Обещали дождь. Однако стоит вырваться из-под серой тучки хоть одному солнечному лучику, случайному, как мы оставляем зонты дома. Не верим ни в дожди, ни в прогнозы? Не мелькни эта смешная мысль, поддалась бы соблазну повесить зонтик на место.
«Но сегодня я была умна»…
Сумку ― на левое плечо, зонтик ― в правой. Вспоминаю и продолжение:
«ровно в полночь вышла на дорогу»…
Ну, не точно по-цветаевски, еще не полночь. Но вот и дождик. Неужели? А накрапывает все сильнее… Дороги, правда, осталось немного, я уже свернула с улицы Алленби на Бялика. Ускоряю шаг, почти пробегаю мимо Дома-музея художника Реувена Рубина… На радостях и зонтик открылся сразу, что бывает не всегда. Подняв голову, замечаю, что две женские фигурки, ожидающие меня у калитки во двор дома Бялика, сделали то же самое. Это Сара, моя бывшая коллега, и незнакомая мне худенькая женщина. (Потом узнаю: зовут Тамар, из США. Иврит знает плохо. Сара над ней шефствует.) И только мы здороваемся-знакомимся, как из дверей появляется Шмуэль Авнери и быстро сбегает по ступенькам, чтобы открыть нам узорчатую чугунную калитку…
Не могу привыкнуть: минуты не прошло, а с зонтов вода стекает так, будто мы явились прямо из тропического дождя. Запирая за нами двери, Шмуэль обернулся, и видя, что дамы стоят в нерешительности, не зная, что же делать с мокрыми зонтами и куртками, бросает: да оставьте их прямо тут, у входа. И куртки? На что мы их положили или повесили, не помню. Прямо из дождя ― и с порога во дворец ― как тут не волноваться!
Хаим-Нахман Бялик (1873–1934) ― еврейский национальный поэт
…Через неделю после прибытия Бялика в Эрец-Исраэль (в марте 1924) мэр города Тель-Авива Меир Дизенгоф торжественно объявил, что «дарит» поэту улицу, которая будет называться его именем. А вокруг были пески. Слава Бялика не шла, а летела впереди него во всем еврейском мире, а после переводов на русский язык им восхищались и его почитали Максим Горький, Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов, Самуил Маршак. Дизенгоф был горд тем, что поэт, а он знал его еще по Одессе, выбрал своим местожительством именно Тель-Авив, а жителей в нем тогда ― 21 000. Кстати, за строительство дома Бялик платил сам: гонорар за вышедший тогда в Берлине красочный четырехтомник составил первый взнос…
«Душа вернулась с островов чужбины; / Дрожа, как голубь, странствовавший долго, / Она стучится в дверь родного дома…» (пер. О. Румера)
Когда вы придёте в Дом Бялика, вам расскажут, что он построен в 1925 году, и что имя архитектора Иосеф Минор. А я добавлю, что дедушка Иосефа, Шломо Минор, был казённым раввином Москвы, и это он помогал Льву Николаевичу Толстому учить иврит и Тору. Тут, кстати, и его, Льва Николаевича, портрет работы Леонида Пастернака. Подарок Бялику от самого художника, они были очень дружны.
Л. Пастернак. Толстой за работой. 4.1.1912
В моем архиве сохранился редкий снимок: Бялик выступает с речью перед еврейской публикой в литовском Каунасе в 1930 году. Из той почти вековой давности речи переведу только несколько удививших меня строк: «…мы не хотим выгонять арабов из страны, как это сделал наш праотец с Исмаилом, сыном своим. Но Исмаил вернулся из пустыни, и принес эту пустыню с собой, мы же приходим, чтобы изгнать пустыню из страны, превратив ее в очаг культуры для всех ее сынов и строителей».
Каунас, 1930 г. На импровизированной сцене во дворе Каунасской еврейской гимназии ― высокий гость, знаменитый и любимый поэт Хаим-Нахман Бялик. На вопрос, почему он так часто приезжает именно в Литву, Бялик ответил: «Еврейская молодежь Литвы — золото!» (Свидетельство д-ра Нехемьи Шайна, стоявшего в толпе этих студентов и подростков)
Что же я томлю вас на пороге? Мы ведь его уже переступили. Ну, еще минутку.
Я тут не впервые, правда, теперь после большого перерыва, и не днем, и не в толпе. Многое помню. И скульптурную композицию Нахума Гутмана на площади перед домом. И как открывали огромную террасу в доме Бялика. И как я сопровождала сюда целый класс своего внука, а в небольшом зале на втором этаже так увлеклась театральной постановкой, что потеряла ребенка.
«Вот, дети, палка Бялика, знакомая в Тель-Авиве и взрослым и детям, а это его шляпа».
Под музыку актриса (или молодая сотрудница?) начинает читать детские стихи поэта… Своего мальчика найду во дворе, верхом на перилах соседней пристройки ― «Дома Мани». Мне кажется, что Бялик и его жена Маня (в девичестве Авербух) жили тут, с самого начала зная, что их дом станет музеем.
После смерти мужа Маня прожила в доме еще три года, могла жить в нем и дальше, но в 1937 году она отнесла ключи в мэрию, переехав в маленькую квартирку, а в Дом, где стали собираться писатели, наведывалась и через 30 лет. Она была старше мужа на 3 года, пережила его на 38 лет. Умерла в 1972 году. Ей было почти 96.
Хаим Гликсберг, художник и друг Бялика (начинал со строительных и дорожных работ), вел дневник своих встреч с поэтом, из которого выросла целая книга «Бялик йом-йом» («Бялик, день за днем»), где он очень тепло рассказывает о хозяйке дома: образованная, интеллигентная, деликатная, радушная. В 1931 году, перед отъездом 27-летнего Гликсберга в Париж, Бялик даст ему письма к Марку Шагалу и Хане Орловой (Orloff) с просьбой помочь молодому художнику. Интересно, что Гликсберг в 1939 году удостоится премии Дизенгофа именно за портрет Бялика, когда ни того, ни другого уже не было в живых. Вернемся в дом.
…На улицах Тель-Авива темень и дождь. Поздний вечер. Дом Бялика еще и музей, и он в такой час, конечно, закрыт для посетителей. Ушли и все служащие, а Шмуэль Авнери, наоборот, только пришел на работу, потому что он тут один из «хозяев» ― ученый-исследователь, заведует обширным архивом Хаима-Нахмана Бялика, его охотно публикуют, многие годы стараюсь не пропустить ни одной его статьи, потому что ему ― доверяю!
Шмуэль Авнери ― директор архива в Доме-музее Бялика, ученый-исследователь, эссеист, редактор. Один из лучших знатоков жизни и творчества Бялика
Знакомы мы с Шмуэлем давно, он приходил работать в нашу с Сарой библиотеку еще до компьютерной эры, жил неподалеку, я что-то для него переводила, он подарил мне копию нескольких факсимильных страниц из писем к Бялику. Общаться с ним ― радость.
После большого ремонта (2006-9) Авнери создал в интерьере стационарную, по-моему, уникальную, экспозицию по 12 разделам творческой и общественной жизни Бялика: тут поэзия, проза, эссе, речи и выступления, переводы, редактура, издательская работа, детская литература, возрождение языка иврит, культура, религиозная тематика… Договорилась о встрече Сара. Шмулик (мы его так привыкли называть) только просил, чтобы людей было немного.
― Когда? ― спрашиваю.
― Ночью! ― отвечает Сара.
Этой ночи мы прождали еще месяц или два, и выпала она как раз на сегодняшний дождь…
Интерьер с восточной керамикой
Среди высоких колонн с изысканной восточной керамикой, в доме с внутренними куполами и арками, мозаичным орнаментом на камине, картинами на стенах, высокими шкафами с книгами ― таинственная тишина. Но не торжественная. Просто хозяева ушли, а нас оставили.
В комнатах мы увидим и много знакомого, домашнего, европейского.
С удивлением узнала, что мебель для Бялика изготовлял сам Авраам Криницы, бывший наш земляк, столяр из Гродно, который вскоре станет мэром Рамат-Гана и пробудет на этом посту 46 лет. А полные книг старинные шкафы от пола до потолка, картины по стенам ― это совсем уж родное и близкое…
Шмуэль приглашает нас в гостиную. Мне разрешает снимать. Особняком на столике ― большие старинные часы, что-то золотое с зеленым, особого внимания не обратила. Как и на узкий высокий шкаф с посудой, ближе к обеденному столу, и он каждому знаком. Только издали заметила сервиз, стопками тарелки, кажется, и салатницы, и что-то хрустальное, но разглядывать именно посуду показалось неудобным, и какой уж там фарфор, европейский или восточный, не скажу…
― Да, ― говорит Шмуэль, ― из этого окошка подавалась еда, когда бывали гости…
Так начинается его рассказ о Бялике, о доме, о гостях, приходивших в дом, о роли поэта в жизни всего тогдашнего ишува. Все верно: у каждого народа есть свой великий поэт ― один для всех поколений ― на все времена, мы их всех знаем ― Гёте у немцев, Байрон ― у англичан, у русского народа ― Пушкин, у польского ― Мицкевич, Руставели ― у грузин. У нас это Бялик. Просто при железном занавесе мы, послевоенные, этого не знали. Лекция «хозяина» незаметно превращается в общую беседу. Делюсь пережитым и я. «Машинописного» Бялика в переводах, в основном, В. Жаботинского (тогда же узнала это имя!), но и Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, Ю. Балтрушайтиса, О. Румера, вместе с другим самиздатом, оставила мне уехавшая до меня добрая приятельница… Чувство потрясения, разумеется. Жаль, что поздно прочли…
Мы уже были в Израиле лет десять, когда началась перестройка и открылись границы. Израильское ТВ отправило группу операторов и журналистов, во главе со своим ветераном Хаимом Явином, в Одессу, Житомир, Киев, Кишинёв ― по памятным еврейским местам, история которых для самих местных жителей ― как евреев, так и не евреев, ― оказалась почти неизвестной…
― Знаете ли вы, что с этими местами связано имя Бялика? Где нам искать деревню с названием Рады?
― Так нет уж той деревни. А кто это ― Бялик? (До фильма ухо не улавливало, что израильтяне произносят: «Бьялик»!)
Фильм Явина мы смотрели с горькой усмешкой: не то они снимали, не так… А израильский школьник, да и родители его, вчерашние израильские школьники, всматривались с необыкновенным интересом во всё, что так живо занимало умы и сердца Явина и его друзей, выросших на книгах Бялика, да и других поэтов, прозаиков, публицистов родом из названных мест. Так вот где начинались биографии поэтов ― просветителей, философов и филологов, сионистов, строителей Израиля, жизнь и деятельность которых в Эрец-Исраэль, а потом в государстве Израиль начинали изучать чуть ли не с детского сада, Левина Кипниса, например. Но ведь и Владимир-Зеэв Жаботинский, и Усышкин, Бренер, Лилиенблюм, Грузенберг, Дубнов, Ахад hа-Ам, Черниховский, И. Клаузнер и многие-многие другие ― все ведь они оттуда…
На иврите вторая строфа стихотворения «В поле» звучит так:
«Эце ли hа-садэ вэ-эшма ма дибер мин hа-кама».
Поэты Ш. Черниховский и Х.-Н. Бялик
Ударения на иврите, как правило, в конце слов. Но если мы попытаемся прочесть эту строку именно так, это будет не Бялик. Его стихи звучали иначе. Когда Бялик начинал писать, в восточной Европе было принято ашкеназское, а не сефардское, нынешнее, произношение, и тогда та же строка читается так:
«Эцэ́ ли hа-сáдэ вэ-э́шма ма ди́бер адóнай…»
― и именно в этой ритмике, это я сказала Шмуэлю и Саре, стихотворение переведено на русский Жаботинским и оно ― музыка:
«И пóлем иду я и внéмлю бесéде меж Богом и ни́вой / И слышу под ласками ветра все шорохи гордого стебля, / Узоры таинственной дрожи, напев тишины говорливой / И грёзу, что грезят колосья, тяжелые космы колебля».
Хотелось процитировать еще одну строфу, но…
Как это у Лермонтова в поэме «Мцыри»:
«Вдруг колокола звон раздался снова в тишине»…
Не колокола, но сильно, близко, я вздрогнула и повернула голову ― звонили музейные молчаливые часы, они ожили, и меня пронизала странная дрожь: сейчас войдет Бялик!..
Часы в гостиной ― подарок влюбленного в творчество поэта парижского часовщика. Изготовление их заняло три года…
Да, и со взрослыми такое приключается, но обычно во сне, а в ту ночь ― будто наяву.
Почти во сне я тогда провела следующие несколько часов. Как когда-то Иоханан Арнон, директор дома-музея Ахад hа-Ама, предложил мне посидеть в его кресле, так и Авнери, видя мое оцепенение перед рабочим столом Бялика, с улыбкой сказал, что я могу посидеть в его кресле.
Бялик за рабочим столом, а прямо напротив на стене ― портрет жены Мани
А поразило меня то, что в кабинете, на рабочем столе и на полу возле него горкой лежали кирпичи (их как будто потом убрали). На мой вопрошающий взгляд Авнери не ответил, и я поняла, что идея такого «модерна» принадлежит не ему. Шмуэль подошел к окну и повернул ручку.
Оказалось, что за шторой была дверь на балкон. Для меня? Я вышла, осталась одна, и меня снова пробрала дрожь ― на этом месте мог стоять он сам, ночью, один со своими мыслями, когда его никто не видел, а на небе не было ни одной звезды… Вслушивался в дождь? Вспоминал, жалел о чем-то?..
Однажды — это было тёмной ночью —
За окнами слепыми, на дворе,
Угрюмо плача, завывала буря;
Трещали ставни…
(пер. О. Румера)
Стряхнув оцепенение, я достала свой почти игрушечный мобильник, пытаясь «сохранить» вот этот миг, это странное ночное видение: сквозь ветви светились стены двух знакомых мне зданий: в ближнем был детский сад моих внуков, там сейчас ремонт, а за ним Центр музыки имени Фелиции Блюменталь, куда мы столько раз приходили на концерты еврейской песни студии Нехамы Лифшиц… Спасибо, что студию приютил Дом Шолом-Алейхема, но само это «изгнание идиша» для меня лично как те кирпичи на столе…
«Все одинаково темно; Все в мире переплетено» (О. Мандельштам).
Что сказать? От всего виденного и пережитого, а рассказываю малую часть, кинулась я снова в тему: освежить память чтением ― текстов Бялика и текстов о нем. Но материалов о поэте так много, что хватит на целую человеческую жизнь, а захотелось мне показать вам больше снимков и поделиться фактами, о которых знают не все. Но сначала, хотя бы пунктирно, кое-что из его биографии.
Хаим-Нахман Бялик родился в бедной еврейской семье. До шести лет жил в тиши лесов и полей, и через всю жизнь пронёс красоту, запавшую в нежную детскую душу, очарованный раз и навсегда простором неба и земли и тем, что меж ними:
«Друзей было много: и пташка, и мошка, / И куст, и берёзка, и кучка грибов, / Луна, что стыдливо сияет в окошко, / Скрипенье калиток и мрак погребов...» (пер. В. Жаботинского).
В автобиографическом очерке он вспоминает, что природа была простой, скромной, но и очень щедрой. Из села Рады семья переехала в Житомир, где отец открыл корчму, но жить ему оставалось недолго, и после его смерти мальчика отправили на воспитание к деду ― благочестивому талмудисту и суровому старцу, где Хаим-Нахман провёл ни мало, ни много десять лет.
Поэт рассказывает (переношу из КЕЭ, потому что хорошо переведено), что в этот период в нём зарождаются три влечения, нашедшие впоследствии отражение в его поэзии. Страсть к играм и забавам, возникшая как бы в пику требовательному и угрюмому деду, всей суровой атмосфере дедовского дома. Старик тяжко наказывал внука, тот плакал и вспоминал потом, как же он был одинок, настолько одинок, что любил свой плач. Отсюда второе любимое состояние ― стремление вот к этому одиночеству, тяга «уйти в себя, замкнуться, отдаться мечтам». Состояние созерцания. И третье влечение ― может быть, самая страстная из страстей ― книги. Будучи и шалуном и созерцателем, он, однако, с упоением учился, будь то в хедере, ещё в Житомире, или в бейт-мидраше, читал запоем библейские книги, в том числе многотомный Талмуд, а позднее интересовался Каббалой… Все это шлифует его ум. Начинает интересоваться и запретными книгами просветительного характера, так называемыми «сифрут hа-hаскала». И дед не может не замечать исключительных способностей внука, дивится его памяти, быстроте, с которой тот одолевает все сложные даже для знатоков места в Танахе и Талмуде. Хаим-Нахман просится в Воложин. Ладно, пусть учится в прославленной ешиве. 17-летний Бялик едет с надеждой утолить свою жажду к знанию, однако в Воложине она остаётся неутолимой, рамки религиозного воспитания оказались слишком узкими для него. Кого-то они устраивают, Бялик же рвётся
«пролететь одним размахом / ширь земную до конца! / воля, воля!..» (пер. В. Жаботинского),
тайком знакомится с русской художественной литературой на идише, в общем, занимается самообразованием. Там же, в ешиве, он напишет свои первые стихи. Так пройдут два года, и в 1892 году он впервые отправится в Одессу, где познакомится с Ахад-hа-Амом. Это знакомство позднее перерастет в поклонение. Ахад-hа-Ам окажет большое воздействие на творческий путь Бялика. Кажется, Максимилиан Волошин назвал Одессу «последним средоточием» русской культуры и умственной жизни. Но таковой была Одесса и для еврейской культуры и умственной жизни.
На фото (слева направо): еврейские писатели Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Бен-Ами и Бялик
Общество было интересным. Оно влекло Бялика. И Менделе Мойхер-Сфорим, и Семён Фруг, и Ахад hа-Ам, и Йосеф Клаузнер ― все они были неординарными, очень талантливыми людьми, и все активно участвовали в литературно-общественной еврейской жизни Одессы той поры.
Русскую классику он знал тогда по переводам на идиш. Тут он начал всерьёз учить русский и немецкий. И читал запоем. Сначала все ему помогали, и он был счастлив. А потом и жить стало негде, и есть нечего… Вдруг письмо из Воложина, там узнали, что дед заболел, не знавший, что внук в Одессе. Поехал Бялик домой. Трудный период, но он читал и писал. И женили его в 19 лет на милой и образованной девушке из богатой семьи. Бялик, кстати, всю жизнь любил родителей Мани, они и похоронены рядом.
В 1903 году, после Кишинёвского погрома, всколыхнувшего весь мир своими зверствами, Бялик едет в Кишинёв, собирает документальный материал, пишет своё страшное «Сказание о погроме» ― безжалостно ведёт нас по всем кругам ада, карает не только палача, но и жертву ― за её глухую покорность палачу.
Сын Адама,
Не плачь, не плачь, не крой руками век,
Заскрежещи зубами, человек,
И сгинь от срама!
(пер. В. Жаботинского)
«Но с болью свыклися и сжилися с позором!»
― клеймит он своих братьев. ―
«Мой народ стал мёртвою травою.
И нет ему надежды на земле» (пер. В. Жаботинского).
Горький говорил: «…он любит народ свой до отчаяния, он говорит с ним языком мстителя…»
Жаботинский в «Повести моих дней» писал:
«Утверждают, что число читателей Бялика на русском языке превышало число тех, кто читали его на древнееврейском… Если это правда, то благодаря Бялику, не мне: почти ни одна из моих книг не удостоилась переиздания…»
Оба были исполины, оба жили и страдали за свой народ и боролись за него, и оба скромны в собственных оценках.
А вот слова поэта Владислава Ходасевича:
«Роль, сыгранная Бяликом в культурной и общественной жизни еврейства, огромна. Он был поэтом, историком, талмудистом, педагогом, переводчиком, издателем, публицистом, общественным деятелем… Неотделимый от своего народа биографически и творчески, он, как всякий истинный поэт, в то же время есть достояние всеобщее».
И тот же Ходасевич цитирует философа и публициста Михаила Гершензона, буквально очарованного личностью Бялика:
«…много я видел замечательных людей, но такого большого, как Бялик, еще не было за нашим столом… Он так удивительно глубокомысленно умен, и в своем мышлении так существен, конкретен, что, по сравнению с ним, наше мышление как-то беспочвенно и воздушно. И потому же, конечно, он с виду, по манерам, прост совершенно, точно приказчик. Говорит самым простым тоном, и когда вслушиваешься, то слышишь нарастающую стальную крепость мысли, отчетливость и поэтичность русских слов, а в узеньких глазах ―острый ум… По сравнению с ним, и Вяч. Иванов, и Сологуб, и А. Белый ―дети, легкомысленно играющие в жизнь, в поэзию, в мышление»…
В Доме-музее Бялика можно вглядеться в рукописи, увидеть его почерк, почитать его письма, написанные и по-русски, в частности, к талантливой художнице и писательнице Эстер Слипян, известной в художественных и литературных кругах как Ира Ян.
Важнее романтической стороны в их отношениях мне представляется их творческое содружество. Сегодня многие пишут, что Ира Ян перевела поэму Бялика «Мегилат а-эш», как «Огненный свиток», но как хорошо увидеть оригинал, вот обложка книги, и в ней две поэмы: «Огненная хартия» (а не «свиток») и «Мертвецы пустыни». Перевод и предисловие Иры Ян. В 1905 Ира еще не знает иврита, поэтому Бялик пересказывает ей в письме содержание одного из своих стихотворений. Называется оно «Лес». Мог ли он вообразить, что почти через сто с лишним лет мы будем с волнением вглядываться как раз в его русские строки, вслушиваться в его русскую речь. Вот отрывок из этого письма-сценария:
«Там лес с имеющимся в нём прудом… И разделяется оно ― стихотворение ―на шесть частей… Первая ― лес с прудом утром, при ярком солнечном освещении. Вторая ― в лунную ночь. Третья ― во время грозы. Четвёртая ― перед восходом солнца. Пятая ― жаркий летний полдень. И, наконец, шестая ― пруд как большое открытое око лесного царя. Всё видящее, всё отражающее, со всем изменяющееся как символ духа творчества и вечно остающееся самим собой ― со всей своей красивой, таинственной и ясной грёзой о каком-то другом мире…»
Это стихотворение вышло не под названием «Лес», а под названием «Заводь», переведено было Вячеславом Ивановым. Но мне хотелось, чтобы вы услышали русскую речь Бялика ― великого поборника иврита. Когда кончается описание грозы, и «за бурей день встаёт светло», мы чувствуем, как Бялик любит природу и… как прекрасна жизнь!
Важные вехи. В 1908 году ― полное собрание стихов Бялика, основание книгоиздательств «Мория» и «Двир», редактирование журналов, выпуск вместе с Х. Равницким «Агады» ― антологии сказаний, притч, изречений Талмуда и Мидрашей (в переводе и с введением С. Фруга). Тогда же Бялик переводит на иврит Шиллера и Сервантеса. Позже переведет пьесу Ан-ского «Дибук».
В 1921 году с великими трудностями, вместе с группой еврейских писателей, Бялик оставляет Россию. По делам издательства «Двир» Бялик едет в Берлин, через год по совету врачей переезжает в Бад-Хомберг, общается там с Агноном.
Бялик с Шолом-Алейхемом
Своих детей у Бялика нет, но Агнон вспоминал, что поэт очень сдружился с его двухлетней дочерью. Бялик куда-то уехал. Агнон взял ее на прогулку, встретил знакомых, остановился. Когда пошли дальше, девочка серьезно сказала: «Так много дядей и никакого Бялика»…
50-летие Бялика в 1923 году ― великий праздник! Затем Тель-Авив, где его встречают как национального героя и классика. Бялик сразу стал центральной фигурой в культурной жизни страны. Он развивает колоссальную деятельность. Готовит вместе с Х. Равницким шесть томов сочинений великого поэта испанского периода Ибн-Гвироля, издания Иехуды Галеви, Ибн-Эзры и других средневековых поэтов… Литературный критик Авраам Бройдес был свидетелем, с каким волнением и восторгом Бялик прочел полученные им из России стихи неведомого ему поэта Хаима Ленского, писавшего на иврите, тут же передал стихи в журнал «Мознаим» («Весы»), где их и напечатали, проследил, чтобы выслали гонорар, но был в отчаянии, что не удалось спасти от тюрьмы. Бялик занят не только литературой ― участвует во всём, чем живёт его народ ― строится ли Университет в Иерусалиме, или музей в Тель-Авиве, спешит защитить от нападок театр «Габима», созданный еще в Москве: «он (театр) был тогда единственной крепостью,«Масадой« в борьбе за духовную культуру на языке иврит».
Люди идут к нему толпами. Он отзывается и на события и на частные письма. Издано 5 томов писем Бялика!
А день его смерти, через одиннадцать лет, стал днём национального траура. Когда он ушёл, каждый еврейский дом потерял близкого человека. Так печальны, так нежны строки воспоминаний Марка Шагала (в переводе Л. Беринского с идиша):
«Дать кличку корове ― бегут к Бялику, узнать, как называется цветок, ― зовут Бялика… Рабочие ― за Бялика. Молодые поэты, даже те, кто против него, ― с ним. Каждому ребенку по просьбе родителей, и не обязательно поэтов или актеров, Бялик писал какое-нибудь поздравление, часто в стихах...».
Марк Шагал:
«Почему вы больше не пишете?.. На вас смотрят юноши и девушки, опалённые солнцем. Мимо вашего дома идут евреи с длинными бородами и ждут вашего слова, вашего взгляда. Аромат апельсиновых садов опьяняет, наверное, вас, напоминает вам о первой любви. Вам только нужно пройтись по берегу моря, как Пушкин гулял вдоль Невы, и строфы стихов заструятся, заплещут… Пишите же, ради Бога! И если для этого следовало бы отказаться от речей и общественных дел ― вас бы поняли…». Когда мы прощались, перед отъездом, он сказал моей дочери: «Помолитесь за меня Богу, чтобы я начал писать…«».
И в письмах к Агнону Бялик жаловался, что не пишет стихов. Какая трагедия для поэта! Жизнь счастливая и трагическая, взлёты и падения ― Бялик поддавался меланхолии, уехал от шума Тель-Авива в зелёный тихий Рамат-Ган, прожил там еще девять месяцев. Туда приходил к Бялику мальчик, будущий общественный деятель, политик и писатель Лёва Элиав… Они много гуляли.
Памятник Х.-Н. Бялику в Рамат-Гане. Случайная встреча в Ташкенте между мэром города и Яковом Шапиро, земляком поэта, узбекским и российским скульптором, привела к созданию этой работы (2006). Памятник поэту, вот и его палка и его шляпа, нравится и детям, и, как видите, птицам… (Фото Ш.Ш.)
Так разнообразны темы, связанные с жизнью и творчеством Бялика. Проследить историю создания того или иного произведения, дружбу с Агноном, с художником Х. Гликсбергом, историю взаимоотношений, творческих и житейских, с его друзьями и просто современниками, осмыслить роль поэта в жизни его народа ― всё это темы, интересные необыкновенно, и все они увлекательны.
Гликсберг Х. Портрет Хаима-Нахмана Бялика
А стихи для детей? А тайна беспредельного одиночества, одиночества творца… В описаниях природы он кажется иногда живописцем:
«усатые колосья»
― так надо увидеть, тоска, которая
«всходит сама собой, как всходит плесень…»,
пламя, которое в последний раз
«вздыхает перед смертью»…
Все ли он сказал, что хотелось?
Когда мы прощались с Шмуэлем Авнери, мне показалось, что он чем-то очень похож на Бялика.
Мы выходим из дома вместе. Ливень сплошной стеной, но Бялик рядом. Мокрая брусчатка сверкает в свете фонарей. Я взволнована и счастлива. Он провожает нас на улицу Алленби. Оттуда повернет на улицу Хесса, как обычно, а вот на море почему-то ходил редко.
Алтер Друянов (был такой очень серьезный писатель, историк, исследователь, собравший и издавший как бы между делом еще и 3 тома еврейских шуток и анекдотов), обратил как-то внимание, что в творчестве Бялика «нет моря». Одна часть жизни, в Одессе, прошла у обоих у Черного моря, другая, в Тель-Авиве, у Средиземного, но, может, именно поэтому в образе моря муза Бялика не черпала вдохновения. Он раз и навсегда полюбил золотое поле и зелень рощ и лесов. Мы с Сарой останавливаем такси, нам в другую сторону, а он с улицы Хесса свернет на Идельсона, пройдет мимо нового Музея баухауза и через дорогу ― к себе домой.
Спасибо Шмуэлю Авнери! Она была фантастической, та ночь с Бяликом, но только для нас с Сарой. Про Тамар ничего не знаю. Она растаяла в дожде…
Первая сокр. публикация: «Новости недели», приложение «Еврейский камертон», март 2017.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer2-shalit/
