с детьми вернулась из г. Правдинска Горьковской области и устроилась работать воспитательницей в детский сад. Дети пошли в школу. Сохранился дом, в котором мы жили до войны и в гетто. Раньше тетя Соня приехала в Городок, и мы встретились после столь долгой трагической разлуки. На весенних каникулах отец приехал к бабушке, и мы вдвоем поехали в Рослов в надежде узнать что-нибудь о маме.
Мы были в учреждениях, имеющих отношение к учету населения, но безрезультатно. Пришли на квартиру Маруси, где мы растерялись. Перед нами стояла та самая хозяйка. Она мало изменилась. Я не выдавал себя, проверяя ее правду. Папа спросил, была ли у нее на квартире при немцах женщина с ребенком. Она подтвердила, что у нее была женщина Аня с дочкой Ядей.
― Они ушли, и больше я о них не слышала.
Она сказала правду, но не полную. Это уже не имело большого значения. Во мне она не узнала Ядю. Через проем, где были ворота, мы прошли в тюремный двор, слева стоял разрушенный корпус, в котором была камера № 280.
2002 г. Кармиэль, Галилея
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer2-ruhman/
