***
Слышишь? Дожди шелестят бумажно…
Тучами небо небрежно скомкано.
В каплях зонтов пузыри от граждан,
еле видны человеков коконы.
Неразличимые в лужах тени,
мелкой волной маета неясная…
Может, и в глупой тоске осенней
тоже есть правда, и смысл, и разное…
Дождь размывает огни и листья,
и не найти для тревоги повода,
разве что шорох… То ветер кистью
осень рисует на фоне города.
Капли на стёкла кладутся ловко –
штрих по пунктиру, прочнее прочного…
Знаешь, а люди – всего грунтовка
для тротуаров, домов и прочего.
***
Моё окно… Моя Москва
соседским голосом шумит,
что здесь давно Резиностан
с нахальным запахом шаурмы.
Что коренных – дворовый кот
и дед-пропойца из восьмой,
да брат ли, сват его – но тот,
поди, не вспомнит, что он свой…
И я – чужая, не своя –
из тех, что взяли на постой…
Мой дед со взводом так стоял
под осаждённою Москвой.
Тогда не спрашивали, чей,
и из каких пришёл болот,
но, может, город москвичей
благодаря ему живёт…
В моём окне – моя Москва.
Мы друг у друга за стеной,
хоть ей до лампы – хоть до ста –
и я, и кот мой, коренной.
ТАМ, ГДЕ…
Левее от фонарного столба
и справа от бочонка с рыжим квасом
свернуть туда, где не слышна толпа
и сытый дух московский, дух колбасный.
Вперёд, пока есть силы… Там, пыля,
девчушка жмёт размеренно педали…
А дальше – лес и поле… Нет, поля –
куда ни посмотреть: поля и дали.
И бабушкин, на пять окошек, дом.
А может быть, – всех бабушек на свете…
Там дед стучит усердно молотком –
как все деды, за каждый гвоздь в ответе.
Там всё взаправду, и наоборот,
и есть чулан, где прячутся потери…
Там домовой за печкою живёт.
Он, может быть, сейчас в меня не верит.
***
Отражением в окнах поезда,
проплыла проводница с чаем…
Шесть стаканов нести не боязно –
лишь по ходу бедром качает…
Время сонно рывками движется,
ускоряясь на полустанках,
и листает в окошке книжицы
у попутчиков – наизнанку.
Замедляется… Параллельные,
отражаясь, уснули люди –
завернулись в бельё постельное,
только пятки в проходе студят.
И качается отражением
то купе, то фонарь бродячий –
то ли поезд застыл в движении,
то ли время идёт иначе –
разомлевшее в сновидениях,
потерявшихся и вчерашних,
тянет песенку незатейливо:
– Если раньше бы, если б раньше…
ВЕЛИКОДЕРЖАВНОЕ
Сны пошли неброские. Великодержавные.
Хутора днепровские, велики все ржавые…
Надо же, приснится же… Но виднее дальнее –
солнце крутит спицами, днями и педалями.
За оврагом – рощица, речка-водолазка. Там
на ветру полощется знамя цвета галстука.
Казаки-разбойники, где луга некошены…
Там, где мы с тобой никем не бывали брошены.
Друг за друга стенкою, не в почёте жадины,
тормозить коленками и плевать на ссадины,
наше дело правое, и не бьют лежачего…
Время всё поправило и переиначило.
Были мы Чапаями – стали генералами,
наши битвы спаяны не своими ранами,
зреет поле минное, где прошли каникулы,
в грозы соловьиные чьи-то дети – криками…
Что ж во сне хоронится, словно виноватая,
наша вело-конница – войско конопатое…
***
Мы с тобой, брат, одной околицы
деревенские дурачки.
Наши матери Богу молятся,
для надёжности сняв очки.
Бьют поклоны… Грехи не тяжкие –
Бог заметит ли в суете…
Под иконой букет ромашковый,
словно с чайника на плите.
Все надежды на Богородицу,
с ней привычнее и родней –
баба тоже, поди… Как водится,
все печали за сыновей…
Мы ж с тобой, брат, одной околицы
деревенские дурачки –
городским сумасшедшим молимся
и втираем себе очки,
что сермяжные, да исконные.
А недобрые? Город лют.
Наши матери под иконами
нас отмолят. И отпоют.
***
Как будто больше нет никого –
тебя, меня… Только снег и дворник.
Скребёт с утра, обметая корни,
двора заснеженного ковёр…
Он завораживает… Ну вот –
твои следы отряхнул с дороги
и поклонился сугробу в ноги –
там Бог зимы до весны живёт
и охраняя под снегом двор,
следит, как дворник скребёт лопатой,
как будто каторжник, виноватый,
что не обжаловал приговор…
А мы воришки – украли свет
и теплоту у холодной ночи,
и ждём спасения… Тихо очень,
и дворник наш заметает след.
***
У тебя для меня лишь обиды в горсти.
У меня для тебя – кружевами обман.
Если можешь – забудь, если хочешь – прости.
Я запутаю всё остальное сама.
Сто ненужных дорог, маяков тупики…
От меня до тебя – заплутаю в ночи.
Если хочешь – постой, если можешь – беги.
Слышишь? Поезд последний по рельсам стучит.
На развилке путей – сотня главных дорог,
сонный стрелочник знает, который – мой путь.
Уходить навсегда – бесконечно старо.
Я уйду просто так. Как всегда. Как-нибудь.
***
Весь шар земной обойду едва ли я,
зато в одном я почти уверена –
что после смерти рвану в Италию
и непременно потом – в Америку.
Теперь понятна судьбы ирония,
но задохнётся она в бессилии,
когда заметит мой след в Японии,
и дивный призрак – в лесах Бразилии.
Явилось глобуса откровение –
по мне удача, конечно, плакала,
и вальс прощальный танцуя в Вене, я
уйду под звон колокольный в Кракове.
Но как бы ни был весь мир прекраснее, –
чтоб жизнь запомнилась послевкусием,
я загляну перед вечным странствием
в глаза болотные Белоруссии.
***
Безветренно на краешке земли,
пустынно… Ограждение по краю
с табличкой – чтобы души не могли
свалиться, в безвоздушье улетая.
На подступах почти как на войне –
чеканный шаг и сгорбленные плечи,
венки плывут рядами по волне,
и кто-то: «Жди меня», – кому-то шепчет…
Любовь идёт нейтральной полосой,
и сонная дорожка потайная,
но жизнь и смерть одной на всех косой
идущих к ним по край земли равняют.
А Бог сидит устало на мели,
качая чью-то душу на ладони:
– Порезалась о краешек земли?
И гладит осторожно, где болит,
и смотрит, как земля у неба тонет.
