Но если жизни нет без света, если
Он сам почти что жизнь и если верно,
Что он разлит в душе,
А та живёт в любой частице плоти,
То почему же зреньем наделён
Лишь глаз наш –
Хрупкий беззащитный шарик, –
И почему оно – не ощущенье
Присущее всем членам, каждой поре?
Джон Мильтон «Самсон-борец»
Прежде Вероника не знала, что такое отчаяние…
По-настоящему красивым женщинам, особенно если они прекрасно это знают, ценят и умеют этим пользоваться, живётся легко. Красота получает всё, открывает любые двери, подчиняет людей; красоте многое, если не всё, позволено; красота – это свобода, вся и сразу, до куража и самодурства…
А то, что обладательница красоты является её рабой, только доставляет женщине дополнительное удовольствие. Прежде для Вероники не было большей радости, чем наедине с собой (а кто мог быть интереснее для неё, чем она сама?) и любимым зеркалом проводить вечерние косметические процедуры – по часу, по два; перемеривать наряды, на которые очередной поклонник вывернул наизнанку кошелёк; перелистывать каталоги модных причёсок, косметики, парфюмерии; перезваниваться с проверенными парикмахерами, визажистами, имиджмейкерами…
Всё в ней было продумано до мельчайших нюансов, а потому и была её красота подобна оружию, одновременно защищающему и поражающему. Потому не приходилось ни о чём, кроме, собственно, красоты, задумываться. И ничем, кроме неё, заниматься. Остальное – не интересовало.
В том числе, как ни странно, и мужчины. Их было столь много вокруг, и ими так легко было пользоваться, что они наскучили уже тогда, когда Вероника была школьницей. И чем бы они ни пытались её удивить – ресторанами, автомобилями, кандидатством наук и в депутаты, поэмами и картинами собственного творения – всё наводило тоску. То, что ей было нужно, она получила от них сразу; если возникала необходимость в чём-то ещё – тут же получала, – и лишь иногда милостиво соглашалась осчастливить одного из десятков походом в ночной клуб. Да и то, если в этот вечер не приглашён на дом косметолог. Идеальное лицо к утру важнее, чем чьё-то там счастье. Красота должна «работать», и эффектнее всего она действовала на работе.
«Продвинутые» дизайнеры убрали из приёмной офиса фирмы стол и конторку, и поставили для «администратора» высокий стул в стиле хай-тек… «Один-ноль» – любому посетителю. Шефа распирало от гордости, сотрудников – от эротических грёз, сотрудниц – от зелёной бессонницы… Даже то, что они «знали» Кафку и Астуриаса, а «эта» – только Диора и Версаче, не «лечило». Счастливой куколке незачем читать это зверство. Такие вообще не слышали даже слова «горе».
Их слова – да Богу в уши – в тот день, когда случилось это.
Когда красота в один миг стала бессильной, беспомощной, бессмысленной, просто лишней, просто не нужной. Эта выстраданная, выдрожанная, стоящая бешеных усилий и денег красота – ничто.
Он – молодой, красивый, сильный.
Нищий, просящий подаяние у храма.
Слепой.
Абсолютно, окончательно и бесповоротно. На месте глаз – уродливые шрамы. Жестоко, несправедливо, убийственно слепой. Жестоко, несправедливо – к ней.
…Наверно, это наказание уже было нацелено на неё, когда, покидая вечером офис, она неожиданно зажмурилась от выстрелившего в глаза отражённого в церковном кресте луча ещё живого солнца. Ей тогда почему-то захотелось подойти поближе к храму, рассмотреть, может быть, даже войти в него. А прежде она его не видела, будто и не стоял он всегда по пути…
У храма на ступенях сидел он. Никогда не замечавшая нищих, Вероника вдруг прикипела взглядом к этому красивому юноше с чёткими, идеально ровными, будто вычерченными сумасшедшим проектировщиком, шрамами на месте глаз.
Шрамами, с которыми надо было выть, бесноваться, царапать землю – а он был спокоен. Не как смирившийся. Вероника не могла оторвать взгляд от человека, который чуть ли не благодарен судьбе за свою слепоту, – по крайней мере, она ему безразлична. Как безразлично и всё остальное. Взгляд (а у него был – был! – взгляд, и Вероника оцепенела в ужасе от собственного бессилия объяснить это) устремлен внутрь… или…
Ей почему-то подумалось: «Святой…», хотя о святых она имела представление весьма смутное.
В храм она тогда не вошла. Нужно было пройти мимо ступеней, где сидел этот… «Блаженные» – так, кажется, называли таких раньше (Или не совсем таких?.. Откуда это слово?). Не смогла приблизиться к нему.
…А вечером уже знала, что завтра снова пойдёт к храму, чтобы увидеть его. Тогда ещё не ведала, зачем. Просто хотелось. Прежде, если ей чего-то хотелось, она это делала и никогда не задумывалась о причинах своих желаний.
…Город ещё не отпустила жара. Отливы заката притемнили золочёный купол церкви до меди. Смутное воспоминание: не всегда он был золотым – прежде, несколько лет назад, вроде, был выкрашен в голубой. «Лазурь» или «морская волна» – кажется, что-то в этом роде довелось ей слышать краем уха на некой богемной выставке, куда она от скуки однажды «прогулялась» с поклонником. Там, кажется, была картина с этим храмом.
– Нравится? Хочешь? – спросил тогда её спутник с каким-то глупым волнением.
– Зачем? – хмыкнула она. – Ещё икону предложи!
– До икон не дорос, – непонятно смутился он. – Не нам, грешным…
От этих слов ей тогда стало ещё скучнее…
…Все вчерашние нищие – четыре старушки, гурьба беспризорников, потасканный алкоголик – были на месте и наперебой заявляли о себе. А его – до странности непохожего на них молчанием и неподвижностью – не было.
Но было чувство – придёт. Надо ждать (зачем ей его ждать – не возникло даже вопроса). И Вероника сделала то, ради чего приходила вчера. Вложив в кружечки и баночки нищих деньги – словно заплатив за вход – переступила порог храма.
…Свет брызнул в глаза… Краски, лица, пространство… Высота, которая почему-то назвалась глубиной… Всё было новым, ярким, сияющим, будто только что созданным: расписанные стены, усыпанный стразами (или драгоценными камнями?) иконостас, вышитые хоругви, образа с лицами, будто живыми, говорящими, с фигурами, готовыми выйти за грани рам…
«Как красиво!.. Надо приходить сюда…».
Подняла глаза в купол: небесная твердь, усыпанная серебряными звёздами. В центре – глаз в треугольнике.
Этот глаз вдруг показался ей вопиюще лишним в этой красоте, дисгармоническим, сводящим всё на нет…
Резко опустила взгляд. Уцепилась за яркие, наверно, недавно отреставрированные, а потому ещё хранящие плотскую сочность цвета и округлость линий образа, за свежепозолоченные оклады, за икебаны шелковистых лилий и пушистые снопы хризантем под иконами… «Как красиво!..».
Красота долго не отпускала, не хотелось уходить, и чувство, что пора, возникло внезапно…
Выйдя из церкви, увидела его. Теперь уже невозможно было не пройти мимо, совсем близко, и Вероника, на минуту задержавшись на пороге, с неизвестно откуда взявшейся дрожью в ногах нерешительно сделала шаг.
Между ними не было и метра, когда она остановилась, удивлённая тем, что увидела вблизи. Он вовсе не так молод. Хорошо за тридцать. Или уже за сорок? Или всё-таки двадцать пять? Морщин на смуглом лице нет. Но… нет глаз – нет лица. А значит, нет возраста. Эта его вневозрастность (вневременность?) когтем вцепилась в сердце Вероники. Ещё вчера оно не знало когтей…
По характерному излому губ (почему, собственно, характерному?..) угадалось: афганец. Или из Чечни, Приднестровья… Сталинграда, Куликова поля… «Оттуда». О войнах и воинах представление у нее было такое же, как о святых.
Это была не жалость. Это было странное – и непреодолимое! – желание склониться перед ним, упасть в ноги. Она склонилась – чтоб сделать это «безнаказанно» в глазах окружающих (не смогла пренебречь «общественным мнением»), положила в его нагрудный карман зелёную купюру. Он не отреагировал – не заметил. А она почему-то испугалась обратить его внимание на деньги. Или на себя? Невероятно смутившись, быстро отошла – почти отскочила. Почти побежала прочь от храма. Вдруг боковым зрением увидела тихую руку, скользнувшую в его карман… Не смогла ни крикнуть, ни погнаться за вором, ни подойти и «подать милостыню» снова.
Он ничего не заметил. Не изменился в лице, не изменил позы. Для него этого не существовало. Она почувствовала (что это так кольнуло внутри?), что для него не существует этот мир вообще. Взгляд, которого нет, устремлён… Куда? Она не могла вместить… Храм покачнулся, он, сидящий возле, вдруг взлетел над куполом… застыл среди облаков… Вероника нащупала стену ближайшего здания. Всё встало на места – но видеть это было невыносимо. Бежать, вскочить в первую маршрутку…
…А почему, собственно? Отчего она бежала? Придя в себя, уже дома, она стала думать. Напряжённо, мучительно – не на школьном ли экзамене по алгебре она последний раз так думала? – и безнадежно.
«Люблю» – до этого додумалась сразу. Мысль была проста – Вероника привыкла обобщать ею или ей противоположной («не люблю») всё, что касалось отношений между женщинами и мужчинами (понятие «не люблю» включало ещё категории «нравится», «не нравится», «терпимо», «никак» и «жуть»). «Люблю» категорий не имело, поскольку прежде в этом понятии ей не было необходимости.
Ныне «люблю» было максимальным приближением к тому, что требовалось осознать. Чему надо было дать имя, привесить ярлык, посадить на цепь и загнать в одну из мозговых «будок». Имя не давалось, это было не совсем то (совсем не то?), но необходимо было думать дальше, поэтому Вероника остановилась на «люблю».
И что теперь с этим делать?
Да, подойти, заговорить, сказать: «Я люблю Вас, сделаю для Вас всё». Потом забрать его к себе, окружить заботой, вниманием, исполнять все его желания… Ей даже на память не пришло, что за всю жизнь она ни разу не пошевелила пальцем для другого существа. Ныне готова была не то, что пальцем – горы свернуть! – чтобы только этот необъяснимый человек был возле неё, чтобы только любил её…
И тогда в мозг вошло отчаяние.
Сначала спокойно, в форме мысли, и это было ещё выносимо, но когда перекатилось в чувство…
А мысль была проста: да, он будет из признательности любить того, кто взялся бы облегчить его жизнь, женщину, готовую ради него на всё – но это будет женщина вообще, какая угодно, любая – но в его сознании она не будет ею. Именно ею. Он не выделит её из самого понятия женщины, не отличит от других таких же.
Да, именно таких же. Потому что, то единственное, что отличает её от прочих, необходимо видеть, а он видеть не мог.
…Она почувствовала, что за это готова возненавидеть его. Бесценное сокровище, которое озарило бы жизнь любого, за которое другие отдали бы всё – от кошелька до жизни – для него суть ничто…
…Веронике было непривычно ощущение отчаяния: стряхнуть его, стереть сам зачаток, только возникший внутренний дискомфорт захотелось сразу. Вскочила перед любимым зеркалом, одним рывком сбросила пеньюар… На миг застыла (как застывала всегда – нет, никогда это зрелище не оставит её равнодушной!) в потрясённом восхищении.
– Он почувствует… – произнесла глубоким, грудным голосом, от которого у самой едва не подкосились ноги. – Гладкую кожу, шёлковые волосы… Ему не будут безразличны мои прикосновения… мой голос…
Медленно провела рукой по груди, плечу… В пальцах задержался локон… Как она гордилась своими волосами необыкновенного, сияющего оттенка – чего-то среднего между червонным золотом и зеркально-белой ртутью – кажется, так сказал о нём влюбленный художник. Ещё добавил: «Никогда такого цвета не видел – и не увижу…».
Не увидит… Не увидит!!!
Для чего тогда всё это? Зачем ей эта необыкновенность, её сияние, её единственная индивидуальность? Благодаря ей Вероника имела лишь самое абстрактное представление о том, что бывает любовь безответная (что-то где-то на другой планете…). И теперь красота, эта великая сила – ни для чего…
Резко запахнула пеньюар, стиснув кружева у самой шеи, – инстинктивно пряча красоту от посягательств, спасая её, ставшую вдруг такой хрупкой и беззащитной, от напора другой силы, неведомой, непостижимой…
Отчаяние уже вползало в мозг, сплеталось с нервами…
А… душа?!! Мысль была невыносимо, болезненно новой… Впору было кричать: «Эврика!».
Он отличит её душу от других!..
Вот именно… По полному отсутствию таковой.
Воображение цинично подобрало для внутреннего взора соответствующие образы: перед глазами завертелись идеальные пластмассовые личики кукол Барби, – превращаясь в круги… в пустоте…
И отчаяние наступило.
…Большая часть этого огромного мира, этой яркой, многообразной, изменчивой жизни прошла мимо неё: листья, дожди, люди, музыка, церкви, книги, души… Что ему до пустой?.. Он знал всё это, знал и знает – не может не знать, не чувствовать, как она, всего этого человек с таким лицом, с таким взглядом…
…А взгляда – нет.
Взгляд – это то, что направлено на окружающий мир, на других. То, что устремлено в себя – не есть взгляд. И её он сможет воспринимать только этим. И тело её, и, какую-никакую, душу.
От следующей мысли Веронику затопила боль. Это не может быть ничем иным, как памятью. Когда-то он мог видеть, и образы этого мира отпечатались в мозгу и возрождаются перед внутренним взором силой взаимодействия других чувств и воображения…
Разумеется, мысль Вероники не была так сложна. Напротив, всё было просто. У человека с таким лицом не могло тогда, в прошлом, не быть возлюбленной… И этот образ – его последнее воспоминание о самом понятии женщины, о понятии любимой. И как бы он ни сблизился с ней, Вероникой, – разговаривая с ней, прикасаясь к ней (о, она не только позволила бы – она умоляла бы его об этом!) – представлял бы на её месте ту, другую… И никто не смог бы ничего изменить – да имей она хоть три самых распрекрасных души!!!
Нет.
Что угодно – но не это.
Решение было принято. Боль разжала сведённые плечи.
Её красота, драгоценность её ненаглядная, реабилитирована. Веронике остро захотелось, как бы в оправдание перед ней, сделать её ещё совершеннее…
Подвижные руки нащупали косметическую баночку. Открыла её, погрузила палец в свой любимый нежный, прохладный крем. Поставила пятнышко на щёку, провела вниз…
Внезапно ощутила отвращение к себе с этой грязью на лице.
Раздавила его.
…Да что это за наваждение? Зачем? Кто-то (Бог, которого нет?) хочет что-то там ей показать и доказать? Смешно. Да любые самые умные кандидатки наук, самые возвышенные поэтессы, самые тонкие скрипачки и пианистки, самые святые монашки отдали бы всё, что имеют, за то, что имеет она – а она бы не взяла! Да потому и становятся монашками – что не имеют этого. Вот пусть и ухаживают за больными и калеками, если ничего им больше не дано. И не ей пачкать руки прикосновением к этому…
Блаженному…
Мысли, занявшие целый вечер, рассыпались в пыль. Не об этом надо было думать, не от этого мучиться…
А оттого, что ему, человеку с таким… взором, – святому! – она просто не нужна. С красотой ли, без, с телом ли, с душой, или без оных, – не нужна. Как таковая. Вообще. Она была бы спокойно, но твёрдо отторгнута, отстранена, отделена, – да если вообще замечена!.. Как не замечал он ничего вне…
Да как дерзнула она даже мыслью посягнуть?!!
…К таким, как он (откуда это?), шли люди со всех концов земли, преодолевая огромные расстояния, сбивая ноги в кровь – лишь затем, чтоб прикоснуться к краю одежды, принять благословение, получить совет в труднейших жизненных ситуациях, в мучительных душевных страданиях…
…Она – у его ног: «Я люблю Вас. Что мне делать?»…
Возможно ли опуститься до… решиться на такое?
Нет.
Заставила себя вновь поднять глаза к зеркалу, борясь с невыносимым желанием не отрывать их от пола.
Резкий звонок телефона напомнил о том, что её жизнь остается её жизнью.
Вцепилась в трубку как в спасение.
– Алло… – произнесла всё ещё рассеянно, вслушиваясь в кошачье-сладкий голос на другом конце провода. – Анатолий? Максим Сергеевич? А, Саша! Конечно же, помню! – её даже не удивила собственная слишком буйная радость. – Ещё бы не рада!.. Да, завтра свободна… А что ты можешь предложить? «Братья Карамазовы»? Это новый ресторан? Не слышала… Спектакль? Питерский? Конечно, пойду! – и вдруг поймала себя на странной мысли: – Нет… наверно, не пойду. В театре всё переделывают, перевирают для красоты… Нет, сначала надо прочитать, а то ещё неправильно пойму… Кстати, у тебя есть книга? Отлично… Принесёшь, ладно?
Не глядя, бросила изумлённо онемевшую трубку. Опять что-то сжало плечи…
…Она даже представить себе не могла роман «Братья Карамазовы». Но сознание (откуда???) прочно ассоциировало его с понятием «жутко умная книга». Эталон сверхумной и сверхскучной книги.
Но откуда-то из глубины поднялось чувство, что есть в этой книге и о душе, и о храмах, и о святых, и о любви… И о красоте тоже есть.
«Осилю, пойму – подойду…».
…В этой книге не было только об одном, о чём она не знала, но должна была знать для того, чтобы подойти, – о войнах.
– Боже мой… – вырвалось впервые. – Ему было больно… страшно…
То, что произошло затем, было сделано с целью хоть как-нибудь, хоть приближенно, понять (примитивное сознание не могло вместить подобное без прямых, ощутимых аргументов), насколько ничтожно её отчаяние по сравнению с отчаянием настоящим…
Белоснежная изящная ручка с холёными ногтями сжалась в кулак и с размаху вломилась в любимое зеркало.
…Взрыв разметал осколки… Потоки крови заливали пол… Тяжёлый, страшный голос с чужим акцентом:
– Видишь нож, падаль? Это последнее, что ты видишь…
И всё стало ясно. Все стало просто – до боли…
***
Тем ярче воссияй, Небесный Свет,
Во мне и, силы духа озарив,
Ему восставь глаза, чтоб видел я
То, что узреть не может смертный взор…
Джон Мильтон «Потерянный Рай»
Пять (десять? тысячу?) лет назад купол и стены этого храма были тончайшего оттенка светлой лазури. Он рисовал эту церковь: небесно-голубой купол и небесно-голубое небо, почти не отграничиваемые друг от друга едва различимым контуром, – и, среди облаков, без всякой опоры, будто выписанный на небе, – иззеркаленный солнцем крест.
Небесная церковь…
Перед уходом туда, откуда было мало шансов вернуться, он так и не успел подарить эту картину той, кого называл Единственной… Слишком часто. Слишком вслух.
…Единственная исчезла. Мама умерла вскоре после его возвращения. Друзья и знакомые «рассосались», не выдержав психологического напряжения от общения с калекой. Он пережил это спокойно, без надрыва. Привык привыкать. Тогда привыкать было больнее – не умел. До тогда всё было слишком по-другому.
…Он обожал красоту, а от красоты яркой, броской просто терял голову. Впивался взглядом в пронзительные переливы безудержных оттенков неба, в порывисто-красивые женские лица, в красивые церкви…
А ныне понял (не сразу – сквозь сотни диких «Нет!!!» и буйствующих «Не хочу!!!», смирённых одним несокрушимо-хладнокровным «Да. Теперь так будет всегда»), что и в женщинах, и в храмах красота – это только для глаз. Зацепка. А для сердца – иное. Небесность.
И эта церковь стала для него еще более Небесной, чем была прежде. Он ощущал эту Небесность всем своим существом, всем телом, кожей… Он не мог определить, что это такое – Небесность. Одно знал: глаза и кисти ничуть не помогли бы ему справиться с этим определением. Это невозможно увидеть и изобразить, услышать и произнести, описать и прочесть. Только, может быть, музыка немного ближе… А в мире, оказывается, так много музыки! Слишком много той, что создана людьми, будто специально для того, чтобы отнять слух от иной, что сама собой рождается и тихо и чисто звучит там…
Там, где… Он даже мыслью не смел прикоснуться к этому «где», будто угадывая, что рано ему ещё осмысливать, не имеет права, не достоин – должен сначала по настоящему научиться это чувствовать; пропустить сквозь душу, прожить…
И он жил это…
Во время литургий тихо стоял в притворе храма, вслушиваясь в гармонию хора, сжимаясь в комок боли при каждом надрыве голоса кого-то из певчих – от внезапного глубинного ощущения своего недостоинства петь это…
В тишине стен слушал глухие голоса чтецов, вздрагивая при каждой оговорке, осечке, сбое; безошибочно различал, когда чтец осёкся оттого, что именно эти слова чем-то невыразимо близким задели его душу, а когда, напротив, усталая мысль читающего отлетела в сторону, и некой невидимой, но всею совестью ощутимой силой была возвращена к этому…
…Но сильнее ему хотелось быть не в церкви, а «у ее ног». Чувствовать её близость, родство, её суть, её Небесность – рядом. Он не знал, как находил дорогу – его как будто приносило к ней сквозь когти города, не замечаемого, почти не сущего. Он сидел на ступенях, не сознавая даже, что находится в толпе просящих подаяние (И мысли не было о милостыне: «нехилой» пенсии по инвалидности хватало с лихвой. Половину отдал бы – жизнь становилась всё менее материальной). Он не замечал денег, которые изредка клали в его карман, не замечал тихих рук, туда проникающих. Не ощущал аромата дорогих духов, которым всё чаще и чаще стал овеивать его дерзкий весенний ветер…
Он был наедине со своей Небесной церковью.
Он не ведал того, что недавно реставраторы переписали купол и стены храма в иной – светящийся, неповторимый оттенок – нечто среднее между червонным золотом и зеркально-белой ртутью…
– Я люблю вас. Что мне делать?
– Ника?
– Вы меня зна…
Память. Если с ним возможна только память, то это память о ней.
О ней, гламурной красавице, которую он когда-то так хотел нарисовать, а она капризно ставила свои – немыслимые для богемного художника – условия. О ней, глянцевой обложке, фыркающей в сторону скучной живописи музеев и галерей. О ней, почему-то Единственной для него. Просветлённо ненавидимой. Восхищённо презираемой. Даже не запомнившей его лица в круговороте поклонников. Не узнавшей. Открывшей его заново – уже другим.
Поди докажи теперь, что она изменилась.
А надо ли доказывать? Да изменилась ли?
– Я люблю… тебя.
Тысяча лет, оказывается, проходит быстро.
– Роди ребенка. Тебе нужен именно он. Пора уже. Я не подхожу на роль твоей ляльки, а другую играть я, как видишь, не могу.
Чертов святой! Психолог хренов! Убить бы…
Впрочем, ответ правильный. Именно за ними – правильными ответами – к святым и ходят. Будто сами не могут додуматься до простейших истин.
И в церковь идут за этим. Женщина в дорогом шёлковом шарфе на глянцево блестящих волосах сейчас войдет под её своды – ставить свечи за своё земное будущее.
Для кого же тогда – Её Небесность?
– Я хочу, чтобы мой сын рисовал храмы. И иконы. И…души… у людей. Ты ещё можешь сделать это снова – его руками, его глазами.
Тысяча лет, проходя, споткнулась о ступени. И долго думала, вставать ли ей, идти ли дальше.
