«Поэту необходимо думать о смерти, и только памятуя о ней, поэт может особенно остро ощущать жизнь», — говорил Сергей Есенин. Смерть вошла в судьбу Николая Рубцова почти с самого её начала: умерла его мать и две сестры, отец пропал на фронте, и Рубцов много лет считал, что «на войне отца убила пуля», пока не встретился с ним в Вологде в 50-х годах.
Романтическая «тема моря», о которой писал сам Рубцов, смыкается в его ранней лирике с темой смерти постоянно:
Прямо в сердце врывалось силой
Красоты, бурлившей вокруг.
Но великой братской могилой
Мне представилось море вдруг.
(«Море»)
Даже в стихах, написанных на заказ и публиковавшихся во флотских газетах, она заявляет о себе со свойственной юному поэту категоричностью:
Ничего нет врага ненавистней!
Тот, кто смело врагов истребляет,
Никогда не уходит из жизни,
Если даже в бою погибает!
(«Сердце героя»)
Философские размышления о бренности мира («О земле подумаю, о небе, / И о том, что все это пройдет») резко отличались от бесшабашного матросского веселья в редкие часы отдыха. По воспоминаниям Валентина Сафонова, друга Рубцова, ставшего впоследствии писателем, «очень уж не вязалась печальная наполненность этих строк с обликом автора — жизнерадостного моряка… Кто из нас, двадцатилетних, мог всерьез воспринять строки о памяти, что “отбивается от рук”, о молодости, что “уходит из-под ног”? Жизненные дали для нас, по сути, только начинались».
Может быть, сиротство и несчастная любовь сделали юношу философом, а может, нечто иное скрывалось в его поэтической натуре: «Все проходит, проходит и жизнь» («Соловьи»).
Рядом с темами смерти, прощания, ухода, в его пока еще ученической лирике стала крепнуть тема бессмертия, вечности:
Я, юный сын морских факторий,
Хочу, чтоб вечно шторм звучал.
Чтоб для отважных вечно — море,
А для уставших — свой причал.
(«Я весь в мазуте, весь в тавоте…») —
эта строфа из его ранней лирики воспринимается совсем иначе, если посмотреть на неё с этой точки зрения.
Самым загадочным стихотворением того периода стали «Мачты»:
Созерцаю ли звезды над бездной
С человеческой вечной тоской,
Воцаряюсь ли в рубке железной
За штурвалом над бездной морской, —
Все я верю, воспрянувши духом,
В грозовое свое бытие
И не верю настойчивым слухам,
Будто все перейдет в забытье,
Будто все начинаем без страха,
А кончаем в назначенный час
Тем, что траурной музыкой Баха
Провожают товарищи нас.
Это кажется мне невозможным.
Все мне кажется — нет забытья!
Все я верю, как мачтам надежным,
И делам, и мечтам бытия.
Подобное заявление в условиях государственного атеизма само по себе было вызовом, но для Рубцова, искавшего истину, не это было главным — еще до службы на флоте будущий поэт познакомился с Библией, читал труды Гегеля, Канта, Аристотеля, Платона…
Зрелая лирика Николая Рубцова буквально пронизана данной темой, превратившейся в настойчивый мотив. Его лирический герой чувствует «смертную связь» с Родиной, видит «неспокойные тени умерших», покойную мать («В горнице»), слышит «незримых певчих пенье хоровое» и воспринимает смерть как естественное продолжение жизни души:
И эту грусть, и святость прежних лет
Я так любил во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть
И обнимать ромашки, умирая…
(«Над вечным покоем»)
Здесь нет самолюбования, позы, искусственности чувства, — есть совершенное понимание бессмертной сущности любви. Поэт так рад этому пониманию, что готов поделиться им со всеми: «Поверьте мне: я чист душою», «Я клянусь: душа моя чиста».
Незримое присутствие Бога ощущается в зрелых стихах Рубцова постоянно, в стихотворении «Русский огонёк» он говорит о Нем естественно и просто: «Дай Бог, дай Бог…» Лексика этого периода насыщена библеизмами и производными от них: «божество», «ангел», «молитвы», «крест», «светлая весть», «вечный покой», «дьявольская сила», «молитвенный обряд», «святая обитель», «небесный свет», «Божий храм», «свеча»… Его «скромный русский огонёк» горит «как добрая душа» — в православной традиции горящая свеча — символ краткости земной жизни.
Размышления о связи смерти и бессмертия в стихотворении «В святой обители природы» завершаются так:
И неизвестная могила
Под небеса уносит ум,
А там — полночные светила
Наводят много-много дум…
О содержании этих дум можно только догадываться — цензура не позволяла раскрывать такие темы глубоко. Впрочем, для Рубцова она не стала таким уж серьёзным препятствием, он использовал иносказание, подтекст, символику — и не прогадал: «Кто мне сказал, что надежды потеряны? / Кто это выдумал, друг?» А вот и прямое его заявление:
И думаю я — смейтесь иль
Не смейтесь —
Косьбой проворной на лугу
Согрет,
Что той, которой мы боимся, — смерти,
Как у цветов, у нас ведь тоже нет!
(«Ночь коротка. А жизнь, как ночь длинна…»)
В стихотворении «Видения на холме» поэт говорит о любви к России «навек, до вечного покоя» — явное православное миропонимание бессмертия. Рубцов подтверждает и известную евангельскую мысль («У Бога все живы»): «Здесь каждый славен — мёртвый и живой!» («Старая дорога»). Личный уход, считает поэт, — лишь часть общей нашей судьбы:
Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом…
(«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»)
Характерное замечание лирического героя: «без грусти дойду до могилы», многократно повторённое в его поэзии, свидетельствует о силе веры, убеждения в том, что и в жизни, и в смерти есть свой высший смысл. Николай Рубцов, полагаясь на волю Божью, не боялся смерти — это демонстрирует не только его философская лирика, но и стихи бытовые, шутливые, ироничные:
Слез не лей над кочкою болотной
Оттого, что слишком я горяч,
Вот умру — и стану я холодный,
Вот тогда, любимая, поплачь!
(«Слез не лей»)
Если бы цензоры по-настоящему вчитывались в некоторые «проходные» стихотворения Рубцова, то они пришли бы в ужас! Гомерический хохот вызывали у читателей строки о покорителях космоса:
Люди! Славьте во все голоса
Новый подвиг советских героев!
Скоро все улетим в небеса
И узнаем, что это такое…
Рубцовский шедевр «Философские стихи» полностью посвящен теме смерти и бессмертия. Начинается он с укора умирающему человеку, создавшему в жизни «ложный облик счастья», полный довольства и славы, а заканчивается отказом от осуждения: «Мы по одной дороге ходим все…», осознанием неизбежного собственного конца («Когда-нибудь ужасной будет ночь») и пониманием смерти как Божьей милости и даже счастья:
Но я пойду! И знаю наперед,
Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает,
Кто все пройдет, когда душа ведет,
И выше счастья в жизни не бывает!
В сборниках «Душа хранит» (1969) и «Сосен шум» (1970) пронзительно зазвучала трагическая тема — Николай Рубцов словно прощался с этим миром. Посмертные книги, составленные самим поэтом: «Зеленые цветы» (1971) и «Подорожники» (1976), в которых впервые были опубликованы многие не известные ранее стихотворения, еще более усилили это впечатление.
Предчувствие ухода ощущается во многих юношеских стихах Рубцова:
Неужели так сердце устало,
Что пора повернуть и уйти?
Мне ведь так ещё мало, так мало,
Даже нету ещё двадцати…
(«На душе соловьиною трелью…»)
Впервые фразу о своей смерти он легкомысленно, полушутя-полусерьезно обронил еще в 1954 году в Ташкенте, когда ему было всего 18 лет: «Да, умру я! И что ж такого...». Десятилетие спустя у Рубцова вырвалось страшное предсказание: «Когда-нибудь ужасной будет ночь». Думы о собственном конце преследовали его постоянно:
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки. (1967)
Родимая! Что еще будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя. (1968)
В стихотворении «Зимняя ночь» (1969) то ли «черный человек», то ли сама смерть зовет поэта:
Кто-то стонет на темном кладбище,
Кто-то глухо стучится ко мне,
Кто-то пристально смотрит в жилище,
Показавшись в полночном окне...
Здесь все серьезно. Все дышит предвестьем небытия — не только упоминание о кладбище, не только классический символ смерти — ночь, но и указание на ее непознанность и невозможность познания: «Есть какая-то вечная тайна / В этом жалобном плаче ночном». В «Элегии» (1970) чувствуется уже обреченность: «Отложу свою скудную пищу / И отправлюсь на вечный покой». И, наконец, указана дата:
Я умру в крещенские морозы...
Стихотворения, посвященные поэтам, также поднимают тему гибели («Сергей Есенин», «О Пушкине», «Дуэль», «Памяти Анциферова», «Последняя ночь»), но, что удивительно, в понимании Рубцова преждевременная смерть — это тоже Божья милость:
Уже давно,
Как в Божью милость,
Он молча верил
В смертный рок.
(«Дуэль»)
Пророческие видения, как уже говорилось, появлялись в стихах Рубцова неоднократно, даже с указанием места:
Мое слово — верное,
Мои карты — козыри.
Моя смерть, наверное,
На Телецком озере.
Но самым известным произведением из этого ряда стало стихотворение «Я умру в крещенские морозы…» На предсказание даты собственной гибели все обращают внимание — это, действительно, редчайший случай не только в русской, но и в мировой поэзии, — но содержание стихотворения на самом деле жизнеутверждающее: гроб разобьется, усопший встанет из могилы — совсем как в евангельском откровении! А концовка стихотворения и вовсе не оставляет никаких сомнений: «Я не верю вечности покоя!»
О духовных причинах гибели Николая Рубцова говорить сложно, да и вряд ли мы имеем на это право, но сам поэт оценивает свой жизненный путь весьма жёстко:
Почему мне так не повезло?
По ночам душе бывает страшно
Оттого, что сам себе назло
Много лет провел я бесшабашно.
Еще одно предсказание смерти, причем в деталях, поражает:
Как жаль, что я умру совсем бесславно,
А может, я с достоинством умру?
Так и случилось, обстоятельства смерти поэта всегда будут вызывать вопросы.
Тема смерти и бессмертия в поэзии Николая Рубцова возникла не по прихоти автора, а по воле Божьей: «О чем писать? / На то не наша воля!» И относиться к его ранней смерти надо смиренно, по примеру самого поэта. Дело ведь не в том, сколько ты протянешь на этой земле, а в том, как ты проживешь, что оставишь людям:
Можно жить и лёжа на полатях,
Бить баклуши хоть до сотни лет.
Жизнь моя, промчись же,
Как торпедный катер,
Оставляя за собою
Бурный след!
