Харьковский физик Георгий Демидов был арестован в 1938-м году и провёл 20 лет в лагерях и ссылке, в основном, на Колыме. После освобождения он стал писать с целью «забить осиновый кол в душу и тело сталинского режима». Острый глаз и яркое перо ставят Демидова в один ряд с Солженицыным и Шаламовым, но, в отличие от них, он практически неизвестен. Автор этого очерка более 50 лет назад прочитал в самиздате одну из повестей Демидова, но на тонком папиросном листе не было указано, кем она написана. До смерти в 1987 году Демидов не увидел ни одной напечатанной строки, а архив был конфискован КГБ. Усилиями его дочери и друзей архив был возвращён, и книги увидели свет. Появилась литература о писателе. Цель предлагаемого очерка — расширить круг читателей этого большого автора.
«Какая-то страшная, необъяснимая болезнь проникла в самый мозг государства. А раз так, то от неё нет спасения, и эта болезнь неизбежно погубит весь огромный и сильный, но поражённый смертельным недугом организм. И уж, безусловно, те из его здоровых клеток, которые пытаются сознательно оказать сопротивление всепроникающему злу». Георгий Демидов, повесть «Два прокурора».
«В моём детстве и юности отца не было, как не было его у большинства детей моего поколения». Валентина Демидова, «Воспоминания об отце».
Более 50 лет назад, в 1965-м или 1966-м, я приехал в Ленинград, остановился у двоюродной сестры Лии Глускиной и её мужа Иосифа Амусина, и они дали прочитать повесть «Фонэ квас» — один из многих экземпляров, напечатанных на машинке на папиросной бумаге, без имени автора. Впервые встречаю это выражение на идиш, которое означает нечто вроде «лопуха», простофили. Суть повести такова. В провинциальном городе арестован крупный инженер по электротехнике Белокриницкий. В тесной камере он слышит о пытках, о «конвейере», где человеку не дают спать по нескольку суток, понимает, что не выдержит и разрабатывает стратегию, чтобы обмануть этих «фонэ квас» из НКВД, что, как он полагает, будет нетрудно при его уме и высоком профессионализме. Он будет кооперировать и «честно» расскажет о своём «вредительстве». Он получит срок и начнёт писать апелляции, показывая, что всё, что он раньше написал технически и научно невозможно. Приговор пересмотрят и его освободят.
Он полностью осуществил план клеветы на себя. В его показаниях он рисовал схемы, чтобы неспециалисты могли лучше понять, как ему удавалось это вредительство. Он умел создать переменный ток, который менялся не 50, а 70 раз в секунду, и не по синусоиде, а по некоей зубчатой линии! Следователь был в восторге, называл заключённого на Вы и по имени-отчеству «Рафаил Львович». Он также принял объяснение, что вредитель такого калибра не имел сообщников, поскольку всё планировал сам и пользовался услугами ничего не подозревавших людей, так что инженеру не пришлось доносить на других. После первого допроса его не били. Ему давали спать.
Он не получил срока. Его приговорили к расстрелу. И последнее «фонэ» Белокриницкого — он, от ужаса теряя сознание в зале «суда», не успевает сказать «квас» — относится к нему самому.
Я не знал автора, больше не встречал повесть и не вспоминал её до недавнего времени, однако не мог себе представить, что автор — не еврей. А когда вспомнил и нашёл повесть заново, то с удивлением услышал новое для себя имя русского человека Георгия Георгиевича Демидова. И прочитав три его книги, не могу не прийти к выводу, что это великий русский писатель, почти неизвестный.
Это только в бывшем Советском Союзе, который провёл 20-й век, перемалывая свой народ и культуру, возможно выражение «неизвестный великий». Хотя в последние годы Георгий Георгиевич Демидов (1908-1987) стал гораздо более известным, благодаря усилиям его дочери Валентины, он умер, не увидев ни одной строчки в напечатанном виде.
У меня в руках три сборника[i]: «Чýдная планета» (Колыма, конечно), «Оранжевый абажур» — три повести о тридцать седьмом («Фонэ квас», «Оранжевый абажур» и «Два прокурора») и «Любовь за колючей проволокой». (Многие тексты Демидова сейчас доступны на Интернете, и я даю несколько ссылок.) Я основываю это эссе, в основном, на втором сборнике. Начну с краткой биографии, написанной по «Воспоминаниям об отце» Валентины Демидовой (из первого сборника), Википедии и посвящённых Демидову трёх работах Варлама Шаламова: «Житие инженера Кипреева»[ii], где автор заменил фамилию героя, произведя её от «Кипрей-чая» — жизнестойкой травы, пробивающей асфальт; «Иван Фёдорович»[iii], с подлинным именем; и посвящённой памяти, как оказалось, не умершего Демидова пьесы «Анна Ивановна»[iv], сюжет которой отдалённо напоминает историю Демидова. Я также использовал сохранившуюся часть переписки 1965-67 гг., состоявшей из семи писем Демидова и четырёх — Шаламова[v].
Георгий Демидов родился за 9 лет до революции в рабочей семье в Петербурге, учился в Харьковском университете, где посещал лекции Льва Ландау. По его совету ушёл с третьего курса и начал работать физиком-экспериментатором, а защитил кандидатскую диссертацию тогда же, когда его однокурсники защищали диплом. Выдающийся изобретатель, он получил первый патент в 1929 году в возрасте 21 года, а всего за ним числилось более 50 изобретений.
Георгий Демидов
Демидов был арестован в тот же 1938-й год, что и мой дед и мой отец. В точности, как и моего отца, его вызвали в паспортный стол якобы для исправления какой-то формальности, и оттуда не выпустили. Мне был 14 месяцев, Валентине — 5. Жена Демидова с младенцем тоже была арестована. Валентина проорала две недели без перерыва и «выорала» им освобождение: мать выпустили под расписку, чтобы «докормить до года», а она скрылась и потерялась.
Как и мой отец, Демидов получил 8 лет колымских лагерей, но Демидов в процессе отсидки «заработал» ещё 10 лет (об обстоятельствах рассказывается ниже), которые отсидел почти полностью, после чего его отправили в ссылку в Коми АССР. Бὀльшую часть колымского срока Демидов работал на общих (каторжных) работах, хотя его иногда выручала способность к изобретательству. В условиях огромного дефицита электрических лампочек во время войны, Демидов изобрёл способ восстановления перегоревших, для чего был построен специальный завод. За что ему было обещано досрочное освобождение. Вместо освобождения ему была предложена «премия» в виде американского костюма. Шаламов, рассказ «Иван Фёдорович»:
«Всего несколько месяцев назад на опытном заводе в сорока семи километрах от Магадана было налажено производство электролампочек. Только колымчанин может оценить такое. За пропажу лампочек судили; на приисках потеря лампочки приводила к тысячам потерянных рабочих часов. Привозных лампочек не напасёшься. А тут вдруг такое счастье. Создали своё! Освободились от «иностранной зависимости»!
Москва оценила достижения Ивана Фёдоровича [начальника лагеря] — он был награждён орденом. Орденами поменьше награждены директор завода, начальник цеха, где производились эти лампочки, лаборанты. Все, кроме того человека, который это производство создал. Это был харьковский физик-атомщик, инженер Георгий Георгиевич Демидов… Демидов думал, что его хоть на досрочное представят, да и директор завода на это намекал, но Иван Фёдорович счёл такое ходатайство политической ошибкой. Фашист, и вдруг — досрочное освобождение! Что скажет Москва? Нет, пусть радуется, что работает не на «общих», в тепле — это лучше всякого досрочного. И орден он, Демидов, получить, конечно, не может. Орденами награждаются верные слуги государства, а не фашисты.
— Вот премию рублей двадцать пять подбросить — это можно. Махорочки там, сахару…
— Демидов не курит, — почтительно сказал директор завода.
— Не курит, не курит… На хлеб променяет или ещё на что… а не надо махорки, так надо ему новую одёжу — не лагерную, а, понимаешь… Те гарнитуры американские в коробках, что мы вам начали давать в премию. Я и забыл. Костюм там, рубашка, галстук. В коробке такой белой. Вот так и премируйте.
На торжественном заседании в присутствии самого Ивана Фёдоровича каждому герою вручалась коробка с американским подарком. Все кланялись и благодарили. Но когда дошла очередь до Демидова, он вышел к столу президиума, положил коробку на стол и сказал:
— Я американских обносков носить не буду, — повернулся и ушёл.
Иван Фёдорович оценил это прежде всего с политической точки зрения, как выпад фашиста против советско-американского блока свободолюбивых стран, и позвонил тем же вечером в райотдел. Демидова судили, дали «довеска» восемь лет, сняли с работы, послали на штрафной прииск, на «общие»».
Десять, а не восемь, — сказала его дочь. Мне показалась реакция Демидова на костюм не вполне адекватной, но Валентина объяснила, что отец был взбешён, потому что он шёл к столу, уверенный, что будет объявлено о досрочном освобождении.
Как-то Демидов, тяжело больной, попал в больницу, где фельдшером служил Варлам Шаламов; они познакомились и неплохо сошлись. В воспоминаниях Шаламова «Двадцатые годы» есть забавное рассуждение о связи формы черепа с интеллектом с такой характеристикой Демидова:
«…В детстве моем бытовало мнение, что объем головы, высота лба — верные внешние признаки мудрости. Мозг Тургенева весил необыкновенно много. Но время подрезало эти теории: мозг Анатоля Франса весил ничтожно мало. Что же касается моих многих наблюдений, то самым умным и самым достойным человеком, встреченным мной в жизни, был некто Демидов, харьковский физик. Узкие в щёлочку глаза, невысокий лоб с множеством складок, скошенный подбородок…»
Описание вряд ли соответствует фотографиям, но написано в 1962-м году, до того, как Шаламов вновь нашёл и увидел Демидова. Шаламов не отличался добротой к людям, и блистательная характеристика Демидова несомненно свидетельствует о значительности личности последнего.
По выздоровлении Демидов должен был бы вернуться на общие работы, но он построил рентгеновский аппарат, работать на котором никто, кроме него, не умел — это дало ему два года облегчения. Когда же Демидова вернули на каторгу, Шаламов потерял его из виду и был уверен, что тот умер. Настолько уверен, что в память о нем написал пьесу «Анна Ивановна», героем которой был врач Платонов с характером Демидова; наверху перед текстом стояло: «Памяти Г. Г. Демидова». И тут произошла удивительная история (цитируя, я оставляю имя «Кипреев» вместо «Демидов»):
«Пятнадцать лет я искал инженера Кипреева. Посвятил его памяти пьесу — это решительное средство для вмешательства человека в загробный мир.
Мало было написать о Кипрееве пьесу, посвятить его памяти. Надо было ещё, чтоб на центральной улице Москвы в коммунальной квартире, где живёт моя давняя знакомая, сменилась соседка. По объявлению, по обмену. Новая соседка, знакомясь с жильцами, вошла и увидела пьесу, посвящённую Кипрееву, на столе; повертела пьесу в руках.
— Совпадают буквы инициалов с моим знакомым. Только он не на Колыме, а совсем в другом месте.
Моя знакомая позвонила мне. Я отказался продолжать разговор. Это ошибка. К тому же по пьесе герой врач, а Кипреев — инженер-физик.
— Вот именно, инженер-физик.
Я оделся и поехал к новой жилице коммунальной квартиры.
Очень хитрые узоры плетёт судьба. А почему? Почему понадобилось столько совпадений, чтобы воля судьбы сказалась так убедительно? Мы мало ищем друг друга, и судьба берет наши жизни в свои руки.
Инженер Кипреев остался в живых и живёт на Севере. Освободился ещё десять лет назад. Был увезён в Москву и работал в закрытых лагерях. После освобождения вернулся на Север. Хочет работать на Севере до пенсии.
Я повидался с инженером Кипреевым.
— Учёным я уже не буду. Рядовой инженер — так. Вернуться бесправным, отставшим — все мои сослуживцы, сокурсники давно лауреаты.
— Что за чушь.
— Нет, не чушь. Мне легче дышится на Севере. До пенсии будет легче дышаться».
История рассказана не совсем точно — в конце концов, мы читаем художественное произведение, но более или менее близко к истине.
До получения второго срока Демидов переписывался с женой и принимал посылки. Когда же ему дали ещё 10 лет, он написал, что у него нет шансов выйти живым, и она должна отказаться от него. Он даже послал телеграмму, якобы отправленную кем-то другим, что Демидов умер. Жена не поверила.
Где-то в начале 50-х годов власти стали выискивать физиков в лагерях для работы в атомных «шарашках». В 1951-ом Демидова срочно привезли в Москву, но он отговорился тем, что уже давно не квалифицирован как физик. На Колыму его не вернули, а отправили в республику Коми, которая, как он писал, была по сравнению с Колымой «чуть ли не пригородом Харькова». Демидов работал на Ухтинском механическом заводе, где остался после реабилитации в 1958 года до ухода на пенсию в 1972-ом. В какой-то время его портрет висел на центральной площади Ухты как пример лучшего изобретателя и рационализатора. Он уже писал и стал немного известен в самиздате и много — в КГБ. Оттуда приехал полковник, попросил рукописи, читал несколько дней, сказал, что печатать это сейчас невозможно, но обещал членство в Союзе писателей и все блага, если Демидов сменит тему и напишет о рабочем классе. Писатель отказался. Портрет с площади исчез. После выхода на пенсию Демидов переехал в Калугу, где около 1972 г. засел за пишущую машинку по 20 часов в сутки. Семейная жизнь не восстановилась, хотя жена и дочь ежегодно ездили к нему на Север, а он к ним в Харьков.
В отношениях между ним и Шаламовым к 1967 году обнаружился неожиданный парадокс: они не сошлись взглядами на литературное описание Колымы. Дело в том, что Шаламов был писателем задолго до посадки, и к моменту возвращения Демидова он уже был признан. Когда Демидов приехал в Москву, Шаламов ввёл его в свой круг, представил Н.Я. Мандельштам. Тем не менее, они разошлись, и, читая переписку, я не могу понять причину. Демидов твёрдо отвергал роль Шаламова как старшего товарища. В последнем письме от 23 августа 1967 года Демидов резко отвечает на несохранившееся письмо Шаламова, обращается к нему «Варлам Тихонович!» вместо «Дорогой Варлам!», как прежде, хотя и по-прежнему на «ты»:
«…И снова менторские вздохи по поводу плохой усвояемости подопечного сюсюкалы и невежды… Плохо, когда собеседники находятся на слишком разных ступенях способности к пониманию и восприятию. Но ещё хуже, когда один из них почитает другого дураком на основе поверхностных и предвзятых представлений. Вряд ли хуже тебя представляю, что к чему и что почём… Угодно со мной разговаривать на равных — извольте. Не угодно — вольному воля…
Извини резковатый тон. Но я не люблю ни назиданий, ни оценок с высоты абсолютного превосходства…»
Георгий Демидов
В результате этой переписки Демидов отказался от предполагавшейся поездки в Москву в ноябре. Тем не менее, «Кипреева» Шаламов написал в 1967-ом, когда отношения двух писателей охладились, но и здесь характеристика героя осталась безоговорочно положительной. Оба были хоть и «жестоковыйными», но большими людьми.
Мне кажется, что Шаламову трудно было принять равного ему по возрасту и жизненному опыту коллегу как равного в литературе. В каком-то письме он «упрекает» Демидова в том, что тот не был на Колыме «на золоте», что уже обедняет опыт, и оставляет без внимания ответ Демидова, что он и на золоте был. Стиль, язык темы двух писателей различны, и, конечно, это большая удача, что есть оба.
А могло не быть. Печатный Демидов при его жизни не существовал. Он категорически отказывался от предложения переправить рукописи для издания заграницей. Хуже того: он приготовил 5 машинописных экземпляров своих сочинений и рассовал их по разным знакомым в разных городах. Один экземпляр был у дочери. И им — этому бесконечно порочному правительству — было мало прошлого! В августе 1980 года по всем адресам, где хранились рукописи Демидова, КГБ провёл обыск. Все рукописи были изъяты, после чего Демидов уже не писал. Он умер в Калуге 19 февраля 1987 года, уверенный, что провалился в важнейшей задаче своей жизни.
Тем же летом Валентина Демидова обратилась к секретарю ЦК партии Александру Яковлеву с просьбой вернуть архив отца. Через год архив был возвращён. В 1990 году в журнале «Огонёк» Виталий Коротич напечатали рассказ «Дубарь».
Давайте вместе перечитаем три повести о 1937-ом годе из сборника «Оранжевый абажур». Колымы здесь нет — только рассказы об арестах, следствии и осуждении. С изложения «Фонэ квас» я начал эссе. Действие происходило в большом южном городе. Когда арестованного Белокриницкого ввели в камеру размером «не более четырёх шагов в длину и двух с небольшим в ширину», надзиратель, чтобы закрыть дверь должен был нажать на неё так, как мы порой нажимаем коленом на крышку переполненного чемодана. Разговор «старожилов» камеры:
«—Теперь нашего полку уже двадцать один человек.
—Эх, мать их… Толстый, небось?
—Да нет, вроде не очень».
Новый человек садится на крышку «параши», которой непрерывно пользуются, переносит дикую вонь, пока с появлением новых не сдвинется на более «почётное» место. Еда — 400 граммов хлеба из заплесневелой муки, два кусочка сахара, пол-литра пустого супа и две ложки каши. На допросы вызывают почти исключительно ночью, не давая спать ни тем, кого вызывают, ни их сокамерникам. Днём надзиратели, специально обутые в обрезанные валенки наподобие галош, чтобы бесшумно подкрадываться к камерам, ловят тех, кто пытается прикрыть глаза. За нарушение — карцер. Это невысокая ниша в стене, где приходится сидеть в три погибели на тонкой круглой жерди. Там держат несколько часов. Или на несколько дней в мокром бетонном склепе. Смирительные рубашки и самозатягивающиеся наручники дополняют арсенал. К вопросу — зачем? — мы ещё вернёмся, но здесь поражает не знающая предела изобретательность в жестокости. Кто мог придумать эти обрезанные валенки и дать примитивным людям неограниченную власть над цветом национального интеллекта и духовности?
«Конвейер» состоял в непрерывном допросе в течение нескольких суток. «На конвейере сдавались даже самые несговорчивые. Арестованный Панасюк на пятые сутки конвейера подписал признание в преступлении, влекущем, по его собственному убеждению, неминуемый расстрел».
Население камеры быстро менялось. Юмор — редок, но вот появился новый арестант в хорошо отутюженных брюках и в ответ на приглашение присесть на парашу заметил:
«—Не красна изба углами…
— Пирогами, положим, она тоже не красна… — вздохнул, улыбнувшись» один из старожилов. Вошедший оказался ни больше, ни меньше, чем вчерашний главный прокурор области Берман. Спрашивают:
«— Значит, это вы на наши аресты ордерки выписывали?
— Возможно, но только на некоторых, — спокойно ответил Берман».
Перейдём к «Оранжевому абажуру». Хотя город не назван, но моделью был Харьковский Физико-технический институт. Арестован выдающийся физик в области низких температур Алексей Трубников, у которого жена и маленькая дочь. За пару дней до него взяли директора института, их друга профессора Ефремова и несколько учёных-немцев, которые, будучи социал-демократами, бежали от Гитлера. Трубников после революции работал с ними в Германии, пока Ефремов не убедил его вернуться в послереволюционную Россию.
И вот вся это группа обвиняется в создании вредительской и шпионской организации. К Трубникову приставлен примитивный молодой следователь Пронин, ещё не расследовавший ни одного крупного «дела». За стеной — крики избиваемого, возможно, даже запись, которой нередко «приветствуют» вызванного на первый допрос.
«Преступник» всё отрицает, Пронин двукратным нажатием кнопки вызывает одного помощника, который кричит «Встать, проститутка фашистская!» и бьёт профессора по ноге носком тяжёлого ботинка. Трубников от боли приходит в неописуемую ярость, так что Пронин схватился за пистолет. Обладавший недюжинной силой арестант ударом кулака отбрасывает помощника. Пронин выстрелил, но промахнулся, и «звук выстрела слился с треском дерева, сломавшегося от удара о голову следователя» стула. Вбежали люди, и началось зверское избиение Трубникова. Вызвали врача, который сначала перевязал следователя, а затем арестанта. Он очнулся в мокром бетонном мешке, где его продержали около недели. Его привели к «вежливому» следователю.
«Плохо вам пришлось», — «посочувствовал» тот, и с «палаческим хвастовством»: Теперь вы, наверно, поняли «бесполезность сопротивления нам»?
Трубников по-прежнему всё отрицает. Ему устраивают очные ставки, где его «изобличают» не выдержавшие пыток Ефремов и немцы. Только тогда Трубников сломлен и всё подписывает, когда следователь угрожает ему арестом жены той же ночью.
Учёного везут на суд Военной коллегии, где он отказывается от показаний на себя. Это не имеет значения для «судей», и он получает 25 лет северных лагерей. Ещё по пути в «суд» в повозке с надписью «Хлеб» Трубников сообразил, что проезжает мимо своего дома и, возможно, глядя в щёлочку, сможет понять, осталась ли семья в квартире. Перед арестом он повесил сделанный Ириной для Оленьки игрушечный абажур. Висит ли он? Он понял, что и вправду проехал мимо своего дома, когда в глаза ему ударил оранжевый свет от высоко висящего абажура, которого в их комнате не было. Трубников сходит с ума.
Был ли у героя прототип? Да, сам автор, Демидов-Кипреев. Опять, Шаламов, сначала — про себя, затем — про своего героя:
«Я думал, что человек тогда может считать себя человеком, когда в любой момент всем своим телом чувствует, что он готов покончить с собой, готов вмешаться сам в собственное своё житие. Это сознание и даёт волю на жизнь…
Много позже я понял, что я просто построил себе убежище, ушёл от вопроса, ибо в момент решения я не буду таким, как сейчас, когда жизнь и смерть — волевая игра. Я ослабею, изменюсь, изменю себе…
В этом убедила меня история инженера Кипреева.
Я никого в жизни не предал, не продал. Но я не знаю, как бы держался, если бы меня били. Я прошёл все свои следствия удачнейшим образом — без битья, без метода номер три… Это случайность, не более. Я просто проходил следствие рано — в первой половине тридцать седьмого года, когда пытки ещё не применялись.
Но инженер Кипреев был арестован в 1938 году, и вся грозная картина битья на следствии была ему известна. И он выдержал это битье, кинувшись на следователя, и, избитый, посажен в карцер. Но нужной подписи следователи легко добились у Кипреева: его припугнули арестом жены, и Кипреев подписал.
Вот этот страшный нравственный удар Кипреев пронёс сквозь всю жизнь…
…Притом оказалось, что нравственная стойкость мало связана с талантом, с научным опытом, научной страстью даже. Это были разные вещи. Зная о побоях на следствии, Кипреев подготовил себя очень просто — он будет защищаться как зверь, отвечать ударом на удар, не разбирая, кто исполнитель, а кто создатель этой системы, метода номер три. Кипреев был избит, брошен в карцер. Все начиналось сначала. Физические силы изменяли, а вслед за физической изменяла душевная твёрдость. Кипреев подписал. Угрожали арестом жены. Кипрееву было безмерно стыдно за эту слабость, за то, что при встрече с грубой силой он, интеллигент Кипреев, уступил. Тогда же, в тюрьме, Кипреев дал себе клятву на всю жизнь никогда не повторять позорного своего поступка. Впрочем, только Кипрееву его действие казалось позорным… У позора нет границ, вернее, границы всегда личны, и требования к самому себе иные у каждого жителя следственной камеры».
Мне нужен отдых перед переходом к третьей истории и, боюсь, отдых понадобится читателю. Я в такой истории живу всю жизнь, но всё равно это чтение — сильная душевная нагрузка. Где-то я слышал о разнице на Западе в восприятии Солженицына и Шаламова. Что, дескать, первый не такой бескомпромиссно-пессимистичный, как Шаламов, для которого в лагере не было ни малейшего элемента положительного опыта. Демидов, пожалуй, мрачнее. В последнем письме Шаламову он цитирует своё письмо Н.Я. Мандельштам, в котором писал, что верит «в конечную победу Правды», разъясняя, что имеет в виду не «Правду-справедливость», а «Правду-истину». Надписывая книгу для жены и меня, Валентина Георгиевна Демидова вспомнила:
«Он, говорил, что хочет забить осиновый кол в душу и тело сталинского режима».
Чтение этого сборника не оставляет места ни для какого оптимизма в отношении России, сумевшей так обращаться со своим населением.
Есть ещё одна разница между двумя писателями. Хотя Шаламов умер, поражённый болезнью Альцгеймера, до этого он познал признание и славу. Демидов же перед смертью семь лет не писал, полагая, что весь труд его жизни потерян.
В последние годы мы посетили два музея коммунистических катастроф: в Будапеште и в Пном-Пене. Оба бескомпромиссны в отношении полного осуждения прошлого. Но отказа? В европейской Венгрии — да, и поэтому нет того безысходного ужаса, который остался в Пном-Пене и остаётся после чтения книг Демидова. Среди выставленных инструкций по поведению заключенных в Камбодже есть такая:
«Правило 6. Когда тебя секут или подвергают электрошоку, абсолютно запрещено кричать».
Из 13 тысяч человек, прошедших через эту тюрьму, выжило семеро. Я не знаю, как живёт нынешняя Камбоджа, но знаю, что Россия живёт плохо, потому что никогда не озаботилась «Правдой-истиной». И, насколько знаю, в России нет музея коммунистического холокоста.
[Был и третий музей тоталитаризма, хотя и не коммунистического: бывшая якобинская тюрьма «Консьерж» в Париже. Но якобинцы зверствовали всего два года, после чего Робеспьер присоединился к списку своих жертв.]
Перейдём к рассказу «Два прокурора». Провинциальный город. Тюрьма, в камерах которой, бывало, царские сатрапы, держали по 10 человек, сейчас набивают более сотни. Недавно освобождённому заключённому, сидевшему по «бытовой» статье, поручают растопить печь и сжечь бумаги. Когда истопник их вытряхнул, он увидел, что все бумаги — письма Сталину и другим вождям. Стал читать — все как один утверждают о невиновности. Все, как один, говорят об избиениях.
Старик, хоть и малообразован, но был успешным нэпманом, задавлен налогами и потому попал в тюрьму. Любви к советской власти у него не было. Он сочувствовал авторам писем. Но одно письмо отличалось от остальных. Оно было написано кровью человеком, который явно сидел в одиночке. Степняк И.С. из камеры №83, корпус №5, обращался не к вождям, а писал в местную прокуратуру и вызывал прокурора. Старик вынес письмо и отправил его по адресу.
Прошло всего полтора месяца с момента, когда Михаил Алексеевич Корнев окончил Юридический институт, но в условиях резкой нехватки прокуроров, которых пересажали, получил ответственную должность по надзору в этом городе. К специальности юриста Корнева поощрила мать — старая интеллигентка-идеалистка, народница. «Настоящий поборник законности, — учила мать, — должен обладать ещё и мужественным и честным характером». В институте Корнев вступил в партию. Родителей к моменту его приезда в город уже не было в живых.
И вот прокурор коммунист Корнев сидит перед заместителем начальника тюрьмы и требует допуска к заключённому Степняку, бывшему члену обкома партии, который однажды выступал перед студентами в его институте.
Такого не бывало. Если представители прокурорского надзора и являлись в тюрьму, то только по вызову тюремного начальства для оформления актов об убийстве или самоубийстве. Мальчишка, думает дежурный, просто не понимает ситуации, ему никто её не разъяснил. Но так просто не отделаешься. А вдруг это провокатор, подосланный НКВД?
По счастию, дежурный может сказать, что он здесь — не главный. Надо говорить с начальником тюрьмы. Тот в управлении и неизвестно, когда вернётся. Прокурор Корнев ответил, что подождёт.
Это удивительно, что при той совершенной беззаконности, даже отсутствия претензии на таковую, один элемент закона строго соблюдался: никто не мог быть арестован без санкции прокурора! Корнев, как и все в прокуратуре, знал, что ежедневно представитель НКВД являлся в прокуратуру с туго набитой сумкой и ужу заполненными ордерами. Он без очереди входил в кабинет главного прокурора области и через полчаса выходил с подписанными ордерами, которые даже прочитать за это время было невозможно. Корневу, несомненно, объяснили, что максимум в чём может заключаться «надзор» — это в посещении колоний малолетних преступников.
Корнев знает всё, в том числе и о замене слова «расстрел» записью «сослан без права переписки». Единственная оставшаяся наивность состоит в том, что он думает, что это — местный произвол, на который можно найти управу в центре. У Сталина. У наркома Ежова. У генерального прокурора Союза.
И вот прокурор Корнев ждёт начальника тюрьмы, чтобы добиться свидания с избиваемым политическим заключённым. Начальник — майор НКВД — приходит, весь любезность. Но пустить он прокурора сегодня не может. Он признается, что в перегруженной тюрьме соблюдаются не все санитарные нормы, и молодой коллега может заразиться, особенно в спецкорпусе №5. Степняк болен, но диагноз ещё неясен, возможно, брюшной тиф. Ну, говорит прокурор, я не собираюсь его трогать или есть с ним из одной миски. Требует прохода.
Майор понимает, что ему придётся уступить. Он, собственно, уже обсуждал ситуацию с начальством из НКВД, и там ему разъяснили, что прокурор имеет конституционное право на визит, и «мы, — разъяснили начальнику, — обязаны уважать права прокуратуры, основанные на нашей Конституции».
«Вы настаиваете?»
«Да, настаиваю…»
Корнева ведут внутрь — несколько страниц посвящено описанию того, как его ведут под недоуменные взгляды всей охраны. Вводят в одиночную камеру. Степняк требует у прокурора предъявить удостоверение. Корнев предъявляет. То, какого возраста юнцы теперь назначаются на важные должности, открывает Степняку глаза на масштаб репрессий.
По требованию прокурора им отмыкают койку, чтобы они могли сидеть. Корнев подтверждает требование Степняка, чтобы их оставили наедине. Оставляют.
Степняк поднял рубашку. Корнев уже приготовил себя, но все равно пришёл в ужас от того, что увидел.
«Грудь, спина и плечи заключённого были почти сплошь покрыты рубцами и кровоподтёками. Они были разного цвета — йодного, синего, фиолетового. Это говорило об их разном возрасте».
Сломанные ребра.
«Тайные фашисты из НКВД» — эта формула Степняка тут же подхвачена прокурором. Конечно же, полагают оба, это и есть то вредительство, о котором постоянно предупреждает Сталин! «Вредители из НКВД не ломают станков, не поджигают…»
Хлопец, — говорит Степняк, — если ты — настоящий коммунист и не трус, езжай в Москву и добейся приёма у Сталина. Или хотя бы у Ежова, Ворошилова, Молотова. А то «сам окажешься в такой же кутузке». Уже во время разговора Корнев про себя решил добиваться приёма у Генерального прокурора СССР Вышинского.
Начальник корпуса проводил прокурора из тюрьмы и козырнул на прощание. Корнев сразу пошёл домой, упаковал чемоданчик и поехал на вокзал, никому не сказавшись на работе. Ближайший поезд на Москву отходил после обеда, другой — ночью, но ждать второго поезда было бы опасно. У Корнева нет иллюзии — он знает, что подвергает себя смертельной опасности.
Москва, Генеральная прокуратура. Ни одна жалоба из тюрем и лагерей не ложилась на стол Генерального прокурора. Большой штат подчинённых готовил стандартные ответы, что оснований к пересмотру дела нет. Профессор Вышинский был занят теоретическими вопросами, которые он разрабатывал в духе указаний товарища Сталина. Он всегда помнил о своей уязвимости из-за меньшевистского прошлого.
Корнев с утра встал в очередь на приём, даже не зная, будет ли приём. Он знал, что у него есть всего несколько часов. У него не был командировочного удостоверения. Его могли в любую минуту арестовать.
Нет, — сказал секретарь, — Генеральный принимает только по вызовам Генеральной прокуратуры. И без командировочного удостоверения? Что вы, молодой человек?! Напишите то, что вы хотите сказать.
Нет, этого нельзя доверить бумаге, и у меня очень важное сообщение.
Каким-то образом, глядя на Корнева, секретарь всё же решил доложить. Затем с удивлением сообщил Корневу, что Вышинский согласился его принять. Но помните, что вы будете говорить с одним из самых занятых лиц государства — две-три минуты, не больше.
Вышинский долго держал посетителя. Он верил, хотя и не показывал вида. Потребовал медицинского освидетельствования, но согласился, что получить его нереально. Откровенно сказал своему посетителю, что прокуратура имеет очень мало возможности нарушать автономию органов НКВД. Но обещал начать расследование. А как же с защитой самого Корнева? Генеральный вызвал секретаря, приказал дать Корневу справку, что он был на приёме у него и обеспечить обратный билет.
Корнев, с охранной грамотой от самого Вышинского, как на крыльях летел домой, полагая, что победил. Секретарь Вышинского обеспечил ему место в купейном вагоне. С ним в купе были ещё два инженера московского проектного института, которые ехали на завод в их городе по наладке какого-то оборудования. Один был мрачноватый, второй болтал без умолку. Усталый Корнев отпросился на верхнюю полку и заснул.
Когда рано утром они приехали, городской транспорт ещё не ходил, и Корневу пришлось би шагать пешком домой. Но его попутчики сказали, что за ними завод пришлёт машину, и они с удовольствием подбросят Корнева.
Машина была, и все трое поехали. Поглощённый своими мыслями и планами на день, Корнев не следил за дорогой и очнулся только у дверей тюрьмы.
«Спокойно, Корнев! Вы арестованы!» — сказал мрачноватый спутник и поднёс к лицу молодого человека печатный бланк на хорошей бумаге. Сверху стояло название не областной прокуратуры, а Генеральной прокуратуры СССР. Правда, подпись была не Вышинского, но это ничего не меняло. Корнев всё понял.
Более четырёх месяцев он сопротивлялся на допросах, пока все-таки не сломался. Из 25 лет на каторге он продержался пять, пока не погиб. Никто не знает, где лежат его кости.
Прах Вышинского с почётом вмурован в Кремлёвскую стену…
Герои Демидова задают вопрос, на который ни у них, ни у нас и сегодня нет ответа: почему?
Некоторые «считали, что у верховного руководства этим комиссариатом [внутренних дел] стоят перерожденцы, изменники… Однако подавляющее большинство арестованных смутно верило, что так быть не может. Что политическая и юридическая нелепость должна непременно и скоро изжить себя… Сталин и Ежов введены в заблуждение провокациями международной контрреволюции, говорили они».Трубников же полагал, что «вакханалия беззакония, несомненно, имеет своего разумного дирижёра. И все его действия направлены на достижение какой-то тёмной и определённой цели».
Так. Какой? Экономика, культура, наука, общественная жизнь — всё оказалось в руинах после Сталина (Мао, Пол Пота). Не было у Сталина ни идеологии, ни цели иной, кроме достижения, сохранения и поддержания ничем неограниченной личной власти. Правда, этого можно было достичь куда меньшими репрессиями. Но ни он, ни Робеспьер не могли остановиться. Второго остановили более или менее быстро. Мне непонятно, почему никто из сотрудников и маршалов не убил Сталина. Голыми руками, если секретарь при входе отбирал оружие. Но они все были трусами и жили по принципу «умри ты сегодня, а я завтра». Так и продолжают жить.
Наследие Демидова велико, и я коснулся только малой части. Всё же, прежде чем закончить, расскажу ещё об истории «Убей немца»[vi] из сборника «Любовь за колючей проволокой».
Два эпиграфа: один из Константина Симонова:
«Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!»
Второй — из статьи Ильи Эренбурга 1942 года, написанной в условиях экстраординарной жестокости фашистов в войну:
«Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай вёрст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»
Были изданы плакаты с таким же призывом. Один плакат привезли на собаках в далёкий от войны колымский посёлок и повесили у входа в местный клуб. Саша Маслов и Костя Шмелев заметили плакат ещё утром, когда бежали в школу. Были они детьми вольнонаёмных — нормировщика и счетовода в рыбхозе, а мать Кости была учительницей. Этим людям разрешалось пользоваться услугами заключённых для сбора дров.
Пионеры бредили войной и строили планы как бы им сбежать на материк, чтобы принять участие в войне. Они завидовали Зое Космодемьянской и образовали «партизанский» отряд из двух человек. И тут доминирующий Саша вспомнил, что Шмелёвым носит дрова немец Вернер Линде — потомок немцев, переселившихся в Сибирь в начале 19-го века, арестованного за немецкую национальность. Вот для них прекрасная возможность совершить подвиг в духе плаката и газетной статьи! Находясь в доме у Шмелёвых, Саша приговаривает немца к смерти. Возражение Кости, что немца уже судили и приговорили к сроку в лагере, а не к расстрелу, Сашка отметает: судили до войны, «когда не было известно до конца насколько подлый народ эти фашисты». Он приносит отцовскую охотничью винтовку. Костя старается отговорить друга, затем пытается не дать немцу войти в дом, тот не понимает в чем дело, входит.
Сначала не пугается, видя направленное на него ружьё, думает, что дети играют в войну. Но всё-таки, опасная игра — а вдруг ружьё заряжено?
«Костин крик «Не надо!» и Сашкин возглас «Смерть немецким захватчикам!» покрыл оглушительный выстрел сразу из двух стволов крупнокалиберного ружья».
Линде убит.
Я выбрал этот рассказ, потому что в нём нет ужасов физического насилия первых трёх повестей. В нём есть ужас полной аморальности ребёнка, который растёт в условиях совершенного беззакония и неспособности отличить добро от зла. Как легко обыкновенный советский мальчик становится палачом! Как легко для него стирается грань между игрой и убийством!
Так они и продолжают жить. Выросший «Сашка» убил Немцова. Они не выберутся со дна без изучения Солженицына, Демидова, Шаламова, начиная с младших классов школы.
Автор благодарит Валентину Георгиевну Демидову за чтение, дополнительные сведения и замечания.
Примечания:
[i] Георгий Демидов, «Чýдная планета», Москва, «Возвращение», 2011 (1-е изд. – 2008); «Оранжевый абажур», 2009; «Любовь за колючей проволокой», 2010.
[ii] «Житие инженера Кипреева»
[iii] «Иван Фёдорович»
[iv] «Анна Ивановна»
[v] Варлам Шаламов, «Новая книга – Воспоминания, записные книжки, переписка, следственные дела», стр. 752-763, Москва, «ЭКСМО», 2004.
[vi] «Убей немца»
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2017-nomer2-erabinovich/
